Однолюбы. 2

А. Можаев

ОДНОЛЮБЫ
(роман)

Он выделил эту тоненькую, изысканной внешности, девушку с полной грудью и редкостными зазывными глазами сразу, хотя та сидела в дальнем конце аудитории – они занимались на подготовительных курсах исторического отделения одного из институтов – и весь вечер, любуясь, поглядывал. А после, по пути домой, столкнулся с ней у эскалатора метро своей станции. Позже она открыла, что её поманили его восторженно-непохотливые взгляды, и она сама подстроила им сойтись. Душа душу позвала…

Оказалось, они жили неподалёку. Она уже год, как переехала с родителями в новостройку из центра, а он вселился тогда в квартирку бабушки, вдовы полковника, полжизни воевавшего и умиравшего мучительно, оттого что любил землю, цветы, детей, женщин и так и не успел налюбиться. Мать же Сергея, окончательно разрывая с мужем, забрала к себе затосковавшую в старости женщину, а беспокойного сына казалось спокойней придерживать поодаль. В Москве он бывал наскоками, вносил молодую неурядицу, а потом опять неделями вымеривал по Подмосковью как техник-геодезист поля да перелески и просеки с карьерами. И чаще предпочитал ночевать в избах, где вольней дышалось. Словом, по-своему начинал повторять путь бродяги-отца, кинооператора-документалиста, человека, в домашнем хозяйстве бесполезного. Так и оказался отселённым на скучную окраину, что свела его с долгожданной любовью.

Сергей поцеловал Марину уже во вторую встречу. Поцеловал сразу в губы.
- Ну, ты даёшь, парниша! – она не ожидала такого жара, опешенно повела головой. Но не ушла. Их, расположенных бессознательно к страсти, изначально и необъяснимо повлекло друг к другу. И вдвоём оказалось интересно. Они высидели в сквере на лавке часа два, докурили всю пачку, взахлёб рассказывая свои жизни. Какая-то детская доверчивость обуяла их вдруг. Впрочем, от детства недалеко ушли они: он едва из армии вернулся с тоской поскорее встретить любимую; она – школу закончила.
 
Потом он провожал её. Прощались почти легко, но с недомолвкой. Оба перед расставаньем сделались притихшие, свели испытующие взгляды… А после он всю неделю пытался угадать её настроение и маялся в своих лесах: как встретятся снова? Не вспугнул ли бесцеремонностью?
Но минула неделя и на их лавке Марина уже сама заискала его губ. Они поспешили нацеловаться вдосталь. Обветрили рты и лица, а затем вприпрыжку неслись к дому – она пугалась матери, на ходу выдумывая оправдания.

Два почти месяца напитывались они поцелуями и объятьями у занесённой снегом лавки. Сергей всё чаще спешил на электричках в Москву из своего приволья, ставшего пустым, встречал "свою девочку" после работы и ласкал со всей скопившейся нежностью. До дрожи изнывал по большему. А Марина, хотя ласк его искала, в главном пока отказывала. Но уже скоро эта добровольная пытка извела её. Сергей просто ожигал своим жаром - она не в силах была противиться. Но вместе – отчаянно боялась. Меж ними разворачивались отношения серьёзные, а для неё это было, что добровольно в костёр ступить. Ведь, Марина не была уже девушкой. В те годы, к концу семидесятых, среди старшеклассниц своей привилегированной школы она, как многие, считала девичество обузой для вольной взрослой жизни. И когда на квартирной гулянке с лёгкой выпивкой вместо уроков знакомый парень под испытующими взглядами «бывалых» подруг потянул её в соседнюю комнату, она пугалась не очень. Единственно, лишь бы мама не догадалась. У неё порой в жизни так случалось: в решительную минуту из-под гордости, позёрства вырывалась вдруг глубинная неуверенность в себе. И она часто поступала не «вопреки», а «как принято» в том окружении. А потом долго мучилась от боли допущенных ошибок, упрямо не желая признать себя обманувшейся.

