Москва за углом

 МОСКВА ЗА УГЛОМ

Ходил я по земле, и одно для меня счастье было — смех людской.
Места, где отец мой живет, хорошие. Леса густые. Люди добрые, и волки не водятся. Я уже и в армии побыл. Мужик вроде. А с отцом, думаю, спокойнее проживу. Но вышло не так.
Отец мой плотник, и я плотник. Мастерство у отца перенял. Как строгать, как пилить, всему научился. И еще мой отец весельчак страшный. Он если что делает, то с юмором и смехом. И меня учит:
— Мы, — говорит, — любое изделие, как золотом, смехом покрываем. Вот такое дерево и силу даст и не рассохнется.
Эх, батя, батя, ты ведь сам, оказывается, и виноват. Не сплю я что-то по ночам последнее время. Совесть меня мучает или что-то еще. А рассказать отцу не могу, что был у нас в армии артист один. Из Москвы. Институт кинематографии закончил. Но в армию призвали рядовым солдатом служить. Дак этот артист меня взял с ним по праздникам сценки играть. Все дни мы на службе, а приходит праздник — мы на сцене. Служили мы в Грузии, в горах. Там такая глухомань, что только одни шакалы воют.
Играли мы с артистом сценки из нашей-же повседневной солдатской жизни. Чаще так происходило: я сержант, он солдат-шалопай. Весь зал трещал по швам от солдатского хохота. Нас любили и звали ”чудаками”, мне нравилось. А по ночам мы бродили с артистом и разговаривали на философские темы. Или он рассказывал, как учился у Бондарчука и Скобцевой. Рассказывал и показывал, пел и читал стихи. Никто этого не видел в нашей воинской части, кроме меня. Таким образом, мы жили в четырех измерениях. Одно — мы солдаты, второе — мы ”чудаки”, третье — ”разговор по душам” и четвертое — ”выход в космос», философия. Когда мы отслужили, артист мне сказал: ”Я не знаю твоей судьбы, но знай, в этом году Бондарчук и Скобцева новый набирают курс”.
И вот, с такой душевной раной я строгаю с отцом своим бревна. Он смеется, шутит, и за это я его люблю.
— Пап, — прошу я его, — отпусти меня покупаться.
— И позагорать, — добавляет он. Я ухожу, и отец знает, что это целый день. И в мастерской плотничать ему придется одному.
Поднимаюсь к себе в квартиру. Целую маму, тихонько забираю книги, и мой след простыл.
Худо ли, бедно ли, но я готовился поступать в институт по кино. Правильно я готовился или нет, пока не известно.
Всю литературу взял у нас в библиотеке. В том числе каталог для поступающих в ВУЗы. Лягу на поляне, в соснах, и учу все подряд. Что касается артистических заданий, тут проще. Отрывок из прозаического произведения, басня, стихотворение, ну и т. д.
Время пролетело быстро.
С отцом мы договорились еще быстрее. Он сказал:
— Хочешь в институт, поступай. На артиста, так на артиста. Странный выбор. Но он твой. Мать что думает по этому поводу, я так и не понял. Она все время собирала меня в дорогу. Тем более, путь для нас всех привычен. В Москве, где я хочу учиться, жила моя бабушка Аня. Бабушка Аня — мама моей мамы. А сами мы живем в Литве потому, что папа мой литовец. Йонишайтис Юргис Юргисович. Вот.
Московскую бабушку я очень любил. И часто в детстве бывал у нее. Помню, возьмет меня бабушка в магазин за хлебом, я рад. Идем, а я и спрашиваю:
— Баба Аня, а где же Москва?
Баба Аня смеется:
— Москва? Москва за углом.
Заворачиваем за угол, нет Москвы. Одни дома. Опять спрашиваю:
— Баба Аня, так где же Москва?
— За углом, — отвечает баба Аня.
И вот эту историю — ”Москва за углом!” — мы всегда вспоминаем с бабушкой, когда с ней встречаемся.
Сейчас, когда я уже в Москве, и бабуля накрывает на стол, мне показалось, что в этот раз я останусь в Москве навсегда. Но опять не тут-то было. Ни Бондарчука я не видел, ни Скобцевой, хотя на курс набирали они. Их ассистенты посмотрели на мое выступление, и на таких как я, на рязанских, да псковских. А потом и говорят, если завтра вы свою фамилию не услышите, значит, вы по туру не прошли. Свою фамилию, я не услышал. Вышел из института, иду по улице, и представил, что я — не я, а в место меня идут два “чудика”. Вот один другого и спрашивает: ”Скажите, пожалуйста, а где Москва? ”Другой ему отвечает” Где Москва? Где Москва? За углом!”
Пошел дождь. А я иду и продолжаю разговаривать вслух.
Рядом со мной остановилась красивая, красивая девушка под зонтом, и говорит:
— Одного из вас я могу пустить под зонтик.
