За дровами

ЗА ДРОВАМИ

Рассказ

Семён Кондратьевич Астахов, почти семидесятилетний крепкий ещё старик, но уже на пенсии, в ту метельную февральскую ночь воровал дрова.

Он ещё с вечера разобрал жердины, отделявшие его огород от перепаханного поля, за которым была пилорама, поранил руку ржавым гвоздём, перекрестился, упомянув Бога - наверно, Бог хотел упредить его, уберечь от дурного задуманного им дела, - но остановиться старик Астахов уже не мог.

Деревня Тит-городок, где он жил с рождения, с самолёта - сам видел - была похожа на подкову. Располагалась вдоль берега прихотливо изогнувшейся речки Большой Тит. На одном её краю была пилорама, на другом - невысокая изба Астаховых. Если идти по единственной улице мимо заколоченного на зиму клуба, школы, конторы, магазина, то, считай, от Астаховых до пилорамы будет километра полтора. А если через поле, то совсем близко, с полкилометра. В аккурат на полпути, на взгорбке поля, торчала сосна с корявыми сучьями, подальше - аэродромчик с иголкой антенны, столбом с матерчатой колбасой и избушкой, которая была и радиостанцией, и кассой, и вокзалом для пассажиров, улетавших из Тит-городка три раза в неделю. Снегу на поле за зиму наметало мало, ветрами его выдувало, но Семён Кондратьевич накануне прошёл здесь, примериваясь, ещё раз проверяя, удобно ли будет тут ходить в потемках.

Пургу он, как всегда, учуял заранее, когда в тихий солнечный день ему ни с того ни с сего ломануло кости. Он и опечалился, и обрадовался - значит, ночью запуржит, и его никто не увидит. Даже его жена Домна Ивановна, с неделю назад улетевшая в город к сыну, младшему из троих. А кости, он знал, если размять хорошим делом, стонать переставали, и боль отступала.

Надо будет объяснить, почему старик Астахов решился дрова воровать.

Дело всё в том, что прошедшее лето выбило жизнь старика из размеренной колеи. Едва отсеялись они со старухой в огороде, как Семён Кондратьевич слёг в больницу. Наверно, на майском ветру, когда сажали они картошку, его и прохватило ветерком, набежавшим с дальних, белых ещё сопок. Заломило сперва поясницу, а когда старик решил побороть боль, как он всегда делал, и занялся крышей стайки, его продуло ещё сильнее.

Домнушка истопила ему баньку, он крепко попарился, потом выпил четвертинку с перцем и чаю с малиной, - как обычно, чтобы прогнать хворь. А тут лечение проверенным способом не помогло. Видно, годы брали своё, и на следующий день вертолётом его переправили в больницу райцентра. Как оказалось, с лёгкими и радикулитом.

И тут всё пошло наперекосяк. Он не столько лечился, сколько терзался мыслями о доме, о делах - крыше стайки и избы: её тоже надо было подлатать. Да и нижние венцы дома требовали приложения рук, а уж потом он думал заняться дровами.

Огород свалился на его Домнушку. У неё-то всё шло бы рядком, если бы на месяц из города не нагрянули долгожданные гости. Их младший с женой и другая пара, их знакомые. Сын и невестка привезли внука Митьку, в котором Астаховы души не чаяли. А что не известили о приезде письмом, так тому тоже, наверно, были причины, решила жена Семёна.

Они приехали отдыхать, и Домне Ивановне стыдно было говорить о делах по хозяйству. Она крутилась в избе и огороде весь светлый день, и только по вечерам удавались короткие разговоры с гостями, пока они после леса или речки сидели за столом до программы по телевизору, когда новости показывают.

За этот месяц она слетала с сыном и внуком к мужу в райцентр, в больницу. Старик обрадовался их приезду, а потом испереживался о неудачной своей болезни ещё больше.

Выписался он уже ближе к осени, когда как-то поутру на зелёную ещё листву упали первые "белые мухи". С Домнушкой сумели накопать три мешка картошки, собрать кое-что с огорода. Домна Ивановна не раз сходила за брусникой на таёжные гари с подругой детства Властой Черепановой, совсем сейчас одинокой. Часть картошки и овощей пришлось копать уже в обильный снегопад, когда земля была ещё теплая, а сверху уже лёг слой снега.

