Чиндар

Характер моего папаши – злостно авторитарный. Вот и в ту далекую зиму он, не спрашивая моего мнения, решил, что мне сурово необходимо вдыхание свежего воздуха. На мою беду зимние каникулы совпали с кусочком его отпуска, и, заграбастав в охапку своего отпрыска, он поволок меня на погребенную под снегом дачу.
В избушке воняло сыростью, озноб давно не топленного жилья мурашками пробегался вдоль позвоночника. Отец, разумеется, первым делом растопил печку, и она весело затрещала, разукрасив фанерный потолок флагами багряных отблесков, но при этом, как и зимнее солнце, совсем не грела.
- Ладно, сынок, - сказал папаша, - Ты пододвинься поближе к печке и учи геометрию, а я пока дрова порублю.
С этими словами он взял массивный топор и исчез в белесом облаке уличного мороза. Через минуту со двора донеслись характерные звуки:
- Бух! Кряк! Бух! Бух! Кряк! Кхе – кхе!
Я достал учебник, но геометрия упорно не лезла в голову. Мой взгляд очень быстро убежал с исписанными формулами страниц, и, подобно солнечному зайчику, выпрыгнул за окно. Все внимание намертво приковалось к ажурному железнодорожному мосту, возвышающемуся на окраине жалкого дачного поселка. Мост был стар, и его долголетие кое-где даже выходило наружу слезливыми подтеками ржавчины, но с такого расстояния они, конечно же, видны не были. Это чудо техники, доброе творение, соединяющее два берега вмерзшей в снега речушки, упорно казалось чем-то большим, чем простое инженерное сооружение. Конечно, его сотворили человеческие руки, но уже сотворенным он неизбежно приобрел еще что-то, гораздо большее, чем совокупная сила множества мускулистых и мозолистых ладоней…
Взгляд совершил прогулку домой, и снова скользнул по учебнику. Да, изучение геометрии мне дается неважно, а ведь я так хочу стать инженером. При этом мои мечтания напрочь игнорируют такие области технической деятельности, как проектирование машин, электронных схем или даже самолетов. Машины быстро ломаются и их выбрасывают на свалку, даже неподалеку от дачи валяется сильно искалеченная кабина «Белаза». С радиосхемами положение еще хуже, иногда даже кажется, что их больше выбрасывают, чем делают, ибо помойка – самая естественная среда обитания этих произведений человеческого гения. Самолеты, правда, летают долго, но все равно когда-нибудь ломаются, да к тому же еще и падают. Вот у соседа, к примеру, вместо сарая – кусок списанного самолета, его даже отсюда видно.
Нет, я бы хотел стать таким мастером, который способен оставить свой след на самом челе Земли, сотворить такое, что он мог бы показать своим внукам и завещать им показать то же самое своим правнукам. Поэтому все мои мечтания упорно вращались вокруг архитектуры.
Однако процесс архитектурного творчества я упорно представлял совсем не так, как он происходит на самом деле. Меньше всего я его связывал с бумагами, карандашами, линейками, компьютерами и формулами, множеством формул. Почему-то я представлял себе, как в пылу творческой страсти я погружаюсь в сон, и в его глубине на меня надвигается огромное живое здание, заглядывая в мои глаза тысячами своих глаз – окон. Потом следует туманное, неясное пробуждение, после которого я трясущейся рукой рисую на тетрадном листе дом, который недавно ко мне явился. После этого остается только отдать свой рисунок умным строителям, и они уже сообразят сами, куда класть кирпичи и куда лить бетон. И вот, через годик – другой, я прихожу на стройплощадку, и падаю ниц, увидев на века застывший в камне собственный сон.
Отец, конечно, меня яростно высмеивал и говорил, что если бы дома строили так, то сейчас бы на всей планете не осталось бы ни одного целого дома, который бы не рухнул под гнетом ошибок своего создателя. Я, понятное дело, возражал, что в таком случае и унылых бетонных кубов не было бы тоже. Но отец не сдавался и расписывал счастье собственных квадратных метров жилплощади, пусть даже и расположенных в унылом прямоугольном строении. В итоге, как это и бывает в споре, каждый оставался при своем мнении.
