Я отрекаюсь. Часть вторая

||

Каникулы


 

 

1

...А тут ещё брат-стервец удружил:

Он здесь увидит такие вещи, которые могут пагубно повлиять на его ещё неокрепшую психику подростка...

Я те дам - неокрепшую, я те дам - подростка! Я тебя побуцкаю, козла такого ушлого. Ты у меня на пенициллин будешь работать, дерзкий пошляк, - бушевал Виталька. - Ишь ты: ...злой рок царит над родом Черниковых, - писать красиво научился...

Но опасения его были необоснованны. Билет на него уже взяли, а на такой подвиг, чтобы поехать на вокзал и сдать обратно, старшие товарищи были явно неспособны...

Дворовые ребятишки с удовлетворением восприняли весть о предстоящей виталькиной поездке. Одно слово Воркута чего стоило. Хотя Виталька ехал не в саму Воркуту, но всё равно - Коми АССР, почти что заполярный круг...

С некоторых пор Виталька стал понемногу приоткрываться, сообщать небольшими порциями, что вообще-то у него есть брат, старше него на тринадцать лет, но этого брата сейчас нет. Сидит братец неподалёку от Воркуты... Срока огромные... Пойдёшь этапом на Варь-ку-ту и под кан-во-ем ра-боту себетяш-ку-ю, быть может, смерть я там най-ду...

Виталька, конечно, как учили, не распространялся, за что сидит миловидный братец, а просто - сидит - и вся недотрога. Понимай, как знаешь, в меру своей испорченности. Он не врёт -брат и правда сидит, но в то же время кто же из пятницких пацанов подумает, что брат контрик? Конечно, никто так не подумает. Они и слова этого не знают в современной обстановке, шпион - другое дело. Значит, сидит, за что надо сидеть порядочному человеку, а десять лет блатному парню, если он ни разу даже не понюхал табаку, за здорово живёшь не дадут. Значит, были дела, о которых история умалчивает. Красивые дела. Каждый порядочный хлопец, с которым на улице здороваются, гордиться может такими делами старшего брата ...

- Песенки списывай, - напутствовал Алик.

И не надо было объяснять, что песенки интересуют не Солнышко светит ясное, здравствуй страна прекрасная. Но Виталька осадил его ухмылкой: кого, дескать, учишь, сосунок...

А преступники там, видимо, подобрались серьёзные сорви-головы, раз Сашку, даже безвинного Сашку, но которого считали виноватым, скостив ему срок до шести, которые он уже отсидел, всё же не отпустили домой к семье, а оставили на вечное, мёрзлое поселение...

Может, он не на шутку озлобился? Тогда надо будет с ним поработать...

Но большей частью своего существа Виталька понимал, что едет туда не учить, а учиться. Учиться печоринству. Невозможно было, пройдя через такие испытания и медные трубы, не выйти из их горнила холодным как лёд. Наверняка Сашка теперь может и усмехнуться, как надо, так что мороз по коже пробежит, и любую женщину обворожить запросто, как шахматную партию, и душа человеческая раскрыта перед ним, как хорошо прочитанная книжка. Посмотрит на брови, нос, форму лба, расстояние от ушей до макушки, толщину шеи и - пожалуйста, может твою автобиографию написать. Родился, дескать, в сороковом году в семье служащих, учился ни шатко ни валко, по натуре горяч и мечтателен, о чём свидетельствуют пухлые изогнутые губы; в гневе способен на всё, даже на убийство, судя по большим пальцам, расширенным в верхних суставах; не комсомолец, потому что шаг бойкий, но не широкий - так ходят люди страдающие, с внутренней раздвоенностью, а не хозяева жизни...

Да и вообще, пройдя сквозь морозы, ветры, заполярный круг, Сашка стал хладнокровен, дерзок и дьявольски силён, несмотря на маленькие, аристократические руки, которыми он не больно-то размахивает - признак скрытности характера и железной воли.

К этому следует добавить, что он может целый понедельник на ледяном морозе простоять под свист сабельного ветра, выслеживая медведя для единоборства, а в четверг ёжиться в жарко накуренной комнате при чуть приоткрытой фортке; а это свидетельствует уже о тонкой нервности и неровности характера, о нежной, доверчивой и впечатлительной душе лирика под слоем холодной, непроницаемой ироничности - чертах, присущих и самому Витальке, а в более широком аспекте - всем незаурядным натурам с проблесками или раскатами гения, выделяющимся, как сыр рокфор в сторожке лесника, из общей массы стада - иными словами: Пушкину, Лермонтову, Тургеневу, Толстому, Некрасову, Чернышевскому, Гоголю, Белинскому, Маяковскому, Демьяну Бедному, А.Н. Толстому, Павке Корчагину и его великому писателю, Валерию Чкалову, Мальчику из Уржума, Самуилу Маршаку...

Вскоре после написания Каира Виталька стал подмечать в себе и фиксировать те черты характера, которые доказывали, что и он не лыком шит, а клеймён роком. Их уже накопился у него солидный реестрик...

А два шрама крест накрест через сашкино лицо одновременно пугали и притягивали...

И последним пунктом виталькиной программы была учёба курить. Виталька вдруг к ужасу своему убедился, что курить-то он не умеет. Он курил давно, ещё с раннего детства, потом, после истории с Жаником, бросил, завязал - как оторвал - но в полной уверенности, что премудрость для него недалёкая, но тут как-то Алик зашёл, когда Виталька был один, схватил материну сигарету, спички и развалисто задымил. Виталька, не говоря ни слова, по-аглицки, взял другую и задымил в ответ. Казалось, всё прошло подчёркнуто комильфотно, но:

- Ты не задыхаешься, торжественным апофеозом прошамкал Алик, приколачивая Витальку к стойке.

- Как не задыхаюсь?.. Зачем же мне задыхаться? - испуганно сдурил Виталик, как петух из сказки. Следующим ходом Алик поставил обыкновенный детский мат:

- Эх ты, цыпочка! Ещё молоко на губах, а туда же, курить... Что мне с вами делать?

Терять, как говорится было нечего, можно было проанализировать. Оказалось, что задыхаться - это сначала проглатывать дым, а потом уже выпускать: кольцами, клубами или как тебе будет угодно... Раз, два, три - и...

Когда матушка вошла в комнату, он всё ещё со слезами кашлял, почти выворачивая внутренности, и пришлось на ночь промолчать, когда спину его облепили горчичниками, будучи на самом деле здоровым, как Всеволод Бобров...

И разве мог Виталька с самолюбием, слишком даже перетянутым, стерпеть, что он не умеет такой обыкновенной вещи. Пить, что более сложно, умеет, а курить - нет...

А осенью с девчонками будут учиться!


2

Отец за окном стоял и грустно и глуповато улыбался на произвол судьбы. Это и правда не очень ловко - стоять за толстым стеклом и улыбаться четыре минуты подряд - слов-то не слышно, и остаётся - стоять, улыбаться и делать знаки. До этого он долго и дотошно, не надеясь на материну педантичность, объяснял Витальке правила пользования туалетом в поезде - как открывать дверь и как закрывать - и на сколько можно (а лучше - совсем не надо) выходить на платформу на станции.

