В пропасть за овечкой

 
 
 ...Снова трогаемся в путь. Странник впереди, ну а странствующий, то есть я, сзади. Нам предстоит покинуть этот город. Нет, вырваться из его цепких объятий. Не знаю почему, но кажется, это будет непросто.
 Идти по городу - особенно по такому - дело нелегкое: то режет слух похабщина и сквернословие. Глаза скользят по рекламным щитам с вульгарными картинками, нарядам нестрогих дам. Тебя толкают и задевают сотни грубых рук, жестких локтей. Мысли сбиваются, комкаются и рассыпаются, как рухнувшая на каменный пол хрустальная ваза.
 Случается, хожу среди суетливой толпы. То и дело напарываюсь на холодную сталь чужих глаз. Нынче на виду нечто нагловатое, орущее, капризное. Только это не греет. Наоборот... Поэтому шарю глазами в толпе, ищу простую трудовую доброту. Она неброская. Она в тени, в тиши, в покое усталости. Но как приятно узнать, что это живет и действует, кормит, нянчит, растит... Как сразу окатывает теплом встреча с такими людьми.
 Наконец, вижу наивные глаза на грубоватом лице, подхожу осторожно, чтобы не спугнуть, и говорю:
 - Ну, что ты, брат, не горюй. Поверь, все будет хорошо.
 - Ты и вправду так думаешь? - спрашивает он, подняв грустные глаза.
 - Конечно! Иначе и быть не может. Если остались еще на свете люди с грустными усталыми глазами.
 - А что в этом такого? - удивляется он.
 - Ну, как, неужели ты не понимаешь, что это настоящее. Здесь нет лжи. Нет лукавства. Но есть страждущее сердце, которое отторгает разрушение и грязь. Оно страдает в тесноте, оно плачет и требует ясности созидания. И находит. Со временем.
 - Как ты хорошо сказал! - Он с волнением теребит ворот рубашки грубыми пальцами. - Я тоже так думал, но словами сказать не получалось. Так говоришь, все будет хорошо?
 - Да. Непременно, брат! Обязательно!
 - Ты знаешь, я тебе верю, - вздыхает он и кротко улыбается. - Спасибо.
 Мы прощаемся и расходимся. И каждому становится чуть лучше.
 ...Однако, Вестник не оставляет меня без своего попечения. И среди людской толчеи то ли я сам, то ли сознание мое перемещается туда, где со времени деяний до наших дней живут дорогие нам и близкие Святые.
 ...Дверь гостиницы открывается, и на порог ступает воин. Его кожаные латы запылены, шляпа с широкими полями наполовину скрывает мужественное лицо, прочерченное глубокими морщинами. Хозяин, прикорнувший от скуки за столом, открывает заплывшие глазки и с недоверием разглядывает посетителя. Воины - народ особенный. Кто-то вином упивается, чтобы пригасить кровавые картинки прошлого, и дрыхнет потом сутками напролет. А кто-то и дебош не прочь устроить. Человек, привыкший проливать кровь, не очень-то высоко ценит и свою жизнь, и чужую. Нет, этот кажется спокойным. Да и седина вон из-под шляпы выбивается. Хотя с этим отродьем все равно поосторожней нужно.
 - Слышал я, хозяин, что живет у тебя красавица по имени Мария. Как бы мне ее увидеть.
 - Есть такая, - кивает тот лоснящейся лысиной, растянув толстые мокрые губы в гаденькой улыбочке. - А не староват ли ты для молодой девицы, жадной до ласки?
 На заляпанную поверхность стола ложится монета. Наметанный глаз хозяина распознает золото. Его широкая ладонь с короткими пальцами прихлопывает монету.
 - Пригласи-ка ее, приятель, и устрой нам хорошую пирушку, - хрипло басит старый солдат, присаживаясь за стол в самый темный угол под лестницей. - Издалека я приехал ради нее.
 - Сию минуту, господин, - суетится толстяк, резво взбираясь по крутым ступеням на второй этаж, где размещаются гостиничные комнаты.
 И вот по грубо оструганным перилам скользит изящная рука в кольцах и браслетах. Таинственно шуршат кружева пышной юбки, позвякивают цепочки, переливаются бусы. Дивная красавица с распущенными по открытым плечам кудрями походкой пантеры приближается к воину и садится на соседний стул.