Сейчас, глядя на мост, я решил «переквалифицироваться» в инженера – мостостроителя, что опять-таки ничего не меняло в моем отношении к техническому творчеству. По прежнему будущие мосты виделись мне выползающими из смутных глубин сна, и они, как и раньше, не имели ничего общего со скучными углами и медианами. К несчастью, мысль двенадцатилетнего паренька жестка, как дубина, и никогда не жаждет примирения, и не наладить мне было мира между пьянящими воздушными образами и сухими, как носки, цифрами.
Тем временем снежная даль запела звонким тепловозным гудком и задрожала от пляски нескольких сотен тонн железа (до сих пор не могу поверить, что пуд снега и пуд чугуна весят одинаково). Зеленая стрела поезда моментально разорвала безмолвные и неподвижные снежные кандалы, резво скользнула по мосту, и скрылась в пушистой вьюжной мгле. Ощутить такое чудо движения может лишь тот, кто вот уже около часа наблюдал за абсолютно неподвижным, намертво замороженным миром.
В ту же секунду я представил себе пассажиров, проскакавших в зелененьких вагончиках. Почему-то мне казалось, что едут они в теплые, зеленые края, где снега нет и в помине, и ждут их благоухающие сады и теплые моря. На пейзажи, открывающиеся за быстрыми окнами, они смотрят с иронией и ухмылкой. Лед и снег им наверняка кажутся дурачками, которых они так просто обманули, обвели вокруг пальца – убежали от них, вот и все дела. Серые северные деревеньки воспринимаются ими как что-то иллюзорное, что уже завтра, после сладкого сна под цокот колес, исчезнет из-за окон и из их жизни. Такими же им показались и ажурные фермы моста, молнией сверкнувшие перед глазами и исчезнувшие где-то за хвостом поезда.
Сами пассажиры выплыли в моем воображении в виде толстых дядек и теток, которые только и жаждут тепла и покоя для своих холеных тел, и это счастье кажется для них вполне законным, само собой разумеющимся. Поэтому в их сердцах не мигнуло и искорки благодарности к этому моментальному мосту, пропустившему их через свой хребет, выдержавшему всю тяжесть их тел и праздных мечтаний.
Я опять окинул бессмысленным взглядом страничку учебника по геометрии, и отчего-то стало страшно скучно. Опять посмотрел на мост и мысленно упрекнул его в услужливости тем, кто этого совсем не заслужил.
- Почему бы тебе, милый мой, не задрожать, не затрепетать каждой своей железякой, и не сбросить с себя очередную гармошку поезда, набитого этим курортным людом! – прошептал я, обращаясь к мосту.
В голове мелькали мысли про то, что происходят все-таки на железных дорогах крушения, а если они случаются, то почему же я не могу оказаться рядом с этим событием?! Ведь как здорово увидеть своими глазами то, о чем потом напишут в газетах, будут долго показывать по телевизору, а в городских двориках и кухнях зашипят многочисленные слухи! И я, такой маленький и неприметный, окажусь в числе тех немногих, кто все видел своими глазами, кто был в самом центре событий!
И почему судьба так безжалостна ко мне, она даже не позволила мне посмотреть на большой пожар, случившийся летом в нашем дачном поселке со странным, нерусским названием Чиндар! Тогда горело чистым, ярким пламенем сразу пять дачных избушек, а пожарные смогли добраться до нашей глуши лишь тогда, когда остывали последние головешки. Родители рассказывали, как все дачники буквально стояли на ушах, бестолково носились по всему поселку с ведрами, полными водой, однако так и не смогли потушить разбузившееся пламя, ибо действовали разрозненно, каждый по-своему. Но, на мою беду, произошло это ночью, и «предки» не стали меня будить, побоявшись за сохранность неокрепшей детской психики. Вот глупые! Это для взрослой психики как раз тяжело и плохо, а для ребенка – все с точностью до обратного, ведь маленькие ничуть не задумываются о страданиях несчастных погорельцев, а видят лишь веселую пляску огня и радуются от резвой, почти малышовской суеты взрослых людей!
