Кусок хозяйственного мыла

Через дорогу от потёртого привокзального кафе из открытого настежь окна звучал малознакомый трёхоктавный эпос Прокофьева. «Про кофе» - так он назывался. Писать композитору про чай было неинтересно. Особенно по утрам.
Утро лихо примчалось с востока, промчалось по сонным мостовым и, юркнув в ближайшую неумытую подворотню, затихло. Устало. Подворотня разразилась блестящей тишиной с лужами. В одной из них сидел курчавый сорокалетний карапуз и, выпятив нижнюю губу, руководил флотилией бумажных корабликов. Между линкоров, эсминцев, тральщиков и двух яхт неопрятной национальности дефилировали по воде аки посуху длинноногие богини в бикини. Ветер в паруса. Сезон весна-лето открыт. Идиллия, да и только.
…Гомер, точно в кресле, развалился на убогом трёхногом табурете и со слепым выражением вдохновенно сканировал на диктофон, словно сою сойке скармливал, свою одноглазую Одиссею о приключениях Алладина в привокзальном Содоме.
Подошла в испачканном солью переднике пышнотелая, слегка жизнерадостная Гоморра и справилась:
- что пить будете? - не голос, а карамелька.
- Отстань.
- Сколько же вас развелось, - посетовала на безработицу беззаботная дама и резюмировала: - нищие ницши.
- Я сказал: ОТСТАНЬ.
- Ты геморрой, а не Гомер. Чтоб ты помер.
- Как тебе не совестно? - заплакал сказитель.
- Чтобы совесть не мучила, попробуй держать её в тепле или убей, - сказала она, положила конфетку своего голоса в карманчик передника и, проворно орудуя неспешными бёдрами, направилась сквозь нескончаемый поток потных машин в мастерскую к местному скульптору.
Пигмалион, используя кнут и пряник, добился-таки от своего кота ежеутренних подношений в свою кровать в виде одной тапочки. На все увещевания принести ещё одну, кот лишь нервно зевал. Затем, пренебрегая законами времени, располагался над левым ухом художника и, призывно мяукая, будил своего хозяина. Скульптор вставал, находил пару к обуви своей одомашненной и после недолгого утреннего моциона при помощи зубила с молотком приступал к призыву президентов презирать презервативы. Рядом стояла и мучилась жесточайшим похмельем трёхметровая Галатея. В её зелёных залитых мрамором глазах читался немой, как гранит вопрос: "пигмей ли он?". А он: «сейчас ко мне придёт водка в лице одной местной официантки-художницы. Так что ближайшие два дня я неписабельный мачо. Мычу только. И то в лучшем случае», - зазвонил телефон, и Пигмалион был вынужден прервать едва начавшийся душеспасительный свой монолог. «Извини», - обратился он к одушевлённому камню с мягкими грудями и снял трубку с древнего аппарата цвета берега слоновой кости. На том конце провода плакал обиженный несносной жизнью-официанткой Гомер:
- Пигмеюшка, можно я к тебе приду.
- Когда?
- Сейчас. У меня талер есть.
- Нет. Сейчас ко мне придёт водка в лице одной местной официантки-художницы. Ты бы видел её телеса!…
- Да видел я их, - сказал сказитель, - Корова.
- Да? Тогда я – зоофил.
- Извращенец ты, а не зоофил, - в трубке зачастили обиженные гудки.
- Сам ты…, - ответил скульптор и вновь мыслью своей непорочной обратился к трёхлитровой Галатее:
«А пока, извини, я опять украл у тебя кусок хозяйственного мыла. На сей раз про каток. Ну, он прямо просится. Да и потом, когда я стану большим, богатым, знаменитым и естественно зазнаюсь, у тебя появится шикарная возможность напомнить мне о себе посредством судебных тяжб. И тогда, прослезившись, я отдам тебе всё. Всё без остатка: деньги (половину), любовь (три четверти), нежность (99%) и ласку (чуть-чуть), потому что, в принципе – если мне регулярно напоминать об этом через суд – я хороший. Не грусти. И пей цитрамон. Он на травках. Целую».
День близился к закату. Галатея хмыкнула и вышла вон. Гоморра не пришла. Гомер больше не звонил. «Не всё коту масленица», - подумал Пигмалион и в сердцах разбил о стену малознакомый трёхоктавный эпос Прокофьева.

07.04.2006 г. Ялта.