 Пока вояка заигрывает с девицей, расторопный хозяин ставит перед ними медный кувшин с лучшим красным вином, толстенный окорок с чесноком, соленые маслины, румяные лепешки.
 Воин с девицей пьют вино, с аппетитом закусывают. Из полумрака, где они веселятся, хозяину слышны лишь солдафонские шуточки, да заливистый смех Марии. Никогда она так не смеется в хозяйских объятиях. А на его просьбу выйти замуж только усмехается, да сверкает черными глазами. Как-то раз он попробовал ей пригрозить, так не успел закончить фразу, как к его горлу прижалось лезвие ножа для разделки окороков. Но, как хороша эта Мария! Ладно, пусть себе развлекаются. Только бы золотые ему приносила. А уж на золото он себе женушку не хуже подыщет. Так. Кажется, наелись. Осталось половина окорока и полкувшина вина. Будет чем унять тоску. Мария обвивает гибкой рукой вояку за широкий пояс с медными бляхами и ведет в комнату наверх. Старый развратник размахивает руками и отпускает дурацкие шуточки.
 В комнате Мария усаживает воина на кровать и прижимается губами к его шее. Но что это! От этой продубелой морщинистой кожи исходит тонкий аромат. В памяти всплывает ее убогая келья, увешанная иконами и лампадами, и маленькое окошко, через которое она общается со старцем Авраамием. Это из его окошка лился такой же дивный аромат. Слезы встают в ее черных очах.
 - О горе мне, горе! - вырывается из ее груди.
 - Что с тобой, Мария? - звучит над ее ухом хриплый бас.
 - Лучше бы мне умереть раньше, - со вздохом произносит красавица, низко опустив голову.
 - Ну-ка подойди и разуй меня, - ворчливо хрипит воин.
 Мария понуро склоняется к его пыльным сапогам. Вдруг в ее плечи впиваются сильные пальцы. "Ну и хватка у старика", - мелькает у нее в голове. Она поднимает голову и силится разглядеть лицо посетителя. Военная шляпа с широкими полями затеняет его. Одна рука старика оставляет ее плечо и срывает шляпу. Свет от масляной лампы освещает лицо... старца Авраамия. Он плачет, как ребенок, и прерывисто говорит:
 - Дитя мое, Мария, ты узнаешь своего старого воспитателя? Двадцать лет, с самого сиротского младенчества, охранял я твою ангельскую чистоту. Где твой слезный плач? На что ты променяла сладостные подвиги поста и бдения? Словно с высоких небес ты упала в грязную яму. Почему не сказала мне, когда согрешила, чтобы я взял на себя подвиг покаяния за твой грех? Каждый человек немощен, любой может пасть и согрешить. Только один Бог без греха. Ты слышишь, дитятко мое маленькое?
 Но Мария не отвечает. Бледное лицо в пятнах стыда и ледяные руки безвольно упали. Будто кукла содрогается она в крепких руках старца.
 - Мне ли ты не отвечаешь, жизнь моя! Ведь это ради тебя вышел я из затвора, ехал на лошади в эту даль, вкушал презренное мясо и упивался вином, выдавая себя за старого блудника.
 Только на исходе ночи приходит в себя Мария и, успокоившись, говорит сквозь слезы:
 - Стыдно и горько мне, учитель. Как я могу молиться Богу оскверненными устами?
 - Дитя мое, да будет грех твой на мне. Я буду отвечать за тебя на суде Божием. Тебя же я умоляю, дитятко мое возлюбленное, вернись в свою келью, да затворись в ее спасительном покрове. Пощади мою старость!
 - Если ты уверен, что Господь простит меня, то я готова все оставшиеся дни провести в покаянии. Я счастлива буду умывать своими слезами твои ноги, которые привели тебя сюда для моего спасения.
 - Встань же! Пойдем отсюда.
 - У меня здесь в тайнике много золота. Что мне с ним делать?
 - Это нечестное богатство, деточка. Оставь его, и уйдем.
 Бесшумной тенью проскальзывают беглецы мимо хозяина, храпящего за столом в обнимку с пустым кувшином и обглоданной костью. Авраамий подсаживает Марию на широкое седло из воловьей шкуры, садится сам. Сперва сильно гонит лошадь, отдохнувшую за ночь. Затем, когда город остается за холмами, он спешивается и ведет ее под уздцы, радостно оглядываясь на притихшую Марию, как пастырь на заблудшую овечку.