Но когда поезд наконец тронулся медленным шагом, отцу от этого не стало веселее. Всё ж-таки он Витальку любил, может, единственный только в жизни, это видно было без всякого оснащения на носу. Он прошёл вперёд несколько шагов, всплеснул руками и трагически оборвался, как будто скосила пулемётная очередь. А Виталька с матерью будучи людьми энергичными и деловыми завалились, кто на нижнюю, а кто и на верхнюю полку, предварительно накушавшись чаю...

Что может быть лучше? Лежи и смотри. Ничего не надо - ни учёбы ни разговоров. Лежи себе и смотри кино, как наступила чёрная ночь, а проплывающие деревья - ещё чернее ночи, а Виталька никогда больше в жизни не вернётся к этому дереву, о котором сейчас подумал, хоть и поедет назад и, может быть, как знать, ещё не один раз будет ездить по этой дороге к Сашке, или даже... ведь от тюрьмы да от сумы...

А колёса мерно стучат, и в такт им мерно похрапывает с лёгким свистом старушка-мать, которой снится, конечно, её страдалец Сашка и никогда не снится обыденный и обрыдший и потому заброшенный и ненужный Виталька...

И леса проплывают, как чёрные нескончаемые чудовища страшные и недобрые. У Витальки было смутное воспоминание о ночных лесах. Когда ему был год и началась война, и они ехали в эвакуацию, то точно также пугали его и притягивали ночные леса, только он мучался тогда мукой немоты, чувства распирали его, как пар, и не находя выхода, плакали, и - так ему, по крайней мере, казалось - потому они на него так сейчас и действовали, что это было первое, запомнившееся на всю жизнь, поражённое чувство...

Виталька то погружался в тёмный колодец, то всплывал на поверхность, а когда увидел дешёвую, общепитовскую кофейно-молочную серость, стало ещё чуднее: люди спали, а поезд не спал, а катился вперёд и вперёд на север и чувствовал себя совершенно раскованным, потому что думал, что его не видит никто. Природа казалась гораздо умнее, чем днём, и гораздо откровеннее и старше, и смотрела на спящих в вагонах людей с грустным укором, как на наконец-то угомонившихся расторможенных ребятишек.


3

Виталька и раньше ездил в поездах дальнего следования. Хотя бы в тот же самый Ярославль к тётке, Но Ярославль, он и есть Ярославль. Это когда было-то, что в нём медведи водились, а теперь - пригород Москвы, ночью поехали, рано утром приехали. А такого чтоб поезд три дня и три ночи был домом и тюрьмой, Витахе ещё не приходилось.

Он всё смотрел и смотрел в окно. Вот она Русь-то! Мать только отрывала своими закидонами о еде. Есть в поезде неприятно. Кому понравится шевелить зубами перед незнакомыми людьми? А тут - куда денешься! Конечно, за три дня не умрёшь, но не хотелось и этим привлекать к себе внимание, а то - сбегутся всем табуном смотреть на мальчика из седьмого вагона, который третий день ничего не ест. Уж матушка не утерпит, создаст ему аттестацию. Ещё скажет:

- Мне что, милицию вызвать? - как будто мусора будут его с ложки кормить...

Да ещё нажарила этих чёртовых куриц, а курицу, когда с людьми незнаком, а они вертятся перед рылом, есть особенно несвоевременно. Руки жирные, лицо жирное, рот не внушает симпатии...

Но к концу первых суток оконное зрелище стало надоедать. Мать к этому времени подружилась с купейными соседями и взяла карты в руки.

- Виталя, давай в парного Дурака!

Виталька от неё отвернулся, как будто нервная глухота напала. Ну зачем она так? Слез бы он потихоньку под: По козырю! По одной ходи - не ошибёшься, С дурака шляпы не снимают! - когда б они увлеклись дурацкими этими фразами и на него не обратили внимания (в туалет-то всё-таки приходилось слезать, вот тоже мука-то: слезаешь и чувствуешь - все отлично понимают, зачем ты слезаешь. И хорошо ещё, если там свободно, а то - стоишь и ждёшь, и каждый проходящий мимо смекает - этот мальчик хочет попасть в уборную), подсел бы к ним и, может, и в правду, скуки ради, сыграл с ними, чтоб быстрей время шло. А тут - как слезешь, когда они все на тебя вылупились, ожидая ответа - ещё упадёшь, чего доброго...

- Ни за что не спустится, - сказала мать, как будто психологические опыты ставила, - наверно, в туалет хочет, он у меня стеснительный, как кисейная барышня.

- Заткнись!!! - заорал Виталька, весь затрясшись, так, что соседи головы в карты поопускали, как будто они были порнографическими, внутренне осуждая его, и стал слезать перед всеми, хотя кальсон не носил отроду, не то что отец, но не упал, к счастью.

Мать поджала губы, сдержавшись на публику. Она ещё отыграется. И даже в поджатии губ была её победа.


 

 

4

А от Котласа пошли вышки - вроде как те, с которых на лосей охотятся.

- Так много, - удивился Виталька, - у самой дороги?

- А заключённых, думаешь, мало? Тут теперь до полюса страна зека пошла...


5

На вторую ночь (белую!), Витальку разбудил свет фонарика прям в глаза. Офицер с двумя солдатиками светил Витальке в лицо и рассматривал.

- Не видите разве, ребёнок, - застенчиво, как девушка, возражала мать, однако всё более раскалялась, - что ж у вас и такие дети сидят? - Она всегда, когда боялась, говорила смело.

Офицер не удостоил её ответом и победил молча, без единого выстрела. Мать полезла в сумку и нескоро, из под самого низу, выкарабкав, предъявила свой паспорт и виталькину метрику.

Искали, как потом говорили, бежавших зеков. Виталька ликовал. Это могло войти в золотой фонд его рассказов там, в Москве, где по ночам темно.


6

А братишечка оказался так себе. На сантиметр, может, повыше Витальки. Но Витальке-то ещё только четырнадцать, а он - одной ногой в могиле, скоро - тридцать; и так разволновался при встрече, что после лирических объятий с матушкой полез было с этим делом к младшему брату. Но Витаха сразу же его поставил на место, немного откинувшись назад и спокойнёхонько протянув руку. Чтоб Александр чего доброго не обиделся, Виталька при этом по-хорошему улыбнулся: ну чего ты, дескать, глупышка, растерялся совсем. Ведь мы же с тобой мужчины. Сашка понял с полунамёку, усмехнулся и благодарно тряхнул виталькину руку...

Вступительная часть завершилась, и Сашка повёл их по посёлку. Посёлок был большой, как маленький город, и Витальке сразу же повезло. Перед ними, как и положено при встрече высоких гостей, строем, чеканя шаг, прошли женщины в серой, парадной форме. Впереди - солдаты с автоматами, по бокам - солдаты с автоматами и позади солдаты с автоматами.

