Оборотень

 Оборотень
Много встретил я тяжелых искушений и, по-видимому, непреодолимых для меня препятствий, когда решился высказать все сказанное мною здесь, в предлагаемом мною теперь изображении всех крайностей и бедствий нашего духа, в духе нашего времени.
Но есть у меня искушение, которое очень смущало и долго останавливало меня. А именно, тридцать лет постоянного — день и ночь — писания, записывания и отмечания — для себя самого — всего, что было нужно мне, сделало меня таким безграмотным, что я совсем почти отвык от выражения своих мыслей при передаче их другим, а говорить о правильности речи, надобности нет, т.е. она есть, но больно уж я стал косноязычен. И, несмотря на то, что я употребил все мои старания сделать понятным и доступным для всех все излагаемое мною здесь, я боюсь, все-таки, что останется еще много затруднений и на долю моего читателя.
Если ты, читатель, набравшись духа, будешь читать и дальше, ты невольно станешь сообщником в борьбе с искушением. Искушением в умственном и нравственном состоянии.
* * *
В одной из квартир провинциального города N был случайно обнаружен труп оборотня. Событие это, бывшее целую неделю в центре внимания городской интеллигенции, теперь уже, за далью времени, кажется нам не столь значительным. Но тогда оно наделало много шума. Вызванный на место происшествия врач "скорой помощи", едва войдя в квартиру, определил, чем здесь смердит, воняет, несет, разит, одним словом, противно человеку, который любит дыхание природы, музыку, строфу в куплете или живопись. Но определение свое врач оставил при себе. А медсестре дал команду: — Закрыть в комнату доступ кислорода! — Медсестра боялась его и сделала это очень быстро.
Врач, видела она, приготовив шприцы, начал колоть труп. Мышление у нее было самое здоровое, так думалось ей, и если принять во внимание то обстоятельство, что она долгое время находилась при этом человеке, а также работала с ним весьма долго, то она верила в некий профессиональный порядок, на который, наверняка, могла положиться и которым он имеет возможность манипулировать в своих целях.
Через некоторое время труп ожил и начал говорить. Медсестра смотрела на это с ужасом и отвращением и ничего не слышала, хоть и слушала и ничего не понимала, хоть и зримо это было, т.е. наяву. Но кое-что она уловила: Fatti non foste a viver come pruti Ma per seguir virtute e conoscenzu. ("Не для того вы были созданы, чтобы жить подобно животным, А для того, чтобы следовать по пути познания и добродетели" (Данте).)
И еще:
— Нас предали. От этого и пошло по всей цепи обрыв за обрывом. Но тут зашел пьяный сосед, в комнату напустил много свежего воздуха и речь оборотня прервалась.
— Я, конечно, извиняюсь, — начал было сосед, — это я.....
— Кто вас сюда звал? — закричал на него врач.
— Еще раз извиняюсь, товарищ врач, если я вызвал "скорую помощь", то могу поинтересоваться, кого я вызвал?
— Да, да — согласилась с ним медсестра, обрадовавшаяся хоть одному нормальному человеку. Тогда он продолжил:
— Захожу я к соседу своему Гран-Чако, так я называю его по-дружески. Сам он не пьет, нет. Пришел к нему, а он мертвый лежит. За это, думаю, надо выпить. Достал из серванта коньячок, налил себе и ему на губы "an!" — а он возьми и оживи. Разговорились.
— Что он вам сказал? — заторопил его врач.
— Благородный, говорит, ты, Жан, человек. Вообще-то меня Женей зовут. Я тебе, говорю, всегда предан был.
— А сейчас, не предашь? — он мне.
— Незачем тебе такие речи произносить, говорю.
— Придется приобщить и тебя к этому делу, слушай. Воля могучих сил создала два закона:
Замышляйте замыслы, но они рушатся; говорите слово, но оно не состоится: ибо с нами Бог! — Раз!
Не называйте заговором всего того, что народ сей называет заговором; и не бойтесь того, чего он боится, и не страшитесь. — Два!
Первые шатаются от вина и сбиваются с пути. В видении ошибаются, в суждении спотыкаются. Ибо все столы наполнены отвратительною блевотиною, нет чистого места.
Ибо все заповедь на заповедь, заповедь на заповедь, правило на правило, правило на правило, тут немного и там немного. И им же говорили: "Вот — покой, покой утружденному, и вот успокоение."