 И не страшно, что во время этой поездки пришлось оскоромиться. Господь не в желудок смотрит, а в сердце. И если там живет жертвенная любовь к падшему созданию Божию, то и Небеса сорадуются спасительному обращению. И не страшно, что от долгой тряски в седле напомнили о себе старые переломы, отбитые почки, которые теперь ноют и горят.
 ...Три года на берегу солнечного Геллеспонта он ради послушания епископу обращал в христианскую веру язычников. Три года избивали его несчастные язычники кольями и камнями до полусмерти. Но однажды собрались вместе и вспомнили, что ни разу от старца никто слова плохого не услышал, но только ласку и кроткие вразумления. И пошли они к Авраамию, и просили его пасти их стадо заблудшее.
 Но ни пятьдесят лет земляного затвора, ни обращение язычников, ни победа в схватке с самим сатаной - ничего так не радовало старца, как возвращение этой заблудшей овечки.
 Вернувшись в свою келью, Мария дни и ночи напролет слезно молит Бога о помиловании. Ее рыдания прерываются лишь на миг, возгораясь снова и снова. Длится это год за годом - несколько лет. Но Мария утратила чувство времени. Для нее открылись врата вечности. Огнем покаяния она воссоединяется с огнезрачными жителями небес. Старец Авраамий иногда приникает к окошку, соединяющему их кельи. И обоняет тонкий аромат, текущий оттуда. В знак прощения милостивый Господь дарует Марии благодать исцеления. И множество приехавших издалека хромых и расслабленных уходят отсюда на своих ногах.
 ...Не сразу, как от сна в явь, возвращаюсь в обычное состояние. Ноги идут, руки двигаются в такт, а душа творит свое дело.
 В дивный миг, когда мое сознание освобождается от множества нитей, раздирающих внимание в разные стороны...
 В дивный миг, когда время останавливается...
 ...А пространство плавит углы и высоты, обращаясь в поток, который бесшумно подхватывает и бережно несет меня в океан сверкающего покоя...
 В редчайший по красоте миг попытки моего смирения...
 ...Чья-то грубая рука хватает меня за плечо и разворачивает от мирного покоя к мятежному уродству: передо мной красные глаза пьяницы. С трудом узнаю в опухшей физиономии знакомые черты своего приятеля.
 - Слышь, Тихон, ты это... там Маня с какой-то японкой гуляет вторую неделю, - тычет он трясущимся пальцем в сторону пивбара. - Ты это... я больше не могу. Здоровья нет. И на работу пора. Ты это... вытащи ее оттуда. Она тебя послушает. Все. Аут... - он понуро уходит. Его качает ветром. Его сейчас, как плащ, можно через плечо перебросить.
 Оглядываюсь на Валерия. Тот невозмутимо кивает и шепотом произносит: "во ад сойду - Ты там еси". По дороге ему поясняю. Маша - моя школьная подруга. Она постоянно влипает в какие-то неприятности, из которых приходится ее вызволять. Вообще-то она добрая, готовая каждому помочь. Но все делает как-то глупо. Может быть, поэтому у нее все через пень-колоду. Она чистосердечно влюблялась в мужчин и серьезно выходила замуж три раза. Только мужья на второй месяц начинали гулять от нее. Она узнавала об этом через подруг и приступала к спасению брака. Мужей находила она среди богемы. Им было невдомек, как можно жить с одной женщиной. Так она влюбляется до сих пор и все так же упорно попадает в скверные истории.
 Итак, мы спускаемся в подземелье с красно-черными стенами, чем-то похожее на местность, на которую намекал Валерий. У входа в зал дорогу нам преграждает охранник. Объясняю, что пришел к Маше, называю полное ее имя. В это время из зала раздается крик:
 - Тихон! Входи. Пропустите его.
 Мы с Валерием входим в полупустой зал, где накрыты несколько сдвинутых столов. Здесь сидят четыре человека. Среди них две резвые женщины и двое мужчин, способных лишь кивать и многозначительно улыбаться. Метрдотель провожает нас и уважительно сажает напротив. Видимо, девочки не скупятся...
 - Тишенька, счастье ты наше! Что же ты так долго ехал? _ вопит Маша. - Я приказывала тебя доставить много раз.
