Однолюбы. 1

А. Можаев
 
ОДНОЛЮБЫ
(роман)

«Аз рех, бози есте и сынове Вышняго вси. Вы же яко человецы умираете».
(Псалом 81)

«Тело просит земли, а душа - любви».
(Ф.Абрамов «Трава-мурава»)


Глава 1.

Стылыми ноябрьскими сумерками неожиданно позвонила Марина. Позвонила в тот самый месяц, час суток, а может – и день, в которые они когда-то познакомились. Сергей ее не узнал: шутка ли – по голосу угадать, если десять лет не видались, не перезванивались.

Пока она поднималась от подъезда к двери, звонила из автомата около дома, ему удалось отогнать растерянность и знобкое волнение, и он принял ее несколько даже буднично:
 - Привет, проходи.
Марина замерла у порога.
- Не разувайся, - подбавил он ещё. – Еле топят сегодня. Ноги стынут.

Вообще-то, Сергей был человеком впечатлительным, но научившимся прикрывать и даже уравновешивать чувства.
- Притворяешься? – она не смогла, да и не захотела скрывать изумления.
- А что такое? – простодушно заморгал тот, решил доигрывать до конца. А там – будь, что будет.
- Серёжа, ты меня встречаешь, точно я вчера от тебя вышла.
- В самом деле? – он будто сам удивился. – А почему бы и нет? – пожал плечами. – Время незаметно летит. И ты не меняешься, - и зачем-то строго посмотрел ей в глаза. А те, действительно, оставались всё того же выражения, той же игры: голубовато-зелёные, редкостные, чей лёгкий весёлый взор был как бы по-русальи затягивающ. Дважды уже Сергея в такую омутовость затягивали – едва выныривал. И вот тебе – на! Опять по его душу пожаловали?
- Шутишь, парниша? Для комплимента – плоско, - сбитая с замысла, обиженная Марина, ей пока не был известен такой Сергей, попыталась огородиться вызывающей иронией.
- Зачем шутить? Вон, и жаргончик «Эллочки-людоедки» тот же, - Сергей, помня её, а она в самом деле изменилась мало, понял, что попал именно в нужный тон. Почувствовал себя вольней.
- Впрочем, хватит мне трепаться. Здравствуй, Мариночка! Дай поухаживать за тобой, - как украдкой, ткнулся губами в холодную, пахучую от крема, щёку. По-свойски, прямо на высокой груди, взялся расстёгивать пуговицы дорогого пальто из мягкой замши болотного цвета. А затем, освободив от верхнего, подхватил её, не успевающую осмыслять и противиться, под талию и ввёл в комнату.
- Располагайся, где нравится. Твой кофе пока заварю, - он тоже не поспевал обдумывать, зачем его в такой кураж заносит? - и лишь удивлялся себе с шальной весёлостью.

А в кухне, в одиночестве, затёр всей пятернёй щёку: так с чем же она явилась? Ведь люди, связанные в прошлом пятилетней тягостной страстью, мимоходом на чашку кофе друг к другу не заглядывают.

Кофе поспел. Внося чашки, он приостановился в проёме и уже с новым настроением рассмотрел её всю. Она сидела на дальнем краю софы у журнального столика. Сидела, по-девичьи сомкнув узкие колени. И эта простая поза, и давняя привычка по-птичьи клонить к плечу головку, и английский костюм, светло-бурый, с густой зелёной прошвой, всё это придавало облику благовоспитанность и юную свежую сдержанность. Вопреки годам, она даже совсем женственностью не налилась - той же оставалась, гибкой. И только сильные каштановые волосы, увлажнённые изморосью и сияющие золото-рыжим жаром на гребнях пологих волн романтической, но уже явно «дамской», ухоженной, причёски, с расстояния наводили наблюдательного человека на мысли о действительном возрасте и о не такой уж ясной натуре этой женщины.

«Молодец! Умеет себя подать. Даже от сутулости избавилась», - это Сергей, усмотрев её напряжённо выпрямленную спину, припомнил вдруг о той прежней привычке, заработанной за годы учёбы в «Инъязе» от «сизифова труда» перевода. И согреваясь памятью, залюбовался.

