Сталкер

 Хорошо говорить с другом под мягкий стук колес. На столике нашего купе на крахмальной салфетке в чашках покачивается розоватый чай. Открытый дорожный складень мягко сияет вечным светом иконных Ликов и переливчатой позолотой. Глаза съезжают в сторону окна, за которым летят огни, мелькают платформы, переезды с полосатыми шлагбаумами, темные леса. И только звезды на фиолетовом небесном ковре-самолете несутся вместе с нами сквозь незнакомые темные пространства. Там, за окном, не так уютно, как здесь, но это не пугает: мы надежно отгорожены и своей дорогой летим, летим вперед.
 - Скажи, Дмитрий, - говорит американец, - а не бывает у тебя так, будто какое-то событие снова и снова повторяется. Может быть, по-разному, но очень похоже.
 - Бывает, конечно, - отзываюсь я, любуясь лунным отражением в черной реке.
 - Хочешь, я расскажу тебе одну историю?
 - Давай.
 - Это было еще при бабушке. Отец настоял, чтобы я совмещал учебу в колледже с работой. Что-то у него с карьерой не ладилось, и с оплатой счетов имелись проблемы. Устроился я официантом в ресторанчик. Денег мне платили маловато, и заработки едва покрывали расходы на учебу. А я имел уже подругу, мне нужно было одеваться прилично, платить за бассейн и теннисный корт. И однажды мой друг попросил у меня кредит.
 - Взаймы, что ли?
 - Да, взаймы. Сто долларов. В то время для меня эта сумма была очень серьезная - практически половина моего бюджета. Я долго колебался и даже ходил на совет к грэндма, к бабушке. А она сказала, чтобы я дал ему денег. О, бабушка - это христианка! Ты понимаешь, да?
 - Русская.
 - Ты меня понимаешь, Дима. Я послушался совета бабушки, и дал денег на две недели. Без процентов, хотя это у нас... не принято.
 - И друг деньги тебе не вернул.
 - Да, не вернул. Он стал от меня скрываться. От наших общих друзей я узнал, что он обо мне говорит нехорошее. Я очень мучился и пошел к бабушке. А она сказала, что все нормально. Ты, говорит, ему прости и забудь. Дима, я очень хотел это сделать, как сказала бабушка. Я старался. Я пошел с ней в церковь и поставил свечку за этого парня. Как запели "Отче наш", я тоже пел. А когда дошел до слов "...как и мы прощаем долги наша", то вместо "долги" пропел "сто долларов". Пел я громко, поэтому все услышали и даже некоторые оглянулись и засмеялись. И мне стало очень стыдно, потому что я понял, что не простил. А когда вынесли Святые дары, я представил себе, что это Сам Господь Иисус вышел ко мне, и упал на колени, и стал горячо просить Бога, чтобы Он дал мне прощение моего должника. А когда вышел из церкви, то понял, что у меня нет обиды на того парня, что я простил его.
 - ... А деньги потом к тебе вернулись.
 - Да, вернулись. Откуда ты знаешь? Сначала пришел этот парень и принес сто долларов. Даже просил назначить процент за отсрочку. Я его поблагодарил, и он ушел веселый. И вдруг я понял, что не могу потратить эти деньги, потому что простил, и они уже как бы не мои. Бабушка очень обрадовалась этому и посоветовала пожертвовать их церкви. Когда я отдал деньги туда, мне стало очень, очень хорошо. А на следующий день мой босс, хозяин ресторана, выплатил мне премию в триста долларов и повысил в должности, назначив меня старшим официантом. Я прыгал от радости, да! Тогда я пригласил моего бывшего должника в бар и угостил его пивом. Он говорил мне, что я лучший друг, что таких парней раз-два и обчелся. Мы снова подружились.
 - У меня была в точности такая же история, Степан. Примерно в то же время, что и у тебя. Только сумма другая - сто рублей. А самое интересное, что через три года она повторилась. Сумма во второй раз была крупнее, борьба с самим собой тяжелее, но все повторилось.
 Степан снял наручные электронные часы с калькулятором и стал быстро нажимать кнопки.
 - Это тебя, Дима, может заинтересовать. Я прикинул разницу курсов рубля и доллара, учел инфляцию и структуру изменения запросов с возрастом. И вот, что получилось: у тебя и у меня, в первый раз и во второй - были все те же сто рублей!
 Заговорились далеко за полночь, а мы еще не приступали к правилу на сон грядущим. Вместе попеременно вычитываем его, лицом к складню. Часика на четыре засыпаем - и вот уж стучат в дверь, будят. Выходим на влажный перрон, а я ни с того, ни с сего вспоминаю:
 - Помнится, преподобный Серафим Саровский говорил, чтобы к нему попасть, надо не одну пару лапоточков истоптать.
 - Значит, зря мы ехали сюда с комфортом? - превозмогая зевоту, отвечает Степан.
 - Не волнуйся, соратник, если Преподобный обещал, то истопчем, сколько положено, - успокаиваю. - Никуда не денемся.
 - Это образно, да?
 - Сейчас увидим...
 На вокзальной площади Арзамаса к нам подходят несколько таксистов. Выбираем парня попроще и направляемся к его "Ниве". За нашей спиной стоит ругань: местная таксистская мафия возмущается, что наш шофер "влез без очереди и увел из-под носа клиентов". Договариваемся насчет цены. И мы со Степаном уже не удивляемся сумме, названной водителем: сто рублей.
 Когда я кладу свою сумку в багажник, получаю скользящий удар в глаз углом задней двери.
 - Начинаются "лапоточки"? - интересуется Степан, прикладывая к ранке платок.
 - Угу... - вздыхаю.
 Это напоминание, что прибыли мы не на прогулку, а воевать с властями тьмы, щитом от которых является молитва. Поэтому, только машина трогается, вручаю Степану молитвослов, и тот вполголоса читает утреннее правило. Сам же прошу водителя Володю завезти нас на Соборную площадь к нерукотворному Кресту.
 В огромном соборе в этот утренний час народу немного. По самому большому скоплению людей определяем, где это воплощенное чудо. Пока медленно двигаемся в очереди, рассказываю, как некий человек получил его на корабле. Взвалил на плечо, понес, оглянулся - а корабля-то нет. Спрашивает прохожих о корабле, но ему отвечают, что никогда кораблей, тем более, больших, никто здесь не видел. И понял он тогда, что Крест сей нерукотворный, из Царствия небесного подарок. Какой-то безумец из ретивых комсомольцев, пробовал определить, из какого материала он "сделан". Отпилил часть пальца Спасителя, а из раны кровь хлынула. Вскоре у безумца того началась гангрена пальца, и он умер.
 И вот подходим мы ко Кресту. Рельефное Распятие - живое и теплое. Тем страшные муки и крайнее измождение, запечатленные в каждой черточке лица, в каждом изгибе истерзанного тела Мученика. Страшно и блаженно подходить к этому неземному чуду. В каменных плитах перед Распятием множеством тысяч коленей за долгие годы протерты округлые ямки. И я опускаю в них свои колени, и чувствую обнимающее соединение с теми, кто стоял здесь раньше. Отхожу в поклоне, а оторваться от живого измученного лика Христа не могу. Подходит Степан и шепчет, что ему показалось, будто Иисус приоткрытыми глазами наблюдает за каждым подходящим.
 На жертвенный поднос в волнении кладем вынутые купюры из карманов, первые попавшиеся из множества перемешанных разного достоинства, - разумеется, сто рублей...
 Едем дальше мимо полей и лесов, деревень и восстающих из руин церквей. По окончании чтения канона преподобному Серафиму Володя рассказывает нам кое-что из истории. Мы предлагаем ему повозить нас по святым местам, и он сразу соглашается. Въезжаем в Дивеево, по плавному повороту едем по краю поселка и тормозим на стоянке, плотно заставленной автобусами и легковушками. За аллеей старых тополей высится огромная колокольня с аркой. Нам туда. Идем со Степаном и потираем саднящие тупой болью поясницы. У меня позвоночник просто горит, как в огне. Эх, старость не радость.