— Пустите меня, — сказал я. — Я Москвы совсем не знаю.
Она улыбнулась. Дальше я пошел с ней под ее зонтиком. Она была высокой, такой как я почти. Шли мы молча. Ее зонтик держал я. А она, чтобы не попадать под капли дождя, ритмично касалась нежной грудью моей руки. И мы опять шли молча.
— Как тебя зовут? — спросила она, остановившись.
— Витаутас! — отвечаю.
Она взяла у меня свой зонт. Поцеловала меня в губы.
— А меня, — говорит девушка, — Клайпеда!
И скрылась в дожде. Что за день, даже не знаю. Хороший или плохой?! Баба Аня сказала:
— Хороший!
И накрыла на стол. Отпраздновали. Я вышел на балкон покурить. Оттуда кричу:
— Бабуля! А что, москвичи все на Арбате живут?
— Все на Арбате, — отвечает.
Погулял я еще несколько дней и устал. Стали держать мы с бабой Аней семейный совет. И на нем решили. Раз не хочу возвращаться к отцу, ехать мне надо к сестре бабы Ани — Шуре. Тетя Шура живет в Харькове. Решили, и поехал.
Приехал и поступил в Харьковский институт искусств, на театральное отделение, актерского факультета. На курс взяла самая красивая женщина на земле — Рея Александровна Колосова. Гениальная театральная актриса. С ней мы потом поссоримся, но любить друг друга будем вечно. И еще наш курс вел профессор — Алексей Борисович Глаголин-Гусев. «Петербуржец!» — так он себя всегда называл. Потомственный дворянин. Деликатен, культурен, изыскан. Красивым женщинам руки целовал. Это в то время, когда завхоз института не всегда хозяйственное мыло клал в умывальник.
Профессор карьеру свою начал давно, еще у Мейерхольда. А ликер мятный пил с самим Есениным. Сергей Есенин очень любил ликер мятный. Последние годы жизни, не знаю почему, но мой профессор тоже пил мятный ликер.
Институт, значит, я закончил. Стал работать в Театре юного зрителя, в том же Харькове. Тетя Шура работала портной в ателье мод. А дома по ночам шила платья женщинам на заказ. Отрежет, бывало, от какого-нибудь куска материи, и мне галстук сошьет.
Помню, был у меня галстук один, широкий — такой — широкий, зеленого цвета, и крупный белый горошек на нем, сносу ему не было. Шелк, одним словом. И другим словом, шик. Но не уберегла меня тетя Шура. Попал я таки в темную компанию. Пришлось садиться на самолет, и бегом на Север.
На Севере я отогрелся, отоспался, повзрослел. Там год за два считается. Значит, и мудрым стал. Даже советы могу давать. Что я сейчас и делаю.
Ведь писатель — тот же отец родной, всегда может советы давать жизненные. Вот спросите у меня какой-нибудь совет. И я скажу вам: «Нет! Так, сынок, не поступай! А почему я сказал вам «нет»!? Потому, что вы задаете только тот вопрос, на который уже дали в душе ответ. И вы мне никогда не зададите вопрос, которого сами боитесь».
После Севера попал я во Владивосток. Вот, где мне понравилось. Солнце, море-океан. А любовь какая была. Большего счастья, успеха мне не видать.
Может любовь, может ощущение конца света. Так вознесло меня.
Если когда-нибудь у меня будет лишняя минутка, расскажу.
Милый мой Владивосток. Здесь я создал молодежный театр ”Стакан воды”. И был главным режиссером в нем. Здесь я ставил детские новогодние сказки на телевидении. Снял, как режиссер кино, полнометражный художественный фильм ”Бухта Золотой рог”. И два приключенческих короткометражных фильма.
А любовь? Нет, о любви как-нибудь потом.
Мой оператор трижды выбрасывал меня из самолета. Не отпускал меня в Москву.
— С кем я буду кино снимать? — единственный был его аргумент. — Ты думаешь только о себе.
Тут он, конечно, не прав. Думал я и о нем. Но тяжелее всего было мне расставаться, с моей любимой девушкой.
И ее я оставил ему, оператору.
А в Москву я от них все-таки удрал. С одной единственной банкой селедки иваси тихоокеанского посола. Все мои вещи, весь мой архив, документы и деньги были закрыты на три замка у оператора в квартире. И если когда-нибудь вы встретите китайца с моей фамилией, значит, это ему продал мой паспорт тот оператор, который без меня жить не мог.
Итак, теперь наконец-то я в Москве. И снова к отцу мне ехать стыдно. Поэтому я в Москве. Баба Аня накрыла на стол. Она теперь единственный человек на свете, кто мне рад в любое время года. А я рад ей. Лежу на диване, читаю московские газеты. Начитался. Выпил чашку чая. Пошел на Арбат. Вроде весело. А на самом деле тоска. Камни на Арбате мне нравятся больше всего. Какой-то европейский переулок. Хотя сам я в Европе не был.
