Мужик

 Мужик
 Посвящаю слепому поэту Александру Сергеевичу П.
Подошел мужик к стенке, лбом в стенку — бум!
Поднял обе руки — понял: стенка. Ступил шаг влево и снова лбом в стенку — бум!
В движениях его было видно, что он, мужик, знает себе цену. Мнение о нем сидящих тут же в зале его не интересовало.
Я встал с кресла в четвертом ряду и подошел к нему.
— Кто это? — спросил он.
— Я, — отвечаю тихо.
— Кто это?! — повторил мужик. И начал суетливо махать руками в воздухе. Я подал ему свою руку. Мужик вцепился за нее, как я не знаю, кто. Я ужаснулся. И в отчаянии спрашиваю себя, как он попал сюда? И отчего эти люди так нелюдимы.
Не видят перед собой слепого.
Холодно. И жутко. И противно.
Он и я вышли в коридор. Веду его в раздевалку.
— Стой! — говорит. — Отведи меня в туалет. Ну, думаю, встрял идиот. Он сейчас весь Союз писателей обосцыт. Мужик этот. Слепой же.
"Слепой, слепой, — скажет он мне спустя месяц, — как дам сейчас!" "А кто же ты? — наивно спрашиваю." "Я незрячий..."
Но это будет через месяц. А сейчас иду коридором и думаю: это что ж, я и пипетку мужика направлять буду? В этот... во ватерклозет.
Но слава Богу, до этого дело не дошло. Идем обратно. Актовый зал зашумел. Если кто не знает, что такое актовый зал, знайте, синоним — публичный дом.
Союз писателей в этот вечер разбирал поэта Андрея Домбровского. А может, поэта Степана Сопеляка. И мой слепой, оказывается, тоже поэт. Вот послушайте:
Я проснусь — раскрывается утро,
Новый день взглянул в мои глаза.
И спросил ребенком златокудрым,
Что хотел бы из него я взять?
Мудрость иль сокровища Вселенной?
Или, может, власть земных владык?
День, оставь меня во власти плена
Родника ее живой воды.
— Меня читать не надо, пожалуйста, не надо!
— Хорошо, если не хочешь, не буду.
Сели в зале. Сидим. Наконец все закончилось.
Когда мы оделись и вышли на улицу, оказалось, что мужика этого знают здесь все. И писатели и поэты. Подошел какой-то Перевозный. Потом еще кто-то, и еще.
Но вести его до автобуса и провожать потом до дома никто даже не кинулся. Ах, вот оно в чем дело. Поводырями не хотят быть.
Повел слепого по дороге я.
А там и выяснилось, что палочка у слепого есть, но ею он не пользовался. Не умел. Самостоятельно не ходил. Хотя слепой с семи лет.
Когда он споткнулся несколько раз, я понял, нужно, опережая события, предупреждать об опасностях. И я шел уже не только разговаривая, но и убедительно предостерегая: "Бордюр!", "Осторожно!", "Ступень!", "Конец ступени!"
Был поздний вечер. Если уже не ночь.
— Точно ночь. На моих: двенадцать часов, десять минут, — лапая стрелки своих часов, сказал слепой.
Расставаться он не хотел, и уже в который раз набивал свою трубку табаком. Я не курил. И страшно хотелось домой.
Но мужик, как ребенок, игрался трубкой, радовался и не думал о пустяках.
Смело можно сказать: правильно, что его выгнали из школы. Какой из него учитель истории? Пусть даже с университетским образованием. Если он не видит преобразований, произошедших за время перестройки.
На следующий день я пришел к нему в дом.
Жена Алена, молодая, красивая, двадцати восьми лет. Дитя у нее лет семи.
Была пора обедать. Сели на кухне, пообедали. Очень вкусно. Спасибо. Потом слепой достал свои слепые тетрадки. На бумаге выдавленные бугорки. Читать пальцами, наощупь. И начал мне читать свои стихи.
Его, как и меня, конечно, не публикуют.
И то правда, зачем слепому слава, если он ее не видит?!
И то дело, сегодня он слепой, завтра я, а там смотришь, и ты слепым прикинулся.
Зато письма заключенных публикуют. «Заключенный в беде! — орет та же "Комсомольская правда". – Разделите с ними, девчонки, их тяжкую долю. Заключенный в беде!»
На одну такую беду откликнулась и Алена своим письмом.
Опостылел ей неизвестный поэт. Давай хоть разбойника, но со славой. Сняла со сберкнижки слепого деньги. Продала стереоаппаратуру. И уехала. Уехала на беду, о которой пишут.
Я тоже уехал. Уехал из Харькова в Москву.
Мужик этот, поэт, перерезал себе вены на обеих руках. И долго потом лечился в актовом зале, т.е. в дурдоме.