Хождение по Лашину Refugee Stories

 Неказистого на вид и нетвердо ступающего пожилого мужичонку лет пятидесяти доставила к месту сбора флаеристов на метро Вандом его жена...
 Ласково улыбаясь, она вела своего крохотного мужика под локоток, и мужик с видимым удовольствием принимал заботы жены.
 В липучих молочно-белых языках утренней поземки босс уидел эту парочку издалека.
 -Вашему мужу сколько лет? – с ходу полюбопытствовал он с неудовольствием.
 -А какое это имеет значение? – уклоняясь от прямого ответа, сбивчиво заговорила уже немолодая женщина, упакованная в тяжелое зимнее пальто. -- Вы писали в обьявлении, что требуются «энергичные люди»... Он энергичный. Вы бы только послушали, как он рассуждает!
 -У каждого возраста своя энергия, -- афористически буркнул босс. – Вы, что, тоже с нами поедете?
 -А как вы думаете? – Из приятного и доброго на вид человека женщина мгновенно превратилась в шипящую кобру с картофельным носом. -- Сегодня тридцать первое декабря! Надо же новогодний стол приготовить. Елку я нарядила. А стол? Кто мне его будет готовить? Вы, что ли? А сколько вы платите? Пять долларов в час?! Это ниже установленного минимума! Чеком или наличными? Ага, наличными. А нам нужно чеком. Месяца через полтора? Тогда сегодня платите больше. Что? Зато идентификейшн не требуется? Да пропадите вы со своим идентификейшеном. Я – ситизен!
 -А супруг ваш? – врубился, наконец, босс.
 -А что супруг, что супруг? Я за него получать буду. Скажите лучше, сколько часов работать? Как придется? Ну, это в обычные дни. Понятно. А сегодня предпраздничный... Значит, короче!
 Мужичонка стоял все это время поодаль, тихо улыбаясь чему-то своему. И вдруг произнес:
 -Вандом, фантом, палиндром.
 -Странный он у вас какой-то. Не то пьяный, не то с похмелья,.. – полувопросительно протянул босс.
 -Да нормальный он! – всплеснула руками женщина. – Просто он давно на улице не был. И отощал немного без мяса. Потому что кормушечный фуд -- одна химия, гидропон. Вам бы такое, не приведи господь!
 Дребезжащий железом мини-ван типа «Росинант» в очередной раз недовольно фыркнул на перегазовке, смуглолицый шофер- татарин выставился из кабины и проорал в мельтешащееся пространство:
 -Ка-энчай бэ-азар! Врэ-эмя!
 Кряхтя и энергично так, еле-помалу, мужичонка вполз в откаченную дверь мини-вана, и тот, зарычав, сразу же отвалился от тротуара. Перекрытая прежде кузовом и теперь освобожденная белесая муть настырного ветра стремительно вырвала выбившуюся из-под черного ежика шали на женщине соломенную прядку волос и яростно затеребила ее, но женщина, совершенно не змечая случившегося беспорядка на голове и смешно топоча ногами по серым городским сугробам, долго и отчаянно махала своей короткой ручонкой вслед удалявшемуся автомобилю.
 Мужичонка внутри устроился смотреть в лобовое стекло сидя, спустив ноги в летних кроссовках на подножку, хотя разносчики (носильщики или доставщики) в мини-ване вольготно полеживали на стальном рубчатом полу, кое-где прикрытом яично-тухлыми обрывками несвежего картона. Лиц в полутьме было не разглядеть. Просто: плотная, словно спрессованная, тяжело дышащая человеческая масса.
 Вот, с пассажирского сиденья рядом с водителем, всем корпусом повернулся дебелый босс к своим «людям» и, никому в частности, сообщил:
 -Ходить будем по Лашину, а потом, возможно, в Дорвале...
 -Не устраивай сквозняк, Андрюха! – прервал его здоровенный парнюга в добротном темно-синем комбинезоне, видимо, старожил флаерсной поноски. – Дорвал – это, надо понимать -- шабашка...
