Анюта

 Наталия Май









 



 Анюта
 
 рассказ





















 


Все началось в тот день с «девушки-стрекозы». Эту историю я и раньше слышал (с вариантами). Все, кто учился когда-нибудь в нашей школе у нашей учительницы Зои Петровны, с упоением рассказывают ее, каждый на свой лад, и так уже сколько поколений ее бывших учеников! Я думал, она ее подзабыла, и НАМ-ТО уж не расскажет, но она ни с того ни с сего (как и всегда у нее так бывает) начала свой рассказ.
- Вот вы плохо себя ведете, а идет урок, между прочим… Что это я говорила? Ах, да… Да кто там на последней парте болтает, о чем говорите? Слу-шай-те! Жила-была девушка… это историю я вам хочу рассказать одну. Слушайте же! Так вот… она работала на фабрике, хорошо работала, на доске почета висела ее фотография. Она была красивая. Что смешного я говорю?.. Ну, так вот… Эта девушка совершила подвиг, о ней в газете писали. Какой подвиг? На фабрике вспыхнул пожар, она бросилась спасать людей и обожгла лицо. Она стала прятать лицо, платок надевала… Да, ожог был большой. Как-то раз в клубе был вечер-маскарад, все пришли в масках. Потанцевать хотели. И она решила пойти. Выбрала наряд стрекозы и пришла в маске. Никто ее не узнал. Что смешного?.. Она танцевала со многими молодыми людьми, но только один догадался, кто она такая. Он сказал: «Вы совершили подвиг, я в газете о вас прочитал, вы прекрасная девушка, будьте моей женой, и мне все равно, что у вас лицо такое!»

Тут раздался уже не смех, а какое-то ржание. Зоя Петровна что-то еще говорила, но было не разобрать. Одна Анюта смотрела на всех укоризненно, но все равно улыбалась. Она у нас такая – старается никого не обидеть, безумно боится на ногу кому-нибудь наступить, на больную мозоль, всегда хочет все сгладить, всех помирить. Моя сестра, Сашка, ее недолюбливает, вечно фыркает, говорит - «дипломат», но она это зря. Анюта и, правда, такая.

Даже не знаю, как описать, как она выглядит… Она – маленькая, пухленькая, все в ней такое аккуратненькое, чистенькое, только глаза большие… огромные даже. На таком личике. Они как-то СЛИШКОМ иногда выделяются, но потом привыкаешь. У нее всегда приветливая улыбка, она – неунывающий человечек. Почему-то так и хочется сказать «человечек»… Она со всеми дружила. Кроме моей Сашки, ей удавалось со всеми поладить. Ни разу не помню, чтобы она на кого-нибудь фыркнула или крикнула или хоть раз вышла из себя. Ей удавалось самые невероятные ссоры улаживать. Зоя Петровна ее обожала.

На перемене мы вышли в школьный двор поболтать – я, Анюта, ребята из класса, девчонки… Я даже не заметил, как половина класса смылась со следующего урока, оглянулся – нас всего десять… а где остальные?
- Может, и мы… того… - промямлил Васька Сурков.
- Ребята, давайте не будем обращать внимания на остальных. Алла Семеновна расстроится, если мы сорвем контрольную. Нам надо прийти на урок.
Вот интересно, вы угадаете, кто это сказал? Ну, конечно, Анюта. И вроде все правильно… Возразить-то и нечего. Мимо нас прошла Зоя Петровна. Даже не взглянув на остальных, кивнула Анюте. Анюта смотрела ей вслед.
- Ну, вот… обидели человека, - ляпнул кто-то за моей спиной, и все покатились со смеху. Анюта оглянулась.
- Андрей, ну, зачем ты так говоришь? Какие вы… - она махнула рукой и не договорила.
- Злые, что ли? Это мы-то? – подхватила Светка Усачева. – Анют, ну, ты че? Зоя же чекнутая, это все знают. Как заведет свою пластинку про «девушку стрекозу»…
Все опять засмеялись. Анюта покачала головой.
- Может, она нас развеселить хотела? – Анюта говорила не очень уверенно и тут же сама рассмеялась. – Ну, ладно, она уже старенькая, зачем над ней так издеваться? Мы тоже такими же будем.
И вроде все правильно говорит, но… не знаю. Анюта хочет как лучше, я знаю, и все это знают… ну, почти все. Молчат, пересмеиваются, переминаются… сказать вроде нечего, а вместе с тем…