Марина, ощутив его настрой, оторвалась от пристрастного изучения перегруженного книжного шкафа, посмотрела выжидающе. Слегка припухшая кожа подбровий, скрадывающая верхние веки, оттеняла взгляд как бы скрытым переживанием, признаком судьбы. А это редкого мужчину не тронет. И вот Сергей вопреки рассудку вновь поддался этой немудрёной уловке природы. И улыбнулся оправдательно, допуская первую глупость:
- Опять носиком твоим залюбовался, - тот, действительно, удался на удивление: пряменький, соразмерный, фарфоровой тонкости. Когда-то при встречах Сергей придумал, подразнивая на людях, целовать её в это высокое переносье, отчего она злилась, считая непринятое обидным. Как все самолюбивые, Марина была мнительна.

Так же и теперь ответ Сергей получил скорый и резкий:
- Не обольщайся. О тебе не вспоминала. Из любопытства завернула, по пути к маме, - она успела избавиться от растерянности.
- Ты неправильно поняла, - пояснил он не без сожаления. Раньше ему нравилось на её обиды придумывать неожиданные приёмы примирения. И всё оканчивалось смехом, лаской. Никогда им не бывало скучно вдвоём.

Вот и сейчас он по привычке отыскал «поворотец»:
- Я не из подъюбочного интереса – из чистого эстетического чувства, - конечно, Сергей сразу обратил внимание на созвучность её необдуманного полуоправдания своим недавним «кухонным» мыслям. Усмехнулся.
Но не прежней влюблённо-задиристой вышла его усмешка – тоскливо бывает человеку необласканным жить. Да ещё Марина тут же горечи добавила:
- Это ты-то, постельных дел мастер?! Скольким после меня жизнь перепортил? – она приняла его тон за открытое глумление и довольно высокий, но обычно смягчённый бархатистым звучанием голос её прожёг Сергея не остывшей, оказывается, яростью. Значит, прежние обиды не забываются, и пришла Марина эдаким «ангелом отмщения», а если выразить попросту – до конца свести счёты.

В тех прежних отношениях Сергей обязательно бы занервничал, попытался разубедить, не понимая: когда женщина желает обвинять, всегда отыщет любое количество причин и каждую повернёт выгодным для себя боком. И сколько ни разубеждай – бесполезно. Женщине сейчас важней твоя виноватость любой ценой, после согласия на которую с тобой считаются меньше. Потому, виниться, оправдываться нельзя для обоюдной пользы. Ведь на смену идут иные фрагменты жизни и оттесняют случившееся, которое умней всего пережидать и забывать.

Раньше Сергей всегда ошибался по своей горячности, раздувал обиды из ничего, исподволь подтачивая её привязанность. Но сейчас промахнулась Марина – тот даже будто тона не заметил. Да она и не могла не промахнуться – не предполагала возможности глубинного изменения его натуры. И не могла предположить - для подобного изменения человеку необходимо сосредотачиваться в себе вплоть до полного забвения хода времени. Марина же время привыкла понимать типически, в его простом утекании. И переживала это чем дальше, тем унылей: тайно тоскуя о молодом, но бодрясь. Таким и его подразумевала найти – тот, вдобавок, своей встречей невольно подыграл – и потому гнев свой правила на Сергея «того», изученного, чем непроизвольно обновляла в себе приглушённую расстоянием страсть.

Ну, а Сергей в ответ на гнев этот всего-навсего её пожалел. Вернее, пожалел то лучшее, дорогое из их прошлого. И не кидаясь объясняться, просто шумно вздохнул, выдвинул из угла потёртое синее кресло – чашки уже дымились на столе – и уселся наискось лицом к лицу. Так удобней угадывать, что человек замышляет.

И она пока молчала. Достала из сумочки-«бочонка» сине-золотую пачку «королевского" Розмэнса. Поспешно, порывисто закурила. По салонному пристукивая сверху жемчужно-матовым ноготком, сбила нагоревшее в переставленное с подоконника блюдце-пепельницу. При этом безотрывно смотрела на Сергея: испытующе, с лёгким прищуром. В ней сейчас соприкасались противоположности: жгучее раздражение от фамильярного, мнившегося пренебрежительным, приёма; и как бы волнами гасящая это раздражение грусть воспоминаний. Совладать с этим навязавшимся противоречием не удавалось, и оттого взгляд её, то будто взгляд сказочной жар-птицы, зелёным полымем опахивал, а то окатывал вдруг морской прохладой. И разговор никак не выворачивал к теме сперва предположенного, а теперь внешне подтверждавшегося полного её жизненного над ним превосходства.

