Я просыпаюсь по ночам

Я просыпаюсь по ночам и глумлюсь над своей совестью. Задаю вопросы, от которых лоб покрывается мучительной испариной. Под старость учусь смешливому отношению к жизни. В юности смех рождался сам собой, а нынче мысли тяготеют к Вечности, приходится игриво подбрасывать их коленками.

Взгляну на себя со стороны: возраст серьезный, вопросы – идиотские. К примеру, могу спросить: почему не посадил дерево, не построил дом, не родил ребенка? Не стремился нравиться, создавать, помогать? Не написал самую главную книгу и не покорил самую высокую вершину? «Пускай садовники сажают деревья,-- тут же одергиваю себя,-- и скалолазы ползают по скалам. Что я, орангутанг, хренью такой заниматься…»

Сижу на старой своей табуретке, пожелтевшим ногтем сбиваю с дешевой сигареты пепел, с интересом разглядываю, как сизое табачное облачко стелется вдоль пола, и задаю вопросы. Знаю: корабли не отдадут швартовы, поезда не уйдут без меня и самолеты не оторвутся от земли. Задаю вопросы и сосредоточенно отвечаю: конечно, буянят и плодоносят посаженные мною когда-то деревья, бегают где-то ребятишки, поразительно занявшие мое сходство, сыто и счастливо живут люди в построенных мною домах. Только не отождествляю себя с этими приятными сердцу мелочами.

Я – человек из Космоса. Инопланетянин. Вроде бы во плоти, но пощупать, прикоснуться, а тем более мною обладать – невозможно. Не имею малейшего отношения ни к кому из живущих, к строениям их, предметам и планам. Пилату новозаветному уподобляясь, руки публично от происходящего умываю.

Однако!!! Не поздно ли отрешаюсь от мира, если уже червь злоточивый поел меня, и стал я похож на вопросительный знак между «уже» и «еще», и по форме и по содержанию. Грустно сознавать себя вопросительным знаком. Лучше походить на восклицательный. Или превратиться в знак препинания. Стать эдакой запятой между сиюминутным и бесконечным.

Застарелый сколиоз причудливо выгнул мой позвоночник и задубил, словно сушеную камбалу. Учусь смешливому отношению к жизни, хотя за толщей времени юмористическое уже и не разглядеть. Это свойство памяти. Свойство возраста. Неумолимые вещи. Физиология. Кто нам дал желудок, тот даст и пищу, но не более того.

Непочиненный кран нервной капелью барабанит о донышко умывальника. Раньше он меня раздражал. Ого! Раньше меня раздражала неухоженная, запущенная квартира, в которой я научился ненавидеть, смотреть стеклянными глазами в неодушевленное окно и беспомощно барахтаться в собственных мыслях. Этой квартире научился решать сложнейшие задачи: возвожу недоумение в гиперболу, логарифмую, и всегда получается один и тот же результат – равняется нулю. Не жизнь, а сплошной учебный процесс. Плюс смешливое отношение…

И теперь мне, примирившемуся со Вселенной, стало до неправдоподобного все равно. Казалось бы, когда утрачены социальные связи, можно выйти на крыльцо мира, широко раскинуть руки «яко крылы поднебеси», и что есть мочи заорать: «СВО-БО-ДЕН!» Не тут-то было: я чувствую как вместе с сигаретным дымом меня незаметно оставляет жизнь: выходит, улетучивается, испаряется.

В сущности, хороший повод поучиться жизнелюбию у евреев, которые уверены, что жить нужно не смотря ни на что, даже если для этого придется кому-то умереть. Они, оригиналы,-- безусловно, молодцы. Нация, выведшая формулу выживания может гордиться собой. Я подумаю, есть ли смысл переметнуться в иудаизм? Жениться на еврейке, раздеться до пояса, зайти в синагогу, лечь на плотную, чтоб не просквозило, байковую тряпицу, и с чистой совестью отойти к праотцам. Натуральная услуга Копцеву. И ведь мог, негодяй, да не знал еще в то время, что случай спереди волосат, сзади – лыс, упустишь – не поймаешь. Не всё возможно наверстать, как и болезни излечиваются не каждые.