Домой мы шли вместе с Анютой. Нам по пути. Мне всегда она и нравилась и в то же время… не знаю, как это сказать. Не то что «не нравилась», но казалась какой-то… уставшей. Как будто бы, не начав еще жить, она уже очень устала. И странно, ведь она такой живчик – быстрая, шустрая, энергичная. Заводная. И всех старается завести, растормошить, организовать… В первом классе ее даже учительница прозвала «огонек». Она мало с тех пор изменилась.
 Даже сейчас мне трудно понять, что тогда я почувствовал. Почему мне захотелось поговорить с ней, что называется, по душам? Мы и друзьями-то не были. Но захотелось.
- Анют, ты всегда была такая?
- Какая? – она с любопытством смотрела на меня.
- Ну… Всем помогаешь, всех тебе жалко… Как будто ты родилась уже взрослой. Такая правильная. Я не представляю, чтобы ты кого-то обидела, нагрубила… А все это делают. Не со зла, а кто как… Случайно… не подумав… Но делают. А ты – нет.
- А зачем, Витя? - она серьезно посмотрела на меня. – Если бы я огорчила свою маму, я бы себе этого не простила. Я бы жить не смогла.
- Серьезно?.. Нет, ну я понимаю… но… смотря как огорчить.
- Я бы никак не смогла.
- Шутишь? А если просто под плохое настроение попала, под горячую руку, и ты тут вообще не при чем… Люди же ссорятся из-за любой ерунды, что, сразу в петлю?
Она улыбнулась. Хотела перевести все в шутку, но я почувствовал, как что-то в ней напряглось… Мне и раньше казалось, что это не так безобидно, для нее это очень серьезно. Только я понимал, что Анюта не ИГРАЕТ в пай-девочку, здесь было что-то другое, а Сашка, моя сестра, считала ее притворщицей. Из-за этого мы с ней спорили, может быть, потому я и вызвал Анюту на разговор… Мне хотелось получше понять то, что ускользало от Сашки.
И тут, не успела она и слова сказать в ответ, нас догоняют Сашка и незнакомец, на вид чуть постарше нас.
- Привет! – бросила Сашка нам впопыхах. – Аня, Витя, это Леня, он теперь с нами будет учиться. Из другой школы перевелся. Мы случайно на улице познакомились.
Леня как Леня… Девчонкам такие нравятся, да еще как! Я это знаю… Мне как-то смешно его расписывать, как будто он павлин какой-нибудь, но придется… Иначе будет не ясно, к чему я веду. Высоченный, черные глаза (кто-то из сашкиных подружек потом сказал, что они у него «бархатные»). И не дурак, это видно. Сашка-то на него не «запала», она так легко не влюбляется, а вот другие девчонки… (Леня и на самом деле оказался парнем что надо, через семь месяцев мы должны были закончить школу, так что у нас не так много времени было, чтобы подружиться, но мы с ним поладили. Но я забегаю вперед.)

Мы стояли, болтали. Анюта как-то потерянно улыбалась. Она будто бы съежилась и казалась еще меньше рядом с ним. Тогда я не обратил на это внимания, а сейчас вспоминаю, каким был ослом… Ну, да что говорить?.. Я продолжу.

Сашка вовремя взглянула на нее и заметила то, чего я не увидел. Когда Анюта попрощалась с нами и пошла домой, Сашка стояла и смотрела на нее.

Дома она не успокоилась, пока не вытрясла из меня все подробности того, что случилось в школе. Сашка вообще очень любопытная и бывает зла на язык. Но на самом деле она не злая, ей почему-то нравится такой всем КАЗАТЬСЯ. Я никогда не мог понять, для чего это ей, я-то знал ее… но вот те, кто не знал хорошенько, часто думали, что она та еще вредина. Самое странное - то, что ей это нравилось. Мне очень трудно понять ее. Могу только сказать, что моя сестра – единственная из девчонок, с кем мне почти никогда не скучно.
- Бедная Анюта, - сказала она тогда.
- Почему ты всегда так о ней говоришь?
Она не обратила внимания на мой вопрос.
- Ты никогда не задумывался над тем, что ОНА думает о нас? Ей, наверное, кажется: бедные мы все. Заблудшие овцы. Наши души нужно спасать. Ей кажется, что она – ангел, которого специально для этого снарядили на землю. Может, так оно и есть…
Она засмеялась – коротко, зло. Мне стало не по себе.
- Ничего такого Анюта не думает, - сказал я… правда, не очень уверенно.
- Вы с ней говорили? О чем? – Сашка с любопытством уставилась на меня.
- Она сказала, что не смогла бы жить, если бы огорчила свою мать.
- Да? А ты видел когда-нибудь ее мать? Был у нее дома?
- Нет… не был. Я знаю, что у нее умер отец… много лет назад. Мать ее одна воспитала. Ее и старшего брата. Она говорила, что ради них с братом мать отказалась от своей жизни, не стала выходить замуж второй раз, посвятила себя им, они ей всем обязаны.
- Послушать тебя, так ее мать – героиня, - фыркнула Сашка. – Можно подумать, что женщину с двумя детьми осаждают толпы желающих на ней жениться! И ей остается только выбирать - выходить замуж или нет. Да даже если она очень захочет, если САМА будет искать себе мужа, еще неизвестно, найдет ли.
- К чему ты ведешь?
- К тому, что желающих не нашлось. По крайней мере, стоящих. А мать делает вид, что сама не хотела. И все только ради детей. Чего она этим хочет добиться? Чтобы они чувствовали себя в неоплатном долгу перед ней, пылинки с нее снимали?
- Ну, может, все так и было, как говорит ее мать, - возразил я.
- Если бы было так, она не стала бы им это ГОВОРИТЬ. Неужели ты этого не понимаешь? Ей нравится разыгрывать героиню или великомученицу… Я ее видела как-то около школы – мамашу анюткину. Проплыла мимо меня как умирающий лебедь. Да бог с ними всеми, Витек… мне пора, в магазин надо сбегать.