Та ошибка тоже принесла достаточно горечи: ничего «особенного», о чём расписывали, воображением распаляя юную плоть, она не испытала. Больше даже противного. Ну, что ж! Любопытство умерила и пыталась реже о том вспоминать. Ей уже не грезилось, как иногда прежде, о некой захватывающей любви. Теперь она предпочла бы ровные тёплые отношения с надёжным парнем, а там и крепенький, подобный родному, дом с весёлыми застольями, умными гостями. Раз обманувшись, она уже сомневалась в том настоящем «солнечном» наслаждении, что приходит лишь в любви, исключительном единении душ. А эту способность нужно уметь воспитывать, беречь. Тогда будет, чем одаривать. Ну, а всё остальное, «размусоленное» молвой, на что и она попалась – лишь мертвенное бледное подражание. Часто встречается даже в формах законного сожительства.

И вот теперь последствия ошибки вставали перед юной женщиной во всей сложности. Она боялась повторения худшего, и в то же время жадно тянулась к ласкам Сергея, оживляющим надежду и туманящим все придуманные планы будущего. И ещё, так хотелось быть «девушкой без укора»! Потому, она не решалась на близость. Сначала следовало обдумать поведение…

Наконец, решилась – на Новый год. Когда ещё к подружкам на ночь отлучаются? Какой ещё день в её затруднениях лучше поможет?
И вот, решиться-то она – решилась, но в последний час с признанием смалодушничала. Так неодолимо хочется людям выглядеть в чьих-нибудь глазах лучше самих себя! Марина не смогла «унизиться». И тогда она придумала разыграть неопытность. Вдруг, поверит?.. И ни мягкий полумрак в огоньках ёлки, ни шампанское, ни его влюблённые глаза не подвели к откровенности. Не полюбив пока безоглядно, пропаще, она ударилась в ломание, измучила его и себя. Полночи он уговаривал, заласкивал, отчаивался. А потом, когда, конечно же, понял – оцепенел. Нечестность её оскорбила. Но виду не подал. Отсиживался в кухне и подыскивал ей оправдания: вдруг, с ней что-то такое вышло, о чём сказать сразу больно? А успокоится, поверит – сама откроет?..

Марина же, отмаявшись и считая, что всё удалось, заснула успокоенно. И хоть в своем «актерстве» она вновь ни до чего «сладкого» не дотянулась, но и противно уже не было. И убегая утром, довольная пока одним этим, она летуче коснулась поцелуем его губ – так в кино «деловые» жёны прощаются.

Но объясняться вскоре пришлось – через неделю у их заснеженной скамьи. И пришлось для нее внезапно.
- Пойдём, что ли, ко мне? Хоть чаю горячего попьём, - скованно предложил Сергей. Он истомился семидневной разлукой и двусмыслием, рушащим веру в любимую. Но появиться раньше боялся: боялся ссоры, боялся правды, боялся сразу потерять любимую.
- Ведь ты не на чай зовёшь, - выпятилось вдруг в той превосходство. Так нераскрытый обман начинает набивать цену и переходит в низменную «игру-войну» полов.
Сергей удивлённо глянул; оскорблённый, отвернулся.
- Но ты ни разу не позвонил даже! Значит, я только для постели нужна?
Он сунул руки в карманы и, до боли стиснув пальцы, вновь отмолчался.
- Слушай, Сергей? Не смей обижаться! Не имеешь права. Я сегодня не хочу.
- А я не обижаюсь, - он поворотился к ней боком, пряча глаза. – Я тоже так больше не хочу. Просто, тебя жалко. Замёрзнешь, заболеешь. Но ты мне не веришь. А сама желаешь, чтоб я тебе верил, - и такая тоска засквозила в голосе, что Марина вмиг осознала, развернула к себе, ищуще всмотрелась. И короткая боль всколебала её удлинённые черты:
- Серёжечка, прости! – отбросив ломанье, порывисто зацеловала в губы, в глаза, в щёки. Зарылась лицом в цигейковом отвороте его походной куртки: - Миленький! Любимый, - выдохнула, смущаясь. Крепко охватила под руку, потянула к остановке. И именно этот глубокий, навсегда оставшийся искренним порыв покорил его, обломил острие будущих обид. Он узнал её способной на самопреодоление…

А после неповторяемой радостью отпечатлелось, как она, полуодетая, в этой самой квартирке торопливо увлекала его в постель и, лаская своим засиявшим смеющимся взглядом, шептала задыхаясь:
- Скажи, я на самом деле твоя первая? Ещё, ещё скажи.., - и, выгибаясь тонкими плечами и шеей, отрывалась от подушки и вновь целовала до боли, сполна отдаваясь плачу любовного восторга, грешности, прощения и примирения – тому самому «солнечному» взаимопогружению душ. Так её зажгла их страсть.