Погруженный в свои греховные фантазии, я отвернулся от окна, и тут же услышал летящие со двора отцовские крики:
- Ах! Бух! Кряк! – разговаривал он с разрушаемыми поленьями.
- Папа! – крикнул я, выбежав на крыльцо, - Мне нечего делать. Дай я хоть с тобой дрова порублю!
- О-ох! – остановившись, выдохнул отец и спросил, - Как нечего делать? Учи геометрию! А дрова колоть я тебе не дам, а то отрубишь еще себе ногу, что мне с тобой потом делать? Куда тебя тогда везти?
- Геометрию я бы и в городе мог учить, зачем для этого сюда приезжать? Ты же сказал – «дышать воздухом», а какой там, в даче, воздух? Одна сырость да плесень!
- Ну, иди гулять! – с ходу придумал отец.
- С кем же мне тут гулять?! Все ребята в городе, один я тут торчу, как пугало в огороде!
- Ладно, не ной! Делай, что хочешь, только мне не мешай! – внезапно рассердился отец.
Все-таки я отправился на прогулку. Подошел к стальному чуду моста и решил сам с собой поиграть в войну, хотя и известно, что один в поле – не воин. Но делать нечего, назначил самого себя часовым и поставил на пост около железнодорожной насыпи, после чего стал напряженно ожидать появления воображаемых врагов.
Тем временем за лесом прорычал дизель, и из-за поворота показалась тепловозная морда. Шел очередной пассажирский поезд.
- Мост, милый мост! – взмолился я, обращаясь к нему, - Ну зачем ты держишь на себе этих людишек! Дрогни, выгнись, сбрось их со своего хребта! Они же все равно тебя не любят и не уважают, они тебя даже не видят! Давай, сбрасывай! – крикнул я.
Почему-то я почувствовал, как эти проникновенные слова как будто не отлетели от железа, но впитались в него, проникли внутрь стального сердца. Ведь от моего крика железо не звенело, и эха не было, а звуки как будто кто-то немного приглушил, словно вобрал в себя. Раскусив эти едва заметные знаки внимания, я даже закачался на своих ногах и сел в сугроб, забыв о том, что часовому валяться в снегу не полагается. Впрочем, я почти моментально «переквалифицировался» из смиренного часового в свирепого партизана, который только и жаждет что-нибудь пустить под откос.
Солнечный зайчик скользнул по одной из ферм, и это очень походило на заговорщицкое подмигивание в мой адрес.
- Ну вот, дождался! – тихонько прошептал я, еще не веря своему счастью.
Воображение уже рисовало, как через доли секунды стальная туша тепловоза с отчаянным криком провалится за борт и повлечет за собой вереницу скрежещущих вагонов. Хвост поезда еще какое-то время продолжит скользить по рельсам, полагая, что продолжает свое дальнее путешествие, но его участь уже будет решена разверзшейся стальной пропастью. С раскрытыми по самый мозг глазами беспомощные пассажиры будут наблюдать за дикой пляской взбесившегося, сорвавшегося с человеческой цепи металла, в глубине своей души даже не веря, что от этой стальной забавы зависит их участь. А как громко все это будет! Наверное, мои уши никогда еще не слышали столь громких, ни с чем не сравнимых звуков, и ведь этот гром прорвется сквозь мертвую, как будто свинцовую тишину!
О том, что в этом поезде мог ехать я или мои родственники, конечно же, не думал, ибо за свои недолгие годы так ни разу никуда кроме этой надоевшей дачи и не ездил. Люди, обитающие в экспрессе, упорно казались мне какими-то другими, вылепленными из другого теста, и их было совсем не жалко.
Когда я поднял глаза, то заметил, что состав уже благополучно миновал мост, и огоньки его последнего вагона по-дружески подмигивают мне. Как странно, что поезд так и не заметил в моей душе того зла, которое я желал ему!
Но когда нафаршированный пассажирами поезд исчез восвояси, мне стало смертельно обидно, я кинулся к мосту, и принялся его лупить своими жиденькими кулачками.