- Впрочем, может, не врёшь, - решилась она, наконец, проводить задуманное. – Вижу – не пьёшь. А живёшь один. Я по телефону, по голосу догадалась. Иначе бы не зашла. Внешне изменился. Бородка тебе в этом возрасте к лицу. Раньше одни усы торчали. На улице б не узнала. Под интеллигенцию начала века «косишь»? – указала взглядом на иконки Спасителя и Богородицы, что в углу на полке над розовой лампадкой стояли.
- Не угадала. Те атеистами были, как правило, - ответил тот без почтения. – Это их сегодня верующими выставляют. Выгодно.
- А ты, что? Верующий? Вот новость, так новость! – она вызывающе, запрокидываясь спиной, расхохоталась. – А послушай, скажи: старые грешки в рай не мешают попадать?
Сергей сделался серьёзен:
- Во-первых, я не был крещён. А с крещением другая жизнь начинается. Спрос другой. Исповеданные грехи вспоминать не велят, - и он, подыскивая верные и понятные ей слова, затёр ладонью щёку, где от виска к подбородку худая морщина легла – с памятью как со старой раной воевал.
- А ты прекрасно устроился! – голос Марины напрягся негодованием. – Как просто для себя чистеньким стать! - и она вновь нарочито захохотала, уже не скрывая горечи. - Вот бы мне раньше узнать! Может, тоже себе какую «другую» жизнь придумала! Впрочем, теперь ни к чему, - вдавила в блюдце окурок и, точно озябнув, охватилась руками, свела плечи. И стала похожа на покинутую женщину.

- Я, между прочим, недосказал, - впервые в словах Сергея зазвучала властность, и для Марины это оказалось удивительней всего прежнего. – Так вот. Вспоминать не советуют. Но случается такое, что в течение жизни искупить нужно, - он говорил убеждённо и как бы прочитывая её сокровенное и прямо обращаясь к этим долго и безуспешно запрещаемым ею для себя глубинам пережитого. – Я очень рад твоему приходу. Мне тридцать семь уже. Тебе – тридцать третий. У нас прекрасный и печальный возраст. Кончается молодая жизнь. Пора ума набирать, отдавать долги. Иначе не видать покоя… Я, честно, очень хотел тебя повидать. И боялся. Обидно, что ты больней ударить ищешь, жаргончиком щеголяешь. Нахваталась пошлятины с «гэбэшником» своим. Прав был - не стоил он тебя. Ты не думай: я не из мести. Того лучшего жаль.

Искренне высказанное, пусть даже резко-неприятное, всегда дождётся отзвука в человеке, хотя бы того не желали. Вот и у Марины накал злости начал слабеть, так и не набрав полной силы. Но она упорствовала – привыкла быть злой.
- Пожалел, - отвела на миг глаза. – Раньше бы обо мне думал. А жаргончик, вернее – «арго», насколько мне помнится, я только против тебя использую. И не тебе, никому, только мне одной судить, - гордость взяла верх над печалью памяти, и она веско упёрла округло остриженным ноготком себе в грудь, - кто меня стоит! Может, думаешь, ты? – сорвалась на усмешку поуничижительней.
- Со мной ты стихи читала. Жаль, забыла уже.
- Послушай, где так хамить вежливо научился? В интеллекте подрос? – Марина хотела прибавить «парниша», да что-то стеснило. – А я, между прочим, сидела сейчас одна, осматривалась. Некоторые вещицы свои вспомнила. Вон, вазочка китайская. Приятно, что хранишь. Спасибо. Но тогда ты со мной так не разговаривал. А смотрел на меня - даже подбородок дрожал от умиления. Слушай, неужели мы тут когда-то жили? Сегодня даже у родителей с трудом приспосабливаюсь: неудобно, непродуманно. Впрочем, и в этом есть для кого-то свой уют.
- А ты, никак, по «евростандарту» привыкла жить?
- Почти.
- Что, почти? Почти жить, или почти привыкла? – Сергей не мог не съехидничать над этим женским, весомым отношением к быту.
- Если бы привыкла, так бы ты меня тут и видел! – она поняла, вмиг нашлась и впервые от души рассмеялась. Вот уж, действительно, с кем ей никогда не скучно!
- Послушай, Серёжа? Хватит софистикой развлекаться. Я о чем хочу сказать? Живёшь ты, Серёга, бомжевато. Мебель – бабушкины дрова. Одна софа приличная. Ну да! Любитель постели. Неужели, «каким ты был, таким ты и остался»? Ну что ты всё улыбаешься как дурачок?!