Вторые, к коим относимся мы, говорят:
"Оставил Господь землю сию, и не видит Господь". Посему мы заключили союз со смертию, и с преисподнею сделали договор: когда всепоражающий бич будет проходить, он не дойдет до нас, — потому, что ложь сделали мы убежищем для себя, и обманом прикроем себя. Ибо слышали от Господа, Бога, что истребление определено для всей земли.
— Серьезное, говорю, дело. — И хотел было снова себе налить, но вижу — пусто. Совсем пусто.
— А ты, думал, — только и успел сказать Гран-Чако. — Стакан я у него всегда просил, чтобы от жены нахлобучки не было. Так и повелось: "Дай гранчак", "дай гранчак". Он меня Жаном, а я его Гран-Чаком. И тут вижу, он снова умирать решил. Слышу — замер. Стал слушать. Тихо. На всякий случай ударил его три раза кулаком. Не шевелится. Стал звонить в "Скорую помощь”.
— Мне это безразлично — оборвал его врач. Изнеможенная сестра сидела, молча. Она вспоминала, что у нее сейчас критические дни месяца. И именно сейчас это вызвало у нее чувство неуверенности и беспокойства из-за опасения оказаться в неловком положении. Она поднялась и ушла в ванную. Заметив вату и сделав надлежащие процедуры, она снова вернулась в комнату.
— Где ты запропастилась? — вскричал на нее Женя-Жак. — Помоги.
Он держал на руках в предсмертном ужасе и безумной агонии живое существо. Которое еще несколько минут назад она звала Михаилом Григорьевичем. И уважала, как врача.
— Вы понимаете, что это? — спросила она.
— Нет, я не понимаю, — сказал Женя-Жак. — Видишь, на губах его еще "Нас предали". И слова на неизвестном языке.
— На латыни, — объяснила медсестра.
— Я его спрашиваю: "Кто вас предал? Что передать нашим? Может подключить КГБ?" А он говорит, ты не наш, ты, говорит, с первой заповеди.
— Какая заповедь? — спросила медсестра, вслушиваясь со страхом в его каждое слово.
— Ишь ты! — засмеялся Женя-Жан. — Ишь, какая заповедь? Не заповедь вовсе, а закон: про блевотину, — прошептал он сам себе, и этим утешился, что у него есть секрет от КГБ. Только нужно еще на латынь перевести.
— Я позову водителя, — вдруг забеспокоилась медсестра. — Открыла дверь. Шторы так и не были отодвинуты. Вышла на балкон:
— Вася! — крикнула она.
Он дремал, и в потоке сознания его и мысли, всплывали: то соски чьей-то груди, то портвейн белый "Приморский" по 0,8 литра каждая.
— Вася, поднимитесь скорее сюда! — еще громче крикнула медсестра во второй раз. Вася поднялся. Зашел в квартиру.
— Что это? — спросил он, показывая пальцем на оборотня,
— Оборотень.
— Отчего же? Вася...
— Кто это? — спросил он, показывая пальцем на другого оборотня. Который был когда-то врачом.
— Не знаю. Теперь, по-видимому, никто. После паузы медсестра добавила:
— У меня душевный перелом, я многое поняла.
— С ним можно поговорить? — спросил Вася у медсестры.
— Я не ведаю оборотнями. Это к Жану.
Жаном в это время начали завладевать удивительные помыслы и хлопоты:
оторваться от России. За границей открыть дело: "Оборотень". Заняться там оборотнями и разбогатеть.
— Водки! скомандовал Женя-Жан властно.
— Субсидировать!
— Да, конечно... — согласилась медсестра и водитель. И субсидировали. Женя-Жан скрылся. У него оставались считанные минуты до закрытия. О, прекрасная и свободная твердь! Где еще такая организованность: все по минутам, все по карточкам, все в одни руки.
Вася пошел в отца и, по правде говоря, был трудолюбив скорее, чем ловок. А медсестру звали Нелли. Когда они остались одни, им показалось, что они находятся в большой опасности.
Жене-Жану не пришлось стучаться в дверь, она была открыта. Подбежал к Михаилу Григорьевичу и поднес к его губам водки. Потер кое-где, сделал клизму врачу и, таким образом, спас его от позора. Он таки умер через неделю, не как оборотень, но как человек.