Пока шахиды пачками истребляют богоизбранный народ, я в спокойном мирном уголке, расширяю кругозор, осваиваюсь с небесными явлениями. Москва – Столица! Венечка Ерофеев чухается в поезде до самых до Петушков. Люди называют его книжки пьяными бреднями, а я нахожу в них столько русского, невысказанного, исстрадавшегося. Или взять хотя бы недоотщепенца Лимонова: так завела его на нары политика, что даже Иван Шамякин хотевши просить Путина за друга, вышел из президентского кабинета притихшим-притихшим, таким молчаливым и загадочным, прям страшно стало: чего ж это с ним Владимир Владимирович необыкновенного сотворил? Держу в руках «Эдичку» и за толстым слоем ненормативной лексики мерещится мне редчайшей фактуры стилист, мастер слога и поэт. Каково?

Но! – из меня уходит жизнь. Уже много лет. Решительно и неумолимо. Словно Бог задремал и моя судьба случайно выпала из Его поля зрения. Как ни прошу – не дает забвения. Сказано: смерть наступит, когда ты сделал в мире все что мог, на что был способен, когда исчерпал себя и внутренние силы. Не осталось больше внутренних сил, поэтому ты умер. Торопиться человек в лучшие миры, которых никто не видел, о которых почти ничего не известно. Лишь святые и сумасшедшие толкуют о свойстве этих миров. Толкуют неясно, иносказательно, с придурью.

Наблюдаю, как жаркий язычок окурка подбирается к самым пальцам. Не тороплюсь его затушивать. Две-три последних спешных затяжки у меня еще есть в распоряжении, когда подушечки пальцев на мгновение онемеют от жара. Это – несколько предсмертных вздохов. Щелчком отбрасываю окурок в мусорное ведро. Неизменно промахиваюсь. Бычок шлепнулся на сизый от времени линолеум. Я никогда не попадаю, и не стараюсь. Совершенно очевидно, что грязь, так же как и чистота стали мне совершенно безразличны.

Глубокой ночью голоса будят меня и предлагают пообщаться. Первый признак сумасшествия. Мысли поселяются в ум и как маленького ребенка тащат куда-то за руку. Куда? Каждая минута, каждая секунда бодрствования,-- между первым и последним ударом сердца, сколько помню себя,-- какие просторы охватывает воображение! (ведь именно воображение делает человека человеком) Бесконечная вереница размышлений: бесплодных, пустых, ни к чему не приложимых, в которых я пронзительно себя жалею и не нахожу, задаю вопросы, остающиеся безответными, тянусь к неосязаемому, но руку останавливает невидимая преграда.

И даже с трудом припоминаю как звали ту, которую любил. Странное и не совсем русское имя – Кася. Без остатка вобрала свойства своей семьи. Мне всегда везло на евреев, а евреям везло на меня. Благодаря такому счастливому соседству я был избавлен от мук антисемитизма. Рядом со мной эти люди тихо хлопотали о том, как бы подогреть и обобрать, но вид, разумеется, показывали обратный. Покойный Лейтман говорил, смеясь «подобрать и обогреть», его коронный «оппонент»,-- это было проявлением культуры и знанием национального фольклора. «С культурным человеком,-- не унимался покойный Лейтман,-- и на одном огороде присесть не стыдно, потому что любовь и физиология шествуют рядом».

Трудно поверить, но мы с Камей почти не разговаривали. Кася не скрывала, что мечтает выйти замуж за богатого соотечественника-банкира и уехать на этническую родину. Про Израиль ей было известно только то, что там есть Мертвое море, мальчикам делают обрезание, и что миква – удивительное сочетание святого и постыдного. Иногда, развалившись в кресле и по обычаю забросив ноги на журнальный столик, я серьезно спрашивал:

-- Ты хочешь быть счастливой, Кася?

Чем сложнее вопрос, тем меньше времени ей требовалось на раздумья.

-- Кто тебе сказал, что я несчастна?