Виталька от неожиданности толком не зафиксировал деталей и главное, - были ли овчарки и, если были, то какие - немецкие или наши. Врезался только серый цвет, как нищенские лохмотья, и одно молодое лицо, которое его тут же полюбило и убежало из лагеря; и они стали жить в тайге всю жизнь и так закалились, что ходили без одежды даже в лютые морозы...

Солдаты с автоматами. Впереди колонны, сзади и, кажется, с боков, с добрыми русскими лицами, и почти горизонтальный, низкий северный дождь - вот как бы нарисовал, если б - художник...



В двухэтажном бараке, в комнате, их ждал, как метрдотель, Володька Старостин, сашкин друг и вор. Он расцеловался с ними в засос - остановить его Витальке не было никакой возможности, да и обижать не хотелось - и засуетился:

- Садитесь, мама! Садись, пацан, - как будто знал их всю жизнь.

На столе стояли четвертинки можжевеловой водки, солёные огурцы, колбаса, нарезанная толстыми, мужскими ломтями, дымящаяся картошка, утка, которую Володька убил своими руками, множество рыбы в консервах, раки, пиво, бананы, устрицы, стерлядки, кассиопеи и разная прочая снедь. Володька произнёс импровизированный спич.

- Мама! Вот вы и дождались радостной встречи с многоуважаемым сыном, поэтом Александром. Долгие-долгие годы, под свист пурги и злобный лай конвойных собак брели вы с обоих концов многострадальной родины нашей к этому пиршественному столу. Его согревала и рыдала Ваша материнская любовь; и не только его, но и меня, потому что - сирота с детства и лишён родительской ласки. Он читал мне все Ваши письма, и я, по прочтении их, запивал горькую лагерную баланду солёной воровской слезой. Но это была хорошая слеза, питавшая сердце. Так пусть забудется всё плохое и ужасное, что было в широкой жизни, и остальная она, остаток дней ваших, пройдёт в душевном и телесном изобилии, в согласии и радости, с молодой снохой и внуком Алексанычем на дружеской ноге, и пусть забудутся эти злые годы, как дым с белых яблонь, хотя забыться они не могут, потому что сын пришёл седой. Но, как сказал Мудрейший, жить стало лучше, жить стало веселее, и из уважения к Классику прогрессивного человечества я предлагаю выбрать в почётный караул лучшего и талантливейшего из трупов всех времён и народов...

Они заржали, но им-то, в принципе, простительно, они ж не члены Партии, а в некотором смысле даже враги народа, то есть бывшие враги, то есть Сашка-то вообще не враг, но считается врагом, но уж матушка-то куда же за ними тянется?

Витальку это покоробило, но до поры до времени он решил отмолчаться и прислушаться, не омрачая радости встречи, хотя бы только из уважения к званию вора, а потом незаметно, исподволь перевести игру в своё русло...

Выпивали они крепко, и Виталька чувствовал себя в общем-то раскрепощённо, если б не мать, которая время от времени вынимала шпильки из волос и вставляла в непринуждённость дружеской беседы.

- А вам не хватит пить? Виталику - наверняка. Что это такое? Четырнадцатилетний ребёнок пьёт наравне со взрослыми парнями!

И как умело она выбирала болевые точки. Ребёнок! Даже мальчик было бы Витальке не так обидно. Спасибо - Володька, почувствовав видно, что и Виталька не последний в воровском мире, взял его под свою защиту.

- Что вы, мама? Добрый хлопец! Честь вам и хвала, что воспитали такого юношу. Смотрите, как хлобыщет водку... как воду! Парень, что надо.

Но матушка воспринимала такие сомнительные с её точки зрения похвалы, как личное оскорбление, хваталась за пистолет и отводила обидное подозрение в причастности к Витахиному воспитанию: валила всё на голову перманентно икавшего в отдалении отца.

Наконец, когда она в очередной раз влезла в разговор, употребив обрыдшее уже слово, всякому терпению пришёл конец, и ребёнок вспылил, вежливо попросив её не вмешиваться в его личные дела, а по поводу оскорбительного наименования пригрозил, что, может быть, у него у самого ребёнков пол Москвы, что привело её в испуг и неподдельное негодование, брата Сашку - в неудовольствие и покраснение за нанесённую матери обиду, а Володьку - в неописуемый буйный восторг.

Конечно, и Сашку можно было понять. Он столько лет не видел материнской ласки, для него сейчас мать была небылица, самое святое слово на свете, и все неурядицы, по сравнению с тем, что он шесть лет срок тянул, казались ему мелочью под микроскопом. Но Виталька твёрдо надеялся, что это - временная мера. У него так тоже было после лагеря, когда в конце лета вернулся. Но это пройдёт. Жизнь встанет на свои места. И он сам тоже, Сашка, вкусит прелести матушкиных лирических отступлений и психологических опытов...

Закончился же этот в общем-то чудный вечерок великолепной пляской бедуинов - борьбой между Сашкой и Виталькой, борьбой, в которой Сашка хотя и победил, но это была пиррова победа, потому что тяжело дышал и отлично понимал, что такая трудная победа над четырнадцатилетним русским богатырём равносильна поражению, и через год, самое большее, - через два противники поменяются ролями, и как тут не вспомнить крымского англичанина, который провозгласил, что ещё одна такая победа, и мы вообще останемся без армии.


7

Но сила Сашки была в другом. Он оказался великолепным словесным фехтовальщиком. Шмырнёт и отскочит, шмырнёт и отскочит. Виталька брал нахрапом, но техникой фехтования владел не настолько, чтобы оказать достойное сопротивление грозному сопернику, постигшему все тонкости и полутона франко-английской игры.

В первые дни Виталька выскакивал из-за стола с перекошенным лицом, болтающейся на ниточке губой и подземными озёрами слёз в задумчивых глазах, но из последних сил скреплялся и снова хватался за рапиру. Матушка вроде его жалела, а на самом деле ещё больше добивала своей жалостью, честный Яго...

А по виталькиному скромному мнению, все эти словесные поединки - не что иное, как взаимное вымазывание в дерьме, и ничего особенно почтенного не было - иметь в запасе большое количество коробочек на яйцеглист и умело пользоваться ими. Повторяй без конца: Испортил песню, болван! - и ты - король остроумия, а ещё упростив задачу, называй оппонента почаще дураком, и ты - великий юморист.

А скорее всего, Сашка на него так азартно наскакивал, потому что ожидал быть виталькиным кумиром и пастухом, но не тут-то было, встретил крепкого орешка, которого без щипцов не раскусишь, к тому же уловил своей тонкой душой поэта, что не только от кумирства далёк, но и вызвал легчайшее, как газовая вуаль, виталькино разочарование, так как и ростом не вышел, и хоть и прошёл огни и воды, а морским волком не стал, а - так, интеллигент, хотя и с рано посеребрёнными висками (дорого б Виталька заплатил за эти виски), но учиться у него было чему, и Виталька, не показывая этого из педагогических соображений, учился. Да и не только одни смефистульки были у них на уме. Были и серьёзные разговоры. Ежедневно даже.