 Как учили меня старшие по вере друзья, когда приезжаешь в монастырь, прежде всяких дел надлежит приложиться к святым мощам. Так что направляемся к раке с мощами преподобного Серафима Саровского, к величественному Троицкому собору. На входе делаю три поясных поклона, а в пояснице что-то хрустит, трещит и колет острыми иглами. "Лапоточки продолжаются..." Не дай, Господи, сломаться мне здесь так некстати.
 Выстаиваем очередь к мощам святым. Позвоночник продолжает жечь, будто огнем. Погружаюсь в молитву и чувствую, что всякая моя просьба о помощи угодна любимцу Пресвятой Богородицы, будто он рядом, и я к нему обращаюсь вслух, а он на каждое мое прошение согласно кивает головой.
 - Скажи, отче Серафиме, как спастись?
 - Смирением и терпением, радость моя. Только так.
 - Батюшка святой, как познать волю Божию?
 - Все в сердце, ваше боголюбие, все там. Внимай сердечку своему - оттуда Господь тебе и подскажет.
 - Как выдержать натиск зла, батюшка Серафим?
 - Зло для злых, а ты будь добрым, оно тебя и не тронет.
 - А как же тебя, батюшка, разбойники били да истязали? Неужто ты злым был?
 - Так это я сам Господа об этом упросил. Так переживал я вольные страсти Спасителя, что и сам восхотел стать их причастником. Когда благодать поселится в сердце твоем, то и ты сам пожелаешь страдать за Христа.
 - Отче Серафиме, помоги мне...
 - Если ты приехал ко мне, радость моя, то уж и гостем дорогим и другом моим стал. Так я тебя теперь до самого Страшного Суда под ручки поведу, - улыбается мой собеседник, как солнышком освещает. - А когда ты по Канавке Царицы Небесной пройдешь, то сама Матушка наша Заступница тебя по головке погладит. Вот увидишь... - снова полыхает солнечной улыбкой преподобный Старец.
 Неожиданно скоро подходим к раке. Позвоночник все еще горит, но меньше. Здесь сильное благоухание: то ли от множества цветов, то ли от святых мощей. С трепетом прикладываюсь, прошу Преподобного помочь в нашем деле и не дать мне сломаться. Под гулкий протяжный сердечный набат прохожу дальше.
 Здесь монахиня заступом преподобного Серафима слегка поколачивает по нашим спинам. Затем прикладываемся к ботинкам Батюшки, а за спиной слышим, как трудница рассказывает кому-то, что ежедневно с ботиков пыль с песочком стирают, словно батюшка Серафим каждый день обходит в них свои владения. Собеседница таким же взволнованным шепотом говорит, что монахи при переоблачении святых мощей каждый раз отмечают, что плоть на косточках нарастает. Так что скоро уж, наверное, Батюшке на проповедь всемирного покаяния подниматься...
 Выходим из собора, и я понимаю, что со мной что-то сейчас произошло. Что-то было - и пропало. Ощупываю карманы, осматриваю себя - все на месте. Что же я потерял? И вдруг меня озаряет: боль в позвоночнике исчезла! Сообщаю об этом Степану. Он констатирует: "лапоточки".
 За вторым собором, Преображенским, тоже огромным, за оградой, от Креста с камнем начинается хождение по Канавке Богородицы. Народу почти никого. Достаем четки, прикладываемся к мокрому от росы Кресту и медленным шагом идем, шепотом читая "Богородице, Дево, Радуйся..." С высоких деревьев снимаются черные тучи воронья, и весь наш путь в утреннем зыбком тумане озвучивается оголтелым карканьем. Вокруг нас крупным белым дождем шлепается их обильный помет, но ни одна капля не попадает на нас. Прикладываемся к иконе Новомучеников Российских, прикрепленных к оградке лиственницы, посаженной Государем-мучеником в 1903 году.
 Дальше путь пролегает мимо сараев, где громко опохмеляется местная богема. От этой краснолицей хрипатой тусовки отделяется и увязывается за нами, остервенело гавкает и клацает зубами в сантиметре от наших ног грязная взъерошенная псина. Однако укусить не решается. Не дают... Последние из полутора сотен Богородичных молитв дочитываем, стоя у последнего Креста. Потом обсуждаем явление нам покрова Богородицы во время искушений. Степан бледен, видимо сильно испугался, но держится молодцом, и глаза его сияют.
 В ложбинке под изгородью у телеграфного столба на мокрой траве мирно почивает нищий с костылями. От утреннего холода нас знобит, а этот лежит себе и посапывает, как на перине. Рядом с ним у асфальтовой дорожки валяется цигейковая шапка с мелочью. Мы со Степаном лезем в карманы и наугад достаем купюры. Как вы думаете, какого достоинства?..
 Самое главное мы сделали: получили благословение от Богородицы и батюшки Серафима. Теперь можно и о жилье подумать. Володя ждет нас у машины. Он предлагает отвезти нас к знакомой странноприимнице. Дом её стоит недалеко от монастыря на соседней улочке. Мы входим, спрашиваем хозяйку. Из-за ширмы в конце коридора к нам выходит круглолицая улыбчивая женщина в платочке и говорит, что для "таких гостей" у нее есть отдельная комнатка. Правда, сейчас она занята, но завтра жильцы съедут. Ну, а пока можно разместиться со всеми. И мы по лестнице поднимаемся на второй этаж "ко всем". Здесь одно большое помещение, разделенное перегородкой на две части: мужскую и женскую. На полу - ряд матрасов. Выбираем себе два рядом, бросаем сумки в головы. Спрашиваем хозяюшку, сколько за три дня, учитывая переселение в комнату. И она называет все ту же круглую, с двумя нулями, цифру.
 
 Во время службы народ в соборе ведет себя по-разному. Те, которые ближе к алтарю, тихи и сосредоточенны, в середине появляется некое легкое движение: ставят свечи, переходя с места на место, делятся впечатлениями с соседями, а у входа, да еще рядом со свечными ящиками - здесь и вовсе светские беседы и нравы.
 Меня влечет вперед, в покой и страх Божий, но сейчас мы со Степаном стоим у свечного ящика в очереди и печально глядим на тех, кто без очереди тянут записки к монахине, лукаво надеясь, что это им на пользу. Степан в отличие от меня совершенно спокоен. Во всяком случае, внешне. Пожилая монахиня безропотно принимает у всех исписанные именами листики, тихонько задавая уточняющие вопросы и разбираясь с деньгами. Руки с записками тянутся со всех сторон. Те, кто без очереди, особенно настойчивы. Вспыхивающее раздражение заливаю успокоительной прохладой Иисусовой молитвы. Для этого мне надо смотреть в какую-нибудь точку. Выбираю для этого звездочку на образе Богородицы "Умиление", ту самую, которая на кротко склоненной прекрасной главе Пречистой Девы.
 Несколько раз мимо проходит старушка и толкает жестким локотком. "Колдунья, что ли?" - проносится во мне. Трижды получаю от нее укол локтем и колючий взгляд темных малюсеньких глазок. Трижды с ласковостью в голосе прошу у нее прощения за свою неуклюжесть. И снова свожу глаза к звездочке и возвращаю молитву в гортань.
 Вот и наша очередь. Пожилая монахиня отошла вглубь, а передо мной стоит юная послушница лет семнадцати с кроткой улыбкой, едва заметной в уголках пухлых детских губ. Старушка у нее за спиной вопрошает, где крестики с мощевиками, называя ее Херувимой, а девочка-монахиня отвечает ей тоненьким с легким пришепетыванием голоском. И все в этой девочке подобно ее таинственному чину: легкие движения, тихий голосок, кроткая улыбка - все ангелоподобно, мягко сияет чистотой и благоуханным девичеством. "Отними у ангела крылья - станет дева; дай деве крылья - станет ангел".