Начитался газет, и открыл свой частный бизнес: малое предприятие ”Картинная галерея «Москва за углом”».
Частное предприятие — это то, что надо. Я и учредитель, я и директор. Одним словом, “пахан ”. Есть Устав, печать, чековая книжка. Деньгами помогла мне баба Аня. И у меня печатка золотая была. Продал, все сложили, и стали бизнесменами.
Выпил чашечку кофе. Лег на диван. Хорошо! Паханом себя чувствовать хорошо. Надо 1990 год выбить на мраморе. И золотом покрыть.
Поехал домой к, отцу. Постарел он. Но, такой же веселый.
— Я же, — говорит, — теперь бизнесом занялся: гробы сколачиваю. А что, — говорит, — народ беден стал, Литва глупая, в Европу хочет. А сама ту Европу только в сказках Андерсена видела. Прошел по друзьям. Сигидас из своей машины сделал частное такси. Эдита частным образом преподает английский язык.
Тут в город приехала рок-группа” Назарет”. Конечно, несмотря на дорогие билеты, пошли на концерт. Всю ночь пили. Наутро Сигидас повез нас на автомобильные гонки. Трасса авторалли проходила через сосновый лес. Мы выбрали самый крутой участок и наслаждались ревом и неудачами машин. Перед отъездом в Москву мы с Эдитой зашли в костел. Она только вошла в него, сразу же приклонила колено к полу. Приклонил и я. Стали молиться.
Выйдя на улицу, мы еще пребывали в том возвышенном, духовном состоянии, которое было у нас в костеле.
Мой родной отец католик, я же крещен в лоне русской православной церкви. Я православный христианин. Как и моя мать...
Нет ничего веселее, чем расставания. Поезда на Москву стали чище, и кофе дают. Вся моя радость и беда — русский язык — внутри меня.
Бизнес оказался делом очень скучным. Особенно бухгалтерские отчеты в налоговую инспекцию. Другое дело, брат-художник. Я так по нему соскучился, что сразу побежал в мастерскую. Хватал новые холсты, написанные в мое отсутствие, и вдыхал не так сюжеты, как сам запах масляных красок.
Корень один, а смысл разный. Пока я возился с картинами, ребята разлили коньячок и позвали меня. Когда закончили тинь-дилинь, и шмяк-бряк, тут Суханов, Шишков, Гричук, и Роберт Сайфулин вспомнили, что этого, в свитере, я не знаю. Правда, не знаю, спохватился я. Кинул на него взгляд, с бородой, еврей, художник. Ни чем не отличается от других. Он протянул мне руку.
— Грек.
— Кто, я грек? — спрашиваю я его.
— Нет! Я грек.
— И предки мои, крымские греки, из самой Греции.
Новый человек всегда интереснее старого. И когда хрустальные бокалы были несколько раз наполнены, а потом пусты, и опять наполнены и пусты, мы с этим Владимиром Шапошниковым беседовали тет-а-тет. Загадочный оказался человечище.
Завтра, наутро, я уже был у его дома. Благо жил он совсем рядом, на Гоголевском бульваре.
Только позвонил в дверь, мне сразу открыли. Но я чуть не упал. Хотя человек я устойчивый и физически крепкий.
Но, Боже мой, мне открыла такой красоты девушка, что я понял: это она. И еще я понял, что я пропал. Забыв поздороваться, тихо спросил:
— Владимир Николаевич дома?
— Дома, — ответила она. — Заходите.
Она пошла, и я за ней. Оказалось, я пошел не туда.
— Я мусор собираюсь выносить, моя очередь. Вы тоже?
А что еще может ответить потерянный человек?
— Если разрешите, — только и мог сказать я.
Она засмеялась. Да так весело и громко, что я еще раз был поражен. Так уже девушки не смеются. Современный девичий смех — это: «хи-хи» да «чмых-чмых».
Взял ведро мусора и понес. Про себя подумал, давно, что-то, они мусор не выносили.
— Стойте, — сказала она, — идите через черный ход. И открыла дверь, которая находилась тут же, на кухне. Дом старый, дворянский, все продумано.
— Владимир Николаевич вот тут живет, — и она показала на стенку.
— Спасибо, — сказал я, — управлюсь и зайду к нему.
Радостный, побежал вниз, даже лифта не заметил. Таким же радостным и вернулся.
Постучал в первую комнату, на какую показывала красавица. А по коридору было несколько таких же дверей. Богато живут.
Наконец-то дверь открылась, и в ней показался сам заспанный Владимир Шапошников. Я ему сразу:
— Я на твоей дочке женюсь!
— Женись, — ответил он. — Только сначала хоть посмотри на нее.
— Я уже видел, Изумруд!
— А-а-а, — протянул он. — Это не она, это Наташка, соседа моего дочка. Но все равно заходи!