8

- Боже, царя храни, сильный державный... Ну, говори, сестра, похвались своим умственным, багажом. Ответь на вопрос Беркли, на который согласно Джеклондону, никто ещё не ответил. Ты ведь у нас столичная штучка, не то, что мы - коми-зыряне.

- Я не сестра.

- Да уж, вестимо, не сестра, это ты очень тонко подметил... Ты что, Есенина не читал? Ну, говори, сестра, и вот сестра разводит, раскрыв, как Библию, пузатый “Капитал”, о Марксе, Энгельсе, ни при какой погоде я этих книг, конечно, не читал.

- Не читал я твоего Есенина, не читаю да и читать не собираюсь. Кулак пьяный. Ещё смеет так про Маркса говорить! Такие вот убивали Павлика Морозова, а потом водку пили, ловили кайф и горланили под гармошку...

- Царствуй на славу, на славу нам... Какая у тебя путаница в голове. И Капитал чтишь, хоть не читал ни строчки, и по фене ботаешь, любого пахана в воровской лингвистике за пояс заткнёшь... Но ты и этого дятла, Павлика Морозова, который родителя своего подзаложил, уважаешь, а между прочим, твои любимые блатные его за этот поступок не похвалили бы, живым не оставили и были б, прости меня Господи, правы. Я не знаю, может ли быть хуже на земле преступление, чем отца-мать предать. Каин проклят за то, что брата убил, Хам за то, что над отцом голым и пьяным посмеялся. Иуда Учителя предал, но далеко им до Морозова...

- И не стыдно в двадцать семь лет бабушкиными сказками пробавляться? Каин! Ха-ха-ха-ха.

- Ах, да, я и забыл совсем; вас же товарищи учителя этому не учат, о чём весь мир знает - что был такой Хам, от которого слово хамство пошло, был Каин, а от него - окаянный; что есть такая Книга с большой буквы, Библией называется... Занесло тебя снегом, Россия, закружило седо-ю пургой...

- Отец-то у него - кулак был!

- Ну вот и приехали. Это их главное преступление и есть, что они таких вот шавок воспитали, нравственное понятие в народе исказили. Ведь раньше-то русский крестьянин, из которого большинство России состояло, и о котором великие русские писатели великие романы писали, он грамоты не знал, а что - добро, что зло, знал отменно, для него это не классовое понятие было; собака и то знает, добрых людей от злых отличить может. Да что говорить! У вас теперь - смотря кто. Если мы предаём - это хорошо. Если нас - плохо.

- Друга предать - подлость, а врага, тем более всего народа, - большая честь. Это только евреи всегда друг за дружку держатся, но на то они и евреи.

- Да ты диалектик! И антисемит впридачу. Только должен тебе заметить, ты любишь в разговоре руками размахивать, а это типично еврейская черта. Да и воспитание ты получил и идеологию исповедуешь типично советскую на пять с плюсом, следовательно, еврейскую, потому что твои предки со стороны отца весьма постарались в деле установления и укрепления Республики Советов, и после Переворота не такое уж непродолжительное время были на первых ролях, так что напрасно ты открещиваешься от этой нации, что кстати является третьей еврейской, вернее, жидовской чертой.

- А я думал, что у нас общие родители.

- Так и знал, что ты это скажешь. Формально ты, конечно, прав. Но если - по существу, я - в мать, ты - в отца. Меня внешне никто никогда не признавал за полукровку, а на тебя, и за версту посмотришь - разглядишь древнюю и живучую. Так что, где тебе, да ещё с такими взглядами понять русскую душу. А душа эта, между прочим, для всего мира загадка. Был, к твоему сведению, такой великий русский писатель Фёдор Михалыч Достоевский...

- А ты Витьку Пана знаешь?

- Какого Пана?

- Как же так? Достоевского знаешь, а Пана не знаешь!

- Да вот не знаю...

- Как же, по-твоему, должно быть? Они рабочих голодом морят, коммунистов за углами убивают, а на них и не донеси, в благородство играй?

- А вот так и должно быть. Подлость есть подлость, а добро - добро.

- Да что ты такое говоришь-то? Подлость, добро! Только в наше время люди и стали относиться друг к дружке по-человечески, не только о себе думать, но и о государстве. А раньше в твой хвалёный царизм, все, как клопы, жили. Почитай Горького!

- Да читал я твоего Сладкого! Разумеется, наше время огромного трудового подъёма и массового героизма и благородства небывалого. Только вот одни благородные люди имеют право других благородных людей за колючей проволокой держать и к расстрелу приговаривать. И не одного, не двух, а миллиончики. Хотя кому я это говорю? Подлость и благородство - понятия не марксистские, смешные какие-то слова... А ты говоришь, не извратили - ещё как извратили-то! Достоевский писал, что и раньше люди убивали, предавали грабили, но они при этом знали в душе, что они убийцы, воры, предатели, что это они не сахар делают. А теперь - он писал про своё время, вторую половину девятнадцатого века - а теперь считают, что право имеют - значит, и сахар делают... Но в его время это только зарождалось, а он как гений предугадал, а относится это на самом деле к нашему безбожному времени, когда добро злом стали называть, а зло - добром... Но интересно послушать умную голову, что ты скажешь про семью царя. Ну хорошо, царь, допустим, им насолил, - хотя кому мог насолить такой кроткий, - ну, царица, но дети-то, четырнадцатилетний царевич, что мог сделать такого, за что его расстреливать нужно было, на глазах матери и отца?

- Да ты протри глаза-то! Ну с тобой поступили несправедливо, может, ещё с кем, но это не даёт тебе права хреновину городить. Кого жалеешь? По ком крокодиловы слёзы льёшь? У Николашки Кровавого сыночка, видите ли, расстреляли, как будто если бы не расстреляли, он бы вечно жил. А он детей рабочих не убивал? Тысячи! Да где твой хвалёный ум? Ты ведь историю не хуже меня изучал. Колчак наступал - и вот вам подарочек: Николай Кровавый со всем своим семейством - нате, берите, сажайте на трон!

- А ведь ты чудовище! Маленькое, злобное чудовище. Да, нечего сказать, воспитали сталинюгендов! Поздравляю, Иосиф Виссарионыч.

- После такой ахинеи мне остаётся только одно спросить. Ты, может, и в боженьку уже веришь, раз до царя дошло?

- Верую.

- В боженьку?

- В Бога.

- Ну ты даёшь! А ты знаешь, что бога придумали люди от страха перед молнией и грозой?

- Да читал я твои брошюрки, ещё когда тебя и на свете не было... написанные разными недоучками.

- Значит, ты против всей науки пошёл?

- Немного науки уводит от Бога, а много - снова приводит к Нему... Ну кто, например, для тебя авторитет? Достоевский, как я понимаю, нет...