 "Счастье" - это перевод моего имени на русский язык... Разглядываю свою школьную подругу. Если бы не яркий румянец на впалых щеках и с гнусавинкой прононс, понять, что эта дама пьяна, было бы невозможно. У Маши все длинное: пальцы, шея, ноги, нос, глаза и губы - это следствие, по ее мнению, смешения в ее артериях разнородных кровей. Впрочем, судя по ее бесшабашности, русская все остальные придавила. Перед ней за частоколом бутылок и бокалов высится гора красных панцирей и окурков. Рядом лежат сотовый телефон, пудреница и телефонная книжка. Она одновременно ест, пьет, курит, давит пальцем на кнопки телефона, делает пометки в блокноте и говорит:
 - Ты видишь эту узбечку? Вообще-то она не узбечка, а японка. У нее папа русский дипломат, а мама японская японка. Зовут ее Катька. Вообще-то она не Катька, а какая-то Катаяма, что ли? Я так до сих пор и не выучила. Не важно! Катька как приезжает в Россию, в ней русский генотип дыбом встает, и она зовет меня водку пить. И самое страшное: у нее денег и здоровья ужас сколько. Мы уже две недели гудим, здесь перебывало пол-Москвы. Здоровые мужики падают, их выносят, а Катька только сегодня икать начала. А это значит, что запаса прочности у нее еще дня на три-четыре. Нет, ну ты скажи, Тишенька, это у нее от Стеньки Разина или от самураев?
 - Это, Манечка, смотря на какую тему вы пьете, - рассуждаю вслух.
 - Она пьет, потому что ей в России грустно делается.
 - А почему грустно, Катюш? - заглядываю в щелочку узких глаз.
 - Смысла... ик... не могу... ик... найти... ой! - задумчиво поясняет русская японка.
 - А почему, Катюша, ты столь тонкий предмет в подвале ищешь? Вы что там, на своих островах, Достоевского не читали, или Бунина, Акиру Куросаву не смотрели?
 - Там это не нужно, а здесь некогда, - отвечает за подругу Маша. - Дело в том, что мы пытаемся найти смысл через людей, поэтому их сюда и зазываем. А они как накушаются, сразу нить теряют. Поэтому за две недели мы его и не нашли. И так каждый Катькин приезд.
 - У вас машина есть? - спрашиваю наобум.
 - Как не быть! Целый лимузин с "Мосфильма". Длинный, как батон сервелата. Думаешь, как мы народ туда-сюда возим.
 Я встаю и решительно заявляю:
 - Слушай мою команду! Всем на выход, погружаемся в транспортное средство.
 Первой вскакивает японка, готовая на все, вплоть до харакири. Следом - Маша. За ними вяло встают мужчины из богемной сферы.
 Ехать в лимузине еще терпимо, но забираться внутрь и рассаживаться по местам - это мучение. Полубезумные люди, согнувшись в три погибели, тычутся друг в друга, с охами и стонами расползаются по сидениям. Я сажаю Валерия рядом с водителем и объясняю маршрут. Валера кивает: дорогу он знает, был там не раз.
 Маша, разумеется, усаживает меня в кресле рядом с собой. Поначалу она продолжает кричать, но чем сильнее она сотрясает мою барабанную перепонку, тем тише я отвечаю. Так и она затихает и говорит спокойно:
 - Знаешь, Тишенька, я так устала.
 - Еще бы - столько яда усвоить.
 - Это, конечно, есть, но не главное. Понимаешь, надоело расшибать нос о стену. Уж столько раз жизнь меня учила, а все зря. Ты тоже чего-то вечно ищешь. Скажи честно, Тиша, ты нашел, чего искал?
 - Нашел, Машенька.
 - Правда? - подпрыгивает она и приближает ухо к моим губам. _ Расскажи в двух словах...
 - В двух не получится. Ты помнишь, Мань, когда коммунисты чуждые массам фильмы и концерты целую ночь по телевизору крутили?
 - Конечно, - на Пасху.
 - А ты помнишь, как мы с тобой из чувства протеста однажды в собор в пасхальную ночь сбежали?
 - Ага! Прикинь! То пасхальное яичко, которое ты мне подарил, до сих пор у меня в серванте лежит. И не протухло!
 - Как видишь, самое главное лежит на поверхности. Нужно только этому открыть сердце.
