Сплющенный шар

Хорошему шампанскому я предпочту плохое пиво. Газированное вино бьет в голову. Тяжелит ее, заставляет болеть. Земля - шар: отправляясь в путь из точки А, можно вернуться в исходную точку, не сворачивая нигде. Но можно и не вернуться. Земля -плоскость, покоящаяся на спинах трех китов: под их стертыми шкурами для каждого прячется своя истина. Плоскость Земли - это уже истина для больных голов, признающих возвращение в исходную точку и замкнутый круг при обходе закрытых пивных ларьков.
Давно уже, лет несколько тому назад, преувеличивая самую малость, гордясь и радуясь, и чуть рисуясь, я подсчитал для себя, что в городе Н в общей сложности я провел, прожил четыре полных года. Очень счастливых четыре года, связующих самое раннее детство с уверенной поступью возраста, снисходительно превращающего плоскую Землю в шар и, позже, прессующего шар обратно в блин, по которому так хорошо катится круглый глобус, пинаемый по замкнутому кругу при обходе тех же пивных, допустим, ларьков.
Городок Н, казалось мне всегда, не подвластен изменениям времени. Слишком надежными выглядели здесь старинные купеческие каменные дома, массивная дамба шероховатого бетона, что стойко защищала улицы от волн исковерканной и оскорбленной человеческими руками руки. Слишком прочно стояла здесь красного кирпича пожарная каланча, пережившая век; покойно лежали здесь мертвецы на трех кладбищах: на старообрядческом, запущенном и мрачном, на городском, высоко и нестрашно нависшем над городом и заросшем сиренью, и на татарском, под лунными серпами. А у живых и вновь рождающихся не менялся своеобразный диалектный говор. И все так же, как издавна, цвели и плодоносили здесь фруктовые сады, пронизывающие и город, и его окрестности; созревали в тех садах многочисленные разносортовые яблоки, бергамот нежнейшего вкуса и сочные сливы.
Вечность бытия подтверждали уникальной породы реликтовые сосны, вонзившие старческие вены корней в меловой грунт холмов, замкнувших город с трех сторон. И даже дети знали, что играют они камнями, запечатлевшими перламутровым узором древние раковины, на бывшем дне исторического моря, исчезнувшего очень давно, но оставившего в напоминание окаменелых моллюсков, получивших устойчивое прозвище "чертовы пальцы". С детства же знал об этом и я, так же, как и о целебной силе местных родников, облагороженных монахами, строившими свои скиты в лесных урочищах. Знал о прабабке, согрешившей в молодости с приезжим молодым графом, имевшем в городе Н дачу... С начала века спала прабабушка под ветхим крестом на кладбищенском холме. Слыхал я здесь предания о том, как прохаживался по мощеной мостовой партизанский поэт Денис Давыдов, как топились от несчастной любви гимназистки на глазах у гулявшей по набережной публики, как степенно шествовали купцы с семействами к церквям по праздничным дням, под колокольный звон, растворяющийся в зелени перезимовавших садов.
Резкие перемены погоды, космические черные ночи, черепки печных горшок из затонувших деревень по берегу реки, и еще миллионы деталей, ассоциаций, тянущихся из глубочайшего колодца детства, сделали для меня городок Н сокровищем, с осторожностью убранным в ларец моего сердца. Для того, чтобы изредка, скупо приоткрыв крышку, жадно, с опаской, ни с кем не делясь, любоваться таинственным кладом, наслаждаться им украдкой. И только тогда, когда на улицах города Н я вдруг увидел однажды белый "Мерседес", пусть побитый и тронутый ржавчиной, но с местным номерным знаком, что никому не удастся обмануть время, что деспотия безгранична и безжалостна. И мне ли было тягаться с временем, с которым шел я послушно нога в ногу, слепо совершая большие и мелкие поступки, снисходительно прощаемый им за ошибки и грехи?
Там, где кончалась дамба, зарывшая крутой и серый свой бок в выплюнутый земснарядом песок, мы с женой спустились на пляж. Это был уже не тот пляж, на котором я играл в своем детстве, на котором стояли ветхие просмоленные плоскодонки, и на котором в изобилии валялись чудно рисующие по асфальту округлые гладкие камешки из чистого мела. Пляж изменился, но какое это имело значение? Для меня действительность искажалась спудом воспоминаний из ларца моего сердца, спрятанным там от времени, а для жены... Жена моя была счастлива, любимая моя Сонечка, полуцветок-полушестеренка промышленного мегаполиса, вывезенная мною воистину на остров сокровищ. Она была счастлива тогда, когда, придерживая одной рукой очки с толстенными стеклами-линзами, ловила рыбу с дамбы, а я со второй удочкой стоял рядом, тоже счастливый, совсем забывший ночи полнолуния. Страшные ночи полнолуния, когда злые силы одерживают верх, когда наружу выбираются отрицательные эмоции, оголтело смешивая с грязью все доброе - в такие ночи от полнолуния до затмения только один шаг, и обычно этот шаг делается мною. Соня была счастлива тем, что кругом вкусные яблоки, живые милые козлята, жующие травку городских провинциальных газонов. Счастлива тем, что ночует она в доме, чьи стены сложены из толстенных бревен бывшего плота, на котором мой предок когда-то спустился с верховьев реки. Наконец, счастлива тем, что была единственной и первой, кому я полностью доверил свое сокровище, спрятанное в ларей сердца; позволил не только прикоснуться к нему, но и черпать полными пригоршнями и пить горстями, потому что она была первой и единственной, нашедшей ключ от этого ларца.
