Александру Подсевалову.
Пролог.
- Так что же получается? Люди женятся, создают семью не потому, что сердце велит, а потому, что НАДО?
- Трудно сказать. Не все, конечно. Но не зря ведь в мире большинство браков – по контракту.
- Но – зачем?!
- Люди хотят, видимо, чем-то заручиться… Хотят уверенности в будущем, и для своих детей…
- Но зачем вообще такие семьи?
- Возможно, исключительно чтобы родить детей, создать видимость семьи. Без семьи ведь страшно: знать, что всё то, чему ты научился в жизни, и всё, что приобрёл – никому не нужно, никому не перейдёт.
- М-м… Я всё равно не понимаю. А почему же иначе нельзя? Почему нельзя искать свою любовь, ждать её?
- Ну, ты – романтик. И, похоже, последний. Тебе этого действительно не понять. Да и не стоит тебе так думать над этим. У тебя-то ведь всё будет иначе, потому как ты – рыцарь…
- Слушай, ты можешь говорить абстрактно?
- Да, могу. Ну вот представь, - ты ищешь свою единственную половину… Ты увлекаешься, влюбляешься, встречаешься, - и ничего не получается, и всё не то, не то.
- Что не то?!
- Ну, она какая-нибудь не такая. Ей ничего не нужно: ни романтики, ни твоих выдумок. Представь, что все такие, кто тебе встречается. Они все – ничего не хотят. Романтика – это лишнее, это глупо. Эпоха рыцарей ведь давно ушла.
- И что ж они тогда хотят?
- Простоты. Чтобы всё просто, понятно, однозначно. Никаких там страданий, тайных взглядов, никаких «сударь - сударыня»… Никакой влюблённости с ее мучениями. Всё понятно, банально и быстро. И так проходят годы, годы твоих поисков и странствий. И вдруг ты понимаешь: ты до сих пор один, а тебе уже, скажем, тридцать… И что ты тогда будешь делать?
- Воздушный шар…
Часть I.
Только боги и только дети
Восходили в такие выси.
Выше крыши клубилось небо,
Выше неба была любовь.
Недоступная, неземная,
Уходящая в звездный омут.
Леденила чужие души,
Согревала уснувший Город…
/З. Ященко/
1.
«Завтра Новый Год и мой день рождения, - 81-й день рождения…». Дед Андрей сидел в кресле и смотрел на догорающую свечу. Он был сед, и волосы его мягкими серебряными локонами устало падали на лоб и плечи. Совсем не старое лицо деда было добродушным и потому тоже каким-то мягким и серебряным. И если бы не этот цвет серебра, на котором отражались блики свечи, нельзя было бы подумать, что этот человек стар.
Бархатный голос и легкая походка напоминали, скорее, человека в самом расцвете сил. Но вот глаза…
Мудрое спокойствие и такая неземная глубина были в этих глазах, что когда Андрей смотрел на человека, становилось как-то неуютно под этим взглядом. Казалось, эти глаза видят насквозь.
Старику на улицу выходить не хотелось: яркие предновогодние огни вселяли мало радости. Громады домов и офисов мелькали разноцветными животами фасадов, словно пытаясь людям подарить какую-то радость. Но радость получалась иллюзорной, навязчивой и какой-то фригидной. Кое-где доживали свой век пятиэтажные дома сталинской эпохи: серые или светло-коричневые, мощные, неуклюжие. А от новых построек, претендующих на современность и легкость, кружилась голова. Стоя у подножия этих жилых домов невозможно было увидеть верхних этажей: они почти скрывались в облаках и тумане.
В мире больше не было неба: его заменяли белые, фосфорические огни высоток. Наверное, и нужды в небе больше не было, - никто и не пытался смотреть вверх. Скорее всего, нынешние дети и не понимали, что такое «просторы Родины», - эта фраза устарела так же, как и стар был давно переваливший за середину XXI век. По крайней мере, горизонта уже не существовало: его просто не откуда было увидеть.
Города были посажены близко друг к другу, разрастались и сливались, перекраивая карту России. Островки бывших глухих деревень стали вначале непригодными для благочестивой семейной жизни, а затем и вовсе исчезли, оставляя жалкие дыры голого и мрачного пространства, густо заселенного теперь теми, кому не нашлось места и дела в городах. Обыватели боялись даже думать об этих пустотах, раньше называемых пригородами, не говоря уже о том, чтобы выезжать туда на выходные с детьми и палатками, пропахшими дымом костра, плеском воды и сосновой, прозрачной смолой.