И вот с того вечера, когда она устало забывалась, он полюбил тихонько приподыматься на локте, касаться поцелуем припухших губ, отнимать простыню и долго всматриваться в неё, такую увлекающую едва раскрытыми способностями чувства юную женщину лёгких, как утренний сон, очертаний, лишённых покуда того послеполуденного, роскошного и ленивого зноя телесности, что переплавляет даже самый напряжённый, до боли-тьмы в глазах, порыв в привычное тягуче-сладкое желание… Конечно, ничего подобного он в те поры не думал и даже ничего не хотел, а всего лишь смотрел и удивлялся как чуду. На душе становилось тихо, непривычно тихо, и он отлетал мечтами к какому-то неясному, но единому для всего прекрасного, гармоническому закону, которому хотелось соответствовать.

Хмарь над крышами не разреживало. «Как в преисподнюю тащит», - определил Сергей густеющий поток.
До сегодняшней ночи он не рисковал восстанавливать в памяти образы прошлого. Но нынче избегать боли уже бессмысленно, а понять до конца причины их длительного притяжения нужно. Не тогда ли именно они сумели угадать друг в друге скрытое лучшее, что стало их первой любовью? И откровение того лучшего навсегда, видно, засияло над ними. А сами они быстро погружались в зелёно-голубой омут страсти.
Что это за сила, страсть? Переживание опасное и вместе чарующее. В страсти человек дарит себя без остатка другому и взамен требует того же. Ведь только способность к самоотвержению может уравновешивать самолюбия, прощать изъяны натуры. Таков закон. Беда тому, кто, погружаясь в страсть, не способен сполна выразиться в другом. Лучше не начинать! Такой только накопит обид и злости, что убьют оидеаленный образ любимого, и всегда потом тяжелее страдает от потери этой основы чувства. И расплатится покалеченной душой. Другому же достанется хотя бы тайное утешение в той сполна отданной способности, рождающей сознание, что всё таки любил ты в полную душу, жил и не озлобился. И это утешение со временем покроет всю боль и тоску от несовершенной человеческой природы, тот тягостный выход из страсти, которая есть сильнейшее напряжение жизненных сил. И если смотреть на жизнь из этого закона, многое житейски устоявшееся потеряет видимость правоты. Ведь страсть, это богатейшая способность! А человеку необходимо, чтобы его кто-то сполна любил. И оттого ждёт он, ищет в окружающем влекущих примеров. Тоскует без них. Только так он способен взбираться к высшему. И лишь неумные неразвитые люди принимают за страсть её изнанку, считают предосудительной стихией или дразнящим, «поперченным» удовольствием.

Первые горести начались из-за домашних отношений Марины. У той была подавляющей строгости мать. Дочь трепетала от возможной огласки своих молодых интересов, но вполовину дерзала поступать по-своему. Страх её не был рассудочным, от выгод или наказаний зависящим, а въевшимся, воспитанным.

Мать Марины была научным работником. Жизнь её начиналась непросто – она происходила из семьи старых интеллигентов, высланных в тридцатые годы в Нарымские степи. Семья выстояла, а родовая целеустремлённость и способность девочки к точным наукам открыли ей затем путь к лучшим кафедрам страны. Последние же бескорыстные деяния великой державы: освоение целины, космоса, - увлекли девушку энтузиазмом, закрепили веру в действительно скорое народное счастье. Изнанку же такого выстраданного «счастья» родители от неё скрывали. Это было характерным для тех времён. По слову Экклезиаста – многое знание приносит великую печаль. И старшие боялись, что их дети, узнав о прошлом, вдруг обмолвятся, где не следует, или станут не слишком «советскими» и могут навлечь на себя подобные же беды. Так рвалась память, преемственность и цвела без препятствий историческая иллюзия.