И поэтому мы шли по откровенно замусоренному пляжу, наблюдая божьих коровок, целыми полчищами вцепившихся в огрызки яблок, валяющихся по кромке берега, не обращая внимания на рыбьи трупы и раздавленный пластик тары "Евро-Оскар". Пройдя пляж, мы вступили на камни, по которым ходили еще в начале века бурлаки, волоча широкие баржи и дав тому берегу название "Бечева". Теперь эта бечева местами была загажена черными и дурно пахнущими ручьями стоков городской канализации - мы перепрыгивали их и шли дальше под высоченным, насыщенно голубым небом, все больше удаляясь от города Н. Бечева то спускалась к самой воде, то вела наверх и в сторону, как бы притягиваемая виднеющимися вдалеке холмами. Именно по тем меловым холмам гулял в начале века знаменитый русский художник, и однажды на тех именно холмах открыл он для себя сферичность Земли. А мы шли по тропинкам, проложенным в зарослях мать-мачехи, замирая в испуге от застывшей грации греющихся на камнях гадюк и ужей; одна из гадюк, огромная, на наших глазах вытащила из норы полевую мышку, и, засунув голову жертвы в свою пасть, блаженно замерла в неподвижности.
Змея напугала нас, но светило солнце, и разноцветные мотыльки, сопровождающие нас почетным эскортом, были только частью того мира, в котором змея убила мышь - гармония мира всегда действует успокаивающе. И мы шли дальше, минули вытоптанный и покрытый сухим и свежим скотским дерьмом участок берега, служившего коровьим водопоем, где нас незлобно, но со служебным хамством облаяли облепленные репьями псы, а пастух в резиновых сапогах на босу ногу справился о времени; мы взошли на высокий берег Бечевы, где деревья одичалых фруктовых садов подкормили нас кислыми грушками, где по надежной теплой земле бегали невидимые мыши, а пауки развесили на нашем пути липкие полотнища паутины. Мы шли дальше. Еще долго шагали по извилистой широкой тропе. В местах, где когда-то давно начинались владения деревни Ивановки - ничто, впрочем, не подтверждало этого ни одним обломком цивилизации, мы облюбовали чудесную полянку. Возле кривого, как будущая судьба, дерева Соня расстелила старую немецкую трофейную плащ-палатку, доставшуюся мне от деда. Над бездымным жарким костром мы плавили завернутый в фольгу сыр, разложили по салфеткам раскрошившееся печенье, разлили по пластмассовым стаканчикам нагревшееся шампанское из откупоренной без выстрела пробкой бутылки. Мы говорили тосты исключительно друг за друга и целовались. И вот что мы сделали потом: на этикетке, аккуратно содранной с бутылки, мы написали кто мы есть, и как мы были счастливы в тот день, и поставили дату. Записку, свернутую трубочкой, мы всунули в бутылку, вогнали в горлышко белую пробку, для надежности запаяли ее расплавленным полиэтиленом, и собственной своей рукой я швырнул нашу романтическую бандероль далеко в реку с крутого в том месте берега. Где сейчас та бутылка? А тогда она полулежала на мармеладе реки, слегка покачиваясь, как бы кивая нам на прощание - мы видели это уже покинув пределы бывшей деревни Ивановки и направляясь в обратный путь. И долго еще, оглядываясь, я видел ее прощальные поклоны, долго видел, наверно, целую вечность, но Юля растолкала меня среди ночи, сказала, что я стонал во сне - не привиделся ли мне плохой сон? Я, приподнял голову с подушки, увидел стоявшую на столике бутылку из-под "Спуманте". В окне я увидел спустившуюся с ночных небес маленькую, страшную, фосфорирующую луну, синим своим лицом заглядывающую в мою душу. Юля лежала на спине, и ее задранный к луне нос походил на зловещий череп. Юля ждала ответа на свой вопрос, и я успокоил ребенка, посетовав, что разбудила она меня как раз в тот сладостный момент, когда во сне я покупал в коммерческом киоске бутылочку "Кока-колы" - ведь на бодуне вечная засуха. Юля хмыкнула и провалилась в сон, а я стал гипнотизировать наглую луну, но что ей был мой гипноз? Ей, вызывающей приливы и отливы еще в доисторическом море, на пересохшем дне которого сегодня рассыпаны "чертовы пальцы"? Как пересохло мое горло! Холодного чая мне, пива мне, пива, конечно... С мыслью о пиве я заснул под запах табака и духов "Пани Валевская", пропитавшего голое тело Юли и мою постель не первой свежести. Что ж, пани Валевская нравилась мне, симпатичная тем, что была одной из немногих, ради кого Наполеон снимал шпагу при занятиях любовью. Нравился мне и запах духов имени прекрасной полячки, но снились мне в эту ночь уже не городок Н с его прекрасными пейзажами, а ересь и чушь, мешанина из голых задниц и резиновых свиней, автоматов Калашникова и глобусов, катившихся по плоской Земле.
А на утро Юля была злой как черт, сказала, что мало того, что я стонал во сне, так еще обозвал ее каким-то чужим именем. Еще полбеды, если бы Соней, а то чуть ли не Катей, а потому она, Юля, знать меня больше не желает. А я сказал "белочка", а сам подумал "Шла бы ты домой, Пенелопа" и еще подумал "Да вались ты на фиг", а сам обнял Юлю, успевшую спрятать наготу под ночную рубашку, на которой с вечера я прочитал надпись на английском на бирке - "История побед". Я успокаивал Юлю, а сам думал, что было бы неплохо, если бы она сейчас же ушла - тогда никто не помешает мне насладиться получасовым сидением в клозете. Но я налил Юле холодного чая, а сам подумал о свежем пиве, и еще я подумал: "Юля, Катя, Лена и прочие - какая разница? Никто из вас не знает города Н, и никому из вас не узнать его, а сами вы там никогда не будете".

А.Рувинский, Волгоград.