- Естественно.

- Хорошо, а Толстой?

- Кого в Европе можно поставить рядом с ним?

- Ну так вот. Хотя литература это не прыжки в высоту. Я хочу тебе сказать, что это самое зеркало русской революции считало, что только жизнь по Христовым заповедям может принести человеку счастье. Его любимой мыслью было непротивление злу насилием. А это ведь Христом сказано: Не противься злому.

- Ну да. Ударят по одной щеке - подставь другую. Знаем, знаем.

- Ребёнок ты ещё. Рано испорченный ребёнок. И почему атеисты так щёки любят? Чуть разговор о христианстве, сразу - о правой и левой щеке, как будто в Евангелиях больше и нет ничего, одно это место. Вот ты, уверен, Евангелие в глаза никогда не видел, а туда же.

- А Ленин в Бога верил?

- Боюсь, что нет.

- А ты что ж, умнее Ленина?

.........................................................

А вечерами, когда они располагались по койкоместам, чуть не впритык друг к другу, Сашка читал матери запретную книжку.

Что она сама читать не умеет? - трунил про себя Виталька и нехотя впитывал обрывки сумасбродных мыслей...

...Слушайте, мы сначала пустим смуту... Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты...Жаль только , что некогда ждать, а то пусть бы ещё попьянее стали! Ах, как жаль, что нет пролетариев! но будут, будут, к этому идёт...

9

- Молись, кунак, в стране чужой,

Молись кунак, за край родной,

Молись за тех, кто сердцу мил...

- Но ты же не будешь отрицать, что хотя с тобой поступили нехорошо, но в общем-то - иначе нельзя было. Когда зверь ранен, перед смертью в последний момент (Лермонтова читал?) его силы удесятеряются.

- Чтобы Господь их всех хранил... Буду это отрицать. Вот ты уже много моих солагерников видел, и все так, как я, попали. Мог бы тебя с сотней познакомить, с другой, и все: кто слово лишнее сказал, кто в туалете за собой воду плохо спустил, а из унитаза глянули умные, проницательные глаза; кто детство, юность или зрелые годы провёл в оккупации и не ушёл в партизанский отряд, а кто - и просто латыш; а полицаев на такую массу...тьфу! Тут иногда поразительные встречи случались: один брал Зимний, другой - защищал, и тому и другому - одинаково: двадцать пять и пять по рогам - никого не обидели, равенство... А кто в плен попал.

- Не ошибается только тот, кто ничего не делает.

- Не многовато ли ошибок?

- Человек предал Родину и сдался в плен, что ж ему за это, медаль?


10

- Не поднять тебя с земли,

Со снегу не встать,

Двадцать восемь штыковых,

Огнестрельных пять.

Горькую обновушку

Шила другу я,

Любит, любит кровушку

Русская земля.

- Талантливые стихи. Но какая антисоветчина.

- Осёл, уставясь в землю лбом:

Изрядно, говорит.

- Не обращаю внимания... Товарищ Сталин за русский народ тост подымал, между прочим... Кто это написал?

- Анна Андреевна Ахматова, сударь. Донести хочешь? Можешь сообщить.

- Но почему такой надрыв?

- У неё мужа Гумилёва, тоже поэта, расстреляли.

- За что?

- За участие в контрреволюционном заговоре.

- Ну вот видишь?

- Вижу. Горький, говорят, хлопотал за него, к Ленину ходил. Тот написал: Поэта Гумилёва не расстреливать. Пришли в камеру с помиловкой: Кто здесь поэт Гумилёв? А он отвечает: Поэта Гумилёва здесь нет, здесь есть корнет Гумилёв. Ну его и расстреляли вместе со всеми. Там же в тюрьме он своё последнее стихотворение написал:

...Я моряк, певец и воин,

Не поддамся палачу,

Знаю - сгустком крови чёрной

За свободу я плачу...


11

- Было время - мы думали, что ни один из нас живьём отсюда не выйдет, всех в лёд впрессуют, задача им такая поставлена.

- Что ж, лагерь - это тебе не курорт.

- Пасть закрой! Ей Богу, не был бы ты, к несчастью, моим братом, да ещё сопляком, с каким удовольствием дал бы я тебе в морду.

- Рискни...

- Вдолби ты себе в узкую пионерскую башку, что одним людям позволяли безнаказанно истреблять других людей, гораздо лучших и умнейших их...


 

12

- Только царь, облечённый всей полнотой власти от рождения, и может любить человечество. А все эти выскочки: бонапарты, хрущёвы, сталины - любят только себя и свою власть, доставшуюся им дуриком. Это Розанов сказал Василий Васильевич. Маг слова. Для тебя, конечно, - тёмный лес. Как и Соловьёв, Флоренский, Бердяев, Булгаков, Франк, Карсавин и тьмы, и тьмы, и тьмы...

- А он сейчас жив?

- Умер в восемнадцатом году с голоду.

- А Хрущёв тогда тоже был первым секретарём?

- Я тебе мысль Розанова сказал, тупица, а фамилии я от себя добавил, неужели трудно понять?


 

 

13

- А знаешь, что я тебе скажу?

- Пока нет.

- Вот проходили мы Некрасова. Здорово написано:

Прямо дороженька: насыпи узкие,

Столбики, рельсы, мосты.

А по бокам-то всё косточки русские...

Сколько их, Ванечка, знаешь ли ты?..

Но вот я как-то подумал: это ж самая прямая дорога в мире. Говорят, Николай линейку положил и линию провёл. Только там, где палец торчал, - зигзаг вышел. Вот так, говорит, и стройте. Ехать по ней - одно удовольствие, умные люди глаголют. Так что ж эти самые умные люди, когда едут - ревмя ревут? Высокорослого больного белоруса вспоминают? Хрен на ны! Едут, водку жрут и дорогу похваливают - я так думаю. А про белоруса, про грудь его и колтун забыли давно. А у нас сейчас миллионы дорог. И живут люди, как им никогда и не снилось. Это всегда так бывает. За всё хорошее надо платить.

- Тоже мне нашёл поэта!..


14

- Я перехожу на тебя в контрнаступление! Мы после тринадцатого года увеличили свою продукцию в тридцать раз, если не больше, а американцы - хорошо, если в два. Да и то - грабя колониальные страны.

- Вот на такой-то занимательной арифметике братьев Перельманов они вас, дураков, и покупают... Умножь три на тридцать, сколько будет?

- Ну, девяносто... Я в математике не силён.

- Однако, правильно, деточка. А сто умножь на два.

- Двести. Куда клонишь?

- Разность увеличилась или уменьшилась?..


15

-...Где можно работать одному - работает десять. Скрытая безработица называется...

- Ну и пусть у нас, где можно работать одному, работает десять. Лишь бы настоящей безработицы не было. Вот как Партия считает. Ты даже представить себе не можешь, что это такое - безработица...