Зашел в комнату, она же мастерская. Возле окна огромный планшет на столе. Окно далеко в глубине комнаты. Слева старые шкафы и мудрые книги. Справа диван кожаный. Где-то посередине, или чуть ближе к входу, еще один планшет, меньше размером и на ножках. Тоже больше похож на архитектурные причиндалы, чем художника.
— Да-да-да! — согласился со мной Владимир, — я ведь архитектурный закончил. Отец мой тоже архитектор. До сих пор работает, а я разочаровался в том, что строили по моим проектам. Тут я увидел икону Иисуса Христа, и лампадку под ней. Икона была если не древней, то старой уж точно. Я перекрестился на икону.
— Молодец, что понимаешь, — похвалил меня Владимир. — А то молодежь, ну всего боится, кроме Бога.
— А ты не молодежь? — спросил я.
— Так у меня страх Божий.
— Страх смерти или Бога?
— Греха.
— Значит, у нас врожденный страх греха, а не смерти или Бога?!
— Конечно. Смерти мы не боимся потому, что в нее не верим, а в Бога верим, потому Его и боимся. А кому мы молимся? Мы молимся Отцу Небесному во имя Господа Иисуса Христа, вдохновляясь Духом Святым. Поскольку Бог един, и только проявляется в трех лицах, можно молиться и Иисусу, и Духу Святому. Мы молимся Царю царей, Господу, Создателю неба и земли.
— Откуда у художника такая вера? — искренне поинтересовался я.
— О! — заключил он. — Как же можно тянуться к Рублеву, не узнав и не впитав того, к чему тянулся сам Рублев?
Для начала Владимир дал мне толстую книгу со всевозможными иконами и иконостасами. Сам пошел на кухню заваривать чай. Сразу скажу, чай любит крепкий. Интересно или нет, но я тоже люблю крепкий чай. Потом он поставил на мольберт чистый холст и принялся рисовать. Подрамники сбивает он сам. Сам натягивает холсты. Секрета тут никакого нет. Покупать холсты, масляные краски, лаки очень дорого. Он открыл стоящий возле стены шкаф и показал написанные им картины. Количество, конечно, меня ошеломило. Я думал, день никогда не кончится, и картины тоже. Теперь мой день начинался с дома художника и им же заканчивался. Он, не обращая на меня внимания, рисовал маслом, а меня интересовало все. Первые несколько дней художник на мои речи ставил клеймо: ”Суета!” или “Все суета сует!”.
Для примера он привел сказанное в философии дзен-буддизма. Все двигается по спирали. Сиди на одном месте, события тебя все равно коснутся. Тогда я принес свои рукописи. Это небольшие, короткие рассказы.
Он, читал их, смеялся, как ребенок. Ага, вот где разгадка! Пиши рассказы, рисуй, пой, сочиняй музыку. Живи этим.
За это я и зацепился. Так как рассказы мои быстро кончились, а он мог попросту выгнать, чего я не тел, стал я просто молотить языком. На удачно рассказанную историю он ставил клеймо: ”Пиши!”. Я шел домой, к бабе Ане, и ночью записывал рассказ. Когда выросла целая кипа рукописей, я спросил у художника, почему так получается. Он сидит, чаще стоит, рисует, а из меня писатель получается. Писатель писателя должен обучать, а меня, как выродка какого-то, обучает художник. На что он ответил:
— Ты не прав, в мире только один способ обучения — учитель и ученик. И одна мера признания: ученик должен превзойти учителя.
С того момента я художника стал звать учителем.
Открылась дверь, зашел сын Владимира Вовка.
— Я, — говорит, — пап, все сделал (это значит — сделал уроки, он в школу ходит, в класс, наверно, в пятый) пойду теперь в футбол немножко поиграю, можно, пацаны ждут.
— Собаку выгуляй, потом пойдешь, — сказал строгий отец.
Вовка пошел в соседнюю комнату через стенку, взял болонку, по кличке Шкалик и ушел во двор, весело насвистывая. Если у человека все не так, то обязательно все не так. Взять хотя бы эту собаку. Когда Вовка был маленьким, он гулял, и нашел щенка. Щенок как щенок, только слепым он оказался. Другой бы что на месте художника сделал? Оставил бы щенка на улице. А он и жена его работают в проектном институте, тоже ведь не в столовке, всю жизнь отдали этому Шкалику. Сами живут в двух комнатах и то в коммуналке, а пса оставили. Ну и учитель мне попался...
Утро. Солнце. Облака словно хлопок распушились. У меня в руках огромный букет темно-красных роз. Я нажал на звонок, динь-дилинь. Открыл сам учитель.
— Ты что? — спрашивает учитель.
— Позови, — говорю, — дочку соседа, Наташку.
— Лучше б ты моей дочке такую красоту подарил.
С дочкой, я думал, он шутит, оказалось, нет. Встретил как-то в метро — правда, красивая. От первого брака плод. Но не судьба, видать.
— Позови Наташку, — прошу я учителя.