Со временем мать Марины стала доктором физико-математических наук, занималась разработками в засекреченных направлениях. Сам знаменитейший академик, прямой начальник, носил когда-то её малышку-дочь на крепких своих руках в праздничные демонстрации под звонкую медь оркестра, о чём осталась на видном месте их дома фотографическая память! И когда Марина пыталась своевольничать, тем её наглядно стыдили. Она была приговорена сменить родителей на их достойном деятельном месте в обществе. Мать всю основу тому заложила: учила дочь по высокому классу, морально целеустремляла, а после устроила в методический институт добывать трудовой стаж и льготы к поступлению. Сама расширила и обставила семейное гнездо в расчёте на будущую прибавку зятя. А теперь принуждала мужа писать кандидатскую диссертацию и стыдила его в лености.
Правда, с какого-то времени вера её, энтузиазм начали превращаться в будничную уверенность в правильности пути, в успокоенность достигнутым. А успокоенность эта и правильность в зрелых летах приписывались жизни вообще. Горячка дела сменялась условностью, формой дела. Но мать, заработавшись, этих тонкостей уже не различала. По-прежнему приводились дочке подкреплённые победами науки формулы здравых целей, терявшие жар и новизну. И дочь, заучив их, перестала вникать. Просто, принимала к сведению и до поры доверяла. А поступать частенько искала по личному интересу, хотя мать, вместе с тем, оставалась незыблемым авторитетом в их общественно-материальном положении.

Сергею, в его простодушии, поначалу очень хотелось видеть родителей, о которых услышал столько славного! Однажды он заговорил об этом, но Марина как в лице сменилась – это могло состояться только после их поступления в институт! И тут же выяснилось, что она вообще скрывает дома их знакомство. Вот почему Марина часто беседовала с ним по телефону полушёпотом. Или начинала торопливо прощаться вдалеке от дома и всё озиралась на прохожих, на свои светящиеся окна. Вдобавок, в ней развилась, помимо чутья, удивительная изворотливость. Привирать навыкла даже без нужды, по пустякам. Это очень огорчало, даже унижало Сергея, хотя он терпел в надежде на будущее: по-молодому верил в способность любовью изменить натуру.

Он рос жадным до откровенного чувства, с опорой на собственные мечты. Даже во внешности бросался в глаза густой налёт романтики, что и привлекло Марину, скучавшую в том властно очерченном для неё и освоенном «цивилизованном круге». И лишь появился этот поджарый парень в белёсо-голубых джинсах, мужской походной куртке на крепкой молнии и с вечно разбросанными ветром или скорым движением густыми мягкими волосами и стойким загаром, доживающим до января, а в марте уже обновляющимся, она порывисто выступила навстречу его серо-синему ласкающему взгляду. Правда, выступила всего на полшага – на большее решимости пока не хватало. И Сергей от того терялся. Не понимал, отчего он им, такой, не ко двору? Он ещё не догадывался, что ему диктуют правила успевшей сложиться «новой сословности».
Эти огорчения накладывались на неуютное детство, расстройства из-за любимого, широкого по натуре отца, оторвавшегося от дома в своём бегстве в глубинку из нежелания кривить душой, снимать безобразные подцензурные фильмы-агитки. А в итоге вышло – отец и сына забросил, едва ли не предал…
Равно переживал за мать, не беспочвенно ревновавшую мужа, а обидевшуюся на весь мир, оттого что сама свела жизнь к вечному выяснению отношений с одним-единственным виноватым перед ней человеком.
Никому же толком не нужный Сергей научился искать теплоты понимания в книгах, в искусстве, в интересе к истории. Он очень рано открыл для себя мир, населённый неповторимыми максималистскими личностями. Им тянуло подражать. В нём развились противоположные свойства: склонность к рефлексии и влюбчивость. Но девчонки связываться с ним опасались – не развлечёшься, серьёзен. А замуж идти – рановато. Да и материально не силён. В те годы люди жили равней, скуднее, но любое преимущество переживалось-завидовалось острей.