16

- Вообще свобода - жестокая вещь. А нас - просто до озноба доводящая. Я когда освобождался, мне вдруг страшно стало. Здесь тяжело, но пайку хлеба и арестантскую робу с номером получишь, если жив будешь. Работу искать не нужно. Она сама тебя найдёт. А там, на воле, обо всём придётся самому заботиться. Вот так и наша воля по сравнению с ихней. Птичка, выпущенная из клетки, погибает. Банально, но - так. И самоубийством в лагере кончали редко, гораздо реже, чем на воле... тем более, в Швеции. Но вот, что интересно. Безработные живут, детей рожают, с голоду не умирают. Я недавно читал американский роман. Там безработный негр жалуется, что ему надоело есть сосиски. Не знаю, часто ли сейчас в Москве их едят, но здесь - сколько времени на воле - ни разу не приходилось. Могу допустить, что если есть их каждый день - могут надоесть. Но это всё-таки не голод. Наши крестьяне, доползавшие в тридцатых годах до городов и там на улицах умиравшие, его бы не поняли.

- Что-то был я в Паучках. Никто из них голодный не уползал.

- Великий учёный не баловал жизнь широким охватом. Бытие колхозного крестьянства необъятной страны он изучал на подмосковной даче. Для его аналитического ума этого было достаточно.

- Может, хватит язвить? Истина не в том, кто кого переострит.

- О, Цицерон! Когда-нибудь этот афоризм войдёт во все энциклопедии мира... Но в общем, конечно не твоя вина, что о том, что было в тридцатых годах, ты не знаешь. Ещё одно-два поколения, и никто не узнает. Вообще наши как действуют для возвеличиванья наших успехов? С одной стороны, они принижают Россию царскую, а та как никак всегда была великой державой. Пятое место в мире по продукции, а по военной мощи гораздо выше, только тут сравнить трудней. В течение двадцати лет до начала первой мировой Россия опережала всех по темпам роста, вооружение тоже было на высоте, винтовка Мосина дожила до последней войны и даже тут себя не подвела, русская лёгкая и средняя артиллерия не имела себе равных, крейсер Варяг, потопленный японцами, был лучший в мире по тому времени, оружейных запасов было столько, что на всю потом гражданскую войну хватило, ну и численность армии и традиционно высокие качества русского солдата, в общем Россию побаивались и (в чём их вечная перед нами вина) радовались нашей беде. Ведь почти за три года войны против отсталой России немцы захватили сущий пустяк, и неизвестно, чем бы кончилось , если б не февральские беспорядки и приказ номер один, по которому без санкции солдатского комитета командир ни одного действия не мог произвести, а это, душечка, уже не армия. А непобедимая и легендарная за три месяца до Москвы докатилась. Бунин, вместе со всеми русскими писателями скуливший, что Россия така да Россия сяка, в эмиграции потом слезами умывался - столько, оказывается, ему открылось задним умом, было силы, мощи, поэзии, ума, красоты в этой самой отсталой России, а Куприн, подписавший приговор русской армии в Поединке, в эмиграции с любовью и слезоточивым восхищением о той же самой армии писал, о юнкерах. Эт сетера, эт сетера... И с другой стороны, пропаганда наша преувеличивает успехи советские.



Виталька не сдавался. Сопротивлялся отчаянно. Возразить толком ничего не мог, но мог не верить. Он и не верил. То есть он не считал, конечно, Сашку заведомым лгуном, но думал он, что Сашку самого ввели в заблуждение враги, назвавшиеся профессорами.

Но однажды Володька Старостин произнёс речугу.


17

- Понимаешь, Витёк, - сказал как-то Володя Старостин, - вижу я, что как только раскрою варежку и захочу похвалить Величайшего, ты накрениваешься вниз, и глаза твои излучают грустную скорбь. Но в то же время по доброте своей юношественной души и из уважения к моему скромному званию ты прощаешь мне это. По интересующему тебя вопросу могу сообщить следующее. Ты за мной не тянись и в воры не стремись, ибо ничего хорошего в сём нет, и у каждой юности - своя песня. Не озаряйся ты на меня, потому что не от хорошей жизни я пошёл воровать. Будь у меня папаша с мамашей, как у тебя, и не будь кровавой войны, другая б была у меня история и другая песня. Но вырос я саратовским сиротой на воспитании старшей многодетной сестры, а много детей в военные годы - это не фунт лиха, а гораздо больше. С детских лет быв предоставлен самому себе, окончил три класса, едва умея читать и писать, и торопливо, с головой, окунулся в воровскую жизнь, ища хлеба, романтики и приключений. Должен тебе сказать ещё, друг Витёк, что из тебя, например, может и не получиться хорошего вора, а шестёркой быть ты не захочешь из-за строптивости характера, ибо это - высокое искусство, и не каждому дано, а искусство из искусств - обыкновенная всеми презираемая карманная кража, расценки на которую крайне низки, но которую тем не менее всякий авторитетный вор обязан пройти, как университет. Начинают обучаться сначала в трамвае, слегка покачиваясь в такт движению и приучая выбранного тобой клиента к частоте человеческих прикосновений, чтоб он перестал удивляться и контроль потерял; постепенно, освоившись, тончишь и усложняешь работу, и достигнув высокой степени совершенства, выезжаешь на большую дорогу, под свист ветра в лобешник поездам дальнего следования и товарнякам и шелест лопнувших женских резинок в малине. Во время проведения эксперимента вор рывками испытывает такое физическое напряжение, какого никогда самый тяжёлый работяга не испытает за всю свою работяцкую жизнь. Память у вора должна быть такова, что если я на твоих глазах просмотрю колоду карт, а потом отдам её тебе, то ты можешь не сомневаться, что я запомнил их порядок сверху донизу. И если я буду производить перед твоим рылом карточные манипуляции, то ты даже ухом не поведёшь, как я всё проделаю, а ты будешь удивляться. Но это только кажется поверхностному взору, что вор - Моцарт вроде Пушкина, а на самом деле воровское искусство требует ежедневной, упорной алгебраической проверки, если хочешь, конечно, сохранить авторитет и не потерять квалификацию. Когда молодой ворёк спросил на зоне старого, сивого пахана, когда же кончатся ежедневные забавы с картишками и тыканьем ножа меж пальцами с быстротой курьерского поезда и начнётся настоящее дело, пахан потрепал его по загривку и задумчиво произнёс:

- А никогда не кончатся, человек.

Тебе мнится, что вор гужуется, что вор положил голову на чьё-то мягкое чрево и расслабился, а вор всё это и правда делает, но в то же время, как собака, при первом шорохе подымает голову и урчит, так и он никогда не забывает, что вор и что сегодня ещё не тренировался.