 Протягиваем ей наши записки, а мне хочется спросить, как ей приходится в этом жестоком мире, где так трудно ей хранить себя, ограждая черной одеждой, являющей символ смерти для мира сего. Но тут я вспоминаю, что монаха в послушании ограждают семь ангелов, представляю себе это всесильное, лучезарное окружение с огненными мечами - и успокаиваюсь. Эта девочка-монахиня, эта огненная Херувима защищена лучше любого богатого или сановного человека.
 Видимо, эта моя разноголосица отражается на моем напряженном помятом лице, поэтому по губам монахини пробегает улыбка, с которой добрая мать обращается к своему несмышленому дитю. Несколько секунд длится мое общение с девочкой-монахиней. Несколько слов, пара движений, легкий отблеск небесного отсвета на ее личике - а я будто сам очистился и засиял, как закопченный на костре чайник от белого речного песочка.
 Отходим в сторону, а мой взгляд по привычке ищет золотистую звездочку на главе Пречистой Девы Марии - точку опоры моей немудреной молитвы. И в этот миг по чудотворному образу пробегает нечаянный багряный свет солнечного луча, кроткие опущенные очи словно приоткрываются, и я читаю в их ясной глубине отсвет такой же, как и матушки Херувимы, ласковой материнской улыбки. Мне нужно туда, ближе к "Умилению", но плотная толпа не позволяет приблизиться даже на шаг. И я замираю, где стою. Как бы извиняясь, гляжу на прекрасный лик Девы Марии, пожимая плечами, и печально улыбаюсь. Но, что за чудеса! Снова встречаю ободряющий материнский взор.
 В это время рядом происходит движение, приглушенно звучат извинения, и плотная толпа расступается. Впереди встают четверо: деревенского типа священник, его худенькая, болезненная на вид матушка и двое очень похожих на родителей - юноша и девушка. Парень, как бдительный телохранитель, обозревает сурово окружающих и, не найдя ничего опасного, устремляет взгляд вперед. Девушка по-детски увлеченно разглядывает иконостас, образы, укрепленные на столбах и огромное золоченое паникадило в сотнях огней.
 И снова мне доводится стать свидетелем "гения чистой красоты". Стройная фигурка девушки как бы подчеркивается свободным светлым платьем. На лебединой шее изящная головка с выбившимися из-под платочка прядями светло-русых волос. Нежное лицо еще не утратило детской округлости, но черты его уже выявляют врожденную красоту. Движения ее осторожны и плавны. Поклоны и крестные знамения неспешны. По всему видно, ей привычно внимание окружающих, но это лишь укрепляет осмотрительность каждого движения.
 Вспоминается словесный портрет монахини Марии из "Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря" архимандрита о.Серафима Чичагова: "Мария Семеновна была высокого роста и привлекательной наружности; продолговатое, белое и свежее лицо, голубые глаза, густые, светло-русые брови и такие же волосы. Ее похоронили с распущенными волосами".
 Ох, и непроста жизнь ваша, красавицы! Все время в центре внимания, в перекрестии взглядов - любующихся, завистливых, любопытных, а порой и похотливых. Не зря самые красивые русские девушки уходили в монастыри, подальше от липкой паутины взглядов, подальше от ярмарки невест, где торгуют девичьей красотой...
 Вокруг нас волнами прокатывается возмущение, нарастает толчея и шум разговоров. Внутрь собора входит еще одна толпа паломников, потом еще. Со стороны раки слышится громкий крик, визг, похожий на поросячий. Все оборачиваются туда, подаются поглазеть на чьи-то муки. "Бесноватая кричит. Как ее, бедную, враг мучит, ай-я-яй!" - слышу за спиной. Отчаянный крик, потом злобный хохот и снова поросячий визг повторяются, переходят в истерический плач и мало-помалу стихают. Только жалобные всхлипы и участливые материнские слова раздаются в наступившей тишине. Но вот пробегает шумок, шевеления и слышу впереди себя: "А ведь молодая какая! И красивая! Да так хорошо одета. Надо же!..". По сердцу резануло нехорошее предчувствие, будто это имеет ко мне отношение.
 Пытаюсь сосредоточиться на службе. Но вот очередная волна буквально выталкивает меня к выходу, и я оказываюсь на паперти. Следом протискивается Степан, несколько взъерошенный, но, по-прежнему, невозмутимый. Здесь толчея еще возбужденнее, разговоры громче, бойкие растрепанные девчушки по-цыгански выпрашивают деньги, хвалясь друг перед дружкой звонкой добычей...
 Идем по дорожке среди цветов, идем в тишину, проходим под аркой колокольни и сворачиваем к небольшой Казанской церкви. Здесь, кроме молодой семьи у ларька с иконками, - никого. Дверь церкви открыта и меня тянет, зовет туда внутрь. Прохожу первым и сильно ударяюсь макушкой о низкую притолоку. Степан шепчет "лапоточки" и следует за мной, низко склонившись. В притворе у монахини покупаю свечи и, снова задев головой притолоку, с благодарностью потирая ушибленные места, вхожу в желанный покой.
 У подсвечника монахиня, не поднимая глаз, принимает у меня свечи, плавными движениями гибких рук зажигает и ровнехонько ставит. За спиной тонкий девичий голос полушепотом читает Неусыпаемую Псалтирь. По ковровым дорожкам, неслышно ступая, обхожу раки со святыми мощами. Здесь покоится преподобная Александра - первая настоятельница, которой явилась Сама Богородица и указала строить здесь обитель. Вот рака с мощами преподобной Елены, умершей по просьбе батюшки Серафима вместо Михаила Мантурова, нужного ему для продолжения строительства. "Благослови, батюшка Серафим", - только и сказала она, а через три дня душа ее в сонме ангелов возлетела на Небеса.
 А в этой раке под золотистым покрывалом с крестами покоятся мощи любимой Батюшкиной воспитанницы, девочки-монахини Марии, в схиме - Марфы. Ей он доверял сокровенные тайны о будущем Дивеева, России, мира. Опускаюсь в земном поклоне на колени, прикладываюсь к крестикам на покрывале... А во мне звучит тоненький девичий голосок: "А какие видом-то монахи, Парашенька, на Батюшку, что ли похожи?"
 Ругал Батюшка сестер, которые плакали по смерти м.Елены, а когда м.Марфа в свои девятнадцать умерла, то сам больше месяца плакал, слез не мог остановить. Так же и по моему лицу льются слезы, а в ушах звучит тонкий девичий голосок... А благоухание здесь, тишина, покой... Уходить отсюда не хочется. Хорошо, будто в преддверии рая. Теперь эта дивная схимница - настоятельница Небесного Дивеева, у престола Святой Троицы. Преподобный Серафим так велел молиться ей: "Госпоже и мати наша Марфо, помяни нас у престола Божия во Царствии небесном!"
 За переживаниями не заметил, куда пропал американец. Выхожу, оглядываюсь, нахожу его стоящим лицом к церковной стене. Плечи его сотрясаются. Я подхожу и мягко хлопаю по спине. Он не оборачиваясь пожимает плечами и громким срывающимся шепотом произносит:
 - Не понимаю, Дмитрий. Я ничего не понимаю... Это мистика. Они рядом, они живые!
 - Это действительно тайна из тайн, Степан. Здесь дом Божий. Здесь все живет Духом Святым. Небо и земля тут соединяются. А вечность - с краткой земной жизнью. Святые в Царствии небесном на самом деле ближе к нам, чем многие живые люди.