- Получай! На тебе! Получай! Трус! Обманщик!
Разумеется, никаких повреждений старому железу я нанести не мог, больше доставалось моим маленьким кулачкам, один из которых я разодрал в кровь. Все было по-прежнему, и эта проклятая, беспросветная устойчивость напустила такую тоску, что руки сами собой прекратили бесполезное избиение и беспомощно повисли в воздухе.
Убедившись в безнадежной тщетности своих усилий, я отошел в сторону, и окинул взглядом темную громаду моста. Что-то в нем изменилось, как-то по-другому выглядели сейчас его фермы и опоры. Вроде бы, такой же, как и был мгновение назад, да что там мгновение – пятьдесят лет, и то он, наверное, ничем не отличался от прежднего! И все же он изменился, как иногда почти незаметно меняется выражение лица человека. Вроде бы не напрягся ни один мускул, не вздулось ни одного желвака, не углубилось ни одной морщинки, и все-таки можно с уверенностью сказать, что человек этот сейчас думает о чем-то любимом и давно потерянном.
 Мне показалось, что если бы к мосту были пририсованы глазки, то он непременно моргнул ими, и его «лицо» приняло выражение, говорящее что-то вроде «Ну что ж, мой друг, я твой вопрос понял, теперь постараюсь дать ответ. Ты только, дорогой, не торопись, а слушай внимательно, не перебивай, я все-таки за свой век много чего повидал».
Внезапный ветер затрепал темные ветки недалекой ели, и мне за шиворот залетело целое облако колючей снежной крупы.
- Интересно, как выглядит эта елка, если точно знаешь, что видишь ее в последний раз? – подумал я и сам удивился своей мысли.
Тут же перед моими глазами сами собой стали возникать смутные картины, наверное, относящиеся к прошлому. Я их не придумывал, они мне и не снились, ведь я же не спал. Быть может, это мудрое железо моста извергло их из недр своей памяти и отдало моей начинающейся жизни. Как бы то ни было, я увидел их подробно, во всех красках, будто и сам там находился.
 Я глянул на соседний берег реки, и задумался, почему он такой холмистый, отчего он ныряет в реку столь строгим и неприступным красным обрывом (про закон Криолиса я, разумеется, еще ничего не знал)? Еще больше я удивился, когда над двумя холмиками, между которых проскальзывают блестящие рельсовые нити, разглядел золотистый купол церкви, буквально висящий в воздухе. Откуда там храм, ведь я его никогда не видел! Правда, отец что-то говорил про разрушенную в войну церковь, но когда это все было…
Начиненные смертельным железом холмы и обрывы грозно заглядывали прямо в душу. В сердце командира стрелкового батальона, капитана Усачева сама собой зародилась горькая обида. И как же так родная, русская природа посмела сотворить эту грозную крепость лишь для того, чтобы засевшему в ней врагу было сподручнее убивать ее же сынов, русских солдат! Ведь укрывшемуся среди расщелин и пригорков противнику было бы сподручно воевать даже одним лишь дубьем. Но нет, окружающая местность была нашпигована оружием настолько, что его железисто - маслянистый запах долетал даже до ноздрей Усачева. Сейчас он почувствовал, как его лицо разглядывают невидимые, но уверенные в своем существовании противотанковые пушки, пулеметы, многочисленные штурмовые винтовки и, оторвавшиеся от созерцания заоблачных высей, зенитные орудия, сеялки смерти.
Наша сторона реки виднелась с холмов как на ладони. Да что там ладонь, ведь и на ней есть холмики да бугорочки! Нет, она просматривалась, как тарелка борща, стоящая на обеденном столе под самым носом у приготовленного к трапезе едока.
Задача перед командиром стояла не из легких. О том, чтобы пересечь ледяную зыбь реки где-то ниже или выше по течению, а потом ударить противнику во фланг и в тыл не могло идти и речи. Не смилостивится проклятый обрыв, не вспомнит о том, что он тоже – русский, не прогнется перед своими людьми. Останется таким же существом иного, бесчеловечного мира, и будет ставить бойцам подножки, сбрасывать их со своего обледенелого склона.