Я сидел у окна и смотрел, как Сашка бежит по улице. Она быстро ходит, быстро говорит. Не успеешь оглянуться – ее и след простыл. Я на нее не похож, я всегда был немного тугодум, но есть у нас с ней что-то общее – это упрямство, мы любим стоять на своем и стараемся до конца понять то, что не сразу нам открывается, не сразу поддается. Только у Сашки это быстрее всегда получалось.

Про Леню я не зря начал… Он вообще-то тихоня, маменькин сынок, как потом выяснилось, вялый немного, как будто бы спит на ходу. Но есть девчонки, которым это-то и нравится. Одна мне сказала, что он «благородный, это сразу видно». Не знаю насчет благородства и что она там имела в виду… Но Сашке он нравился, хотя она и не думала в него влюбляться. Нравился просто как друг… как приятель. Мне он тоже в общем-то понравился. Но я не видел в нем ничего особенного, и Сашка – тоже. Поэтому мы с ней обомлели, когда столкнулись с реакцией на этого Леню девчонок из нашего и параллельного класса. Анюта молчала тогда и не участвовала во всех этих обсуждениях, когда девчонки начинают хихикать, шушукаться, краснеть и бледнеть – в общем, обычная их канитель. Поэтому мне и в голову не пришло, что она тоже… А Сашка заметила, но молчала. (Впрочем, случившееся потом с Анютой ошеломило ее даже больше, чем меня. Но не буду больше вперед забегать.)

Видите ли, Анюта мне всегда казалась очень открытой… вся на виду… Просто этот новенький парень не был для нее обычным девчоночьим увлечением, в том-то и дело. Для других – был, а для нее – нет. И как назвать то, что было с Анютой, не знаю. Мне сейчас кажется, что и такие слова, как «любовь» и тому подобные, здесь тоже не очень подходят. Судите сами и называйте сами. А я вспоминаю, как мне это все вспоминается – вспышками. Как у фотоаппарата. По-другому я вспоминать не умею.

Анюта была увлекающейся, влюбчивой с самого детства, но то было ДРУГОЕ. И то было всегда ВИДНО, даже если она старалась скрыть. Над ней посмеивались, потому что замечали, как она смущается, как она старается подружиться с тем, кто ей нравится, помочь, подсказать…

Она казалась себе некрасивой. Думала, что может заинтересовать другого только как друг – понимающий, помогающий. И старалась вдвойне. Втройне. Но то, что чувствовала к человеку, скрывала. Она считала, что не должна обременять другого ненужными ему признаниями, не должна «давить» на него. Она даже робкий намек на какие-то чувства считала самым настоящим моральным «давлением» на другого человека. И запрещала себе даже заикаться об этом, считая это чуть ли не «подлым».

Тогда я не знал всего этого – что-то я замечал, что-то от меня ускользало, а что-то просто не приходило мне в голову. Это потом уже я узнал об Анюте, о том, как это в ней уживалось, и кто внушил ей все это. Она жила в самой настоящей тюрьме, которую выстроила в голове для себя. Шаг вправо, шаг влево – расстрел. Может, я глупо все это описываю, но так уж я понял.

А Леня и не думал ни о чем таком, я теперь понимаю, что он еще был ДИТЯ. Он и сам растерялся, когда столкнулся с таким вниманием к себе наших девчонок, и не знал, что с этим делать. Если ему кто и нравился, так это моя Сашка. С ней было просто, она не смотрела на него томными глазами, и она всегда могла рассмешить.
- Смазливый… и что? – говорила мне тогда Сашка о нем. – Что с нашими девками сделалось? Парень как парень.
- Это уж вам виднее, - ухмыльнулся я. Нет, не мне понять женщин.
- Он, конечно, ничего… ну, не знаю. Очень даже серенький вообще-то. Среднестатистический. Только что глаза красивые. Подумаешь! Ну и что из-за этого – вешаться?
- Скажи это им, - предложил я.
- А что толку? Как будто их убедишь… – Сашка пожала плечами и посмотрела на меня смеющимися глазами. – Ты и то интересней, чем он.
Анюта тогда все отмалчивалась, я уже говорил. Если что и обращало на себя внимание в ее поведении, то это как раз несвойственная ей молчаливость. Но все были так взбудоражены Леней, что не замечали этих тихих перемен в нашей Анюте.

