Собачий суп

Опять сгорел дотла собачий суп.
Прихожу домой, а собака безропотно фыркает носом в щель (хорошо, что год назад сосед спьяну дверью ошибся и обмате­рить было некому, пока доски расшибал пинками)...
Так. Немедленно: плиту выключить, кастрюлю огнедыша­щую — в ванну, окна настежь и бегом на улицу с собакой.
И так всегда. Куда ни ткнись — всё на нервах.


Картинка из прошлой пятницы

Директриса:
- Вот так вот. Кодироваться не хочет. Ну, не знаю.
Сослуживица:
- Спасите, Наталья Павловна! Тридцать лет пьяницу терпим! В кабинет не войти — пе­регар с утра! Клиенты ходят, что о нас думают?
Сослуживец:
- Витя, ты мне друг, но, извини, я не о том. Юра, будучи директором, не пресекал, а Наталья Павловна — человек принципи­альный.
Директриса:
- Ну, не знаю. Голосуем. Двадцать три — «за», а шестеро — «против», вот так вот?! Ну, не знаю!
Я:
- Не нравится мне такая традиция: что ни не­деля — новый козел отпущения. Одумай­тесь, что творите, можно ли вас любить по­сле этого? Серпентарий, а не коллектив. Вам бы казни публичные посещать, ку-клукс-клан вы советский!
Директриса:
- Вот так вот??? Ну, не знаю!!!
Подруга (мне локтем в бок):
- Что за манера все портить, локомотив ты раз­мечтавшийся! (В зал громко и весело): Дело ясное: на улице — грязь, дома — колотун, трамваи — смертоубийство. Кстати, о погоде. Весна скоро кончается, а деньги зимой платили. Но спрячьте пистолеты, друзья! Лето возвратится! И чтобы не было мучительно больно за... ну, вы меня поня­ли, да?.. Давайте проголосуем, пусть чело­век до пенсии доработает.
В пятницу суп не горел. Я никогда не варю его в пятницу. Дни строго определены: среда и суббота. К субботе я успокои­лась уже... Зато потом, в среду!
Картинка из среды до сгоревшего супа
Директриса:
- Вот так вот, мои дорогие! Ну, не знаю, до­рогой мой, отдыхайте, вот так вот, ждите свою пенсию! Выпьем за... ну, не знаю! (Пьет.) Передайте-ка мне кусочек рыбки, вот так вот. (Восхищённо ест.) Ну, не знаю!
Сослуживица:
- На кого меня оставляете, милый, ведь трид­цать лет в одном кабинете! Утром прихо­жу — всё как всегда: шторы подняты, стулья опущены, документация на столах... По первому намёку хоть гвоздь забьет, хоть каблук приклеит... Выпьем за самого милого человека из нашего коллектива! (Пьет.) Наталья Павловна, попробуйте са­латик, не пожалеете!
Сослуживец:
- Витя, ты мне друг, но, извини, я не о том. Я о душе. Товарищи, какая у нашего Вити ду­ша: не обиделся, стол накрыл на прощание! (Со слезой накатившейся) Наталья Пав­ловна, давайте выпьем!..


Стоп-кадр. Искренность невыносимая. Мы с подругой эту сцену вживе не наблюдали: смылись по-английски в курилку от стыда, прихватив со стола бутылочку.
А потом суп сгорел.
Потому что пришла домой расстроенная, накидала в кастрю­лю всего побольше и прилегла погрезить — помогает от нервов, знаете ли. Подругу научить пыталась — не хочет, боится. А че­го бояться? Просто всё. Сначала встаёт перед закрытыми глаза­ми очень яркое цветовое пятно. Замечали? Потом оно непере­даваемо сгущается, и по центру прорезывается мигающая свет­лая точечка. Стоит ухватить эту точечку внутренним зрением, притянуть, не дать угаснуть... И расширяется она с некоторым усилием, вот уже кружочек вырастает прозрачный, вот и про­странство внутри него различимо... Терпеливо выращиваю, по­степенно. А потом сны заказываю и засыпать не обязательно.
В среду действительно заснула. Сроду столько водки без за­куски не пила. Меня не берет она вообще-то. Вот и надейся те­перь — суп-то... Да суп-то — фигня. Главное — жирный был, гад, хороший. Ну и горел тоже хорошо, жирно. Дым едкий, клубами такими тяжёлыми — хоть взвешивай, стены все в ко­поти — еле отмыла, ковры три дня на балконе проветрива­лись — все равно воняют... А собака что творила! Чих, скулёж, вой. Меня разве что не покусала — разбудить пыталась. А мне — нипочём. Пока не выспалась — не встала.