Громады офисов вселяли ужас и чувство безысходности: сооружения из стекла, пластика и бетона, бликующие миллионами огней несущихся мимо машин, все они были причудливых форм. Изломанные грани, скошенные неестественно крыши, десятки входов с разных сторон, у которых толпились входящие - выходящие фигуры. Еще в самом начале века одна молодая и талантливая художница назвала эти сооружения «архитектурными выкидышами», - как она была права! Только с каждым годом выкидышей становилось всё больше, пока они совсем не уничтожили собой все прочие постройки. Богачи выдумывали нереальные архитектурные проекты, желая затмить друг друга в нескончаемом состязании больной фантазии.
В детстве Андрея всё это было не так. Он родился в тот год, когда в Чернобыле случилась авария, когда размах набирала Перестройка, когда люди не знали, чего желать и чего добиваться. Пожалуй, это не был год, когда родилась безвкусица, но это точно был год, когда что-то ужасное, как «черно-боль» крупными шагами заходило по стране. Это был особенный год, потрясший многое и многих, пошатнувший незыблемость державы, подкосивший все стереотипы жизни и все понятия о красоте.
Андрей и его друзья-ровесники, словно еще с самого рождения, взяли себе за правило никогда больше не верить стереотипам, понятиям, незыблемости. Они хотели создавать красоту сами, свою красоту. А взрослые люди, так и не найдя в себе для этого сил, разодрав страну с ее культурой на составные части, не сводимые впредь к целому, стали словно выплёвывать из себя то, что не удалось переварить. Росли архитектурные выкидыши, росла бездуховность нагрянувшей эпохи.
Тем, кто родился спустя несколько лет после Андрея, - повезло гораздо меньше. Они не видели всей этой суеты вокруг ищущей себя огромной страны, они уже не могли чувствовать тревожащего неизвестностью момента. Они всё принимали за чистую монету, доверяясь не слишком чистым в своих помыслах взрослым. Так и получилось: поколение до Чернобыля, поколение после, и поколение – между. «До» и «После» легко находили между собой общий язык, а поколение «Между» так всегда и было – словно меж двух огней – любви и ненависти, бездны и тверди, понимания и отчуждения. Люди, рожденные в том, черном году, словно носили на себе его отпечаток: они были или очень яркими, негасимыми личностями, или черными, тлеющими на глазах. Но уж точно, они никогда не были заурядными, серыми, никчемными людьми.
Сегодня Андрею не хотелось выходить на улицу. Хотелось пожить прошлым, увидеть небо, звёзды, просвечивающие сквозь полог палатки, вдохнуть в себя луг, влажный от тяжелой утренней росы, и липкие стволы сосен, и сухое тепло скал, нагретых скупым северным солнцем. Это всё было в детстве.
Сейчас взгляд Андрея играл с пламенем свечи – то прикрываясь ресницами, то весело приподнимая брови. Если зажмурить глаза так, чтобы ресницы еле-еле прикрывали их, то от маленького огонька свечки начинают в разные стороны разбегаться веселые радужные лучики. Андрей Михайлович любил это праздное развлечение с детства.
С детства… Как далеко и давно это было! Дед Андрей закрыл глаза и опрокинул голову на спинку кресла. С каждым годом все яснее вспоминался ему один человек, предсказавший (может, шутки ради?), что Андрей не проживет на этой Земле больше чем 81 год и 1 день, если… И что там было, после этого «если…»? И вообще, было ли это наяву, или это всего лишь привиделось?
Тогда, в 15 лет, ему казалось, что 81 год – это целая вечность, а больше вечности жить не полагается. Но вот ведь незадача! Каждый раз перед Новым Годом мухой жужжала эта мысль, и не давала покоя. И вот – завтра уже 81. И пусть волосы седые, но как еще не хочется уходить!
Открытый Центр Исследований Человеческой Души, в котором Андрей работал уже почти полвека, поднял его на смех, когда Михалыч, как его некоторые коллеги там звали по старинке, прощаясь со своими сотрудниками перед предстоящими новогодними праздниками, предложил им искать замену на должность Главного Исследователя. И, поскольку, на здоровье было жаловаться бесполезно – оно было железным, то Андрей так и сказал, что вот, мол, скорее всего, придется перебираться ему куда-нибудь поближе к небу.