Литературу у нас преподавала ужасно смешная бабуля. С ее уроков никогда не сбегали, она так рассказывала о разных книгах, что самые что ни на есть разбалбесы начинали читать. Через три недели после прихода Лени в наш класс она нам предложила написать сочинение о любви в русской классике. (Я уж теперь думаю – может, посмеиваясь над нами?)
- Берите любой роман, рассказ, повесть, пьесу и опишите свои впечатления от героев. Любое произведение. На ваш выбор. Пишите свободно – пусть вас ничто не стесняет, не сковывает. Выбирайте то, что вам нравится, то, что вас увлекает. И я вас умоляю не списывать у критиков, я наизусть помню, что и кто из них написал. На память не жалуюсь, слава богу. Да и многие из критиков этих… - бабуля смешно поморщилась.
Анюта тогда, помню, подняла руку и спросила.
- То есть, писать свое мнение, Лидия Алексеевна? Или проанализировать сюжет?
Анюта, несмотря на все свое прилежание, всегда с трудом понимала «бабулю», как мы ее называли. Ей все было нужно разжевывать. И бабулю это слегка раздражало, я видел.
 - Да как же одно без другого-то, деточка? Естественно, сюжет ты анализируешь под определенным углом, а, высказывая свое мнение, говоришь о сюжетных перипетиях. Можешь сослаться на другие произведения, других персонажей… интересно, что получится у каждого из вас. – И тут бабуля задумалась и заговорила как будто сама с собой, с ней такое бывало. – Что бы я сама-то написала? Взять, например, героинь. Женщин. Видишь ли, есть три вида женской любви. То есть, видов-то много, но три ОСНОВНЫХ… Чаще всего попадающихся. Тут зависит от того, к какому виду отнести саму женщину. Если поймешь, к какому, поймешь и ее любовь… почему она ТОГО любит, а не другого. Не такая уж это загадка и не такая уж тайна. То есть, тайна, конечно, загадка, но есть к ней свой ключ. ВСЕГО не увидишь, но что-то поймешь. Не такая это слепая стихия, как принято думать. Первый вид – это мечтательницы, романтичные барышни, запоем читающие чувствительные стихи и романы. Им подавай рокового мужчину (если мужчина недостаточно роковой, загадочный, какой-нибудь там ДЕМОНИЧЕСКИЙ, шансов у него маловато). Вот таким нужно Онегина, Печорина, Ставрогина… (Иногда даже ВИДИМОСТЬ какой-нибудь загадки сойдет.) Тут уж Татьяна Ларина, княжна Мери, Лиза Тушина… да даже и Марья Лебядкина. Когда ими пренебрегают, их это интригует и влечет. Тут ЗАПАДНЯ для них. Как правило, любят они свою фантазию, то, что сами себе про своего героя напридумывали (все в разной степени). А то, что есть, - оно скучнее, чем кажется. Конечно, барышни эти все разные (для совсем дурочек и Грушницкий сойдет). Но что-то есть общее. Второй вид любви – материнская. Это женщины с материнским сердцем, их может тронуть до глубины души МУЖЧИНА-ВЕЧНЫЙ РЕБЕНОК. Они хотят опекать, заботиться, их ОКРЫЛЯЕТ сознание своей силы перед его детскостью и беззащитностью. Вот таких тянет к Алеше Валковскому из «Униженных и оскорбленных», Степану Трофимовичу из «Бесов», князю Сереже из «Подростка». Таковы Наташа Ихменева, Варвара Петровна Ставрогина, Лиза Долгорукая. (А еще спорят критики, почему Наташа в «Униженных и оскорбленных» любит такого, как Алеша? Неужели не ясно? Эта любовь естественна для нее, ОНА ЖЕНЩИНА-МАТЬ.) Вообще таких женщин много у Достоевского. Третий вид любви – тут надо особо поговорить о самой женщине. Это чеховская попрыгунья Ольга Ивановна. ВОТ ТАКИМ НУЖЕН ПАПОЧКА, нужна надежность, противостояние всем их капризам и в то же время отеческое любование ими. Это капризные очаровательницы, взбалмошные, вздорные, непостоянные, вечные малютки. Такие ищут твердой руки, нужна СКАЛА, чтобы они могли на нее опереться. Но!.. Тут два вида этой опоры. Или простоватый, грубоватый, недалекий, но надежный. Или надежный, но тонкий, умный, совестливый, как Дымов. ДЛЯ ТАКИХ ЖЕНЩИН ДЫМОВ - НЕ ЛУЧШИЙ ВАРИАНТ, ОНИ ЕГО НЕ ОЦЕНЯТ. Им лучше опора из более грубого материала. Не очень развитый человек… в общем, попроще. Как говорится, «я старый солдат и не знаю слов любви». Что-то в этом роде. Недалекость на таких женщин действует успокаивающе, а такие мужчины всегда будут очарованы этими женщинами и никогда их пустоватую сущность не разглядят. Это прекрасный союз. Так что вот… три вида. И, если подумаешь, к какому виду отнести саму женщину, про нее многое становится понятным. И когда говорят, что такой-то любви не бывает или такой-то… И бывает ли такая или такая любовь? Правдоподобна ли она? Это значит только то, что для этого человека понятен ЕГО ВИД ЛЮБВИ, а другие не понятны. Но это не значит, что нет других, и что они менее правдоподобны. Очень многим критикам не хватает этого ПОНИМАНИЯ, когда они что-то там разбирают. Потому Наташа в «Униженных и оскорбленных» и говорит, что не бывает любви, когда двое на равных. ДЛЯ НЕЕ не бывает, исходя из ее собственной природы. Тут очень много можно сказать, я только три самые часто встречающиеся разновидности обозначила. Помня себя в молодости, хоть и смешно говорить сейчас, но могу сказать, что во мне было что-то от первого и от второго видов, а от третьего – совсем не было. Честное, прямое, надежное и мужественное меня почему-то никогда не влекло. (Я не о Дымове, а о тех, кто попроще… как я говорила.) Навевало только скуку… то есть, уважение-то могло быть, но уж никак не влюбленность. (Потому, что и я – какой угодно, но только не третий вид женщины, ничего во мне нет попрыгуньего.) Бывает, что в женщине что-то сразу от двух видов, поэтому она разрывается между двумя. Тут важно понять саму женщину, то, что в ней есть. Чего больше, чего меньше…

