на облачке

Твои похороны. Восторженный сентябрь, ржавые листья. Нас человек двадцать, почти все знакомы, хотя бы и заочно. Нет гнетущего, как гудение ламп дневного света, напряжения. Наоборот, не прогоняемое ощущение шутки. У тебя закрыты глаза, но выражение лица хитрое. Как будто встанешь сейчас, вот так вот обопрешься на локоть, а вторую руку на стенку гроба положишь и засмеешься: «Что, повелись?». Улыбаюсь, представляя, как у всех вытянутся лица. Надо отвернуться, а то заметят. Неприлично улыбаться на похоронах.
В церкви удушливый запах ладана и умирающих цветов. Пение, запах и золотой блеск – нигде от него не укрыться сегодня - органично сплетается в чудовищную какофонию. Замечаю, что череп у тебя схвачен проволокой – делали вскрытие. Проволока коричневая, там, где она протыкает кожу, черные отметины. Ошалелая мысль: «Да, с такой головой подняться будет проблематично…». У меня подкашиваются ноги, я почти теряя сознание, продираюсь к выходу и падаю на стул у двери. Огонь со свечи в руке начинает взбираться по нейлоновому платку, который мне выдали, чтоб зайти в церковь. Подбегает Хай, тушит огонь ладонями: «Все нормально?» Пытаюсь сглотнуть, не получается – во рту пересохло. Киваю.
Только на кладбище нас догоняет мелкий дождик. Опять улыбаюсь. Я представляю, как ты сидишь сейчас на облачке, свесив ножки, смотришь на нас-дураков и смеешься. Дураки толпятся у гроба без зонтов, но со скорбными лицами. Ощущение шутки не проходит. Я очень боюсь услышать стук забиваемых в крышку гвоздей. Я боюсь, что с ним тебя не станет в моей жизни, я боюсь, что он будет сниться мне ночами. И задумавшись, не сразу понимаю, что вот он – уже третий гвоздь, а ты еще здесь.
Ты не обижайся, но когда над тобой вырастает влажный холмик, мне становится легче. Теперь я могу отключиться от внешнего официоза и вспоминать тебя. Вспоминать и вспоминать, бесконечно, спрашивать себя, а что бы изменилось, если бы мы все еще были вместе, если бы я поговорила с тобой, когда ты звонил две недели назад и рыдал в трубку. А еще теперь можно смеяться в голос вспоминая твои дурацкие выходки. Как ты ушел за хлебом, а вернулся через два часа с больным голубем под мышкой, как ты дурачился с Хаем «Добей меня, командир, добей!», думая, что ружье не заряжено. Войлочный диск зашел тогда тебе в руку неглубоко, рана скоро зажила – тебе всегда везло. Твое наивное детское вранье, постоянно разбросанные вещи - да много чего было за эти два года.
Мы за столом. Это уже третья или четвертая рюмка водки (за тебя – только водку). Все ждут от меня слов. Я встаю и решительно окидываю взглядом присутствующих.
- Все мы знаем Сашку, - бодро начинаю я, умышленно употребляя настоящее время, – его характер, и я уверена, что он сидит сейчас на облачке, болтает ножками и думает про нас: «Как грамотно я всех развел». – Все смеются, я продолжаю. – Мне не хотелось бы грустить в этот день, вы поймите меня правильно, Сашка с нами, я чувствую его присутствие. Пока я живу, он у меня в сердце, он со мной, пока я его …
Я все-таки рыдаю - водка сделала свое дело. Катя выводит меня из-за стола. Я утыкаюсь лицом в ее теплую грудь, а она гладит меня по голове, приговаривая, как малышу: «ш-ш-ш, тихо-тихо-тихо». Я рыдаю: «Катя, Катенька, ну как же так, Катя, как теперь жить… без него, Катя, как? Как я без него, я ведь его, ну, ты понимаешь…», а мне в рот забиваются Катины кудряшки. «Катенька, почему все так, ему же всегда везло, Катя, Катенька…» Катя прижимает меня еще сильнее: «Ш-ш-ш, ему сейчас хорошо там, на небе, тише-тише-тише.»
Мы стоим под козырьком подъезда. Мелкий дождь вырос в проливной. Мы курим, допиваем пойло из жестяных банок, смеемся. Идеальные похороны. Перебивая друг друга, пересказываем Сашкины байки. С волос капает вода, я скольжу взглядом по лицам. Они улыбаются. Они изо всех своих сил стараются казаться беззаботными и не обнаружить эту пустоту, что образовалась внутри с твоим уходом. Я знаю, они будут вспоминать тебя. Сначала часто и правдоподобно, потом реже и только хорошее. А ты? Ты сидишь сейчас на облачке, на лице гаденькая улыбка – конечно, тебе смешно, что ты уже там, где хорошо, а мы здесь, под дождем. Ты знал, что люди сбегутся, будут рыдать, а потом помнить, ведь так!? Я ненавижу тебя за это! Мне хочется кричать и дергать за рукава: Люди! Ребята!! Как вы не понимаете, он издевается над нами. Начиная школьной фотографией с черной лентой, перед которой осталась стоять рюмка водки, накрытая куском ржаного, заканчивая этим чертовым дождем. Как ты смог так поступить с нами – улыбаясь, уйти в землю без объяснений и обещаний вернуться? Как ты смог так поступить со мной? Я ненавижу тебя, и я знаю, что сделать, чтобы ты перестал улыбаться.
Это должен быть первый попавшийся. На моих плечах висит чья-то куртка. Я поворачиваюсь лицом к ее хозяину - белобрысый мальчик с оттопыренными ушами. Он моложе тебя и красивее. Я начинаю громко смеяться над его шутками – он распрямляет плечи и приосанивается. Я вешаюсь ему на руку – он прикуривает мне сигарету и ищет выпивку прежде, чем она кончается. Я, переигрывая, томно дышу ему в ухо: пойдем в подъезд. Мы забираемся на последний этаж, я стаскиваю колготки вместе с трусами. Я становлюсь коленками на ступеньку: «Возьми меня». Он становится сзади и вдруг отпрыгивает от меня: «Кто-то идет». Я сажусь на грязную ступеньку, да, так еще лучше, и пытаюсь одеть колготки. Появляется Хай. «Я все понимаю, жизнь продолжается и все такое… Тебя там тетя Лида спрашивает, я скажу, что не нашел». Хай исчезает и мы остаемся вдвоем. Или втроем? Аллё, ты еще здесь?
От «благородства» Хая становится еще гаже. Появление твоего друга меня смутило. Лопоухий сидит напротив меня на корточках весь красный. Я притягиваю его лицо к своему и целую. Я подхожу к окну и упираюсь руками: «иди ко мне». Парень расстегивает штаны. Мои бедра мерно стучат о подоконник. Ты больше не улыбаешься. Ты отворачиваешься и хочешь уйти. Лопоухий сопит сзади, а я вдруг понимаю, что все это бессмысленно – обижаться на тебя или пытаться выбить тебя из башки чем-то гадким. Неразрешимо: ты там, а я… А я тебя люблю...
Сперма течет по ногам.