Картинка из среды около горящего супа

Сочная, клубящаяся темнота и мы — фонарики, похожие на фасоль. Лучи мягкого света струятся из глубины семядолек, где живут будущие ростки, а темнота питает и поддерживает наш свет. Каждую фасолинку люблю безмерно.
Эйфория.
И вдруг.
Не то самая тихая нотка растаяла бесследно, не то самый слабенький оттенок цвета погас. Откуда это пришло? Мы счастливы. И меня зовут. Плаваю. Счастлива... Но нет. Не уходит щемящее ощущение потери. И вместо знакомой темноты тяжё­лым душным бархатом обволакивает меня безмолвная кладби­щенская печаль, пропитывается липкими потёками незаметно убивающей тоски, и отрывистые ядовитые вспышки прострели­вают пространство насквозь, перебивая наш свет. Эта новая темнота глумится: «Хочешь? Хочешь? Смотри!» — по одной выхватывает фасолинки, и фонарики их погасают бесследно, безвозвратно. Мне больно, я плачу, вырываюсь, ныряю в свет­лое пятно, пытаюсь объяснить, насторожить, встревожить, спа­сти от гибели. Фасолинки озираются и улыбаются безмятежно. Лучики тревоги направлены только ради меня: «Что с тобой? Тебе показалось, — успокаивают, — всё в порядке, всё так и должно быть». Почему не видят, не чувствуют?.. Темнота окон­чательно взбунтовалась, она теперь — неприкрытое, уродли­вое, голимое зло. Нас все меньше и меньше, мы исчезаем, и как быстро! Не видят. Слепы. Да любят ли они друг друга, или опять я одна со своей идиотской любовью?.. О, жалость, какая острая, пронзающая тонкими-тонкими иглами жалость!.. И ус­тают эти иглы. Бесполезно. Помочь нельзя. Слепоглухонемею, и густое, как смола, отчаяние переполняет меня. Отчаяние — это темнота. Падаю, утопаю, иду ко дну мучительно долго, му­чительно медленно, там умру, успокоившись. И вдруг пони­маю, что нет дна у отчаяния. О, погаси меня, темнота, я не хо­чу больше чувствовать, силы иссякли!.. И темнота протягивает ко мне руку.
Ну вот, прогулялись. Заодно и по воспоминаниям. Теперь за дело. Кастрюля в ванной остыла уже. «Уходя, не забудь выклю­чить все электроприборы!» — на двери написать, что ли? Дотла. Опять. О чем вы только думаете, сударыня, последнее время?..
Подумать, конечно, есть о чем. Стены, окна, посуда, мясо — собаку кормить все-таки нужно — руки драят, а мысли текут себе...
Что я могла ему дать, чтобы не потеряться среди осталь­ных?.. Чтобы запомнил?..
Посмотри-ка в зеркало и ответ найдешь...
Что дать, что дать. Да ничего не давать, тогда уж точно за­помнит — небывалый для него случай. И вообще. После драки кулаками не машут. Отшила — теперь плачь, что ещё остается. Не надо было подглядывать. Ишь, расповадилась медитировать. Выбирай уж — туда или сюда. Если хочешь к земле поближе, то вот он — твой настоящий мужчина: охотник, рыболов, драчун, бабник и пьяница, такие с тобой обо всех забывают, и ты их любить постарайся. А этот — красавец и умница. Не твоё. То, что он бабник, в твоём стиле, но не по своей воле. Плевал он на нашу сестру. Нет, он нас всех любит, конечно же, но себя чуточку больше. А еще он добр и никому в страданиях не отка­зывает, тепло отдаёт с лёгкостью. Прямо пропорционально: чем приятнее телу, тем длительнее страдания. Одно у вас с ним сходство: оба — палец о палец, ничего для просто собственного удовольствия не сделаете. Строго по заявке, ради удовольствия ближних — пожалуйста. Это он. Ты и того не можешь, гордость не позволяет. Повезло же твоей гордости! Пару эпизодов зачер­кнуть-таки бы, да поздно. Но сегодня утром ты повела себя со­вершенно неординарно. Можешь себя поздравить. Последний, но триумф.