Вот так она могла проговорить весь урок и забыть про домашнее задание. Поэтому все «наши» в бабуле души не чаяли. Анюта в те дни была какой-то напряженной, сама на себя не похожа. Я подумал тогда: что за сочинение она-то напишет, что выберет… и вообще – о чем она думает. Это мелькнуло тогда, на уроке, за пару минут до звонка, и тут же вылетело у меня из головы. И зря.

Ее сочинение – следующая вспышка в моей памяти. Она выбрала «Войну и мир» Толстого и написала то, что думает о несостоявшемся побеге Наташи Ростовой с Анатолем Курагиным. Бабуля спросила у Анюты, можно ли зачитать фрагмент ее сочинения, Анюта вдруг покраснела и молча кивнула.
- Так… секундочку, я надену очки. Вот. Читаю. «Я – ровесница Наташи. И не считаю себя ребенком, я уже выросла и отвечаю за свои поступки, да и в моей семье ко мне никто не относится как к ребенку, «списывая» то, что я могу натворить, на возраст. Я не понимаю, как она могла так поступить со своей семьей. Она переступила через отца, мать, старшего брата, сестру… не говоря уже о своем женихе. Меня больше всего поразило, что в тот момент она даже не подумала о своих родных. Как этот человек мог вдруг стать для нее дороже отца и матери, которым она обязана всем? Как бы человек ни увлекся, он должен помнить о своей семье, о своих родных. Я не понимаю такой любви, когда человек забывает обо всем. Если у него есть голова на плечах, он должен помнить: случись что с ним, только родные и близкие, люди одной с ним крови помогут ему и поддержат. А тот, в кого ты влюбился, - это все временно, это пройдет. Не надо в этот момент терять голову, надо хорошенько подумать. Если эти чувства могут причинить хоть какую-то боль близким людям, нужно их в себе погасить. А иначе ты просто предатель по отношению к отцу, матери, брату, и тебе нет прощения. Влюбленностей будет много, а родители, братья, сестра – это святое. Возлюбленный - это не родной человек, это все равно чужой человек. Нельзя из-за него переступать через близких людей. Для меня ее поступок не имеет оправдания. Лев Толстой дал ей прощение семьи и друзей, прощение князя Андрея и счастье с Пьером Безуховым. Я не считаю, что она это заслужила. Ее должен был бог наказать…» - бабуля отложила ее сочинение и сняла очки. - Интересно… Знаешь, деточка, меня это действительно заинтересовало, ты мне всегда казалась очень мягкой, терпимой… Знаешь, это самое неожиданное из всех сочинений. Нет, оценку я тебе хорошую поставлю, но дело сейчас не в оценке. А как ты себе представляешь это наказание божье?
Анюта опустила глаза.
- Нет-нет, ты скажи… Мне действительно интересно.
- Ну… я думаю, у нее могли бы быть угрызения совести. Она могла уйти в монастырь… как Лиза из «Дворянского гнезда». Вот Лизу я действительно уважаю.
- За что? – бабуля как-то странно посмотрела на нее и снова надела очки.
- Она не была эгоисткой, не считала, что мир вертится вокруг нее. Она умела пожертвовать своими интересами ради других.
- И в чем ее жертва? Нет, пойми, мне нравится Лиза, мне ее жаль… Но в чем же ты видишь жертву? Это несчастье, но не жертва. У нее просто не было выбора. Приехала жена героя, выяснилось, что она жива. Что в такой ситуации оставалось делать? Он женат. В то время развод для религиозного человека немыслим, а она была верующей. Так что остается? Это не та ситуация, в которой Лиза могла бы бороться. Она могла выбирать только способ отступления – брак с нелюбимым, одиночество или монастырь. Но вообще это интересно… ты считаешь, что нельзя причинять боль другим… Представляю, как ты воспринимаешь вообще всю классику… Да хотя бы Ромео с Джульеттой… Они вообще преступники… по твоей логике. Не подумали о родителях…
- Я не смогла бы так поступить, - Анюта порозовела и напряглась, она не привыкла быть в центре внимания, и допрос бабули смущал ее… и в то же время я чувствовал, что ей хочется высказаться, слова так и просятся наружу. – Не понимаю, как можно не думать о тех, кто тебя вырастил, кто все для тебя делал…
- И ты выросла, чтобы отдать долг? – бабуля нахмурилась. – Ты считаешь, что родители заводят детей, чтобы те оберегали их от любых неприятностей и были их вечными должниками? Вроде как стражу себе выращивают? Телохранителей? А по-твоему получается и душехранителей… если так можно выразиться.
Тут вдруг Сашка что-то пробурчала себе под нос, и бабуля услышала.
- Если тебе есть, что сказать, говори, - бабуля повернулась к ней. – Ну… смелее…
- Человек рождается, чтобы познать самого себя… познать мир… Если он вечно будет дрожать от страха, как бы не навредить себе и другим, он ничего не познает, - Сашка взглянула на Анюту и быстро отвернулась. – Я не говорю, что нужно плевать на людей… я не это хочу сказать.
- Я понимаю, - бабуля кивнула и обратилась к Анюте. – Может быть, ты и права, а мы не правы… Кто это может знать? Но ты, кажется, уверена, что знаешь истину… вот это меня… настораживает. Но не знаю. Во всяком случае, прочитать было интересно. Когда у тебя родится ребенок, посмотрим, что для тебя будет важнее – его жизнь или твоя собственная. И захочешь ли ты, чтобы он боялся тебе слово поперек сказать и считал, что таким образом он выражает свою любовь. В такой любви есть что-то искусственное, вымученное… Может быть, я ошибаюсь. Но любовь – это живое чувство, ЖИВОЕ. Настоящая мать хочет иметь живого ребенка… Спотыкающегося, набивающего шишки, кричащего, дерущегося… И такая радость смотреть на это маленькое сердитое и упрямое личико. Ты еще это увидишь…