— Не позову, — отрезал он.
Я тогда сам поперся в конец коридора. У них одна дверь по левую сторону, другая по правую. Переходить из комнаты в комнату нужно прямо через коридор. Постучал в правую дверь, там жила Наташка и ее младшая сестренка Оксанка. Увидела розы, обрадовалась. Но тут вышел папашка из дверей напротив. А он у нее полковник в отставке, их тут временно разместили, пока новую квартиру не получат.
— Чего тебе надо? — спрашивает полковник.
А тут и мать Наташки появилась у отца за спиной. Да так ехидно спрашивает:
— Жених, что ли?
Мне стыдно стало, покраснел, в пот бросило. Забирай, думаю про себя, эти цветы, только дай удрать спокойно. Так нет же, тут еще и Оксана вышла, сестра Наташки:
— Хи-хи! Натали замуж уже берут.
Все исправила Наташка. Она взяла букет роз, поцеловала меня и красиво засмеялась. Но полковник был другого мнения:
— А ну-ка зайди! — скомандовал он мне и показал рукой на дверь комнаты. Я зашел в комнату, стал рассматривать шикарную мебель. Зашли папа с мамой, осмотрительно закрыв за собой дверь.
— Ты чего это к Наташке привязался? — продолжил допрос полковник. — Я давно за тобой наблюдаю: зачастил в наш дом, как на работу. Каждый день тут. Ты где работаешь или тоже художник? И брось к Наташке прилипать, а то я тебя быстро отклею! — пригрозил он мне.
Не повезло, подумал я, что же теперь делать? Пока он говорил, я смотрел то на отца, то на мать, дабы выяснить на кого же Наташка похожа. Это очень важно, таким образом я узнаю, кто на моей стороне. Но тут зашел “Шапа”. ”Шапа” — это кличка моего учителя, так его дразнили в детстве. Так и сейчас дразнят.
— Не могу ли я помочь чем-нибудь? — спросил он у присутствующих.
— Нет, — ответил полковник.
— Прекрасно! — сказал “Шапа” — А жаль. Этот человек, — и “Шапа” ткнул в меня пальцем, — лучшие годы провел в Хабаровске и Владивостоке. Где вы, товарищ полковник, а ныне мой сосед, имели честь служить Родине.
— В самом деле? Это интересно, — воскликнул полковник.
Мама стала подавать яблоки и конфеты в вазах, которые стояли на столе. Потом сообразила, что лучше нас посадить за стол.
— Рассказывайте все, — предложил полковник.
О, Боже, кто меня знает и помнит, тому известно, что магическое слово «рассказывай» — это сигнал к тому, чтобы очаровать слушающих меня. И я их очаровал. Завлек в те места, где им и мне посчастливилось бывать, и бросил там. И они сами бродили по лесам, и горам, и солнце, уже без меня, на закате садилось за горизонт. А скалы?! Полковника больше всего возбудили воображения о скалах и золотых приисках. Маму, конечно время, цветения багульника. И в ее глазах этот огонек мерцал, даже тогда, когда она накрывала на стол. Удивляюсь, как все так вышло прилично с моей стороны, что я не обратил внимания на слова полковника, когда мы прощались:
— Не сердись, Наталье надо закончить десятый класс, а потом поступать в университет.
Простите, думал я, мне для счастья и так предостаточно. А учитель мой — самый лучший учитель в мире. И ничего, что он не такой, как все, что даже день рождения у него раз в четыре года, потому, что родился 29 февраля в високосный год.
Вышел я на улицу. Даже не так хочется сказать, а вот так: вышел я на улицу Москвы, вижу перед собой радугу. Какая ж ты Москва красивая! Огромные карие глаза, исчезающие на краткий мир под ресницами, нежная кожа лица, прекрасное тело, высокая грудь, красивые пальцы, прикрывающие улыбающиеся уста. Как это все удивительно! Ночной мягкий лунный свет, проникнув через приоткрытое окно, коснулся капельки воды на розах, скользнул по высоким бедрам Москвы и растворился в необыкновенном благоухании цветов. Как часто, просыпаясь, я хотел проснуться знаменитым, так и сейчас я проснулся, а сон прогонять от себя не хочу. Может, я уже знаменит!? Нет! Меня Наташка любит! Я проснулся счастливым!
Боже мой, чтоб это узнать, мне пришлось истоптать несколько пар башмаков. Когда истаптываются башмаки, это первый признак влюбленности. Вся Москва нами истоптана, изъезжена, обсмотрена, рассмотрена, но облюбовали мы места лесные.
