Скорняк Кушниржицкий

Не знаю, почему мне вспомнился именно он, из большого числа людей, бывавших в нашем доме. Возможно своей неординарностью для человека такой прозаической профессии.
Кушниржицкий был скорняк.

Не помню его имени и, как к нему обращались взрослые, но заочно он всегда был «Кушниржицкий». У нас в доме он появлялся, когда кому-то из семьи шили что-либо из зимней одежды, и нужно было сделать подборку меха или раскрой. Телефона в доме у него не было.

Как-то мы с мамой пошли к нему, пригласить для очередной работы. Жил он в жуткой заброшенной коммуналке на улице Клочковской. Вышел к нам слегка растерянный, в переднике, видно, не ждал посетителей. В комнате - теснота и беспорядок. На столе, заваленном газетами и заставленном банками для варенья, во всю мощь орал радиоприёмник.

- Прошу прощения за беспорядок,- смущенно произнёс он, объясняя совершенно немыслимый бедлам, - жена не встаёт уже много лет, а у меня ...
Он беспомощно развёл руками, имея, очевидно, в виду свою неприспособленность к домашней работе.

Кушниржицкий был невысокого роста, полноватый. Разговаривая, он важно закладывал руки за спину, слегка раскачиваясь на коротких ногах, сосредоточенно прислушиваясь к говорящему. Видимо у него были проблемы со слухом. Слегка вьющиеся волосы обрамляли лысину и смешно торчали по бокам в разные стороны. Тонкие круглые металлические очки съезжали на кончик носа, и, разговаривая, он поглядывал поверх очков, выразительно двигая бровями.

Для работы Кушниржицкий обычно располагался у нас в салоне. Здесь среди меховых шкурок он менялся на глазах, ощущая себя на своём месте. Он был мастером своего дела. Под ловкими умелыми движениями его рук безликий мех преображался, приобретал форму и фактуру, блестел и переливался на солнце.

Вначале он тщательно просматривал его, затем обильно смачивал шкурки водой, чесал специальными гребнями. Затем, набрав в рот мелких гвоздиков, вынимал их по одному, аккуратно прибивал шкурки к деревянным доскам, растягивая их по выкройке кожей к верху. Заставив комнату досками, удалялся, а на следующий день приходил, снимал растянутые и высохшие шкурки. Несколько раз их встряхивал, деловито поглаживая, затем опять прочёсывал и опять несколько раз встряхивал, чтобы поднялся волос.

Наклоняя голову к плечу, оценивал проделанную работу, глядя на неё, как бы со стороны, также любовно поглаживал обработанный мех толстыми крючковатыми пальцами, с въевшейся в кожу и под ногти, чернотой.

Работал, обычно молча, то ли бубня себе под нос, то ли напевая что-то. Зато, когда освобождался, любил пофилософствовать на разные темы. Надо отметить, что при всей своей внешней местечковости и ужасающем акценте, он был большим интеллектуалом. Читал свободно на иврите и идише, хорошо знал древнюю историю.

Увлекался политикой, имея по всем политическим вопросам личное твёрдое убеждение, которое в спорах на излюбленную тему бескомпромиссно отстаивал.
Когда-то он рассказывал папе, что родился в небольшом городке Сосница в Черниговской области, одной из украинских провинций, заселенных большей частью еврейским населением.

Место ничем не знаменательное, разве, что здесь родился Александр Довженко, изестный кинорежиссёр, да прославившийся убийством немецкого посла Мирбаха в июле 1918 года, известный мировой авантюрист, левый эсер Яков Блюмкин. Его считали крёстным отцом советской контрразведки, «рыцарём плаща и кинжала» во имя революции.

Ни к одному, ни к другому Кушниржицский отношения не имел. Просто был их ровесником и земляком. С детства он штудировал Талмуд и, видимо, это и повлияло на развитие его интеллекта в будущем. Отец его тоже был скорняком и, как в таких случаях обычно бывает, обучил своему мастерству сына. Не знаю, учился ли Кушниржицкий ещё чему-то специально, но был глубоко образованным человеком.

Судьба его не очень баловала. Во время войны он потерял единственную дочь, не перенесшую брюшной тиф в эвакуации. Жена после этого заболела и слегла, сделав его жизнь совсем безрадостной. Он был привязан к дому из-за болезни жены и, в сущности, тяжело работал всю жизнь. Может быть, позтому, когда бог посылал ему хорошего собеседника, он так оживал, глаза его сверкали, и плавно лилась, несколько подпорченная провинциальным акцентом, речь.

Боясь пропустить что-либо важное в последних событиях, он, работая, всегда включал радиоприёмник. В салоне, который там у анс назывался столовой, на папином письменном столе стоял старенький итальянский «Филлипс». То ли приёмник был капризный, то ли эксплуатировали его нещадно, только он почти всегда нуждался в ремонте.

Ремонтировал его у нас много лет подряд один и тот же мастер-любитель, студент Юра. Светловолосый, симпатичный парень, жил в студенческом общежитии «Гигант», недалеко от нас. Юра всегда нуждался в копейке и охотно приходил к нам, зная, что здесь его всегда накормят и согреют.

Как-то однажды Юра засиделся у нас допоздна и, не справившись на сей раз с приёмником, оставил ремонт назавтра. А утром пришёл Кушниржицкий и, как всегда решил послушать последние известия. Вдруг из салона раздался жуткий треск и грохот, на который сбежались все, кто был в квартире, с перепугу не сразу сообразив, что бы это могло быть.

Посреди комнаты стоял смущённый скорняк. Суетливыми движениями он обтирал руки о передник, отбрасывая их в сторону, словно отгонял неприятную ситуацию.
- «Всё, всё! Ви-клю-чил, ви–клю-чил!!», - торопливо успокоил нас Кушниржицкий.

Написала эти строчки и вспомнила рассказ сына, как его сослуживец по армии, казах из какой-то глуши, попросил его: «Потуши радио». Но эта история уже о другом.

Апрель. 2004г. Ашкелон.