Выходя из школы в тот день, я увидел Сашку и Леню на ступеньках школьного крыльца. Я и раньше замечал, что Леня с удовольствием болтает с Сашкой, но не придавал этому значения. И тут появилась Анюта. Она хотела пройти мимо них, но споткнулась и упала, толкнув в свою очередь их. Они засмеялись, Леня украдкой взглянул на мою сестру и смущенно отвернулся, а Сашка, ничего не замечая, поправляла платье и весело болтала о чем-то.

Этих мгновений Анюте хватило, чтобы обратить внимание на то, на что я тогда еще не обратил (да и сама Сашка – тоже). На ленину физиономию, когда он вот так украдкой смотрит на Сашку. Девчонки быстрее нас тут смекают, что и к чему… Анюта не все поняла, но главное уловила. Я пытался ее окликнуть, чтобы вместе пойти домой, – до поворота нам с ней по пути, но она меня не услышала. Не успел оглянуться – ее уже нет. Ну и дела.

Я и десяти шагов не прошел, как Леня догнал меня. Сашка потом говорила мне, что он тюфяк тюфяком, и что она никогда бы в него не влюбилась. Дело было не в этом. Просто она – не мамаша, которая будет кого-то там опекать… я про тех женщин, о ком говорила нам как-то бабуля. Что они бывают как матери. Сашка – не то. Не знаю, какая она, но уж точно не из таких. А Лене такая нужна. Он мне нравится, но я про него это почти сразу же понял. (Если бы поняли наши девчонки! И ведь сообразительней нас кое в чем, но раз уж дошло до чьих-нибудь «бархатных глаз»… Ну, держись.)

Но его что-то к Сашке моей потянуло – угрюмой, язвительной, резкой, стремительной, желчной… живой. Я даже не знаю, красива сестра или нет. Глядя на нее, кажется - это не важно. В ней менять ничего не хотелось… не хотелось ее ни смягчать, ни приглаживать, ни приукрашивать… вот все, что мне в голову приходило. Что думал Леня – не знаю. Я вообще про него уж потом догадался, а тогда и не знал, что она с ним делать могла что угодно – он шел бы за ней как теленок. Мне кажется, что он – парень хороший, но уж настолько он сам НИКАКОЙ - только яркая внешность. А Сашка ВНУТРИ была яркой. Она ослепила его… как жар-птица воробушка. Но я только потом догадался.