И вот, наконец, в нём ослепительно засияла Марина! А с нею глубже зазвучала та прежняя, предварительная горечь. Их обоих родители не учили не кем стать или как удобней, надёжней устроиться, а как жить? Как любить любимого? Как из нематериального чувства вырастить семью, дом, единый в любви всех? И как в этом доме уберечь искренность?..
В ответ на его жалобы Марина запускала свои жадные молодые пальцы в его русые волосы и, каждый раз удивляясь их мягкости, раздумчиво целовала в губы, заполняя весь мир своими хмелеющими глазами. Отговаривалась первым попавшимся:
- У всех, Серёжечка, свои правила. А ты всё равно мой. И будешь мой.
И он, действительно, пробовал забываться под эти уговоры. Но пробуждался ещё горше – ему установили непременным условием супружества всё то же поступление в институт. А он поступать хоть и желал, да готовиться не мог. Едва встретятся – и головы идут кругом! И виноватым всегда оказывался он: зажигал своим жаром, не в силах налюбиться. Будто вчера познакомились! И все их планы улетучивались, и мир сходился для них друг в друге, и никогда им, казалось, не наскучит быть вдвоём. Дни стояли полными без времени, а ночи одинокими без сна… Большего безмятежия меж ними уже не бывало.

Впервые разбранились к весне. Марина придумала очередную хитрость: взять путёвку на недельную экскурсию по Ленинграду, а вернуться на четвёртый день и дожить у него. Намечался праздник их любви. И вот, когда долгожданной ночью она устало задремала, а он, истосковавшись, дивился ею по своему обычаю, та вдруг шепнула в ответ на щекочущий поцелуй:
- Саша…
Сергей отшатнулся, будто по лицу ударили. А в грудь, распирая, пополз ужас. И он гулко для самого себя переспросил:
- Кто?
- Саша, - подтвердила та внятно.
Он встряхнул её, резко посадил точно куклу. Марина, покачиваясь, склонила к плечу голову и часто непонятливо заморгала:
- Ты с ума сошёл?
- Что ты сказала?! – взорвался он.
- Что я сказала?
- Как ты меня назвала?!
- Как я тебя назвала?
- Издеваешься?! Имя, имя?! Кто тебе снился?! С кем в Питере гуляла?!
- Ты с ума сошёл! – наконец-то она очнулась и впервые по-настоящему испугалась его обострившегося в гневе лица, побелевших глаз. – Я так устала! Только заснула. Мне никто не мог сниться, - почти захныкала. – А если бы приснился, я, разве, виновата? Это же сон. Да что с тобой?! Пусти меня! – она, защищаясь, как-то замороженно откидывала его ладони со своих плеч, а глаза виделись чёрными от страха провалами. Испуг этот вошёл глубоко в Марину, сделал затем скрытней. А тогда, тогда он только подхлёстывал Сергея подозревать со всем его горьким максимализмом.
Естественно, припомнилась её первая неразборчивая связь.
- Неужели, ты могла изменить? – Сергей после неожиданного даже для себя выплеска гнева сник, согнулся, будто увидал в страхе Марины что-то стыдное, чему виною сам. И страдальчески всматриваясь, пытался отыскать надежду. Не умел он ещё сдерживать крайности натуры, по-книжному отдаваясь воображению, не соизмеряясь с людьми, чем пугал их или просто отчуждал. При этом часто ошибался, не достигая цели.

Вот и сейчас дело поворачивалось так, словно нарочно соединились изъяны характеров и мстили за прихоть любить.
- Слушай, ты, парниша! – остервенилась загнанная подозрением в угол кровати Марина. – Думаешь, за тот случай можно оскорблять теперь?! Ты, ничтожество, даже не понял, что настоящий мой первый – ты! Так тебе и надо! Ты меня не присвоил! С кем захочу, с тем встречаюсь! Да, я была на обеде у очень приличных людей. Завтра могла бы сама рассказать, - и она решила дальше умолчать в отместку, но заметила, что Сергея начала бить крупная дрожь. Тогда ей хватило ума отбросить гонор и смягчить признание: - Плохо же ты о своей девушке думаешь, раз решил, что я к любому в постель могу лезть. Не стыдно тебе? Да если б что было, так бы я тебе призналась! Приласкала крепче – и ничего бы не понял. Но там, Серёжа, меня просто на обед пригласили в очень приличную семью. И ничего такого там просто быть не может.