Раньше Марина считала Сергея парнем безалаберным, увлекающимся, хотя и способным быть дельным. Но главное – ласковым! И очень огорчалась, что не сумела расшевелить в нем деловитость не в ущерб той редкой нежности. И вот сейчас, вспоминая чувством, сама не заметила, как от замысла уязвить всё больше переходила к участию.

- Да, за внешним не гоняюсь. Живу легко и весело. Зарабатываю-то немного. Следовательно - никому не нужен, - Сергей нисколько не смущался: житейского для него по-прежнему не существует. Он на самом деле – такой же «летучий»! И до сих пор не понимает, что она – «его русалочка, сирена обманчивая, его девочка морская», как Сергей, выдумывая, когда-то величал её - по-настоящему любила его. Любила не в мечтах и воображении, а женски-реально. Он же этого не понимал и своей изматывающей любовью вынуждал идти на такие подвиги, для которых не хватало сил, да и желаний - тоже. И в этом заключается его вина перед ней, перед их прошлым.

- А чем ты, собственно, занимаешься? Всё на случайных заработках? – Марина спрашивала уже с сочувствием. Правда, с сочувствием превосходства: - Извини, я в тетрадку заглянула. Фраза там странная. Это ты писал? – кивнула на письменный стол с раскрытой тетрадью. И увидав как он поморщился, поняла – нащупала важное. Сразу добавила убаюкивающе, доверительно: - Извини. Может, я ошибаюсь, но я посчитала, что сохраняю некоторое право интересоваться твоей жизнью. Потому, заглянула. Неужели, дневник? Это трогательно. На самом деле – как-то по-старомодному трогательно. И ты одинок.
- Нет. Не дневник, - Сергей, видя притворство, отвечал угловато: стыдно стало за неё. – Занятия завтра. Мысль надо размять.

Действительно, перед её приходом он записал на чистом листе сверху: «Противоречия времени – всего лишь следствие наших неразумных поступков. Остаётся понять, что считать неразумным?». А со звонком, разволновавшись, забыл о тетради, и так она лежала, издали приманивая поставленным окатисто-ясным почерком. И предназначалась, конечно же, не для каких-то занятий.