Садились в электричку на Белорусском вокзале, брали билет в сторону Голицыно и выходили на самой лесной платформе. Весело смеясь и подзадоривая друг друга, быстро шли в глубь леса. Каждая наша встреча посвящалась решению какого-нибудь вопроса. Это было похоже на симпозиум или расследование двух детективов, с одной стороны — девушка, с другой — юноша. При этом исследователи прижимались друг к другу, касались губ, смотрели подолгу в глаза, или, наоборот, прислонялись спина к спине, крепко взявшись за руки, закрывали глаза. И хотя нам было как раз хорошо на земле, души наши улетали в космос. Чем глубже пытались разобраться в том, что есть дружба, любовь, первый поцелуй, порядочный человек, тем сильнее убеждались, что полная неизвестность в этих вопросах так быстро не исчезнет.
Значит, у нас есть все основания полагать, что мы будем счастливы друг с другом еще очень и очень долго. Да поможет нам Бог! Возвращаемся домой. Я знал: дальше в конце этой улицы будет стоять церковь. Подошли ближе, и тут Наташка взяла меня крепко за руки. Зашли в церковь. Перекрестились. Не знаю, чего просила у Бога Наташка, а я мысленно признался: ”Господи! Я люблю ее!”.
Как-то зашел к учителю. Писать, говорю, мне некогда, да и как, ты не говоришь. Сказал: ”Пиши и все!” как все равно: ”Живи и все”, а надо надоумить, понимаешь?! Учитель порылся в огромной куче книг, достал тоненькую брошюрку и дал мне. Я прочитал фамилию писателя — Владимир Мак.
— Пиши хотя бы так, — сказал учитель. Я тут же принялся читать книжку.
— Что еще? — спрашивает учитель.
— Знаешь, — отвечаю я, — у меня боязнь потерять Наташку, и именно сейчас, когда все прекрасно.
— Как она тебя называет?
— Вит.
— А ты ее?
— Ната.
— Кто придумал?
— Она.
— А что придумал ты?
— Прогулки в лесу.
— Ездила?
— Да.
— Значит, любит.
— Кого?
— Тебя.
— Но я же боюсь ее потерять.
— Ты счастлив?
— Сейчас да.
— Ну и слава Богу!
— Но мне кажется, что я ее потеряю.
— Если кажется, то крестись!
— Поговорили. А я, дурак, что ни слово, то ссылка у меня на учителя, что ни мысль, то от учителя. Она им восхищена. Знала бы она, что этот философ, гуру, ее сосед.
— И что ее больше всего поразило?
— Ее поразила мысль, что девственницы — ангелы на земле. И пока они девственницы, они обладают огромной энергией.
— Я такого не говорил, — возразил учитель.
— Я знаю, что не говорил. Но я читал.
— Поразительно.
— Что я читал?
— Нет, сама мысль.
Позвонил Михаил Башков, мой коммерческий директор.
— Алло, ну наконец-то тебя поймал. Завтра, в десять ноль-ноль у директора Центрального павильона в кабинете надо быть. Платежку об оплате за аренду не забудь. Нам пропуск выпишут на ВДНХ и отдельно пропуск для ввоза картин. Художники все оповещены, будут завтра в мастерских.
— Хорошо, — говорю я, — молодец. Завтра утром встретимся.
Башковитый этот Башков, подумал я, а ведь ювелир, в прямом смысле этого слова. Михаил работает в ювелирной мастерской, делает кольца, кулоны и т. д. Позвонил Шапе.
— Великому художнику — большой почет! Слушай, я снял помещение на ВДНХ для вернисажа картин. Приглашаю тебя выставиться.
— На ВДНХ? — переспрашивает Шапа.
— Да.
— Бычок я что ли, породистый, чтобы там выставляться? Ты, брат, все попутал, Художники выставляются в ЦДХ, или не выставляются нигде.
— Значит, нет?
— Значит, нет!
Я бросил трубку, даже не спросил его, как давно он видел Наташку, и в чем она была одета. Профессор, видите ли. Учит, как надо выставки делать. Сначала, говорит, нужно каталог издать, и чтобы слайды были качественными, и на качественной типографской бумаге, лучше на финской, и чтобы гамма соответствовала цвету. А после всего этого — банкет. Значит, нужен кто? Спонсор. Ну, профессор! Я его больше не буду кликать учителем, а сразу профессором.
Наташка, Наташка, что ты сейчас делаешь без меня? А я бегаю на радио, на телевидение, в типографию. Начало выставки, т. е. ее открытие, состоялось. Пошел зритель. Картины, на огромных и малых холстах, написанные маслом, были, конечно, шедеврами. Их авторами, безусловно, были Сейфулин, Гричук, Шишков и Суханов. Сайфулин заполнит пространство еще и своими скульптурами. Вот человек от Бога, за что не возьмется, все ладно у него. Да вы, наверное, видели все своими глазами, кто живьем, а кто и по телевизору.
Закончилась выставка, были эмоции, впечатления, слова, жесты, артисты, музыка цветы, радость, загадка, но все осталось на пленке и бумаге. Не было на вернисаже лишь Шапы и Наташки...
Тут снова позвонил Михаил Башков, мой коммерческий директор.