Да… мы с Леней болтали тогда, возвращаясь из школы домой, говорили о наших девчонках. Обо всех… кроме Сашки. Я это помню. Я только сказал ему, что мы с ней близнецы.
- Но совсем не похожи… правда?
- Да нет… что-то есть. Хоть на первый взгляд и не скажешь, - он помолчал немного тогда и вдруг остановился. – Я хотел спросить у нее, может, они надо мной подшутили?
- У кого?.. Кто?..
- У Саши… - он покраснел. – Знаешь, ваши девчонки так странно себя ведут…
- Ты думаешь, они…
- Ну, да. Решили посмеяться над новеньким. У нас в школе тоже такое бывало.
 Тут уж мне стало смешно.
- Да нет. Ты им нравишься, вот и все.
Он совсем растерялся и не знал, что сказать.
- Разве в той школе такого не было?
- Нет… никогда.
От удивления я аж присвистнул.
- Наши девки ни за что бы не подумали… у тебя такой вид…
- Какой вид? – он оторопел.
- Ну… похож на актера… и все такое…
- Какого актера?
Он, похоже, даже не понимал, что все дело в том, как он выглядит. Он еще был мальчишкой, он не задумывался над этим… может, и в зеркало не смотрелся… Я бы не удивился после того разговора с ним. Видимо, в той школе его знали с детства, привыкли к нему, изучили как следует, потому и не воспринимали его так, как у нас, где он появился семнадцатилетним. Во всяком случае, так мне потом объяснила Сашка.

И не буду я больше о нем. Я и не стал бы, если бы не Анюта… Она всегда слепо влюблялась, ей было достаточно тех самых «бархатных глаз». Это было очень по-детски. У меня такое впечатление, что он появился тогда, когда у нее НАКОПИЛОСЬ что-то внутри… накопилось за ГОДЫ. Готовое вырваться, выхлестнуться. Был нужен толчок, только повод. А может, не так… я не знаю.

Она становилась все тише и тише. Отмалчивалась на уроках, не поднимала руку, как раньше, сидела и грызла ноготь, водила ручкой по бумаге черновика – бесцельно, бессмысленно. Сашка заметила это и растерялась. Я раньше не видел ее такой.
- Ты заметил… с Анютой…
- Заметил.
- Что это с ней? Может, дома случилось что… Не может же это быть только из-за него? – Сашка кивнула головой в сторону Лени, идущего по коридору. Я помню, как тупо посмотрел тогда на Сашку, и она чуть не расхохоталась… но сдержалась. – Только не говори мне, что ты не догадывался, что наш Ленечка так ее впечатлил. Ладно, с тобой все ясно… Странно, что никто из учителей не обращает внимания… она так изменилась… Это уже не совсем ОНА.

Сашка задумалась и отошла в сторону. Анюта, до той поры вызывавшая в ней одно раздражение, стала ее вдруг пугать. Я говорил, она вовсе не злая. Но любит съязвить.

Еще одна вспышка – пришла мать Анюты. Вот это я помню. Приятная женщина. Голос тихий, приветливый. Она не похожа на дочь, разве только манерами… Я совершенно случайно услышал, идя по коридору, как она говорит нашей классной руководительнице Зое Петровне: «Нет-нет, что вы, Анюта старается, учится. Она никогда меня не огорчает… Грубит? Ну, вы же ее знаете. Ни-ког-да. Меня беспокоит только, что она стала очень тихой – молчит, ничего не говорит. И так целыми днями. Спросишь что-нибудь – улыбнется, ответит. И снова – как в рот воды набрала. Может, с подругой поссорилась… Но Анюта ни с кем не ссорится… вы же знаете… Это так странно… Это не день и не два, а уже третий месяц подряд. Никогда такого не было. Не замечали? Как странно…»

Помню мой последний разговор с Анютой. Это было в тот самый день. (Больше мы с ней ни разу не виделись… пока что.) Меня удивило не то, что она говорила, а ТОН ее… Она не пыталась меня убедить, говорила как заведенная кукла. Монотонно. Спокойно. Просто произносила слоги, складывала их в слова… так и было. Нет бы мне встрепенуться тогда… только что я мог сделать?

- Как бы ни было тяжело, это не нужно показывать маме. Ее это расстроит. Маму нужно оберегать. Твои переживания не могут быть важнее, чем мамины. Нужно всегда о ней помнить. Я не простила бы себе, если бы сорвала на ней свое настроение… хотя бы один только раз. Так нельзя. И когда-нибудь…
- О чем ты, Анюта? – она смотрела куда-то вдаль, стоя у окна, и отчетливо выговаривала все это. Минуту назад я к ней подошел и спросил что-то насчет следующего урока – вроде бы я спросил, будет он или нет. А она начала говорить… говорить… говорить… А потом замолчала. Я постоял еще и отошел.