И следом она, утихомиривая их обоих, пересказала, как приглянулась симпатичному экскурсоводу, как тот для неё битый час вдавался в тонкости стилевого разбора эрмитажных шедевров, а после официально представился. И вместо гостиничной забегаловки они отобедали у его родителей. Там она впервые попала в такой круг питерской старомодной почтительности, что теперь ей просто страшно за манеры Сергея. Да, она до последней минуты купалась памятью в том тихом тёплом плёсе обаяния, где представляла себя ровней. И так ей хочется то же самое видеть в Сергее!
- Я – женщина. Я должна нравиться. Сам сильней полюбишь.
- Сильней уже не могу. А за тебя рад – успехи делаешь, - какая-то щемящая обида вошла в него. – Но запомни: это тоже измена, душевная, о чём ты сказала, - и он полнее насупился.
- Ты ревнуешь, завидуешь? – Марина глянула скрыто-насмешливо. – Тогда, почему не хочешь поступать, как я прошу?
Он заметил эти холодные «морские» переливы в её глазах, но упрямо забубнил своё:
- Пойми. Для подобных людей женщина красивая – повод, - он ощутил вдруг, насколько боится потерять её. – Ведь это игра такая: в красивости, в стили. Я на таких дома насмотрелся у нас гостечков. Ну, как тебя убедить? Веришь этому трёпу?! – он чувствовал, что его вновь «заносит», но он боялся за неё и так хотел остеречь от часто навлекаемых на самих себя опасных случайностей.
- Пойми! Начитаются книжек про искусство и вас охмуряют красивостями! А искусство совсем другое. Главное – образ неповторимый схватить. Вся жизнь – в образе! Мучительная! Такая, не может она нравиться. Нравится салонная бижутерия - ни к чему не обязывает. А правда живого чувства жжёт! Ею болеют! Пойми, вырази жизнь! А там, примут, не примут – наплевать! Она на века останется, другим о нашей жизни правду скажет. Настоящее позже оценивают. Ну что ты смотришь так? Да, я не питерский трепач, о стилях не «свищу»! Пытаюсь коряво сказать о главном. И не всё сказал! Сколько это труда и нервов стоит?! – он широко отмахнулся. – Я же в «Суриковский» готовился. Столько лет у старика-художника в подвале провёл! До натурщиц уже дошёл…
- Ты что, рисовать умеешь? – глуповато удивилась она.
- Знаешь, один наш друг-художник выражался: «все люди в детстве умеют рисовать, а потом почему-то забывают». А я не забыл. Только, я зарок дал – карандаш-кисти в руки больше не брать.
Она удивилась пуще – в эту ночь ей приоткрылся совсем неизвестный Сергей: характерный, вдумчивый.
- Спросишь, почему в художественный не пошёл? – он прочитывал по глазам вопросы. – Нет, у меня хорошо получалось в смысле «школы». Поступил бы. Но когда пытался замысливать своё… Понимаешь, давило чувство чего-то заёмного, виденного. А сознавать себя копиистом стыдно. Ну, и решил: раз к образному мышлению не годен, лучше историей заняться.

Теперь, спустя годы, Сергей понимал, отчего смалодушничал тогда в живописи. Причиной был не «копиизм», а недостаток опыта, то есть глубоких о ту пору самобытных переживаний, к чему бессознательно тянулся, чему отдавался. Он был из тех натур, что не блещут сходу и по пустякам, не нагромождают приятной для публики игры фактуры, форм. Нет, ему требовались сильные образы, мощный и, как правило, печальный первотолчок, раскрывающий всю глубину одарённой натуры и эту одарённость в труде развивающий. Таких обычно считают скептиками, мрачными и даже страстно-извращёнными. Но на самом деле мало, кто может тягаться с ними в любовной привязанности к жизни в её богатейших драматичных проявлениях. А такие делатели как раз и принуждают нетребовательную публику к работе над собой, в чем сначала получают бойкот, и только потом – запоздалое признание.

Сергей отошёл от окна. Низкие тучи всё тащило и высокого холодного неба не открывалось. Значит, настоящего снега опять не ждать. А снега хотелось. Невыносимо видеть замусоренные московские улицы – будто на помойку выселили. Вот и весь образ перемен…

Он улёгся: может, хоть под утро сон придёт? Завтра – в институт, а силёнок без сна уже не хватает. Да разве теперь память удержишь? Вон, спешит воспоминание, как после тех ночных откровений его «морская девочка» стала внимательней, то есть осторожней в высказываниях. Долго избегала усложнённых бесед из опасения выглядеть простенькой. Это огорчало вдобавок. Он тянулся к непосредственной прямоте. Но вызвал самолюбивую мнительность. В себе же самом – гнетущие воспоминания о том несостоявшемся, сомнения, самокопание.