Парижская весна

Весна. Вспомнилось тут...

Наш лечащий Врач, согреет солнечный шприц
И иглы лучей опять найдут нашу кровь.
Не надо – не плачь, лежи и смотри,
Как горлом идет любовь....
А. Башлачев

Парижская весна.


Двум женщинам.
Господь, да поможет им.

Когда я вхожу в комнату, она вскакивает с места и начинает беспокойно ходить туда-сюда, стараясь не глядеть в мою сторону. А когда заговаривает со мной, то говорит опустив голову и слегка наклонив ее, поглядывая тайком исподлобья. При этом она густо краснеет, и когда говорит, то у нее сбивается дыхание и она как бы немеет на секунду перед каждой фразой.

Она маленькая, худенькая, словно невесомая. Нелепое платьице, напоминавшее одновременно и платья курсисток начала века, и школьную форму девочек времен социализма, как-то особо подчеркивает ее совсем еще детскую фигурку.

Дополняет эту картину волосы, расчесанные пробором посередине головы и завитые в тугую косу, свисавшую почти до пояса. И челка... такая реденькая, совсем девченачья, свисающая на лоб, но совсем не прикрывающая его. И волосы какого-то обычного, не запоминающегося цвета – ни черные, ни рыжие, а так – никакого цвета....

Ее лица хорошо разглядеть мне так и не удалось. В те немногие секунды, когда она поднимала свою всегда опущенную головку, я заметил чистые тонкие черты лица, с умными темными глазками, острым носиком и небольшими губками.
Ее ручки тонкие, как веточки и кажутся такими хрупкими, что я невольно боялся прикоснуться к ним, или как-то задеть их, чтобы случаем не сломать...

Платьице покрывало ее только чуть выше колен. Ниже виднелись стройные, но еще совсем по детски сложенные ножки, одетые в нелепые колготки неприятного серо-коричневого цвета и рифленые как вафельное полотенце.

Так как видел я ее только в доме, то на ногах у нее всегда были надеты старые потертые красные матерчатые тапочки, с видневшимися сверху лоскутами, бывшими когда-то синими бантиками.
Дом, куда я пришел, был старый, покосившийся и одной стороной уже врастающий в землю. Его серые бревенчатые стены помнили еще годы сталинские, годы тюрем и ссылок, когда его и построили, как времянку, но в России все временное навечно, а все вечное временно....
«Бабушка дома?» - спрашиваю я ее.
«Вышла в магазин», - отвечает она, потупив глазки, забежав от меня за круглый стол и повернувшись спиной, - «Вы ее подождите, она уже должна прийти».

Прихожая, кухонька и две небольшие комнатки. Крашенные коричневой краской полы из широких досок, скрипящих на все голоса, когда на них наступаешь. Шкафы, столы, лавки – все это было из той жизни, бедной, тяжелой, страшной – жизни ссыльных.

Но в доме всегда было очень чисто и с любовью прибрано. Везде, где можно, лежали кружевные салфетки. Такой же салфеткой, только большой, был прикрыт, стоящий в углу старый черно-белый телевизор «Рекорд».
«Бабушка для меня ничего не оставляла?» - спрашиваю я опять.

«Н-нет» - говорит она прижав ручки к груди, потупив головку и грациозно извильнувшись. И вновь перепорхнула на другое место комнаты, запрятав себя за кресло.

Она сирота. Живет с старенькой бабушкой, на ее пенсию. Живут очень бедно и бабушка старается подработать помогая торгашам с местного рыночка, на котором торгуют-то всего человек пять, развесив свой товар прямо на заборе и разложив на полиэтилене под забором.

Бабушка зарабатывает копейки. Иногда ей отдают неликвидный товар, она раздает его другим людям. Вот и сечас, она позвала меня, чтобы отдать мне туфли 46 размера, которые впору только мне из всех ее знакомых. Туфли эти пластмассовые, коричневого цвета верха и светлого, почти белого цвета подошвы. Наверно в Китае или Турции мода такая, но мне выбирать не приходится – когда нечего носить любое наденешь.

Они живут здесь всегда. Они будут жить здесь всегда. Из этого круга нищеты и боли нет выхода – это как приговор, как печать на листе судьбы, приговор на страдание.... Вранье это, что можно работая стать богатым и изменить жизнь. Вранье про золушку. Вранье про добро побеждающее зло. Вранье про красоту спасающую мир. Сколько их, красивых, добрых, работящих всю свою жизнь проживают пытаемые медленной пыткой нищеты и безысходности жизни? Бьют слабых и чем слабее, тем больше бьют – жестокий закон этой жизни. И повезло родится где надо – счастлив, не повезло – мучайся.

Сегодня она впервые поглядела на меня. Всего несколько секунд смотрел я в ее глаза. Но за эти секунды я увидел в ее глазах – море любви, чистой и светлой, как утренняя роса. Увидел жажду – уже не надежду – жажду и веру, что вот-вот и все изменится к лучшему и, возможно вот - через меня, такого большого и сильного. Увидел слезы нищеты и безнадежность будущего, закрываемые самообманом и бесполезными мечтами...

От неожиданности я оторопел и смутился. Мне сорок, ей тринадцать. Что за наваждение такое? Ей так действительно плохо, что вот так вот все?....

Не зная что делать, я просто сказал, что первое пришло в голову:

«Вот весна. А ты где бы хотела сейчас быть?»...

« В Париже...» - сказала она опять изящно порхнув, отвернув голову, прижав ручки к груди и спрятав себя за кресло....

А за окном, на черном снегу, прогорало как жизнь, весеннее солнце....

Ей никогда не бывать в Париже весной....