— Алло, вот хорошо, что я тебя поймал, у нас чрезвычайное происшествие, украли три картины, тот, кто украл, видать со вкусом. Эстет, понимаешь. Но, вот интересно, картины — огромных размеров, как они вынесли через проходную, не могу сообразить. Все в шоке, милиция ищет. На следующий день встретились на проходной ВДНХ с Башковым и пошли к центральному павильону. По дороге он еще раз рассказывает, как дело было.
— Все картины накануне были сняты. В зале дежурная, как всегда, передавала смену на ночь милиции, все вроде было хорошо, но стали вчера вывозить, трех лучших картин нет.
— А милиция что говорит?
— У милиции есть надежда.
— На что надежда?
— Надежда на дежурную, что сдавала смену в тот вечер. Она, правда, сейчас в отпуск ушла, со вчерашнего дня.
— А позвонить, спросить у нее, не лазил ли кто-нибудь подозрительный?
— У нее телефона нету. Женщина в пригороде живет.
Да — подумал я, — дела наши плохи, но надежда у милиции ведь есть, тогда чего же они плохи?
Зашли в здание Центрального павильона и, не сговариваясь, спустились в цокольное помещение, где находился туалет. Тут же и гардероб. Но гардероб нам после выпитого пива не нужен, а туалет приятный такой, весь из мрамора, в зеркалах. Сантехник пьяный тут встретился, так обрадовался мне. По имени отчеству кличет.
Точно, думаю, на бутылку клянчить будет. Я, правда, за время выставки, не раз давал ему на бутылку. А чего не дать — мужик, смотрю, нормальный. Но сантехник икнул, и попросил закурить:
— Родной мой! Мальборо не прошу, согласен и на ”Беломорканал”.
Михаил Башков достал сигарету и угостил сантехника. Почему Миша угощал, а не я? Так я из-за Наташки и курить бросил. ”Мой папа, — она говорит, — не курит!» Братцы мои, дорогие мои, родные вы мои, я же люблю ее, как тут не бросишь!?
Пока я про Наташку думал, Мишка с сантехником выяснили, что у них спичек нет.
— Пошли, господа, — предлагает сантехник, — в мой кабинет за спичками.
Мишка курить хотел, чего думать, пошли. Зашли в подвал и упали, как стояли. Среди огромных труб, стекла, болтов и гаек, висели три недавно похищенные наши картины.
Я колотил сантехника кулаками, Мишка добивал его матом, а он все доискивался:
— А ведь вкус у меня художественный, господа, не правда ли?!
Все закончилось, вернисаж закончился, любовь закончилась, дружба тоже. Пошли серые будни. Опять продажа оптом сахара и строительство гаражей. Взял билет, сел на электричку, поехал в лес. Брожу по лесу. Спрашиваю у деревьев:
— Вы Наташку помните?
— А как же... — отвечают они.
Я обнял их. И еще долго, долго мы говорили о ней. Какие у нее волосы, ресницы, глаза, губы, какое у нее гибкое тело, острый ум.
Прилетела птица, села рядом на ветку чирикать начала.
— Тебе, птица, хорошо, — говорю я, — а мне плохо. Если бы ты полетела к Наташке и разбила ее окно, мне тоже было бы хорошо.
Птица улетела. Я смотрю ей в след и цепляюсь взглядом за облака. Солнце их сделало золотыми. Белые облака — золотые. Так, наверное, и человек, посмотришь, ну человек как человек, а любовь пришла и сделала его золотым. Эти мысли вдохновили меня, и я побежал к Наташке. По дороге купил охапку роз, Шапе — три бутылки коньяка (и с ним заодно помирюсь). Позвонил в дверь и стою с чувством духовного обновления, которое возникает всякий раз, когда принимаешь великое решение.
Открылась дверь, ее открыл еще один сосед по коммуналке, Обида Поликарп Поликарпыч.
— А! — воскликнул он. — Узнал, узнал. Заходи. Шустерович?
— Нет, — говорю, — Гудзикевич.
— Подожди. Ты ж тот литовец, что к Шапе приходил?
— Ну.
— А чего ж ты Гудзикевич?
— Фамилия деда по материнской линии.
— Так, так, — молвил Обида, — и зачем такая жертва?
— Обмен фамилии? — переспросил я. Артистом России хотел стать.
— Слезы в глазах моих иссякли, кровь уже не бьется в сердце моем, и в голове моей, не шевелится не одна мысль, — торжественно продекламировал Обида чьи-то строчки.
— Мне это не удалось.
— О! Молодой человек, мне ли вас не понять.
Обида был театральным режиссером, и ставил в театре Анатолия Васильева. На их шумных спектаклях мы не раз бывали с Наташкой.
— Театр, — продолжал он, — это большая жизненная удача. И любовь тоже. Я вижу у вас цветы. Вам надо помочь.
Обида стал суетиться, и я догадался:
— Их дома никого нет? — все же спросил я.