 - Понял-а-а-а... - протягивает она, глядя на меня, как на полоумного. - Только это ску-у-учно.
 - А вот сейчас ты увидишь, где скучно, а где наоборот.
 В салоне повисает тишина. Трое напротив нас мирно почивают, склонив головы друг другу на плечи. Вдруг Маша придвигается и громко шепчет:
 - Ты знаешь, Тишенька, чего я сейчас больше всего боюсь? Похмелья. В последнее время это какое-то черное безумие. Меня всю трясет... Желчью рвет по три дня. В зеркало на себя противно смотреть - старухой выгляжу. Вот сейчас еду и думаю, как мне опять остановиться. И одно мешает - страх перед похмельем.
 - И эта проблема сейчас решится.
 - Ой, миленький ты мой...
 Машина плавно тормозит. Мы открываем двери и выходим в другой мир. Здесь в тишине переливаются трели жаворонков. По одну сторону дороги широкое пшеничное поле, по другую - златоглавая церковь с двором наподобие монастырского. На стоянке теснятся блестящие иномарки вперемежку с "жигулями" и "москвичами". Внутри, вдоль гравийной дорожки, стоят фонари, всюду цветы и садовые деревья. Строения слегка напоминают греческие, с висячими балконами и внешними галереями.
 - Здорово!.. Красотища! - восторгаются попутчики. - Это что, монастырь?
 - Вроде того, - киваю.
 - Кажется, я сейчас найду смысл, - говорит японка, перестав икать. - А нас пустят?
 - Здесь служба длится почти до вечера, так что даже мы не опоздали. Думаю, то, что вы увидите, запомнится надолго.
 В это время Валерий, застенчиво улыбаясь, подносит женщинам платки: большие и поменьше. Большие они обвязывают вокруг талии, импровизируя юбки, а поменьше - повязывают на головы.
 - А чего делать-то?
 - Стоять и смотреть. Обратите внимание, когда будет наступать пиковая фаза "концерта". Перед входом в храм надлежит трижды перекреститься. Вот так, - показываю на себе. - Если станет... волнительно, то произносите "Господи, помилуй".
 В этот час в храме перерыв. Стайкой подходим к застекленному свечному ящику и берем восковые свечи. Ставим перед иконами и прикладываемся. Мы с Валерием впереди, следом старательно повторяют наши действия остальные. Японку больше всего поразили белые детские косточки под стеклом - мощи младенцев, убитых Иродом. Наконец, подходим ближе к иконостасу, где толпятся в ожидании люди.
 Маша протягивает свечу юной девушке и просит поставить на праздничный подсвечник. Девушка такая благообразная: в платочке, в длинной юбочке, с кротким лицом. Рядом с Машей стоит интеллигентный мужчина в светлом костюме. И вообще, народ здесь весьма приглядный.
 Наконец, распахиваются Царские врата, и выходит молодой священник. Кадит иконостас, спускается по ступеням вниз и обходит храм. Толпа уступает ему дорогу, выстроившись в линейку. Вдруг священник останавливается перед дамой в шикарном бирюзовом платье и прямо ей в лицо направляет облака ароматного голубого дымка.
 Дамочка всхрапывает, грохается на пол и кричит басом:
 - Проклятый поп, не тронь Наташку, она моя! Я целый год ее совращал.
 - Выходи! - батюшка легко побивает женщину по голове кадилом.
 - Ой, больно! Что ты делаешь, поп проклятый! Дай мне пожить в ней хотя бы год, а то князь меня бить будет.
 - Уходи в бездну!
 - Ой, больно мне! Дай пожить хоть недельку в этой дуре! Хоть один денек!
 - Не дам, выходи сейчас!
 - Ой, не бей по спине своим проклятым кадилом, это последнее место, где я могу жить.
 - Как ты вошел в нее? Отвечай!
 - Она к колдуну ходила, там в Наташку я и вошел. Она сама просила!
 - Много ты людей совратил?
 - Ой, не заставляй меня отвечать, а то князь меня накажет, бить сильно будет. Ты что думаешь все, кто здесь стоит, спасутся? Да многие на тебя, поп проклятый, только поглазеть приехали. А выйдут, сразу и забудут про церковь. Мы их тут цапнем и к себе в ад заберем, дураков.
 - Именем Иисуса Христа выходи!