 «Эх, нет у меня танков!» - подумал командир, но тут же сообразил, что боевые машины едва ли помогли бы ему. Все равно плотность огня будет такой, что танки неизбежно окажутся расколоты, подобно лесным орешкам, и их обездвиженные, дымящиеся корпуса намертво перекроют проклятый мост.
Но мост требовалось взять, ведь он стоит на пути главного стратегического направления, через него потом двинется вихрь танковой мощи, хрустящий костями врагов, и поползут тяжелые эшелоны, набитые тоннами дремлющей смерти. Однако путь решения этой задачи не мог подсказать весь жизненный опыт Усачева, несмотря даже на то, что в прошлом он был инженером – мостостроителем.
Долго размышлял командир, боясь дать себе отчет в том, что у него есть всего-навсего лишь один выход. Он может лишь бросить людскую массу вперед, прямо по проклятому мосту, по звенящим рельсам – струнам. Атакующих окажется больше, чем у врага хватит патронов и снарядов, и бойцы завалят его своими телами, заставят его захлебнуться в реке собственной крови. Кто-то, пусть израненный и уже почти неживой, все-таки останется, уцелеет, сможет там закрепиться и дождется прихода новой человеческой волны. Правда, кто будет этим «кем-то», еще пока никому не ведомо…
Капитан посмотрел на парящий в воздухе золотой купол. Стен храма не было видно, ибо они начисто сливались с громоздившимся кругом непролазным снегом. Усачев прочитал Иисусову молитву, единственную, которую он знал.
Атаковать он решил немедленно. Во-первых, время дорого, а то противник еще, чего доброго, догадается об их намерениях и начнет стягивать подкрепления. Во-вторых, требовалось избежать ненужных волнений и напрасных предвкушений неизбежной смерти, которые, конечно же, будут хуже ее самой.
И без того прозрачный зимний воздух стал, как будто, еще прозрачнее, прозрачными стали и глаза бойцов. Затянутая в белое покрывало старуха – земля как будто лишилась всей своей увесистости, обратилась в часть необъятного воздушного простора.
Командир оглядел бойцов, отчаянно подавляя в себе мысль о том, что им всем уже очень скоро предстоит растечься неровными, кровавыми лужами по холодному и равнодушному металлу.
- Дорога к храму! – крикнул Усачев, не найдя других слов, и указал на неподвижный золотой купол.
- Ура - а - а! – закружился, зазвенел, взорвался русский боевой клич, и людская лавина моментально пришла в движение.
Каждый боец сейчас ощутил, как на нем с треском лопнул кокон того, что именуется индивидуальностью и считается кем-то едва ли не высшей ценностью этого света. Сознание каждого солдата слилось, слиплось, сплавилось с сознанием его боевых товарищей, а притяжение сверкающего купола оказалось сильнее всех возможных и невозможных страхов.
В один миг все забыли о том, что у них могло бы быть на этой земле какое-нибудь будущее. Стерлось и прошлое, состоящее из комка жизненного опыта, тоски несбывшихся надежд, гордости за не стоящие и выеденного яйца успехи, памяти об оставленных где-то очень далеко родных и близких и памяти о прошлых грехах.
Весь прошлый опыт здесь совершенно бесполезен, ибо никто из живых не имеет опыта смерти. Несбывшиеся надежды, равно как и пустяковые свершения, в этом кровавом котле одинаково смешны и глупы, и едва не защищенная диссертация Усачева стоила здесь не больше, чем гусыня рядового Ухова, потерянная и найденная в 1930 году. О родных с близкими и вовсе не престало беспокоиться, все равно они очень скоро придут туда же, где через считанные мгновения окажешься ты. А все прошлые грехи неизбежно сгорят и отмолятся в этой пылающей кровавой точке, в которую неизбежно сжалась линия жизни. И не надо жалеть этих славных людей, ибо сказано, что двум смертям не бывать, а одной – не миновать.
Людской смерч вылетел на гладь моста, понесся по ней, смешивая громкие и яростные крики «Ура!» с тихими, но твердыми молитвами.