Но хоть всё это так, Витаха, и во всём этом есть своя доля романтики и трудолюбия, и я в этом мире не из последних рыжих, но я' тебе говорю, я! Плюнь и забудь. Всё это - дерьмо и кровь, и разложение человека и годы неволи после недельного пира чумы, мотыльковое счастье и мотыльковая любовь вора, а впереди - одинокая, бесприютная старость без пенсии, когда сам, как старик О’ Генри, будешь рваться на нары, в тепло человеческих отношений, чем умереть под январским забором, всем чужой, без угла, без прописки, без друга и внучат. Слава Богу, что вор редко доживает до старости.

- Так может, завязать тебе, Володька?

- Хы. Цена мне на вольняшке семьсот рупей каторжного труда. А я ценю себя несколько дороже.

- Так ты, может, украдёшь у такого же работяги, его последние семьсот рупей.

- А это уж у меня глаз намётанный, у кого воровать. Я, если хочешь знать, - экспроприатор экспроприированного, вершитель народного правосудия, грабитель награбленного...

Но ты, Витаха, иди другими путями. Ибо вот только намеднись, оттрубя очередной срок, понял я, с такими вот, как твой брательник, встретясь, что уважение к себе можно и не тонкими воровскими руками и не брюхо под пику подставляя, а головой и чтением успокоить. Я раньше интеллигешек не уважал и, как и все мои коллеги, фашистами величал, а и не то, чтобы не понимал внутриполитическую обстановку - Сосо твоего любой вор гораздо лучше раскусил, чем кудрявый интеллигент. Но я просто подозревал старшую братию в моральной нечистоплотности и внутреннем слюнтяйстве. А как пришпандырил я вертухайчика - сюда попал, сам фашистскую статью получил. Стал я самообразованием заниматься с адвокатами высшей статьи. Толстого прочёл, Достоевского, Конан Дойля. И понял я тогда, что пока я воровские диссертации защищал, они тоже не дремали. Мне уж теперь угнаться за ними поздновато, хотя в своё время если б - то, может, тоже был бы не из последних посредственностей в этом мире.

И стал я тут, после октябрьского переворота в моей башке, за ихнего брата заступаться перед своими и от начальства отмазывать. Бывало Алёха Файнерман стихи писал. Я его раз послушал, другой, а на третий говорю :

- Ну вот что, Алёха Фраерман. На работу ты завтра не идёшь, работа не волк, а у тебя есть талантик, не Бог весть какой, сыроватый ещё, но есть, и надо тебе стиль отшлифовывать.

Он в ответ:

- Да что ты, Володя!

А я:

- Я сказал.

Ну у него очко-то не железное...Сыграло. Думает - какой из меня начальник? Я-то зек, как и он, а там - начальство настоящее, погонное. Он не выйдет, а его - за мягкое место и в БУР. Вышел. Я к нему подхожу и говорю добродушно:

- Лёха, ещё увижу... - И жест сделал.

На другой день развернул он свою творческую лабораторию, как миленький жених... А с брательником твоим познакомился я так.

Уже на вольняшке, волей случая, оказались мы с ним сидящими в одном сугубо дамском доме у одних марух, по странному стечению обстоятельств знакомых нам обоим или обеим, как правильно? Вроде бы обоим, но они похожи на обои... И после сытного обеда с порядочным поднятием блюд - надеюсь, ты понял мою мысль - оказались мы рядом на диване для послеобеденной расслабленности рассматривающими хозяйкины фотографии в бархатном альбоме. И наши психологические выкладки оказались до неповторимости схожими. Обратив на это внимание, пошли мы по- приятельски в пуанкаре на двор, по выходе из которого, Санька, дружески расположившись ко мне, прочёл один свой стих, затем, воодушевясь, второй, третий, четвёртый, пятый, шестой... Вечерело, а мы, обнявшись, всё стояли у туалета, и Сашка читал, читал...

- Александр, ты талантлив! - только и нашёлся я, что ответить в конце концов, нахлынутый обуревающими поэтическими чувствами...

А насчёт твоего кумира... Ну что... ведь не мне тебя учить: есть воры, есть суки. Грамоту эту, я вижу, знаешь, а есть ещё беспредел, махновцы, красные шапочки, поляки, мональдины и тедэ и тедэ. Если вор попадёт в сучью зону - его запорют, если нож не поцелует, а поцелует - перейдёт в ихнюю веру, ну и если сука в воровскую - такая же финита. И вот твой мудрец, твой Иван Карамазов, хоть и говорил когда-то - социально близкие, но чтоб не зазнавались особенно, силу свою не почувствовали, велел специально для презента, воров посылать стайками в сучьи зоны, а сук в воровские. Потеха. И прибавил в усы:

- Пуст одна гадына пожирает другую.

И Виталька вдруг, сам не зная почему, поверил, что это его стиль.


18

Сашка с матерью ушли во взрослое кино, а Витальку с собой не взяли. Как будто он уж никогда не смотрел до шестнадцати лет не допускаются. А он сколько раз смотрел. В Москве, а не в какой-то там Инте. Ему, хоть он ростом не очень высок, но по выражению лица и ширине плеч, все давали шестнадцать и даже больше...

Ну дело их, как говорится, пускай глухой судья ведёт судью слепого, у них своя компания - у него своя. Он у приемника уселся и стал ловить. Сколько раз Сашка пытался -не поймал ни разу...

Виталька прижал зубами кончик языка, чтобы перетерпеть рёв, и медленно и ювелирно поворачивал ручку. И вдруг сквозь шум и вой послышалась едва-едва красивая, важная мелодия. Он подвернул ещё, на волосинку - вой стал на волосинку же тише. Виталька попал на его окраину, и далёкий, едва слышный голос пробормотал что-то по-английски, а потом по-русски: Говорит Лондон, начинаем нашу часовую передачу на русском языке... Сердце забилось, как у Евы, радостно и тревожно и с ощущением полёта. Он ужаснулся этому чувству, но мысленно махнул рукой.

ООН... О применении рабского труда в Советском Союзе... Советский режим...Берия...Молотов...Хрущёв...Майскими короткими ночами, отгремев, закончились бои, где же вы теперь друзья-однополчане, боевые спутники мои... Да...где вы теперь? На Колыме, в Инте (?!!!)... в пивных с трясущимися руками просят оставить жижу на дне стаканов и кружек... побираются по пригородным поездам, услаждая публику: ...хмелел солдат, слеза катилась, слеза несбывшихся надежд, а на груди его светилась медаль за город Будапешт...

Виталька лихорадочно запоминал, повторяя про себя. Всё это он расскажет Сашке, с которым неделю не разговаривали. Вот тот тогда и поймёт, кто есть кто. Один ноль в мою пользу, господин Учитель. И тут по голове и по сердцу продолбило азбукой Морзе: А ведь ты уже не советский человек, и не сейчас, не с этой минуты, не от Би-би-си этого грёбанного, гори оно синим огнём, а - ...мышка за кошку - вытянули репку, и хоть делаешь сейчас испуганные глаза, а на самом деле рад-радёшенек.


А ночью не спалось, всё всплывало и всплывало слышанное за месяц... Первое его революционное дело было, что он в семинарии на Священное писание нагадил...