Картинка из субботы до сгоревшего супа

Сколько можно молчать? Скажи что-нибудь, хотя бы для приличия, хозяйка, тоже мне. А что сказать?.. Спроси, как де­ла. А лучше — откуда он явился и как посмел. Челюсти слегка шевельнулись, но зубы остались сжатыми. Слов — море, а не идут. Ну и ладно. Лови-ка точечку!
Ого, какой вихрь. Нет, смерч. Кружусь в его водовороте от основания — выше, ещё выше, ещё стремительнее, так, что хо­чется придержать мокрый подол несуществующего платья... От­куда здесь вода? А, так это же слёзы... Вот ты где. На гребне. И в темноте почти не виден. Прицепляюсь к последнему кольцу спирали и осторожно присаживаюсь рядом.
— Будем мерцать дальше? Так слушай. Вернее, смотри... или... ну, не важно, внимай, короче, как сумеешь... Привела я тебя к воротам, но ты не был впущен. То, что ты без прозрачно­сти — пустяки, стражи впускают скрытных... в тебе отсутству­ет ответный огонь! Ни одной, самой холодной искры... Как странно, отчего это? Вряд ли кто-то был любим более тебя.
— Если человека все любят, он не виноват. Я и сам страдаю из-за этого, поверь мне.
— Замечая последствия на объектах твоего внимания, да?
— Да. А что я сделал? Я кому-то обещал? Обнадёжил? Об­манул?
— Нет, разумеется. Но ты же умён и кажешься добрым. За­чем приручал тогда? Как мог не предвидеть надежды? Ты — слишком для нас, понимаешь ли, что это значит — слишком? В нас просыпаются собственничество, зависть... Мы все перестаём любить друг друга...
— Значит, и не любили. Значит, я — хорошенькая прове­рочка для всех вас...
 ... И взметнулся смерч. И разлучил.

Что нужно сделать с креслом, чтобы оно не скрипело? Двери смазывают маслом, а с креслом — как?.. Прерывает который раз. Не сидится — ворочается, ёрзает. И ведь заёрзаешь, заво­рочаешься — уже семь минут молчим.
— Ну что ж, разговора не получается сегодня. Может, я по­шел?
— Как хочешь.
Прощальное движение рукой, и молчаливый крик за лифтом вдогонку...

Так-то, зеркало. Какой тут триумф. По нулям. Ничья. Ни­чей. Ничего.
И нечего! Всё правильно получилось. Запланированное на­верху — неотвратимо. Вот ты свободно считываешь информа­цию в будущем, а изменить ничего не в состоянии. Говорено было — не твоё. А неймётся. Значит, страдай, если так хочется. Сенеку читала? «Кто не чает — не отчается...» — умный был парень. Неужели картинки тебя ничему не учат? Смотри в окно тогда. То же самое увидишь, только на более примитивном уровне... Вон, под грибочком, пьяный обрыгался. Правильно, водка забирает большинство. Рядом мамашки с детишками про­гуливаются. Да, и домашность, угар адский, укачивает многих. Некоторые люди деньги делают и в этом обретают некий сурро­гат удовлетворения. Некоторые — стишки впроголодь кропают, видя в них смысл посланных миру несчастий. Ах, если бы так просто!.. И все они смерти боятся, не понимая, что жить давно перестали, если только жили когда-нибудь. Зато другие появи­лись, и ты их видела, они не боятся, а ждут своей смерти и уже не желают искать очередной выход в никуда. Не всё ли равно, тюрьма или монастырь — каждый сам выбирает, где и с кем ждать. Ты-то дождалась. Твои картинки — смерть ведь. И не лучше ли она так называемой жизни?.. Скоро вас будет больше, чем гибнущих от водки. Чувствуешь, какой оптимизм? Присое­диняйся! Нужна тебе эта навозная куча, если можно оставаться там, в глубине сущности, в темной колыбели пространства?..
Я обязательно отвечу зеркалу на его вопрос. Когда найду от­вет. Еще здесь не все потеряно.