 Садимся в машину, и Володя везет нас в Цыгановку, на Серафимов источник. Выезжаем из поселка и полчаса едем, наблюдая летящие за окном деревеньки, широкие поля, древние сосновые боры и березовые рощи. Высокие синие цветы сплошным ковром окружают дорогу. Каждая пядь этой земли исхожена преподобным Серафимом, его "Дивеевскими сиротками". Из-за поворота дороги показывается стоянка, плотно заставленная автобусами и машинами. Выходим и устремляемся сквозь толпу по мостику через речку к синему озерцу.
 Здесь рядом с часовней установлена икона батюшки Серафима. Прикладываемся к прохладному стеклу и вдыхаем тонкий аромат. В этом месте сквозь голубоватую воду просматриваются округлые донные камни. Огибаем слева по дорожке озерцо и поднимаемся по крутому холму к большому золотистому Кресту. Раньше он стоял на куполе Дивеевского Троицкого собора, потом кресты сменили и этот установили на источнике. У его подножия горят свечи, один за другим идут сюда паломники. Прикладываемся и мы.
 Видимо, у меня задралась рубашка и обнажилась поясница. Затем чувствую какое-то неприятное шевеление и пальцами почесываю поясницу. В палец левой руки впивается раскаленная игла. Подношу укушенное место к глазам, а из первой фаланги торчит коричневой иглой осиное жало. Быстро вытаскиваю его и высасываю яд. Палец горит и чешется, но терпимо. "Лапоточки", - слышу шепот Степана. "Слава Богу за все", - слышу свой шепот. Дальше спускаемся по лестнице к мосткам и садимся на скамейку.
 У наших ног переливается бирюзовая святая вода. В ней отражается часовня. Вот по лесенке в воду спускается пожилая женщина в белой рубашке. От ее шумных окунаний по воде расходятся круги. Отражение часовни искажается, извивается и передо мной мелькает силуэт батюшки Серафима с крестом в благословляющей руке.
 Под нерешительным взором американца раздеваюсь. Молюсь Господу, Пресвятой Богородице и преподобному Серафиму. Пролезаю под перилами ограждения и опускаюсь в воду. Пока ноги касаются дна, и уровень воды устанавливается на уровне груди, меня обжигает ледяной холод. Трижды окунаюсь и обратно по перекладинам перил, как по лесенке, забираюсь на дощатый настил. В голове проносится легкий вихрь, тело горит, как от жара, душа поет и звенит! Не вытираясь, брызжа хрустальными каплями, одеваюсь.
 В это время Степан медленно раздевается, аккуратно складывает одежду на скамье и внимательно слушает бородатого парня лет двадцати пяти. Тот объясняет, что в святой источник окунаться надо с головой трижды и желательно три раза по три дня. Обязательно с головой, потому что тогда все до единого бесы из тебя выскакивают, и ты очищаешься.
 Степан погружается в святой источник и, фыркая, улыбаясь, возвращается на мостик, присаживается на скамью. После холодной воды все тело горит, поэтому холода не ощущаешь. Потихоньку одеваемся. Негромко перешептываемся, боясь нарушить царящий здесь покой. Наш советник по имени Виктор, трудник монастыря, рассказывает, что почти каждый день ездит сюда окунаться. За два года наблюдал множество исцелений. Приезжали сюда на инвалидных колясках, а уезжали на своих ногах. Девочка одна тут с месяц назад упиралась, не хотела в воду святую входить, так ее папа обхватил руками и вместе с ней окунался. А девчонка кричала басом, как пьяный мужик: "Все равно не дам тебе курить бросить!"
 Бесноватые здесь кричат, а потом исцеляются и становятся мирными. Вот и сегодня днем видел он, как девушка красивая и хорошо одетая кричала здесь, как резаный поросенок. И снова мое сердце сдавило, будто это меня касается. Я прошу Виктора описать ее подробнее. Пока он составляет словесный портрет девушки, мои подозрения все более укрепляются: кажется, нас со Степаном ожидает одна очень важная встреча.
 Одетые и свежие, с мокрыми волосами - идем по мосткам к стоянке. С благодарностью подходим к образу преподобного Серафима. Снова тонкое благоухание исходит от иконы.
 Заглядываем в часовенку у озера. Здесь среди иконок, свечей и книг обнаруживаю цветную фотографию с отражением в синеве озерной святой воды силуэта шатра с луковкой и крестом часовни. Только что я видел это! - в изгибе озерной волны отражается батюшка Серафим, осеняющий крестом купающихся... По моей спине медленно прокатывается волна мурашек, сверху вниз и обратно. Степан из-за плеча разглядывает фотографию, широко открыв рот.
 Сразу за мостиком через речку - стол, где продают чай с пирожками. Мы с аппетитом перекусываем, угощая нашего рассказчика, и предлагаем подвезти его домой. Виктор соглашается.
 Володя, заводит машину и, обернувшись к нам, весело говорит:
 - Вы, мужики, будто заново родились. Приятно посмотреть.
 Едем мимо древних сосен, молчим, глядя в окна. Красиво здесь! Но кроме этого что-то еще загадочное постоянно притягивает взоры. Мне, например, кажется, что где-то рядом, может быть, вон за той стройной березкой, или за этой мощной сосной - ходит в светлом балахоне величайший светоч земли русской - батюшка Серафим. И не иконно застывший, но живой - подвижный, улыбчивый, необычайно добрый, с пронзительным взором всевидящих ясных глаз.
 - …Володя, останови, пожалуйста, - слышу рядом хриплый голос Степана.
 Машина прижимается к обочине, я выхожу, наклоняю переднее сидение. Он выпрыгивает, пробегает несколько шагов и падает в песок на колени. Его голова медленно опускается, лоб упирается в песок, спина сотрясается.
 - Эк, парня проняло! Видать не зря сюда приехал, - громко шепчет Володя.
 - А сюда никто зря не приезжает, - шепчет ему в ответ Виктор.
 Нерешительно подхожу к Степану и тоже опускаюсь на колени. Кладу ладонь на выгнутую спину с выступающим позвоночником. Он громко всхлипывает, вытирает мокрое лицо и сдавленно произносит:
 - Это святая земля, Дима! Это святая Русь... - он гладит песок, кочку с пучком примятой травы. - И это моя земля, моя Родина, слышишь? Ты что думаешь, я тупой бесчувственный американец, да? Да мне ходить по этой земле страшно, потому что она святая, понимаешь? Ее целовать нужно, а я, как скотина, хожу по ней. Это моя земля! Это земля моих предков! Это моя Родина! Моя Русь!
 - Да Степан, твоя... И никто у тебя этого не отнимет.
 - И в эту... в этот Содом американский я возвращаться не хочу. Там одна мерзость! _ он отрицательно мотает головой, растопыренными пальцами показывает на сосны, небо, карьерное озерцо в песчаных берегах. - Здесь! нужно жить. Здесь! хочу умереть...
 - Хорошо, Степан, только прежде нам с тобой много чего сделать нужно.
 - Димитрий, ты только скажи что - я сделаю.
 - Господь укажет нам - и что, и где...
 
…Говорили мне раньше, предупреждали старшие товарищи, что бесполезно что-либо планировать в таком святом месте, как Дивеево. Ангелы здесь водят людей. Ранним утром стоим со Степаном в очереди на исповедь. Единственный священник - и не меньше сотни исповедников. Шансов исповедаться у нас почти нет. Вчера вечером, когда нас буквально вытолкнули из собора, исповедь у нас уже сорвалась. Первыми заняли очередь. Но неожиданно открыли доступ к образу "Умиление", и пока мы прикладывались, священник принял полсотни людей и ушел. Я мысленно взываю к преподобному Серафиму, Степан же неотрывно смотрит на "Умиление" и тихонько шепчет Богородичную молитву. Перед нами целая толпа народа. Входит еще одна группа людей и пристраивается к нам, потихоньку оттесняя нас от аналоя.