- Ты учишься? – она насмешливо-удивлённо выгнула густую, не выщипанную, но чуть подправленную бровь – будто соболёк по снегу скакнул, спину вздыбил.
- Учу, Марина, учу.
- Шутишь? Где?
- В одном популярном институте. «Подёнщиков кинематографа» готовим. Приходится много в себе копаться, учиться думать.
- Как ты попал туда? – воистину, сегодняшний слякотный вечерок оборачивался для неё целым «парадом аттракционов»! Не на то она рассчитывала, заболев жаждой завернуть к нему, самой поразить и тем наказать.
- Как попал, история долгая.
- Ах, да! Припоминаю. Тебя под конец на студию пристроили. Учиться сочинять призывали. Значит, карьерка некоторая удалась? Поздравляю. Только, мог бы представительней упаковаться. «Масс-медиа» – бизнес не из слабых, - она своим небрежным тоном пыталась скрыть растущую ревность – неужели, когда-то ошибалась на его счёт? Но это невозможно!
- А я бизнесом не увлекаюсь. Я занимаюсь искусством. А за него не платят. И даже – не берут. Оно дарится.
- Серёжа, ты по-прежнему склонен к демагогии. Нам бы прежде делу научиться. Остальное подождёт, - она успокоилась в своем сомнении, переменила тон на деловой. – Ну, какое искусство при голой заднице?
- Всё чужие глупости повторяешь? – обрезал тот.
- Раньше ты меня глупой не обзывал. Я что, так изменилась? – Марина тоже заговорила жёстче.
- Нет. Просто, молоды были и глупы оба. Не замечали.
- Видишь, ты какой? Умным стал. А я дурой осталась. О примирении говорил, а сам открыто оскорбляешь. А я поверила, - она нарочно интонацию доверием посластила. – Ну почему ты с реальностью не считаешься? Всё не нравится по-прежнему? Ты сроду ниспровергатель. А еще к студенткам подпускают! – уколола первым подвернувшимся и от досады нервно затеребила зубами нижнюю губу, полноватую и чувственно подвывернутую.
- О чём говоришь? Студентки! Дело какое-то! Да страну в прошлый век опрокинули, растаскивают! Не понимаешь?! И кто это, интересно: родители, что ль, твои, - делом не умели заняться? Да нет. Просто, многие, подобно вам, ради шалых денег убеждения поменяли. Жить захотелось как в Америке. Но не получится. Точно говорю!
- А ты негодяй! – её зацепил-таки этот грубый сарказм. – Ты по какому праву мои убеждения треплешь?! И при чём тут убеждения вообще?! И нечего меня ко многим пристёгивать! Я сама по себе! Говорю не о принципах – о житухе нашей, как есть. Люди с утра до ночи «крутятся». Им – отвлечься, расслабиться. А начнёт в стране налаживаться, опять на серьёзное потянет. Тогда и дари искусство своё, а не навязывай. И я не чужие глупости повторяю – по себе сужу. Вон, мы с мужем относительно обеспечены, но обстановочка давит. Кинцо ваше дебильное глядеть не хотим. Лучше - порнушку покручивать.
- Молодцы! – Сергей насмешливо поиграл голосом. – Репертуар прыщавых подростков и импотентов! Ну, его возраст подпирает, а тебе бы рановато. Что ж ты так деградировала?

Этого она уже не снесла. Резко поднялась.
- Я поняла: ты всего-навсего неудачник, - и вдруг безрадостно осознала: в самой своей глубокой сердечной глубине ей всё же хотелось найти его более благополучным и, вопреки цели прихода – причудливо переплетённых любопытства и мести, убедиться, что любила его и мучилась не зря. И вот теперь бежала, бежала от близкого взрыва противоречивых чувств.

И уже в прихожей, когда он с повинным видом помогал ей надевать пальто, вдруг тихо высказала:
- Ты прав, Серёжа. Кончились молодые деньки. У меня сын растёт. Скоро пять уже. Так-то, - и жадно-затягивающе, а точнее – как-то ищуще, всмотрелась.
И его опять, как прежде, властно повело в ту растворяющую чёткие образы мира и времени человеческую глубь, в то единственно сполна созданное для другого человека и потому не могущее быть эгоистично-самодостаточным.
Он взял её прохладные пальцы, накрыл сверху, точно согревая, другой ладонью и крепко, но не больно сжал:
- Очень рад за тебя, честно…

И вот он снова один. Короткой встречи как не было, не останься по ней пустых чашек да лёгкого шлейфа английского табака. Впереди - обеспеченная нежданным напряжением воли бессонница, старые полупогасшие грёзы.

Ну что за женщина вплелась в судьбу? То налетит жар-птицей, опалит до самого сердца, и тут же обернётся и канет русалочкой! И жить им вместе не жилось, и расстаться навсегда – не расстанутся. Даже то главное, о чём напомнила Марина, и что навсегда, казалось бы, легло меж ними, не развело окончательно. Не могут они отчего-то обидеться друг на друга до равнодушия, и по-прежнему стягивает их некая сила. Или это лишь тоска по тому, как они бывали исчерпывающе, опустошительно счастливы? Но ведь такое счастье не помешало ей бежать от Сергея, от себя самой, выйти замуж в поисках счастья иного. А после воровски опять пробираться к нему, мучить отголосками и невозможностью воротить целое. И в одиночестве, когда не увидят, до изнеможения корчиться от душевной боли, терзать зубами наволочку. А на людях, чьим мнениям придавала прежде столько значения, изображать теперь презрение ко всему белу свету и, упорно скрываясь в своих без единого проблеска «холодных глубинах», страдать по потерянной полноте, сиянию чувства…