 -А я ничего такого не сказал! -- перевел взгляд Андрюха. – После обеда получите по доллару. И должничок тут у нас завелся. Помните, Юру? Второй раз без предупреждения на работу не выходит. В кассе за ним восемьдесят «гусиков» числится. Делим на всех – поровну. Получается, после обеда за семь долларов ходить будете...
 -«Ходить» это не только древне-еврейское выражение, но и целое понятие! – неожиданно для всех отреагировал на происходящее мужичонка. И, никак не заботясь о внимании к себе, продолжал:
 -Ты с кем ходишь? – спрашивали, порой, в древности, еще в досократовскую эпоху.
 -Я? С Аароном! А ты с кем?
 -Я – мытарь. Я хожу с Иоанном.
 -А, может, лучше ходить с Иисусом?..
 Учитель, проповедник или философ шел, глаголя о чем-нибудь, от селения к селению, по горным тропам, по песку между дюнами, кормясь на подаяния, побираясь, попрошайничая у окрестного народа. А паства, или слушатели, или ученики, или,.. как хотите, так и называйте их, извивающейся цепочкой тянулись за ним. И было их: иногда сотня, иногда несколько сотен, а то и тысяча.
 -Если учителя пробивало вдруг речь держать,--продолжалось полубормотание мужичка,-- то учитель задерживался на вершине какого-нибудь холма и оттуда оборачивался к народу. В такие моменты молчаливая паства всегда оказывалась внизу, а он, величественный, -- на возвышении. Так принято было издревле. И существует такой порядок до сих пор: мавзолеи, трибуны, кафедры и эстрады.
 А на ночлеге или на привале учитель, обычно, ничего не говорил -- отдыхал, афоризмы оригинальные или притчи какие для народа изобретал. Или обыденное что-нибудь. Или почести принимал. Либо гнали его взашей палкой. Главное – умел он молчать сосредоточенно. Кстати, обратите внимание: у некоторых людей от природы лица такие вдумчивые, а в голове – звон от пустоты. Но... «Тихо! Чапай думает!». Потому и нет за древними проповедниками никаких более или менее достоверных записей. Говорят, «не сохранились». А по мне, так их и не было. Потому что на ходу ничего не застенографируешь и не запишешь. Да и не расслышишь-то ничего толком.
 -Что, что учитель сказал? – за шумом песчаной бури спрашивали люди друг друга в задних рядах.
 - Иоан-то? Да сказал, что он не главный нонече.
 -А кто, кто тогда?
 -Грит, еще кто-то должен быть. За ним...
 И в России такое с Библии повелось. Говорят: «Я с Клавкой уже второй год хожу», «Я с тобой ходить не буду»...
 -Да ты, батя, случаем не заговариваешься? – встрял мордатый парень-старожил, не без усилия справившись с охватившим его чарующим оцепенением. --Откуда ты все это знаешь? А зовут-то тебя как?
 -Лева, меня зовут. Из книг я все это вычитал, не веришь?
 -Лектором, что ли, был по атеистической пропаганде?
 -Да нет, я всю жизнь на заводе Козицкого токарил. У нас, в Ленинграде. В командировках время хватало. Да и так...
 -А-а-а! Рабочий-аристократ. Ну, это другое дело!
 -Вот, Мишка, и будешь ходить с дядей Левой, - вмешался молчавший до сих пор Андрюха-босс. -- Все дяде обьяснишь про нашу работу и передовой опыт передашь. Домой ведь скоро тебе, в родную Пензу?
 -Да хрена ли мне в этой Пензе?!
 -Ну, как же? – не унимался босс. – Домишко собирался заново перекрыть, унитаз фарфоровый на огороде поставить,.. да и в футбол поиграть...
 -Смотри, Андрюха! – лениво пригрозил Мишка боссу. – Не посчитаюсь, что ты хозяин. Так отдубасю!
 Как раз в этом месте на шоссе мини-ван крепко тряхнуло от снежной утрамбованной лепешки, и флаеристы, до тех пор напряженно вслушивавшиеся в тонко продуманную словесную месть босса, с облегчением хохотнули.