 Вдруг меня под локоть берут чьи-то сильные руки и влекут в сторону, я автоматически цепляюсь за Степана - так, один за другим, мы первыми оказываемся у второго аналоя. А священник, выдернувший нас из толпы, стоит, опираясь рукой на аналой, и улыбается. Если я исповедуюсь недолго и на удивление дежурно, то Степан, стоя на коленях, рыдает, как дитя. Священник склоняется к нему, накрыв епитрахилью, и говорит, говорит... Но, слава Богу, они, кажется, оба довольны исповедью, и мы отходим в левый придел поближе к мощам батюшки Серафима. Здесь собралась сотня, не меньше, причастников.
 Сейчас мне принимать Святые Дары. Через несколько минут встречать и принимать в "доме моем" Творца и Вседержителя всего и всех, а там, внутри моего дома темно и холодно. Вот так, Дмитрий Сергеевич, показывается тебе твоя "великодержавная" серая немочь. Американец целует землю, Русь святую прозревая духом, горит покаянным огнем, а ты - как глыба гранита, будто каменюка замороженная... Как ты там называл отошедших от Православия? Что, даже и произносить этого словечка не хочешь? Это не потому ли, что на сегодня это твоя характеристика? Господи, прости меня, прах и пепел, возомнивший себя чем-то стоящим! Никто я пред Тобой, пред Судом Твоим, пред величием Твоим, пред Совершенством Твоим. Прости меня, Господи, грязь подножную, недостойную Тебя!..
 Меня стучат по спине и женским голоском спрашивают, сколько времени. Нас предупреждали насчет колдунов, которых так и тянет в святые места. Разумеется, я на вопрос не отвечаю, часто-часто повторяя спасительное имя Господа. Тогда та же рука долбит Степана по спине, и тот же ласковый голосок интересуется, нет ли у нас в машине свободного места, потому что ее благословили ехать в Киевскую Лавру. Степан бледнеет, но, уткнувшись в пол, стоит, как каменный, только шевелит губами. Не добившись от нас ничего, женщина по очереди пристает к другим. Кто-то не выдерживает и сгоряча резко отвечает - этого ей и надо. Вокруг скандала народ волнуется... Ох, сколько темной нечисти она успевает напустить в мятущиеся души людей, снявших покров смирения... "Не суди..."
 Молодая плечистая мамаша держит на руках годовалого мальчика. Рядом стоят его старшие брат с сестричкой, которые по очереди касаются то ручки малыша, то ножки и улыбаются ему. Малыш вертит головой, взгляд его по кругу доходит до скандалистов - он открывает в пол-лица рот с розовым языком и четырьмя зубиками, закрывает глаза и принимается истошно орать на одной ноте: "А-а-а-а-а-а.... (мать деловито размашисто крестит малыша и отдельно - его распахнутый ротик) ...а-ап!" - в ту же секунду замолкает малыш и, как ни в чем не бывало, продолжает глазеть на людей.
 Но вот и Чаша сверкает в руках священника - над нами, над суетой, над всем. Две тени из скандального угла уносятся прочь. Мы же все, как один, падаем ниц - Христос "нас ради человек и нашего ради спасения" сошел с Небес. Встаем. Сначала с одной стороны раздается истошный визг. Потом краем глаза вижу, как с другой стороны - падает пожилая женщина, ее подхватывают молодые мужчины, она гавкает, как цепной пес, а потом густым хриплым басом кричит: "Товарищ Ленин, спасите! Христос по мою душу пришел!". Женщина разбрасывает крепких парней, ее хватают за руки и прижимают к полу. Но она изворачивается и, раскидав всех в стороны, с истошным воплем выбегает из храма.
 В это время перед нами две монахини держат за руки девушку, она повизгивает и вырывается, но к Чаше подходит. В какой-то невидимой внутренней борьбе, передергиваясь всем телом, сама открывает рот, принимает Святые дары и сразу обмякает. Теперь только одна монахиня поддерживает ее под руку и ведет к столу с теплотой. Мокрое от слез, красное лицо девушки поворачивается ко мне - и я узнаю Лену, очаровательную собеседницу у камина в доме Доктора. Она, не видя никого вокруг, с опущенными глазами проходит мимо. Дивны дела Твои, Господи!
 Причащаемся и мы. Степан стоит рядом на благодарственной молитве с носовым платком в руке. Мой взгляд снова устремлен к "Умилению". Глаза Пресвятой Богородицы кротко прикрыты, но материнская мягкая улыбка так и согревает дивный светлый лик, и тепло это вливается в самую глубину сердца. И батюшка Серафим с большой иконы одобрительно взирает на нас: "Христос воскресе, радости мои! Отныне вы дети мои до конца времен".
 Из храма идем во временное свое пристанище. Заворачиваем в магазинчик, набираем еды и с пакетами в руках входим на второй этаж дома. Здесь за чайным столом всегда кто-нибудь сидит. Увидев нас, женщина отодвигается в угол, освобождая место. Выкладываем снедь и предлагаем соседям присоединиться. Кроме женщины за столом - папа с трехлетним сыном на руках. Мужчина приветливо здоровается и желает нам Ангела за трапезой. Сынок просит соку, Степан придвигает ему на выбор несколько пакетов. Папа благодарит и спрашивает, откуда мы. Узнав, что из Москвы, просит подать записки на Афонское подворье. Мы киваем, и он аккуратно вырывает из тетрадки листок, тут же за столом пишет имена.
 На вид мужчине лет сорок, красив, одет со вкусом, но одежда заметно поношена. Заглядывает на секунду к нам с женской половины молодая женщина с девочкой на руках, шепчет что-то ему на ухо и скрывается за дверью. Видимо, жена. И тоже красавица. Только что-то в этой семье не так… Выглядят вполне благополучно, молодые и красивые, но болезненно-бледные и необычайно тихие. Я беру записки, в которых рядом с каждым именем приписано "болящий" и отношу в комнату, определяю в рюкзак. Беру его с собой в столовую и ставлю в ноги, достаю оттуда столовые приборы.
 Степан уже соорудил мне сэндвич с паштетом. Женщина разливает чай и рассказывает:
 - Забрали моего Павлика в армию и направили в Чечню. Тогда испугалась я очень. Не дай Бог, что с ним случится, я не переживу. Плакала все, ревела... А соседка и направила меня к батюшке нашему посоветоваться. Я раньше в церковь ходила только свечку поставить, да и то раз в год по великим праздникам. Батюшка посоветовал сюда ехать. Приехала на три денечка, а живу четвертый месяц. Ехала, думала, как же там без меня хозяйство, куры, корова. Ничего, все управилось. Зато здесь молюсь за Павлушку, и на сердце такое спокойствие, будто сынок мой рядом со мной, а не на войне. Из деревни соседка переслала письмо его военное, так он сообщает, что у него все хорошо, жив-здоров, мол, не волнуйтесь. А я теперь и не волнуюсь даже. Работаю на послушании в трапезной, в собор хожу, на Канавку Царицы Небесной, да все молюсь батюшке Серафиму, как отцу родному. Он все и устраивает.
 - А мы второй раз приезжаем, - вступает мужчина. - Почти всех родных похоронили... Мы из зоны Чернобыля... Там одни верующие и выжили. Если бы не вера, и нас бы уже не было, нам сказали, что мы приняли пятикратную смертельную дозу радиации.
 Мужчина печально улыбается, как бы извиняясь. Мальчик на его коленях с наслаждением пьет сок через соломинку. Красивый мальчик, только бледный и не по-детски тихий и серьезный.
 Пьем чай, жуем бутерброды, друг за другом ухаживаем. У каждого своя боль, своя судьба, но хорошо нам здесь. Это невозможно объяснить, но нам... удивительно хорошо, случайным и незнакомым людям, из разных сторон призванным сюда и посаженным за одним столом. А тут и Степан разговорился.
 - А я русский, но приехал из Америки. Здесь снова становлюсь русским. Чувствую, как корни мои в эту землю врастают. Я сейчас смотрю на вас, и вы мне все, как родные. Впервые вижу вас, а мне хочется умереть за вас. Нет... это словами не скажешь. Я просто вас люблю. Простите...