 Женщину сильно трясет, она орет басом, хрипит и затихает. Обессиленное тело поднимают сыновья и уносят на скамью. Через несколько минут она очнётся, ничего не вспомнит.
 Посматриваю на Машу и остальных - стоят спокойно, только побледнели и рты поразевали. Мы с Валерой молимся за всех нас. Удивительно сильно и чисто пульсирует молитва. Есть от чего... После каждения батюшка выносит Евангелие. И произносит небольшую проповедь. Из нее следует, что бесноватость - результат добровольного обращения к силам зла: экстрасенсам, колдунам, гадателям, бабкам, астрологам.
 ...А дальше начинается чтение Евангелия. И куда только девается благочестие окружающих? Девушка, которая передавала свечу, визжит, как свинья; мужчина в светлом костюме лает, как цепной пес; там и тут раздаются крики:
 - Прекрати, проклятый поп! Что жжешь меня огнем раньше времени! Заткни-и-ись!
 Парни из богемы забились в дальний угол и оттуда глядят исподлобья. Маша и японка жмутся ко мне с обеих сторон. Я сам было испугался, но молитва успокаивает и ограждает, поэтому делюсь покоем, пожимая их ледяные руки. Во время кропления святой водой начинается новый всплеск воплей и животных звуков. Здесь батюшке помогают мальчишки-алтарники лет десяти. Визжащим и гавкающим льют из ковшика прямо на головы. После обильного окропления напряжение спадает. У многих на лицах появляются улыбки. Лица наших друзей розовеют. Воздух в храме становится чистым и прохладным, как в лесу. Во время приложения ко Кресту некоторые снова кричат. Троих ведут под руки, они упираются. Но батюшка опускает крест на вжатые в плечи головы, и несчастные обмякают, повисают на руках помощников.
 После водосвятного молебна мы уходим. Пока наш лимузин по разбитой бетонной дороге доставляет нас к святому источнику, я отвечаю на вопросы. При этом напоминаю, что всплески криков и воплей бесноватых приходились на чтение Евангелия, каждение, окропление святой водой и приложение ко Кресту. Так что мы наблюдали, какую огромную силу в борьбе с реальным злом имеют православные святыни. Напоминаю, что изгнание нечистых духов осталось только в Православной церкви - потому, что только она и является истинной Церковью, единой и неделимой, которую не одолеет зло.
 Итак, по глинистой тропке гуськом спускаемся к святому источнику. Здесь, как ни странно, никого. Я поясняю, как нужно окунаться. Удивительно - никто не отказывается от купания. Первыми входим в купальню мы, мужчины. Сначала Валерий, потом я, за мной окунаются другие мужчины. Они басовито вскрикивают, но из воды выходят бодрыми. Один из них, Олег, изъявляет желание окунуться еще раз. Когда мы выходим из купальни, от нас исходит пар, что особенно заметно в косых лучах заката.
 - Ну как, не страшно? - спрашивает Маша у Олега.
 - Что ты, это какой-то полет, - расцветает тот блаженной улыбкой.
 - Кстати, насчет полетов. Если небеса - это место, где нет бесов, то выходит, что погружение в эту святую воду - все равно, как на небесах побывать. Давайте, сестрички, вперед! С нами Бог!
 Женщины с опаской заходят в полутемное помещение купальни, оборачиваются, машут руками и закрывают дверь. После недолгого шуршания и шепота мы слышим восторженные восклицания, сначала Маши, а потом Кати. Спустя пять минут они в клубах пара весело вываливаются из купальни.
 - Ну, конечно, я предполагала, - размахивает длинными руками Маша. От волос ее рассыпаются брызги. - Но чтобы так хорошо и бесплатно - это что-то!
 - А ты похмелья боялась... - напоминаю ей.
 - Какой там!.. Ни-ка-ких последствий. Я как заново родилась!
 - А я нашла смысл, - вдруг заявляет японская Катя, у которой даже глаза округлились. - Я теперь хочу быть русской.
 - Вот и славно, - подытоживаю я.
 - Да мы сюда будем ездить каждый день! - заявляет Маша, подпрыгивая от восторга. - Я здесь дом куплю и поселюсь навечно.
 - А меня к себе возьмешь? - спрашивает японка.
 - Ты же слышала, Тихон сказал, что мы сестрички.