 И с каким-то непонятным изумлением, как будто узнавая нечто, воззрился наш странный мужичонка на смелого парня.
 После полутора часов езды, во время погрузки у психованно разверстых дверей помещения-сортировки, дядя Лева устроился первым в голове «китайского конвейера», старательно подкидывая над тротуаром тридцати килограммовые упаковки местной газеты «Suburban». Он был оживлен и весел.
 Молодцом продержался маленький Лева до самого обеда, где-то часов до двух. В пик общего перекуса, прямо в кузове мини-вана, босс проговорил:
 -Дядя Лева! Мы, вообще, тех, кто в первый же день ломается, за мужчин не считаем. Но если ты сегодня и не продержишься даже, мы тебя все равно в книгу рекордов Гиннесса занесем. Как самого старейшего флаериста в мире. Сколько ж тебе лет?
 -Полных? Пятьдесят шесть. А сколько километров в день вы проходите? – с отдышкой ответил старенький новичок, в то же время с упоением втягивая в себя потрясший его запах копченой колбасы и пупырчатых огурчиков из чужих «тормозков».
 -Да не так уж много, двадцать-двадцать пять.
 Главное дело, о чем умолчал босс, было не в ходьбе. Заиндевевшие лестницы, ступени веранд и окоченелые косогоры, смертельные зеркала под снегом, сам снег под ногами и в виде метели – в лицо. Тропинки между домами приходилось торить, утопая в плотных наносах почти по колена.
 В первый раз дядя Лева опрокинулся на спину, когда уже совсем завечерело. Не устояв на ослабших и разьезжающихся ногах, он сверзся со ступеней двухэтажного особняка на косогоре, взбрыкнув в воздухе заледенелыми кроссовками, после чего тело его беспомощно грохнулось о полированный до паркетного блеска промерзлый мрамор.
 Упал он удачно – на перевесившую его тяжелую оранжевую сумку, набитую «Сабурбаном», и она смягчила падение. Только немного замозжило в локте от удара. Лева быстро встал, поправил «оранж» и отряхнулся, незаметно и с опаской оглядываясь, не заметил ли кто?
 -Ну, как, Лева, осваиваетесь? – участливо поинтересовался босс, как раз выкатившийся из потока машин на шоссе в чернявом и вертком «Таурусе».
 -Каторга! – бодро воскликнул в ответ пожилой малыш. Крохотное лицо его с торчащими из под лыжной шапочки ушами гнома при этом радостно осветилось. – Настоящая каторга. Достоевщина какая-то. Каждый богат и беден по-своему...
 -Экипировка у вас не совсем подоходящая. В следующий раз я подберу вам что надо. – И отьехал босс.
 Потом Лева с молодым своим напарником, следуя по параллельным сторонам улицы, вышли на широкий перекресток какой-то «рю» с непонятной по названию «авеню», к заготовленной здесь новой партии флаерсов и уже припорошенной снежным просом. Они дружно помочились на открытом со всех сторон и хорошо просматриваемом пространстве. Снег, пронзаемый мощной Мишкиной струей, дымящейся на морозе, кофейно коричневел и едва-едва прожелтывал от Левиной.
 -Лева, почему ты говоришь «каторга»? – поинтересовалась молодость, не прекращая струить. – Мне, например, нормально. Не хочешь или не можешь – никто ведь тебя не заставляет...
 -Это как посмотреть, Миша, - внимательно взглядывая куда-то в ухо собеседнику, растерянно пробурчал мужичонка.
 -А че ты из Ленинграда уехал? – не отставал молодой. – Припухла плесень, что ли?
 -Да все мы, каждый по-разному, а от одной беды уехали! –философически изрек дядя Лева. – Началась перестройка. Завод закрылся. Всех посократили, уволили. Семья у меня была... особая. Я ведь уже семь лет в бегах. На ближнем востоке побывал, развелся. Теперь, вот, уже четвертый год от властей скрываюсь, тяну на гуманитарную. Женщина мне попалась хорошая: кормит, одевает, обувает. Сижу взаперти, шороха тараканьего боюсь... Что-то покачивать меня стало, видимо, вестибулярка отказывает. Иногда заговариваюсь. А куда я на работу пойду -- без социального номера? Вот, сказали, что на флаерсах всякая шантрапа, как и я, лямку тянет...