 Мальчик перелезает к Степану на колени и доверчиво обнимает его. Американец прижимает его к груди и бережно гладит, гладит белые пушистые детские волосы.
 - Там, в Америке, мне было плохо. Все только и говорят, что о деньгах. Чуть в сторону от этой темы - и стоп. Они превращаются в глухих. И все бы, вроде, хорошо там у меня: дом, жена красивая, карьера - а на душе тяжело. Только здесь и отошел немного, задышал полной грудью. Вы сами не знаете, как это хорошо - жить в России.
 - А кем вы работаете? - спрашивает женщина.
 - Архитектором. Дело в том, что живу я в Майами, а там это престижно. Есть такое направление в архитектуре, как арт-дизайн. Это оформление фасадов яркими такими цветами. Платят за это много. Через тестя я добился заказа на отделку станций монорельсовой дороги и нескольких престижных зданий, и нам, троим сотрудникам, удалось меньше, чем за год стать миллионерами. Только все это... не интересно. Они там рай на земле пытаются построить. Все занимаются развлечением, вкусным питанием, красивой одеждой. Все украшают, разрисовывают, цветы везде... А в результате получается Содом. Больше трех четвертей населения - цветные. Их бизнес - наркотики, контрабанда, преступность. Белые держатся вокруг гомосексуальной мафии. В общем, новый Содом...
 - Да, это уж лучше в нищете, только не в Содоме жить, - кивает женщина. - Не ровен час, огненной серой, как старый Содом, Господь зальет. Ты уж, милый, если русский, то и живи тут. Здесь каждое деревце, каждая травинка - все родное. Дома и смерть красна. Где еще спасаться-то, если не в России.
 - Вы знаете, дорогие мои, здесь, на этой святой земле я это понял. И решил для себя абсолютно, что останусь жить здесь, дома, в России.
 Я готов развить эту тему. Мне нужно так много сказать, объяснить, но... В этот миг внутри моего рюкзака приглушенно дребезжит телефон. Каким ненужным и неуместным кажется мне этот звук из другой жизни, из чуждого мира. Однако он продолжает существовать и назойливо требует моего участия.
 - У вас все хорошо? - звучит искаженный помехами голос Доктора.
 - Да, так хорошо, как сейчас, признаться давно не было.
 - Как наш объект, как Стив?
 - Врастает в новую жизнь всем сердцем. Он молодец. Он гораздо лучше нас всех.
 - Ты вот что, Дима... В моей жизни так много было глупости и предательств. Оказывается, самое трудное в жизни это не деньги заработать, не власть над людьми получить - при наличии каких-то минимальных качеств это сможет почти любой. Теперь я понял, что самое главное - это иметь рядом честного человека, на которого можно положиться, которому можно доверить спину. А в этом у нас большая проблема. Что-то с людьми происходит нехорошее. За тысячу долларов любой, вчера еще частный парень, может родного брата предать. Стыдно признаться, Дмитрий Сергеевич, я без "Кольта" и охраны в сортир не хожу. Ты, Димка, у меня один...
 - Может, ты преувеличиваешь, Филипп Борисович?
 - Нет. Один… Такой слабый - и такой несокрушимый... Это мне еще понимать - не понять... Теперь слушай. Мне очень нужно это тебе сказать прямо сейчас. Ты потерпи меня еще немного. Я на тебя возлагаю все мои надежды. Очень и очень многое. Я знаю, тебе что-то покажется ненужным, многое тебе придется менять и перекраивать на свой лад - это твое право. Пока я буду рядом, я тебе буду только помогать, абсолютно доверяясь во всем. Я положу под твои ноги всех врагов...
 - …Вот этого не надо!
 - Ладно. Ладно... Сейчас от меня что-нибудь нужно?
 - Пожалуй. Отмени все силовые заготовки по Степану. Все решается мирным путем. Еще неплохо передать мне Игоря в помощь. И еще ты обещал Лену от прежней жизни оградить, то есть от возможных осложнений с той стороны. Так вот она уже порвала. Следующий - Игорь, имей ввиду.
 - Что у вас происходит?
 - Война. За спасение души человека. Без пальбы и треска, тихая и почти незаметная. Только здесь на нашей стороне такие силы, что враг смят и позорно бежит, сломя голову.
 - Почему там нет меня? Дима, почему все это прошло мимо?
 - Приезжай. Брось все и приезжай.
 - Так просто... Нет, Дмитрий Сергеевич, кажется, в этот последний экспресс я уже опоздал.
 - Это… твои… слова.
 - Так я заканчиваю. Еще раз прошу тебя понять. На тебя у меня вся надежда.
 Отбой. Гудки. Тишина.
 И этого прорвало. Что-то будет...
 
 На вечерней службе встречаем Лену. Это уже не прежняя роскошная, обворожительная женщина, играющая некую порочную роль. В этом новом качестве Лена, должно быть, похожа на ту юную, чистую девочку-подростка, которая еще не знала страшного и ответственного выбора: согласиться на сладкий грех или с горечью воздержаться. Она сейчас, будто опалена огнем, уничтожившим всю нажитую нечистоту. По всему видно, что это состояние для нее - как возвращение в детство, только через печальный опыт жестоких страданий. Но, тем дороже бесценный опыт, тем крепче будет ее воля к спасению, к удержанию в себе благодати, которая куплена немалой ценой. Поэтому она сейчас таинственно недоступна, и словно, светится изнутри.
 Лена только кивает, потупив глаза, и сообщает, что у нее все хорошо. Она решила здесь пожить, сколько получится. За ней тут приглядывают, помогают, появились подруги. Так что волноваться за нее не надо. Мне кажется, что встреча со мной тягостна для нее. Возможно, я невольно напоминаю ей прежнюю жизнь, с которой она порвала.
 - А как твоя мама? - спрашиваю. - Ты говорила, она болеет.
 - Здесь решаются все проблемы. Насчет мамы мне тоже обещали помочь. Я ее сюда привезу, - ее усталое лицо озаряется улыбкой. - Пресвятая Богородица все устроит. Все!
 - Спасайся, сестренка.
 - Спаси тебя Господи, - шепчет она. - Прости меня, пожалуйста.
 
 Чуть позже выходим из собора и видим сидящего на лавочке полковника Игоря. Он приглашает нас пройтись и поговорить.
 - Когда я убил первого человека, - начинает он свой рассказ, - во мне ничего даже не дрогнуло. Знаете, как говорится, первый - это всегда испытание. "Мой первый" был такой мразью!.. Даже посмертный оскал его - как у волка. Дальше в разных странах пришлось работать, и там всякие бывали объекты, но все такие же волки в человеческом обличье. Вернулся в страну и не узнал ее: все другое, люди закрылись, почернели. Среди вчерашних советских людей вдруг замечаю одного за другим - тысячи, сотни тысяч волчьих морд с оскаленной пастью. Изучаю жизнь и вдруг понимаю, что в стране полнейший беспредел. Кто денег урвал, тот и хозяин, тот и творит, что хочет. Однажды в сороковом магазине при мне один такой в золотой цепи оттолкнул старушку, та упала и заплакала. От беспомощности, от нищеты, оттого, что никто даже руки ей не подал. Я подскочил к ней, поставил на ноги и сунул в карман денег. Потом часа два выслеживал ее обидчика. В переулке его подловил, когда тот из машины вышел. Прижал к стене и спрашиваю, кто дал тебе право беспомощных обижать? Он в ответ мне - только мат и угрозы. Когда я к его жирному горлу клинок прижал, он сразу крутость растерял, деньги стал мне предлагать. Вижу - это уже не человек, это волк, враг. Одно движение клинка - и нет его. Последние слова его - сплошная ругань, тьфу... А потом оказалось, что этот подонок был из новых русских... ментов. Ко мне пришли большие люди и предложили выбор: тюрьму или работать также, но по их списку и за очень приличные деньги. Я одно попросил, чтобы мне давали для изучения дело объекта, чтобы не подсунули мне какого хорошего человека под заказ.