19

Пошли они втроём: Володька Саратовский, Эдик Латыш и Виталька с Пятницкой. Чем эти ребята хороши, что зеки, огонь и воду прошли, смерть разглядывали, как томик Пушкина, и из самого пекла выскочили, а с Виталькой - на равных, никакого даже по возрасту превосходства не высказывают. Не то, что Сашка. Сашка чуть что - так и норовит виталькин возраст подчеркнуть - однообразно, но всё равно задевает:

- Позвольте с вами не согласиться, милая княжна, в мундире он ещё моложавее.

Виталька, правда, парирует:

- Что ж здесь такого, - дескать, - и горжусь этим. Молодость всегда считалась преимуществом. - Но лицом своим ещё так владеть не умеет, как Печорин владел, лицо перекашивается в неправильную фигуру...

Шли долго, километров пятнадцать если не врёт. Пришли на какую-то речушку, полуручеёк, и там Володька с Эдькой с бреднем пошли, а Виталька - им навстречу ногами рыбу шугал в ледяной, заполярной воде. Неплохо. Наловили окуньков, плотвичек, костерец развели и с можжевеловой водкой пустили по кругу чекушки - прям из горлышка, и Виталька на равных, и Виталька даже на полсантима не отстаёт, а Володька с Эдиком восхищаются неподдельно:

-Парень!..

А тут подошёл сержант из конвойных войск:

- Здорово, мужики.

- Здоров, начальник. Витаха, дай начальнику выпить, на цирлах!

А на цирлах - это по-блатному, по самому тонкому блатному, значит, быстро. Это - словечко! Это - не то, что стырить, это далеко не все знают, а на Пятницкой из сверстников так и никто, даже Кубик не знает. А Виталька знает.

Сержант покобенился, покобенился, но с удовольствием выпил, даже щёки задрожали и документов не спросил, если хотел. А Виталька любовался своими ребятами. Ведь вот, что значит, русская душа! Простая, отходчивая. Ведь как над ними в лагере конвоиры эти самые измывались, пусть тоже подневольные люди, но и в охотку. Шаг - влево, шаг - вправо - стреляю без предупреждения... А вот встретились теперь на вольняшке и благодушествуют, как друзья с другом, услужить хотят, и не из боязни, чего им теперь бояться, а по незлобивости - как человека не угостить, пусть даже и конвоира, если выпить есть. Вот, что значит - русский народ! Потому что Эдик, хоть латыш, но тоже русский. А Володя - вообще чудо. И как он однажды ватку катал по полу, пока не задымилась, - как первобытный человек. Так они в бараке огонь добывали, чтоб прикурить...

Вот вместе с какими людьми будет теперь бороться за настоящую коммунистическую революцию.


20

За два дня до отъезда пошёл Виталька один в тундру с ведром. А то как же, побывать на Севере, увидеть настоящие белые ночи, нарисованные углём Уральские горы с шапками набекрень, увидеть заключённых обоего пола, собак и автоматчиков, лагерные вышки и не увидеть своими глазами, ногами, руками тундру-матушку, всю окровеневшую от ягод, без Володьки, без Эдика - одному. - Нонсенс.

Программу свою Виталька в общем-то выполнил, да не в общем-то, а с лихвой. Каждый день он выходил из дому в уединенье и выкуривал папироску Спорта. Первый раз опьянел, даже зашатался, тошнота подступила и холодный пот, но - на несколько минут только, а потом - ничего, даже обидно стало, что так мало кайф продолжался и никто не видел.

Печориным тоже Виталька стал. Профессиональный революционер должен уметь владеть собой не хуже Печорина.

Ну а женщины? Что, женщины! Женщины будут. Ведь не секрет, что ему не раз уже, даже на глазах у Сашки шедшие под конвоем зечки делали зрачками заманчивые предложения...

Мать и Сашка отговаривали его от этой затеи. Комарами пугали. Нашли кого пугать. Да и для дела нужно. Как знать, долго ли ещё быть на свободе. А там - побег...

Что бы то ни было, а без полного ведра не возвращаться. Даже загадал на этом. Выдержит - значит, и всё выдержит - любые пытки и испытания, и добьётся своего - будет в России революция, а Сашке - портфель комиссара культуры...

Морошка оказалась похожа на малину, только жёлтая. Виталька такого никогда не видел. Вся тундра усыпана. Это тебе не Подмосковье, где каждой ягодке кланяйся. Здесь уж как присел, так и не встанешь, пока размяться не захочешь, только на коленках ползаешь.

Но комаров оказалось, к сожалению, ещё больше, чем ягод. Плохого всегда больше - эту грустную истину Виталька уже осознал. На каждую ягоду полчище комаров. Лезли, мерзавцы, в нос, уши, не говоря о глазах, заползали под телогрейку с рубашкой. Рук своих Виталька не видел, и небо казалось покрыто серой овчиной. Он заползал короткими перебежками. Левой коленкой, правой коленкой, несколько молниеносных движений руками и с головой - в телогрейку. Ещё левой-правой, боксёрская серия руками - опять в полуспасительную телогрейку. Ох как больно в груди, как мне хочется плакать, перестаньте ж рыдать надо мной журавли... - минутное отчаяние, и снова в бой. И незаметно для постороннего глаза - слово за слово… по столу, а набрал ведро.

Теперь только выйти из этой треклятой тундры, которая надела свой цветущий наряд, и он семейный герой. Лицо его сполна было увешано волдырями, назавтра обещавшими превратиться в сплошной величественный. Лицо - волдырь, зубоскалил над собой Виталька, но - победителей не судят. Ну и запрыгают теперь мать с Сашкой, как масло на сковородке. Хорошее предзнаменование!

В последние дни, после Би-би-си, в политическом смысле они стали с Сашкой союзниками и коалиционными силами нападали на мать. Но не на ту напали.

- Укажите мне, - огрызалась старушка, - ваши политическое и экономическое креда, только чтоб это не было возвратом к старому, уничтожившему себя, и я первая пойду на Красную площадь! А так что же? Критиковать всегда легче, а что - взамен? - прикрывала она свою коммунистическую трусость и сообщничество.

А Виталька теперь знал! В разных городах вербует он единомышленников, професиональных революционеров. Тот, кто к этому не готов, но симпатизирует идее, - платит взносы. Организовывается касса, и революционеры ездят по всей стране за партийный счёт и под партийной кличкой, купаются в море, если оказываются на юге - чем не жизнь! А главное - читать и читать Ленина, просто штудировать с карандашом в руке и выпускать всесоюзную революционную газету. А когда удастся свергнуть, ещё раз перечитать все работы Владимира Ильича, и сделать, чтобы действительность стала соответствовать его задумкам. А тюрьма... что ж - тюрьма.

Сибирь ведь тоже русская земля,

Вейся ж, вейся ж, чубчик кучерявый,

Эх, развевайся, чуб-чик па-вет-ру!..

А через две недели с девчонками учиться! Только б волдыри прошли!

Ну, поехали...