-- Как может быть несчастен цветок? – иронизировал я, поигрывая на пальце серебряной цепочкой.

-- Посмотри вокруг! Светло. Разве не счастье? Мы просто разучились замечать удивительное в малом.

-- Имеешь ввиду свет от торшера, или тот, который на улице?

-- Мои желания и фантазии излучают больше, чем все лампы и небесные светила вместе взятые.

Это было чистейшей правдой. В своих мыслях девочка превзошла и то, и другое. Кася не умела красиво говорить, и не было в том нужды: ее атомное желание нравиться заменяло десятки солнц, а утренняя недоуменная и слегка растерянная улыбка проникала лучами в недра самой закостеневшей души.

Тогда, переместив ноги с журнального столика на пол, я подходил сзади, прикасался дрожащими губами к Касиному затылку и спрашивал:

-- Не боишься старости?

-- Старость – это страх оказаться никому не нужным.

Потом она поднимала руки, заводила их за мой затылок и шептала сквозь беззвучный смех:

-- Какой же ты дурак…

«Каждому бы такой придури»,-- думал я, беззвучно смеясь в такт Касе, душа ликовала, молодость тем и была хороша, что не пророчествует, не философствует. Радость и удовлетворение в ней самой, живут где-то внутри, по собственным законам, не нуждаются в одобрении и не страдают от осуждения.

Посмотрите! Какой забавный парадокс: ушли возможности, перспективы, надежды и чаяния: тело еще живо, вегетативная система проявляет подвижность, но иллюзии уже мертвы. Уподобляясь последнему кретину, по крупицам собирал опыт – при этом не стал мудрецом. Научился облекать изощренные мысли в доступные формы – и не освободился от страха смерти. Был любим и сам неоднократно претерпевал любовь, и однако же – один.

Опрокинутая чаша моего сознания и храм моего сердца, разоренный варварами улыбчивыми, добротолюбивыми на вид. Нет будущего, нет утешения. Только воспоминания о Кассе сквозь приятное тепло ее ладоней веют отголосками прошлого. Я просыпаюсь по ночам и плачу: у Бога обителей много, ключи порастеряны. Я похож на отчаявшегося маразматика, который рубится в шахматы с Высшими силами, и в этой партии невозможен ничейный результат.

За стеной послышался плач ребенка, интересно, кто-нибудь задумывался почему плачут дети? Плач-торжество! Гимн начинающейся жизни! Судьбоносный клич! Призыв к движению! Жезл, сметающий старое и освобождающий место для нового. Что тут непонятного: старик умирает – стонет, ребенок рождается – плачет. Даже стона не исторгает моя гортань. В стонах, как и во всем остальном я потерял смысл. Пустота. Обрывки смутных фраз, которым не суждено пережить меня:

-- Смерти нет, Кася?

Застилая глаза и расправляя сердце, пришел ко мне многоликим эхом ответ из прошлого. Как всегда беззаботный, нераздумчивый ответ:

-- Смерть – всего лишь переход из одной жизни в другую…

Ум мой слишком тяжел осмыслять его. Какая участь ждет за этой болезненной гранью? Ужаснейшая, чем тысяча смертей? Физиология преклоняет колена перед космологией. Кто дал желудок, тот даст и пищу. Не слишком ли просто?

Светает. Плач ребенка понемногу затих. Подойдя к открытому окну, я перевесился через подоконник, блеклым взором окинул просыпающийся двор, кусочек парка причудливо утыканный шапками кустарника, и вдруг зашелся натужным прокуренным кашлем. Кашель одной рукой смял немощную грудь, а другой крепко ухватился за горло. Все было понятно и пугающе логично.

Под резкими неровными толчками центр тяжести начал смещаться наружу, и перед тем как сорваться вниз, я успел заметить, что мне навстречу трусцой в синем спортивном костюме с яркими лампасами приближается ангел. Он широко и белозубо улыбался, как бы говоря: «Скучали мы тут без тебя, брат». И тогда я понял, что слухи про лучшие миры никакой не вымысел, и в знак солидарности махнул ангелу в ответ.