Уж на второй день после прибытия из райцентра Семён Кондратьевич пошел в контору подхоза, подсобного то есть хозяйства от шахты в райцентре, чтоб выписать дров. О крыше, са-мо собой, думать было поздно. Дров ему выписали, пообещали завезти, как только обеспечат всех работавших в подсобном хозяй-стве, а также врачей, учителей и, как ему объяснили, другие категории населения.

Обижаться Семён Кондратьевич не стал. Так было заведено каждый год, а на половину зимы у них с Домнушкой был покуда запас дров - полторы поленницы. Завсегда на зиму оставалось две, да летом много пришлось готовить, даже русскую печь топить не однажды, чтобы угостить гостей пирогами.

В конторе отнеслись к нему хорошо, даже уважительно. Как фронтовика, расспросили - правда, уж в который раз! - затребованные из района сведения о наградах. И Семён Кондратьевич, снова сбиваясь от непонимания образованных вроде людей, объяснял, почему у него две Славы одной степени, и опять позабыл назвать одну из своих медалей - "За взятие Кенигсберга", и вспомнил о ней, только прикрыв дверь конторы подхоза. Плюнул с досады - то ли на себя, то ли на начальство - и коротко выругался.

Сначала машины подхоза были заняты вывозкой картофеля в хранилища в райцентре, где была шахта. Потом, когда уж установился лёд на Большом Титу, половину машин забрали в вовсе - перевозить по зимнику грузы из города, а позже две из оставшихся машин сломались, одна перевернулась с лихим водителем Сашкой Таракановым, да и сгорела. Сашка, правда, спасся, хоть и крепко пьяный был. Осталось ещё две машины. Одна была на хозяйственных работах - чего подвезти для коров и на свиноферму, возила товары в магазин из райцентра, а то и присланных на уборку на картофельные поля и обратно, а на второй разъезжал директор подсобного хозяйства.

Семён Кондратьевич начал было беспокоиться. Зима взялась настоящая, и старенькую избу надо было справно топить, так что к февралю поленница истощилась. Но Астахов был, как ему все говорили, гордый и сознательный старик, ко всему относился с пониманием, и всё глушил в себе личные свои заботы.

Тут как-то раз написал младший из города, и Домна Ивановна улетела к нему. Причина была важная. Валентина, жена их сына, должна была родить ещё одного внука. Да и за Митькой надо было присмотреть, а сын их завершал ещё одно обучение – в спирантуре и готовился к защите своей научной работы. Кто на сына хотел нападать, старик Астахов не знал, но так всегда говорил младший: защищаться буду.

Семён Кондратьевич остался один. Сходил как-то в контору, и больше там появляться было стыдно. В субботу заглянул к другу своему Павлу Тяжлову, жившему как раз у пилорамы. Там-то и увидел гору горбыля, которая росла-росла и выросла громадная.

Раньше-то он мог взять в хозяйстве лошадку и навозить себе дров. Горбыля хотя бы этого самого. Но конюшня, на которой он работал до пенсии и которая была просторней, чем нынешний клуб, вот уже лет двадцать пустовала и начала заваливаться одной своей стеной.
Дрова, как полагалось, развозил тракторист трелевочника Петька Карев, он же по вечерам распиливал бревна на чурки прямо у дома. Но Петька был в обиде на Семёна Кондратьевича, назвавшего его как-то хапугой. Это когда он Власте Черепановой, которая когда-то принимала Петьку в родах, этот паразит привёз сворованного тёсу - 5 досок - за две бутылки. Так что к Петьке старик Астахов обращаться бы не стал ни за что - связываться ещё с таким! Хоть и хороший, справедливый был у него отец Данила - с ним Семён Астахов призывался в августе 1941 года.

В последний раз перед той ночью Семён Кондратьевич здорово топил печку в день, когда к нему прислали корреспондента из области. Он вошёл с мороза весь скрюченный. Астахов тогда валенки подшивал. Пока хозяин споласкивал под рукомойником руки, корреспондент дышал на стёкла побелевших с мороза очков, а протереть их долго не удавалось - стыло было в избе Астахова. Старик усмотрел в парне схожесть с младшим своим сыном. А потому, пожав узкую, но крепкую руку, заторопился за дровами. Скоро гость отогревал над плитой тонкие свои ладони и потихоньку расспрашивая Семёна Кондратьевича о его житье-бытье.