 - Интересно, что же было в деле Стива?
 - Разное... Например, связи с "голубой" мафией. Получал же он заказы на монорельсовые станции, рестораны. А кто их там распределяет?
 - В общем, надували тебя, как хотели, господин профессионал. А все потому, что тебе враг нужен. Они тебе врагов и пекли, как блины. Им это дело привычное. А своего собственного убийцу за внешними заботами ты и не приметил. А он раз от разу в тебе сил набирал, рос, как на дрожжах. Душу твою изводил потихоньку. Да так потихоньку, что за резкими своими порывами ты этого и не замечал.
 - А что со мной здесь происходит? Почему все мои "объекты" как живые передо мной скачут?
 - Душа твоя просыпается и требует очищения. Батюшка Серафим помогает тебе врага твоего невидимого побороть. Это будет посложней, чем людей Божиих жизни лишать.
 - Каких Божиих?..
 - Именно так! Каждого человека Господь создавал и каждого любит, каким бы он не был. И только Сам Творец волен судить и наказывать людей.
 - Это что же получается - преступники будут гулять на свободе, а я за них свечки ставить?
 - Знаешь, брат Игорь, не надо пытаться решать вселенские задачи. Это все от гордыни. Сейчас для тебя главное - это со своим внутренним врагом справиться. А уж очистишься покаянием и благодатью, тогда Господь откроет тебе твой путь. И даст все необходимое для новой жизни.
 
 По утреннему, прохладному туману проходим по Богородичной Канавке. Сегодня здесь тихо. Вместе с нами по кругу с четками проходят сосредоточенные люди. Впереди идет парень лет за тридцать с бородой в кожаной куртке и спортивном костюме. Левой рукой он перебирает крупные деревянные четки, правой размашисто крестится. У каждого из четырех крестов кладет земной поклон.
 За сараями рядом с Канавкой на костылях стоит и трясется всем телом от утренней сырости нищий. На нем только рваная рубашка, вся в дырах. Наш бородач молча снимает свою куртку, надевает на плечи нищего и, как ни в чем не бывало, проходит дальше. Тот, открыв рот от неожиданности и выкатив глаза, низко кланяется. Мы со Степаном протягиваем ему деньги. Он только мотает чумазой головой и сдавленно мычит. "Богородице, Дево, радуйся...", - шепчем себе под нос. Перед глазами все искрится, вспыхивают и сверкают десятки радужных огоньков - то ли от обильной росы под солнцем, то ли от нечаянных слез.
 Также следуя за бородачом, подходим к длинным столам летней трапезной для паломников. Берем тарелки с кашей, хлеб, чай и ставим на стол под навесом. Я прошу парня прочесть молитву. После обычных "Отче наш" и "Богородице, Дево..." он читает молитву за обидящих и ненавидящих, а также за благотворителей. Садимся, степенно кушаем, знакомимся с парнем.
 Зовут его Сергей, он три года живет здесь и трудится во славу Божию в монастыре на ремонтно-строительных работах. Как попал сюда, не помнит. Когда жена его бросила и с детьми укатила на край света, он впал сначала в отчаяние, потом в запой. Из черного провала памяти высвечивает картинка: стоит он зимой в одних резиновых сапогах и трусах на площади города, ему холодно и одиноко, и взмолился он Богу... Потом снова провал. А потом оказался он здесь, в Дивееве, одетым и даже с небольшими карманными деньгами.
 - Как же ты теперь без куртки? - спрашивает Степан, с обожанием глядя на необычного сотрапезника.
 - Что же, по-твоему, Царица Небесная не видит мою нужду? Небось, не замерзну...
 - А могу я тебе сделать подарок? - полушепотом спрашивает Степан и, не дожидаясь ответа: - Окажи мне честь, возьми, пожалуйста, мою.
 Степан решительно снимает с себя дорогую куртку с жутким количеством молний, карманов, каких-то вентиляционных клапанов и набрасывает на крутые плечи Сергея.
 - Спаси тебя Господи, брат добрый, - невозмутимо принимает дар Сергей и ровным голосом продолжает: - Здесь впервые в жизни я понял, что такое мир в душе.
 - Что же это? - спрашиваю, усиленно моргая глазами.
 - А это когда посылают на послушание - и ты просто идешь и работаешь. Вроде бы и не спешишь, держишь Иисусову молитву, а получается все как надо. Это когда у тебя нет ни копейки, и тебя это не волнует. Это когда на тебя идет бандит с ножом, а ты спокоен, как танк - и он вдруг в последний момент разворачивается и с воплем убегает в туман. Кушаешь раз в день, и больше не хочется. Когда спишь пару часов урывками и остаешься бодрым.
 Закончив трапезу, выходим за ограду монастыря. На секунду останавливаемся, и Степан показывает на череду высоких берез вдоль ограды:
 - Смотрите, смотрите!.. У этих берез стволы и ветви наклонены к собору. Не на юг, как положено по законам ботаники, а на восток.
 - Действительно, - отвечает Сергей. - Хожу здесь каждый день, а не замечал...
 Идем дальше. Сергей говорит о том, что чудеса здесь каждый день. Вдруг слышим крик. Огибаем какой-то сарай. Здесь под кряжистым деревом громко сквернословя, хрипло рыдает пьяная женщина в зимнем засаленном пальто. Она потрясает кулаками и кого-то ругает. Сергей уважительно просит ее помолиться о нас, называя ее Любушкой.
 - Пятнадцать лет в тюряге! Ни за что! Засудили, сволочи! - вопит женщина, рассыпая куски хлеба и печенье из дырявых сумок. Мы со Степаном нагибаемся, собираем хлеб и возвращаем в сумки. - Какие хорошие мальчики. Денюжек на стакан дадите?
 - Да у тебя, Любушка, все равно отнимут, - сетует Сергей.
 - Она святая, - шепчет Степан, ползая рядом со мной на корточках.
 - Пятнадцать лет ни за что! - снова блажит она хриплым голосом. - Жизнь угроблена! Все меня бьют, выгоняют, грабят, гады... Ни угла, ни кола, ни двора!.. Нет в этой жизни счастья, ребята! Такие хорошие, добрые мальчики...
 Мы со Степаном и Сергеем все ползаем у ее грязных мужских башмаков, собираем сыплющиеся галеты. А блаженная рыдает во весь голос и гладит, гладит нас по голове татуированными, грязнущими... теплыми материнскими ладонями...
 Через несколько минут мы втроем входим в избу на краю села. На кухне Сергей ставит чайник на газовую плиту. Мимо тенью проходит один бородач, следом другой... Обходим комнаты: мастерская, где над темной доской склонились иконописцы, светелка с матрасами на полу и одеждой по стенам на гвоздях, и, наконец, входим в спаленку с двумя кроватями и столешницей на двух деревянных колодах.
 - Вот здесь, если хотите, можете спать, - предлагает хозяин. - Сейчас выпьем по кружке чаю, и отдыхайте.
 Молимся у красного угла, завешенного иконами. Пьем чай с медом.
 И не надо упрашивать нас прилечь - мы размягчаемся в этом дружеском, братском доме, по телу растекается тепло, и мы ложимся на кровати, на полчасика...
 ...Уж не знаю, где я был и вряд ли вспомню, что там было, но просыпаюсь с ощущением, что только что закончилась прекрасная добрая сказка с хорошим завершением: "...и жили они долго и счастливо". Присаживаюсь, озираюсь - на второй кровати в красном свете лампадки различаю также сидящего Степана, трущего глаза. Открывается дверь и входит Сергей:
 - Проснулись? Предлагаю помолиться и с Божьей помощью сходить на Казанский источник. Эх, и сильный источник скажу я вам, братья! Да что говорить, сами все узнаете.