Но вот, кажется, следовало бы успокоиться, отбросить наваждение – есть ребёнок, ради которого в радость, внове жить. А она уже в зрелом уме волнуется недожитой молодостью и рискует объявиться здесь, где так тяжко любилось! Зачем? Какая в том нужда? Может быть, сводит их некая редкостная, странная невозможность высказать свои натуры порознь? Или это снова манит страсть, как русалка-сирена - к своему гибельному, голому камню-острову, что представляется райским садом с наливными яблоками вечной молодости!

Он подошёл к окну. Лбом прижался к стылому стеклу. На углу в жёлтом свете фонаря у телефонной будки, из которой и прежде любила звонить ему Марина, и где так часто после мерещился ему её силуэт, хорошо видно, как тяжёлыми пятаками валит мокрый снег, расквашивается в грязи сплошных луж. А старые тополя, что всю неделю одни среди прочих деревьев ещё зеленели, будто летом, в хороводе воробьиных стай, за несколько часов побурели. Их листья скукожились, опали. Уцелели немногие.

Эта унылая картина, «подмалёванная» недавним свиданием, лишь обострила привычную в последнее время усталость, усталость скудеющей распадающейся жизни. А ведь совсем недавно, в пору «перестройки», эта жизнь бурлила, поднятая на гребень дозволенного оглашения любых идей её улучшения, сулила небывалые надежды на полноту действий и выражения талантов! Но мглистая осень смуты, непреложно предсказанная людьми чуткими, перезапутала все идеи, погубила воображаемую пышность суждений. Не от Бога, значит, то было? А они, не по уму доверчивые, возуповавшие в праздноговорении на скорое достижение общего блага простым отрицанием всего, чему вчера надеялись верить, очутились в разгул ненастья под голыми небесами. Вмиг облетели бессочные, не по климату, упования, рухнул надёжный быт, и взамен должны бы вернуться интересы коренные: о трудном хлебе насущном, рабочей и душевной взаимопомощи, - и изнутри скрепить павшее общество. Двинуть от былой мелочной зависти к спасительному состраданию. Но и это пока не одолевает, с трудом пробивается отдельностями. Что-то глубинное в человеческой натуре гонит за всё новыми обманными надеждами, фальшивыми посулами благ. Что ж, и дальше будет рушиться. Как в Церкви говорят: «Бог наказуя, спасает». И будет это длиться вплоть до вынужденного прозрения, возврата к бескорыстию в отношениях. И как бы хотелось приложить к тому соединенную силу душ! «Бог за нас, но не без нас». Неужто, не устали скользить ради голого прокорма по урезу времени вроде жука-водомера и не отправимся вглубь себя отыскивать тот потерянный первотолчок любящего сердца, без чего не жить, без чего вечно путаться в простых и ясных понятиях добра? Но сколько прельстительной шелухи социальных грёз или блужданий в тоске по личному несбывшемуся нужно успеть сбросить, наподобие отжившей листвы этих тополей, до первого укола зимы! Ведь только так с возвратом тепла заново процветёшь терпкой радующей жизнью. Иначе – поморозишь сердцевину.

«Целая метафора получилась», - невесело усмехнулся Сергей. Натренировал рефлексию! Что ж делать? Такова его работа: поверяя даже самое в себе больное, отыскивать противоречия, обобщать, пытаться их разрешить. И всего лишь ради потребности очеловечиться.

Он посмотрел в небо. Над самыми крышами верховой ветер стремительно протаскивал сивую череду лохматых туч. Вспомнилось, как когда-то после первых с Мариной поцелуев он вот так же не спал, переполняясь долгожданными предчувствиями, а над предрассветной Москвой похоже неслись низкие облака. И он, по-молодому стремясь к неизведанной безбрежно-увлекательной жизни, никак не мог оторвать от них взгляда. Правда, были тогда те облака серебряно-синими, ватной пышности, и подарили городу долгожданную чистоту первого снега.