Картинка из субботы около горящего супа

Вот собака моя. Послушание — идеальное. Преданность — надеюсь, что нет. Приживется, в случае чего...
Супчик густой любит, похожий на кашу. Верхние листья с капусты — туда, круп всех по горсточке, картошки чуть-чуть (много вредно)... Ай-яй-яй. Вермишель на исходе, маловато на шестилитровую кастрюлю, основа, как-никак. Пока спущусь в универсам, мясо доварится. И подруге необходимо позвонить... Так ли уж необходимо?.. Наверное, если вместе с кулаками вся душа чешется. Разговор назрел в свете последних известий из соседнего измерения... Ну вот. Даже предлоги и приставки за­одно со всеми наболевшими корнями. Изрекают изнутри: избе­ри избыток, изящное изобильно, изобретательно... Издеваешь­ся, изувер?.. Не дамся! Хочу «в», а не «из». И не надо давить, враг рода человеческого! Я этого не выношу, сам знаешь... Я вообще-то в универсам иду. Ну, хитёр же! Уважаю... Фантасти­ка — автомат без очереди.
— Привет, подруга, ну и как ты — довольна?
— Я всегда довольна! Как милый твой поживает?
— Милый НАШ, скорее. Так ты, что ж, подруга, добить ме­ня решила?
— А что случилось? Я не понимаю. Путь по-прежнему сво­боден — вперед!
— Нет, ничего себе! Разве я теперь смогу?! Ведь ты в курсе всех моих проблем, а переступила. И не ради жизни своей, здо­ровья или благополучия — ради вшивого удовольствия пересту­пила!
— Ты всерьез считаешь этот разговор телефонным? Давай приезжай, я и объясню тебе всё, как это произошло и зачем. Откуда знаешь, кстати? Неужели он доложил? Вот не ожидала!
— Зачем мне доклады ваши. Ясно видела вас всю сегодняш­нюю ночь.
— Опять ныряла, да? Вот не вынырнешь когда-нибудь отту­да — будешь знать. Опасно то, что ты делаешь, сколько можно говорить? Эх, ты! Клялась, каялась. Карты в мусорку выброси­ла. Тем более приезжай — на вливание.
— Взаимно, чтоб ты знала. Жди, еду.
Зло засасывает. Очень трудно повернуть обратно, потому что в первую очередь зло отнимает желание возвращения... Хо­телось разругаться или подраться даже, если повезёт. Не подра­лись. Долго беседовали: то вдрызг, то всласть. Все внешние при­личия — увы! — соблюдены остались. Завтра опять встречаемся. Зачем только, зачем было соглашаться? Вот муки-то ещё. Но так надо. Ответила же на вопрос: «А был ли мальчик?», мо­жет, подруги-то и не было? Нет, была, это точно. И даже на­верняка есть. Гнев весь ум застит. Конечно же, она меня лю­бит, но себя — чуточку больше. Это вполне естественно, я и раньше такое о ней знала. А возмутилась бы, не коснись меня? Может быть. Но вряд ли. Подруга ближе остальных всех — и мужчин, и женщин, практически без исключений. Сестры нет, не знаю, дороже ли была бы. Подруга мне — брат родной, вот тут у меня богатый опыт... Тем более удивительно: как она могла?!
— А вот так! — весело отвечает, легко, бровью не дёрнет. — Ты так не можешь, а я могу и очень рада, что могу. Ты — вот такая, а я — вот эдакая, и обе мы имеем право на существова­ние. Тебе по-своему существовать, а мне по-моему. Почему я должна быть, как ты? А почему не ты, как я? Я тебя не застав­ляю, и ты меня не окорачивай, надо со всей этой разницей ми­риться.
Помириться не помирились, но приходится теперь новый суп варить. Без вермишели. Со свёклой, с капустой, с клёцками... Вот так себя бы уметь конструировать. Или вот так бы научить­ся менять ингредиенты текущих событий по своему усмотре­нию: протянет подруга руку, а тут я её — раз! — не лезь, куда не следует лезть, нельзя, вот тебе другая конфетка, чтобы не обижалась...
Готово наконец-то. Устала, как собака. Да нет, какая соба­ка, собака стены с окнами не мыла, кастрюли не чистила, супов хозяйке не варила. Отдышалась на прогулке, пока квартира проветривалась, нажралась сырого мяса, поскольку суп сгорел, да и дрыхнет себе спокойно. И мне пора бы. Ночь на дворе, а спозаранку мы на пикник едем все трое. Без лодки, зато с соба­кой. Мне много сил понадобится — глядеть на них после всего случившегося...
А ведь интересная мысль — насчет супа. Ингредиенты поме­нять. Почему не попробовать самой влиять на события?.. Или книжки специальные почитать сначала, с соратниками позна­комиться?.. Да ну, Бог не выдаст, свинья не съест. Карате, гово­рят, тоже философия, а используют же в подворотне. Сегодня устала. Ну, а завтра обязательно попробую...
«Ми-ри-ть-ся»...
Черта с два.


