детское. апрельское

Сегодня я проснулась — а уже совершенно как апрель, хотя и март еще. И я, даже не глядя в окно, поняла — все, весна. Настоящая, лужная и ручейковая весна. И скоро у нас будет и весенняя уборка, и чистые окна, и мама будет разбирать на балконе, а мы с папой — в гараже. А потом — Пасха с куличами и яйцами, вкуснее которых ничего весной и не бывает. А потом все растает окончательно и можно будет ехать на дачу и смотреть — как там все без снега?
А главное — не будет шапок! Этого унизительного средства воспитания детей. Потому что ребенок в шапке — забитое, бесправное существо, а ребенок без шапки — это ого-го что такое!! Особенно первую неделю.
Но мама не разделяет моей радости и предусмотрительно ждет меня у двери.
— Давай-давай, — ехидно говорит она, вручая мне еще и шарф.
— Да как же мне в этом идти?!
— Напяливай и иди, — папа очень любит давать советы, на которые кроме как «сам дурак» и ответить нечего.
— И не смей за углом ее снимать, — предупреждает мама, натягивая мне шапку на глаза, как полярнику. — Я за тобой с балкона наблюдать буду. До самой школы.
«Мне сверху видно все — ты так и знай!» — радостно напевает мама, как будто это очень хорошее дело — за собственным ребенком шпионить. Как будто нечем больше заняться взрослой женщине.

За углом шапка отправляется в карман, а я изо всех сил бегу в школу, потому что — весна! И надо успеть набегаться прямо по самой середке блестящих луж, пока все не высохло.

Перед физкультурой в раздевалку без стука забегает Наталья Пална, и девчонки, обрадовавшись, что это опять Костюшкин к нам заглядывает, начинают визжать и кидать в дверь кедами. Наталья Пална, уворачиваясь от летающих подошв, выкрикивает что-то про школьный конкурс и Пушкина.
Пушкин — это наше наказание.
То есть, учителя нам говорят, что Пушкин — это наше все, но на самом деле учиться в школе имени великого русского поэта очень тяжело. Особенно когда генеральные уборки. Одних бюстов Пушкина в каждом классе штук по пять — не меньше! Ну, хотя бы два точно есть. И все их нужно мыть. А на Пушкине знаете, как грязь скапливается? Просто невероятно. У нас одна девочка раньше в школе имени Маяковского училась — так она уверена, что на всех их Маяковских пыли было гораздо меньше, чем на нашем одном Пушкине.
Ну и конечно, каждый год, к рождению Пушкина, его смерти, женитьбе, окончанию лицея, первой влюбленности, и даже к юбилею школы — у нас конкурсы. И все читают стихи. Не поверите — тоже Пушкина.
В общем, после уроков мы пошли в класс, чтобы репетировать. Мальчишки сразу улеглись на задние парты и стали спать, а девочки вынули анкеты и начали их заполнять.

— Аня Крючочкина, давай-ка начнем с тебя, — Наталья Пална всегда начинала с девочек. Как говорит папа — «отстрел проще начать с беззащитных».
А Анька — это такой человек, который еще в первом классе знала про далай-ламу. Поэтому она вообще непробиваемая. И еще она всегда опаздывает. Запросто может зайти на урок в самом конце и сказать:
— Ой, а вы уже занимаетесь…
Родители у Аньки все время работают за границей, а бабушка совершенно такая же как и внучка, поэтому у них дома даже будильника нет. Бабушка утром заходит в анькину комнату и говорит:
 — У меня такое чувство, Ануточка, что тебе уже надо вставать. Потому что соседкин сын сейчас из подъезда вышел с портфелем.
Но при этом Анька учится вполне себе ничего, хотя она все время читает, а про уроки говорит, что «они мешают развивать абстрактное мышление». Представляю, ЧТО она думает о Пушкине.
И вот Анька выходит к доске, тяжело вздыхает и говорит:
— Пушкин… — и, помолчав немного, тихо-тихо, — Александр Сергеевич…
И повисает пауза. Анька молчит, и мы все молчим. А Наталья Пална — она совершенно не выносит тишины. Она — как канарейка — чуть где тихо, там она сразу веселым голосом всех нервирует.

— Анечка, — ласково говорит Наталья Пална, — что же ты так печально говоришь — Пушкин? Прямо как будто он умер!
— Так он и умер, — заунывным голосом отвечает Анька, — убили его.
Наталья Пална густо краснеет.
— Ну да… действительно… Хорошо, давай дальше, Анечка. Только, прошу тебя, чуть поживей, чуть порадостней!

— Унылая пора, очей очарованье… — начинает Анька, смотря себе под ноги. А на лице у нее такая тоска, что сразу становится жаль бедного Пушкина. Вот так жил себе человек, мучался: за окном — осень, грязь, деревня, классовые противоречия. А в город приедет, по балам и приемам надо ездить — а денег нет, несчастная любовь, и за сюртук портному должен. А еще старушка-няня одна в деревне осталась, без присмотра, а ее тем временем буря мглою накрывает.
А Наталья Пална ничего этого не понимает, и уже машет руками и показывает Аньке — как именно Пушкин писал про грязь и слякоть.
— Он же был очарован осенью! Он находил прелесть и успокоение и в этом сером небе, и в скрипучих крестьянских телегах, и в…
 — … и в грязи по колено, и в навозе на дорогах! — радостно подхватывает Пашка Суворов.
— Павел! — строго говорит Наталья Пална, а Пашка краснеет и рифмует, — сундук справил…
— Как вам не стыдно, — говорит Наталья Пална,— это же Пушкин, Павлик! Это же только благодаря ему… садись, Анечка, и повтори еще раз… это же только благодаря Пушкину декабристы полюбили народ и вышли на площадь! Чтобы читать Пушкина, неграмотные крестьяне тянулись к букварю, а не к стакану!
— А Пушкин, говорят, и сам был не дурак выпить! — с задних парт подают голос проснувшиеся. — Он вон и няню спаивал!

Наталья Пална обводит нас суровым взором:
— Нет в вас чуткости и чувства прекрасного! И поэтому завтра каждый отчитается мне двумя (двумя!) стихотворениями Александра Сергеевича.

А на школьном пятачке уже вовсю курят старшеклассники, а под ногами у них мельтешат писклявые воробьи. И Анька говорит:
— А зря Пушкин весну не любил — весной даже грязь лучше. Веселей как-то. А то — «унылая пора, унылая пора»…