Самыми достойными в своей жизни старик Астахов считал годы военные. Потому сразу достал коробку из-под городских конфет, стянул с неё резинку и стал показывать благодарности Верховного за участие во многих боях и за взятие всяких городов. Потом дошли и до лежавших внизу наград с потерявшими цвет ленточками. Его сыновья в детстве любили играть медалями и орденами, но на улицу выносить их отец не разрешал.

Вскоре разговор пошёл совсем споро и вовсе не о войне, а обо всяких случаях в деревне, о которых старик Астахов вдруг, даже сам удивился, рассказывал гостю ладно и гладко.
Потом, уже за чаем с брусникой, Семён Кондратьевич сказал зачем-то о дровах, а потом изругал себя за эту свою слабость, ведь такое случилось впервые за всю его жизнь - вдруг пожаловаться. Да кому – совсем мало знакомому человеку. А молоденький корреспондент сказал, что в районе позвонит куда следует, и дров Астаховым привезут.

С неделю прошло после его приезда, топить стало вовсе нечем.

Тогда старик Астахов и вспомнил о горбыле и решил натаскать его с пилорамы в первую же удобную ночь. Немного, чтобы хватило до того дня, когда дров ему привезут. Семён Кондратьевич уверовал, что дрова у него будут непременно. Не мог же наврать ему корреспондент.

Ветер задул к вечеру. Потом повалил снег. Началась обычная февральская метель. Мороз отпустил, дышать было легко, если отвернуться от ветра в сторону. Семен Кондратьевич так и делал, шагая на пилораму. Желтые точки фонарей на столбах вдоль улицы неровно светили, мигали над цепочкой домов, и с поля были едва видны.

Едва старик Астахов взял под руки по горбылине и выпрямился, как его прошиб пот. Ему ещё не было жарко, а пот прошиб, точно как в те слякотные дни первой военной осени, когда они с Данилой Каревым держали свой первый бой под Смоленском. Он снова, как и тогда, попомнил Бога и шагнул от пилорамы. Несмотря на темень, он выбрал не самые длинные горбыли, чтобы они поместились у него во дворе под навесом, подальше от людских глаз.

Ветер дул сбоку, но временами в лицо старику Астахову завихрениями бросало в лицо пригоршни снега, и тогда он нижней губой подбирал с усов подтаивавший снег.

Шел он неторопко, ощущая руками, как другой конец горбылин остро резал снег или чиркал по замёрзшим комкам земли.

Борозды поля приходились как раз поперёк дороги Семёна Кондратьевича, ноги попадали то в ямину, то он валенками наты-кался на комья земли. Но вскоре на сердце старика Астахова стало теплее: слева затемнела сосна посреди поля, а ещё дальше едва угадывалась избушка аэродрома. До дома осталась половина дороги, стало легче идти - поле пошло под уклон. Глупая мысль пришла в голову Семёна Кондратьевича, что корреспондент непременно помог бы ему натаскать дров, если бы старик тогда попросил его. Мысль эту он отогнал сразу же, потому что вспомнил несерьёзную одёжку парня. Он решил, что не стал бы морозить гостя на таком ветру.

Он прошёл через оставленный в изгороди проём, во дворе бросил горбыли под навесом и облегченно вздохнул, и тут в спине его стрельнуло. Он неловко поправил шубенки и снова направился в темень. Споткнулся на комке земли, и боль снова пронзила поясницу. "Отойдёт", - сказал он себе. Но не отошло, а стрельнуло ещё раз, как только он нагнулся за горбылями. А тут ещё саднило руку от раны гвоздём. Боль эта была слабенькая, даже приятная по сравнению с той, что нарастала в спине.

Он сделал ещё две ходки и решил пойти в избу. Впотьмах, закрывая дверь, неловко повернулся и опрокинул ведро с водой, стоявшее на табуретке. Кружка, что была рядом с ведром, покатилась к печи. Старик Астахов добрёл до постели и пова-лился на неё прямо в стареньком полушубке и валенках.

Два дня, пока не прилетела его Домнушка, он так и лежал на постели поверх пёстрого одеяла. Встретившись с его взглядом, она всё поняла. Только и успела сказать, что внук Егорка родился, бросила на пол сумки с городскими покупками, стукнула дверью. Вскоре он услышал, как жена рубит под навесом принесённые им дрова.

Он едва выдохнул из груди облачко пара и обрадовался тому, что ещё один внук по фамилии Астахов родился и что скоро в доме опять будет тепло.
 1978 г.

Фото Г.ПАШНЁВ.