 Тут Лева замолчал и полюбопытствовал, вроде бы ненароком:
 -А ты? Семья-то у тебя есть: жена, дети, родители?
 -Холостой я еще! – недовольно отмахнулся Миша. – Мамка есть. А вот отцу, если б встретить его, я бы накостылял...
 -Бросил, что ли?
 -Да где бросил?! – широким шестом, запахиваая молнию на ширинке, заорал вдруг Мишка. – Приделал меня и сбежал! Командировочный какой-то... Убил бы, если бы под руку попался.
 Получилось так, что они беспрестанно ходили уже часов десять. По Лашину, потом -- по Дорвалю. И снова – по Лашину.
 Время переездов оплате не подлежит.
 Здесь, у места очередной заправки-оправки, ждало разносчиков небольшое новшество. Когда богатырь Мишка отгреб руками порошу с новой закладки флаерсов, он обнаружил там дополнительные кипы «Канадиенс тайерс» и еще по одной сумке-оранж на каждого. Мишка непроизвольно крякнул. Потом снова крякнул, взваливая на себя флаерсы:
 -Ничего! Сортировать будем на ходу: слева «Сабурбан», справа «Канадиенс». Вкладываем маленькое в большое... И рисуем сквозняк отсюда! К Новому году босс бутылку поставит. Я знаю, так уже было.
 -А как маму твою зовут? – совсем, казалось бы, не по делу спросил дядя Лева, подседая под сумки.
 -Люба! – удивленно ответил Мишка. И добавил непроизвольно: --Тебе помочь?
 Теперь, с двумя сумками поклажи наперекрест, странный Лева был похож на юного клошара времен французской буржуазной революции. Или -- на некоего обстоятельного канадского семьянина. Тот, на экранах телевизоров, всегда после «шопинга» выходит из дверей «супермаркета», амплитудно раскачиваясь под грузом уикэндовских приобретений.
 Если бы Лева мог, он бы напрягся еще на пару часов хождения. Но сил у него уже не оставалось. Используя свои узкие плечи в качестве коромысла, он свешивал «переметные сумы» с обеих сторон и, потихоньку запинаясь, перетаскивался от строения к строению, где и бросал их. Покопавшись затем негнущимися пальцами в холодной сгущенке сумок, Лева складывал флаерсы и, чувствуя временное облегчение, двигался по снежному насту, то и дело проваливаясь, тотально настигая почтовые ящики, где бы они ни находились: на заднем дворе, на втором или на третьем этаже, за деланными колоннами или за мраморными маршами с перилами и без.
 Часов в одиннадцать, уже в полной ночной темноте, изредка прокалываемой вспышками новогодних блесток из окон, маленький дядя Лева неожиданно упал. Он исчез из поля зрения Мишки на одном из переходов, оказавшись на продуваемом со всех сторон пустыре между широкими поместьями на прибрежном бульваре Святого Жозефа, у самого начала незамерзающих Лашинских порогов.
 Какое-то время Мишка еще подождал напарника, но тот долго не появлялся. Чертыхаясь про себя, Мишка нехотя пошел в ту сторону и в темноте чуть не споткнулся о дядю Леву.
 Глубокий монреальский сугроб стал последним прибежищем бывшего высоко квалифицированного токаря из бывшего Ленинграда. Еще не веря себе, Мишка перевернул дядю Леву на спину и увидел его страшное лицо, искаженное гримассой боли и залитое чернильной синевой.
 -Ты что, ты что, дядя? – в испуге запричитал Мишка. – Очнись!
 Лева попытался встать, но спина его конвульсино выгнулась и он инстинктивно схватился за грудь, словно его кто ударил изнутри.
 -Знаешь, Миша, -- прохрипел он. – Я тебя по всему свету искал. Потому что ты сын мой. Я только не думал, что ты такой большой вырос...
 По заключению паталагоанатомов дядя Лева умер от инфаркта
               
                *****