 Я помню, что Сашка тогда говорила: «Ты знаешь, я думаю, Ленечка – это просто мечта во плоти. Может быть, она что-то такое во сне и ДАВНО УЖЕ видела… я не знаю. Но в ней СЕРЬЕЗНОЕ что-то назрело. Вполне возможно, она себе думала, что вот появится принц или ангел… или кто там… увидит, ОЦЕНИТ ее. Кто не мечтает об этом?.. Но Анютка – другое. Ведь вся ее жизнь – это подвиг. Тихий, вроде бы незаметный… но… Она ПРИДУМАЛА себе этот подвиг и совершала его. Ежеминутно, ежесекундно… Ох, Витька… А награда за этот подвиг – мимо. РАЗГЛЯДЕЛА бы хоть эту награду получше – так нет. Так и будет теперь слезы лить по какому-то Леньке… Помнишь, как нам бабуля говорила? «Невидимые миру слезы». Кто это сказал? Ты не помнишь?.. С ума сойти можно».

Я не знаю, права была Сашка… или права где-то на половину, на четверть… Но мне кажется, было что-то еще. Лене нравилась Сашка – а большую противоположность самой Анюте нельзя и представить.

 Нравились ее злоязычие, вспышки, капризы, а временами и вызывающий тон. Анюта никогда не сказала бы этого о моей сестре, она вообще никогда не высказывалась в этом духе даже с теми, кому доверяла, но в глубине души по своим собственным представлениям она не могла не считать ее избалованной эгоисткой. Когда она поняла, что все то, что она осуждает в людях, ЕГО привлекает… Привлекает смелость быть самой собой, та САМОБЫТНОСТЬ, которую Анюта себе запретила. (Теперь-то я знаю, КТО ей ее запретил.)

На другой день я узнал, что случилось, но узнал как-то РВАНО… обрывки разговоров в школьном коридоре… слухи… Накануне мать Анюты пришла с работы и засыпала дочь вопросами, и ее всегда ласковая и приветливая девочка вдруг схватила тарелку и швырнула в нее. У матери на руке открылась рана, пошла кровь, она стояла остолбенелая и смотрела на дочь. А та что-то кричала, соседи услышали: «Ненавижу…» Говорили, кричала она НЕ СВОИМ ГОЛОСОМ, они даже решили, в квартиру кто-то вломился. Что дальше случилось, никто толком не мог рассказать… Все знали только, что Анюта в больнице, и там ее мать. Анюта вскрыла себе вены, ее спасли. Мать не хотела, чтобы в школе узнали, но слух просочился. Соседи все слышали. И многие из «наших» жили в том доме.

 Потом я узнал и подробности. Анюта смотрела на мать, ее рану и не говорила ни слова. Ушла в свою комнату, просидела там час, никому не открывая, потом вышла на кухню, достала нож… В ее комнате осталась записка: «Мамочка… мамочка… мне нельзя теперь жить».

 Уже год прошел… Я это странно рассказываю – вспоминаю себя год назад, даже ВИЖУ, как я возвращаюсь из школы с Анютой… Это два разных «я» - я тогда, я сегодня. Две разных Анюты. Две Сашки… да-да, ПОЧТИ две, она тоже – другая.

Но я знаю, кто не изменился. Мы случайно столкнулись на улице – я бежал, она медленно шла и едва не упала. Я хотел извиниться, смотрю машинально - она. Мать Анюты.
- Витя? Какой ты стал взрослый… - и вдруг зарыдала. - Прости… я сейчас из больницы… хочу, чтобы Анюту обследовали, разобрались, что к чему, договорилась со знакомыми, чтобы ее положили на пару недель… Да… ей лучше… Но я хочу знать, что с ней было. Не знаю, она согласится лечь или нет. Я боюсь рецидива. Такая послушная девочка, добрая, ласковая… Ей даже намекать не нужно, чего я хочу от нее, она все понимает, старается предугадать, позаботиться, предупредить… Никогда меня не огорчала. Я всегда говорила: нельзя огорчать свою маму. И сейчас она снова такая… такая… да НЕ СОВСЕМ. Я не знаю. Врачи разберутся… Это не должно повториться… Прости… мне тяжело стало с ней говорить. Так легко было, а теперь… я не знаю… Я хочу, чтобы снова легко было. Я ее так воспитывала, в глубине души так ей гордилась…

Она внезапно замолчала, и я понял, что ей стало неловко изливаться передо мной, вчерашним школьником, но, потеряв опору в своей безгранично внушаемой и податливой дочери, она впервые почувствовала настоящее одиночество. И мне стало жаль ее. Даже больше жаль, чем Анюту.

Просто эта женщина не понимала, что делала с дочерью, не понимала, что ВООБЩЕ с ней случилось. Не фальшь была в ней, как подумала Сашка, нет-нет, это просто какая-то слепота… душевная слепота или узость… не знаю, как лучше сказать. И при этом полнейшая искренность. Анюту свою она ИСКРЕННЕ очень любила.
Ох уж эта искренняя любовь.