«Наверное, человек коммунизма – это то, что мы сейчас. Вот только беда, что проживет этот человек считанные секунды, и не придумано способа, чтобы продлить его жизнь!» - подумал командир перед тем, как и самому броситься в людскую бурю.
Засвистел железный ливень, и в середине моста моментально сварился кровавый студень. Внутренности и наружности, кровь и клочья шинелей, вырванные глаза и сердца – все смешалось в невероятном, невиданном сочетании. Летящее сверху огненное железо не уставало приправлять это варево, отчего оно разрасталось все шире и дальше, захлестывая уже и вражеский берег.
Усачев не сразу понял, что он погиб. Он не заметил, как его тело распласталось в склизкой луже, а сверху его накрыл еще десяток таких же истерзанных и окровавленных тел. Командир продолжал лететь по мосту и очень удивился, когда заметил, что летит уже по небу, обнимая вместе с боевыми товарищами горячий купол, сотканный из лучей чистейшего света.
Атака продолжалась, людской ураган вылетел на враждебный берег, смел орудийные расчеты, голыми руками задушил автоматчиков. На красном холме над кровавой, почти что огненной, но вместе с тем холодной рекой, выросла могучая фигура бойца.
- Наша взяла! – крикнул он, но тут же обессилил и рухнул в глубокую снежную могилу, сотворенную жаром истекшей из него крови.
Мост окутался облаками пара, порожденным обретшими волю душами павших бойцов. Этот туман становился все прозрачнее и прозрачнее, пока не растаял совсем, а покинутые человеческие тела намертво сковали ледяные морозные цепи.
Раздался рев дизелей и лязг гусениц, через освобожденный мост пошли танки. Их громады двигались равнодушно, не обращая и малейшего внимания на вмороженные в металл мертвые тела, как будто совсем забыли про них. Но на самом деле сокрытые в железных чревах танкисты мысленно поминали каждого погибшего, у экипажей боевых машин с павшими пехотинцами было единое бытие, ведь и они тоже шли на смерть.
Потом залязгали гаечные ключи, загремели кувалды, забегали пропитанные грязью нескончаемых дорог солдаты – путейцы. Полубезумные «похоронщики» оттаскивали безжизненные тела в сторону и складывали их штабелями, чтобы по весне придать их земле в одной огромной яме-могиле.
Тела истлели, дожди смыли с железа кровь, потом его еще и покрасили, да не один раз. И все-таки мост впитал в себя нечто, что сделало его единым с теми героями, для которых он стал дорогой с этого света на тот свет. Он превратился в их символ, оставшийся на Земле, в их частицу, которая осталась видимой для потомков. Именно поэтому он равнодушно пропускает через свою спину неблагодарные современные поезда, не обращая на них и малейшего внимания, но в глубине своей стальной души все-таки надеется на появление людей, жаждущих причаститься к его великой тайне.
- Да, Мост, да ты, оказывается, живой! – восторженно прошептал я, - Наверное, даже более живой, чем я сам!
С этой мыслью я спустился с насыпи и пошел к отцу.
- Ты знаешь, а ведь он – живой! – восторженно крикнул я прямо с порога.
- Кто? – не понял отец, отдувающийся после дровяной колки.
- Ну, Мост!
- Ах, оставь эти разговоры для своих приятелей, - недовольно проворчал отец, - Ты как, надышался воздухом?
- Надышался, конечно, - ответил я, не понимая, к чему клонит отец.
- Я тоже надышался. Думаю, что уже можно ехать домой, на электричку еще сегодня успеем. Тебе ведь надо геометрию учить, а разве здесь ее выучишь?!
Повинуясь приказу своего авторитарного отца, я собрал вещи, и мы направились к станции. Вокруг было темно, безлюдно и холодно, но сквозь мрак я чувствовал, как мне прямо в глаза смотрит живой Мост.

Примечание: Чиндар, согласно Зороастризму – мост между Небесами и Землей, под которым находится ледяной (а не огненный, как в авраамических религиях) ад.

Товарищ Хальген
2006 год