— Да, да, да! Они все уехали в Крым, на Черное море.
— Давно?
— Давно. Правда, Шапа” передал: придет Шустерович...
— Гудзикевич, — поправил я.
— Да, да, Гудзикевич. Придет Гудзикевич, моя рекомендация: ”Пиши! А Наташка передала: Целую! Люблю! Надеюсь!” — Он засмеялся.
— Я получаюсь как телеграф: Целую тчк. Люблю тчк. Надеюсь тчк.
— Спасибо вам — благодарю я Поликарпа Поликарпыча Обиду. — А когда они вернутся?
— Вот этого они и сами не знали. Я думаю, не скоро. Две семьи, надежно, весело. Питания набрали достаточно. Море, солнце, песок. А тут что?
— Москва за углом! — шучу я.
— Ага! Так что подарки все домой, домой, домой!
— Извините, можно у вас ведро взять?
— Можно, но зачем?
— Цветы поставлю. Приедет Наташка, а под дверью — цветы. Пусть даже поникшие.
— Тогда в ванной, возьми ее ведро. Пойдем я тебе покажу.
Зашли в ванную комнату. Она вся была завешена разноцветными тазами и ведрами. Как здесь красиво. Коммуналка! О тебе еще мало стихов и песен, написано, коммуналка!
Я даже в вслух воскликнул: ”Венеция!”.
— ОГВ! — поправил меня Обида. — Вода холодная, вода горячая.
Я набрал холодной воды в ведро, поставил Наташке под дверь, и в него же посадил розы. Когда под дверь я ставил цветы, наблюдавший за мной Обида продекламировал:
Иду, бреду... Ростки спиной виляют.
Находят солнце. Зеленью сквозят.
Меня не эти всходы вдохновляют,
а ясный,
как лопата,
острый взгляд.
— Прекрасно сказано, кто автор!?
— Конечно, сэр, автором являюсь я.
И Обида низко поклонился.
— А еще, — попросил я его.
— Пожалуйста:..

Стихи пишу…
Жена уснула, или глаз в подушки пряча,
Притиснув веко к матовой груди,
Меня не ждет,
конечно,
чуть не плача,
Не ждет, наверно,
спит она,
враги...
Такое дело...Дочь, имея имя
Вся безымянная и легкая в ночи
Уснула рядышком, как будто вместе с нами
И спит...и дремлет...и молчит она,
Я спать не буду, нет, я спать не буду, молчи...
Не буду спать, — и все тут,
и опять...
Я достаю бумагу и минуту
Пишу стихи...
Минуту!
Чтоб не спать
потом всю ночь.

— Да, — сказал я, — Россия переполнена гениями. Видно даже по этому дому. В этом доме их переизбыток. Надо выпить. И взял одну бутылку коньяка из тех трех, что поставил Шапе под дверь. Пошел на кухню, но Обида меня оставил:
— В комнату ко мне пошли, жена и дочь на даче, мешать некому, — предложил он и добавил, — я на дачу тоже собираюсь, но чуть позже. Озеро Селигер, Осташков. Был там? Нет? Решено, едем!
Его комнаты были напротив Шапиных. Зашли в одну. Комната режиссера и поэта, была комнатой режиссера и поэта. Он быстро достал два серебряных кубка и поставил их на стол, сдвинув при этом печатную машинку чуть в сторону. Разговор закончен был о рукописях. Обида удивился, узнав, что Шапа завещал мне не письма писать, а рассказы. Еще выпили.
— Ты извини, но я хотел бы тебе еще прочитать политический не забоишься?
— Не забоюсь. Ты же иначе не мог?
— Не мог, — согласился Обида.

Мне ли себя подлецом не чувствовать, -
Все оболгались, все разворочали,
Думают, — так непременно почесываясь,
Я ли, иль сбоку меня стоящий
Друг мой отважный с блескучим взором,
Друг мой...почтовый ящик,
улица, город -
под надзором.
Все обезглавили.
Один какой-то
Только своей головой поработал...
Страшно, -
а вдруг поснимают ”польта”,
спину взнуздают кремлевской заботой.
Страшно. Но все же я самый смелый,
Даже дышать не боюсь на морозе.
Легкие — справа,
сердце — слева,
мозги
застыли в удобной позе.

Закончил читать поэт стихотворение и думал, будет пауза. Но паузы не будет, я налил в серебряные кубки, и предложил выпить:
— За то, ”бредовое” время!
— За бредовое!

Прошли годы. Любовь к Наташке я не растерял, хотя удержать ее удалось с великим трудом. Еще Наташка закончила университет, стала журналистом. Помню ее первые эссе, написанные до учебы, которые она робко показывала для того, чтобы я оценил их. Ну, что ж, мне было приятно и лестно.
— Что скажешь? — спрашивала она.
А я смотрел на ее алые губы и ни о чем, как о любви к ней, мне не хотелось говорить.