 - Что ж, поэкспериментируем, - ляпнул я, и через десяток шагов, по моей пояснице словно колом треснуло. Да что же это, сызнову мне и так больно! Дальше Степан с Сергеем буквально тащат меня на себе, потому что каждое движение отдает в поясницу острой болью. Но мне спокойно. Впереди хорошее.
 Спускаемся в пойму реки, проходим по мостику и по раскисшей глиняной дорожке сходим к деревянной купальне. Я со стоном присаживаюсь на скамью. В голове вместе с болью пульсирует Богородичная молитва. Кое-как раздеваюсь, крещусь и спускаюсь по лесенке в обжигающую холодом воду. С воплем трижды окунаюсь с головой - и выхожу на деревянный помост свежий и веселый. Боль в спине прошла, будто ее и не было. Странно, но это уже не очень-то удивляет. Убедившись, что я в порядке, один за другим окунаются в чудесную воду источника и мои друзья.
 Когда мы, веселые и шумные, выходим из купаленки, сумерки сгущаются и слоистый туман поднимается над речкой. По склону обрывистого берега шустрая бабушка погоняет стадо пестрых коз. На пойменных холмах в последних лучах солнца золотятся дома, весьма солидные.
 - Здесь московские знаменитости селятся, - поясняет Сергей, назвав несколько звучных имен. - С тех пор, как сюда перенесли мощи батюшки Серафима, цены на жилье взлетели в несколько раз и сейчас вполне сопоставимы со столичными. Старожилами, которые из верующих, замечено, что происходит некий таинственный процесс: неверующие отсюда уезжают, а верующие прибывают. Это батюшка Серафим помощников к себе призывает.
 - Помощников чего? - спрашивает Степан.
 - А ты не знаешь? Тогда нужно много рассказать. Ну, слушай. Батюшке Серафиму за его великие подвиги много раз являлась Сама Богородица и открывала тайны будущего. Некоторые из них Батюшка рассказывал своим Дивеевским сироткам, Николаю Мотовилову, другим. Получается, что после отступления России от Православия и предательства Государя в начале двадцатого века и искупления кровью мучеников Россия возродится и вновь станет Православной монархией. Сам преподобный Серафим поднимется из гроба, оживет, воскреснет и станет проповедовать покаяние. Сюда съедутся множество людей со всего мира. Как же, такое чудо! И станет Дивеево всемирным центром Православия. В это время в Иерусалиме восстановят храм Соломона и воссядет в нем на престол посланник смерти. Сначала он привлечет к себе множество помраченных людей. Чем? Да примерно тем же, чем и сейчас: множеством ярких эффектов, деньгами, властью, ложью. Только все это будет многократно умножено. Видимо, будет попущено сильное сатанинское искушение. Будут открыты границы, любой желающий бесплатно сможет поехать в Иерусалим. Вот любители халявы рванут туда тусоваться, оттягиваться, кайфовать, поклоняться супермену и клеймо на лоб и руку ставить. Пока в России будет Божий помазанник, антихрист будет его бояться, но что-то произойдет... люди снова отпадут от Православия и Государя. Тогда и войдет в Россию антихрист с огнем и мечем. Тогда и откроется его звериная сущность. Подойдет он в Дивеево, только Канавку перейти не сможет - она огненной стеной станет перед ним. И все, что будет внутри Канавки _ храмы с православными людьми - все это поднимется на Небеса.
 - И когда же это будет? - спрашивает Степан полушепотом.
 - Может, завтра начнется, а может, лет через десять - Бог весть. Наше дело быть готовыми каждый день.
 Сергей увидел в конце улицы знакомого, извиняется и ненадолго покидает нас. Мы садимся на скамейку у забора и расслабленно протягиваем ноги. Из калитки выглядывает улыбчивая бабушка и гостеприимно зовет в избу молочка отведать. Мы с радостью соглашаемся. В горнице Степан крутит головой: ему все интересно. Бабушка рассказывает, как являлась ей Сама Богородица, как "вот туточки по комнате ходила, ручкой коснулась" ее и бабушка с тех пор стала здоровехонькой. Показала иконы преподобного Серафима и Богородичную "Умиление" с коричневыми потеками по стеклу киота: мироточили, видно, обильно.
 Мы стоим среди комнаты, открыв рты от удивления и восторженного возбуждения. А Степан говорит, что явления Богородицы всегда истинные, не от падших ангелов, потому что Богородица Сама об этом Сына Иисуса просила. Увидев наше полное к ней расположение, бабушка разулыбалась и стала рассказывать, как к ней "приезжает много богомольцев, даже батюшки, и она всех привечает, всех кормит, спать ложит". И молочко нам в кружках протягивает. В это время влетает Сергей, хватает нас за руки и с криком: "быстрей-быстрей, нас ждут!" выталкивает на улицу.
 При этом страшным шепотом рассказывает, что эта бабка колдунья, что колдунов тут чуть не каждый второй, потому что "где благодать, там и нечисти не счесть". А чтобы урок пошел нам в прок, рассказывает собственную историю:
 - Помните Славу у нас дома? Ну, такой, молчун, исихаст... Вот мы сидим с ним прошлой осенью во дворе на лавочке и последнее тепло провожаем. Так же, как вы сейчас, расслабились, рассупонились... И тут женщина в калитку входит, молодая такая, улыбается и яблочки нам целый тазик ставит: кушайте, мол, ребята, у нас урожай большой, девать некуда. Ну, мы, как нехристи какие, без крестного знамения, без "благослови, Господи" хватаем и - хрусть! Женщина улыбнулась и ушла. А нас, как обесточило! С каждой минутой силы уходят, ничего поделать не можем. Сначала Слава упал, как мертвый. Я давай Псалтирь над ним читать. А самого так мутит-крутит, что все плывет перед глазами. Заходит один казак знакомый и помогает нам до Казанского источника доползти. Окунаемся и вроде как оживаем. Приходим домой - снова падаем. Так под чтение Псалтири, и окунания в святом источнике только на третий день отошли с Божией помощью. Так что расслабляться здесь нельзя, братья, никак нельзя. Любую мелочь берешь в руки - крести, не ленись.
 - Свят, свят, свят, - крестится Степан.
 - Ты что... так просто? - шепчет Сергей.
 - Ты о чем?
 - Это же серафимская песня. Сказано, что серафимы трепещут, произнося эти страшные слова. Это очень серьезно! Послушай, брат добрый, не ради тщеславия, но во славу Божию. Как-то зимой ночью остановился я на этих словах. Думаю, как же это так: Бог есть любовь, а самые близкие Господу ангелы - серафимы - трепещут от страха, прикрываясь шестью огненными крыльями. Дурак я был, прости Господи!.. Встал на колени и давай молить Господа, чтобы мне узнать, что за трепет такой. Господи, помилуй! Много ли, мало ли времени прошло, не помню... Только как накатило! Как затрясло меня! Господи, помилуй... Как будто сильные руки меня взяли за плечи и трясут, трясут... Страшно так стало! Я уже умираю от страха, а меня трясет и трясет. Я только ору "Господи, помилуй" - все молитвы из головы вытрясло. А как вспомнил вот эти серафимские "Свят, Свят, Свят", как их прокричал, так все и закончилось, слава Богу. Так что слова эти с большим трепетом надо произносить, брат. Прости меня, Бога ради.
 Спустя некоторое время стоим на молитве. По очереди читаем вечернее правило, покаянный канон, кафизму. Молитвослов и Псалтирь на церковно-славянском, изрядно захватанные, хранят и источают тепло рук, глаз, сердец. После молитвы выходим на улицу, а над нами - огромная луна среди множества ярких звезд на черном небе. А вокруг лунного диска, сверкающего начищенным серебром, - тройное светящееся кольцо в полнеба.
 (Глава из повести "Восхождение")