Последняя картинка

Темнота, в которой не темно, темнота озарённая, проливаю­щая свет и оттеняющая его, не дающая ослепнуть в пространст­ве. Две фигуры, удалённые друг от друга, но разлучённые мной. Одна из этих фигур — брат мой, у него волосы чуть тем­нее и не извергают искр, а тело крепче, хотя светлее и прозрач­нее. Отчетливо виден контур его фигуры. Другой — золотово­лосый — это возлюбленный мой. Складки окутывают его, ко­леблясь и меняя окраску свечения, завораживают внимание, лишают силуэт чётко зримых, близко знакомых очертаний. Я тоже там, в темноте пространства. Точка, где место — мне, об­разует равносторонний треугольник, руку протяни и прикос­нешься. Рядом Брат. Рядом Возлюбленный. Но спешить нельзя, хотя дано непреложное знание: треугольник должен быть унич­тожен...
Два выхода.
Выбор и слияние. Это первый, легкий, никому не во вред.
Расторжение и уход. Это второй, болезненный для всех, хотя боль не делится поровну: четыре пятых — мне, остальная — им, уж сколько захотят взять из этой части. Причём, если возь­мут без радости, то боль в них не удержится, вернется к цело­му, и тогда — гибель, разрушение меня.
Я умею всё видеть, всё знать, а незнакомое — угадывать, обстоятельства вычисляю мгновенно. Одного лишена — знания цели. Знание желания присутствует — хочу всё. Присутствует, но не помогает. Возможность отсутствует.
Между нами тремя явственно обозначается связующая пун­ктирная линия из бегающих огненных сполохов. Каждая чёр­точка пунктира выращивает малиновые спирали огня. Всё чаще сполохи, все ослепительнее. Скоро образуется из них единая черта пламени, взовьется по периметру, заголубеет... И взрыв. Время на существование сложившегося дано, но оно скоро кон­чится. Надо решить. Трудно.
— Да вы поможете мне или нет?!
— Пусть сама решает, — сказал Брат.
— Как бы ты ни решила, ты решишь правильно, — сказал Возлюбленный.
О, как я их люблю! О, как люблю! Но себя, оказывается, чу­точку больше.
Как это — раствориться?! И меня не будет?!
Будет один из них — со мною в сердце. Получается, что данное решение — последняя самостоятельность моей жизни, так как сердца не диктуют ни одному из них.
Тяжело расставание, но там находится маленький шанс по­бедить боль. Меня выживет мало, но это буду я. Или... Меня не будет окончательно, даже кусочка в чьей-то сущности, если боль победит меня.
Как страшно.
И все-таки я дерзну!
Прощайте! — и распадается треугольник. Взмываю вверх, в темноту, сквозь мелькающие цветные огни. Спустя миг не могу видеть оставшихся. Ничего не могу видеть. Молнии пронзают меня, и тело принимает их очертания безболезненно, как есте­ство.
Темноты больше нет! И нет слепоты в пространстве! Вижу реку, глубокую излучину её, и даже различаю неровную повер­хность, изрытую дождем, вижу обрывистый берег с острой, гус­той осокой, где внизу, у воды, сижу я, прислонившись спиной к высокому глинистому откосу. Глина красная, мокрая. А моё те­ло поднимают зачем-то наверх. Слышу знакомые голоса:
— Неси скорее жгут!
— Ах, чёрт, за ней надо было следить, как это мы!
А меня просто смех разбирает:
— Кто это тут пожалел обо мне, а?..
Падаю навстречу и ухожу в мягкую влажную землю, и рас­текаюсь, и угасаю, и при последней капле света вижу, что не­кому склониться над тремя бездыханными телами, и, уже нахо­дясь в темноте, некоторое время продолжаю слышать, как воет, воет, воет моя собака.
Тяжело расставание, но там находится маленький шанс по­бедить боль. Меня выживет мало, но это буду я. Или... Меня не будет окончательно, даже кусочка в чьей-то сущности, если боль победит меня.
Как страшно.
И все-таки я дерзну!
Прощайте! — и распадается треугольник. Взмываю вверх, в темноту, сквозь мелькающие цветные огни. Спустя миг не могу видеть оставшихся. Ничего не могу видеть. Молнии пронзают меня, и тело принимает их очертания безболезненно, как есте­ство.
Темноты больше нет! И нет слепоты в' пространстве! Вижу реку, глубокую излучину ее, и даже различаю неровную повер­хность, изрытую дождем, вижу обрывистый берег с острой, гус­той осокой, где внизу, у воды, сижу я, прислонившись спиной к высокому глинистому откосу. Глина красная, мокрая. А мое те­ло поднимают зачем-то наверх. Слышу знакомые голоса:
— Неси скорее жгут!
— Ах, черт, за ней надо было следить, как это мы! А меня просто смех разбирает:
— Кто это тут пожалел обо мне, а?..
Падаю навстречу и ухожу в мягкую влажную землю, и рас­текаюсь, и угасаю, и при последней капле света вижу, что не­кому склониться над тремя бездыханными телами, и, уже нахо­дясь в темноте, некоторое время продолжаю слышать, как воет, воет, воет моя собака.