Сотрудники сначала с минуту смотрели на шефа в полном молчании, а потом подняли такой смех, что, казалось, под стариком заходил пол: «Ты что, Михалыч! Ну и насмешил! Ну и порадовал новогодней шуточкой!» Потом они долго трясли шефа за плечи, и, опять же, смеясь, убеждали его в том, что лет этак еще 50 как минимум, им не надо думать о замене их прекрасного директора. Старик переминался с ноги на ногу: «А вдруг правы эти насмешники? Вдруг, я вбил себе в голову пустое, сон, химеру, и живу с ней, тешу ее вот уже столько лет?» Он повернулся и вышел.
Андрей от этих мыслей приподнялся от спинки кресла и покачал головой: «Обормоты несерьезные! Ну ничего, вот еще посмотрим. Нужно издать распоряжение о кандидатуре на должность… Хотя, возможно, тот человек и пошутил со мной, кто его знает! Ведь чувствую я себя действительно прекрасно и умирать не собираюсь. Но все же, что он там сказал такое после этого «если…»?» Несколько десятков лет Андрей уже пытался вспомнить это, и не мог. Он помнил только, что тогда, в 15 лет, это показалось ему столь элементарным, что он даже ухмыльнулся. Но, посмотрев в глаза тому странному человеку, Андрей удивился, насколько они были глубоки и серьезны. Андрей помнил также, что ему стыдно стало за свою ухмылку. Так стыдно, что даже пришлось покраснеть…
Андрей Михайлович заерзал в кресле. Эти воспоминания были еще такими живыми, будто прошло всего несколько дней. И даже чувство стыда перед этими глазами выглядело вполне вчерашним.
«Да, эти глаза… Будто и сейчас они смотрят на меня. Будто они смотрели на меня всю жизнь, каждый мой день и каждый мой поступок видели. Хоть бы раз осудили за что-то или похвалили! Ведь нет, - смотрят только и все. Даже, вроде бы, не меняют своего выражения. А как иногда трудно выдержать этот взгляд, как трудно не солгать себе!
Глаза… если… Не солгать себе… Да!» На какую-то долю секунды Андрею показалось, что он вспомнил слова того человека. Он вскочил с кресла, но в тот же миг вспыхнул и погас огарок свечи. Андрей запнулся за что-то на полу и упал.
2.
Главный изобретатель Открытого Центра Исследований Человеческой Души, Андрей Михайлович Самойлов, лет 25 назад придумал изобретение, которое во времена его детства, и даже еще раньше, в народе называли «Машиной времени», веря, однако, что подобные машины – всего лишь пустая выдумка. Суть изобретения Самойлова сводилась к тому, что на основе сердечных ритмов человека устройство могло отправлять его в собственное прошлое. Прибор, помещающийся в ладони, действовал так: нужно было вспомнить во всех деталях какой-нибудь эпизод из своего прошлого, приложить устройство к области сердца, и когда воспоминание отзовется характерным сердцебиением, нужно решить, до какого момента человек хотел бы путешествовать по своей прожитой жизни, до какого конкретного эпизода находиться в прошлом. После этого, нажатием одной кнопки, человек моментально перемещался в увиденное. Еще следовало решить, в каком качестве присутствовать в этом прошлом. Можно было отправляться туда в нынешнем виде, и наблюдать за событиями со стороны, или же поместиться в собственное тогдашнее тело. В последнем случае человек из прошлого переживал это присутствие как собственную интуицию, внутренний голос.
Предполагая, что прибор может быть использован не только в благородных целях самопознания, Самойлов создал неотъемлемый механизм защиты, который сводился к тому, что путешественник не мог ничего изменить в ходе истории.
Андрей Самойлов добился того, что приспособление, названное его коллегами «психо-кардио-ритмометр «Век», было доступно не только секретным службам. Это заняло гораздо больше лет и сил, чем само создание устройства, но тем не менее, «Век» стал достоянием простых граждан.
Однако, в этом изобретении и по сей день оставались кой-какие изъяны. Если человек вспоминал что-либо не слишком четко, или же слишком рассудочно, без сердца, он все же мог путешествовать в прошлое, но там попадал в сложную ситуацию безвыходности и страха. Этот провал в памяти на деле выглядел как резкое падение, словно со скалы, падение в густом и липком тумане. Полет в состоянии страха и неизвестности продолжался до тех пор, пока воспоминания не возобновлялись. Эти ямы воспоминаний по неизвестным причинам приносили человеку столько ужаса, что некоторые пользователи больше не отваживались на подобные путешествия.
Сам Андрей не падал еще ни разу, но коллеги рассказывали просто ужасающие истории:
- …И у меня было такое чувство, что я больше никогда уже не вернусь, что время остановилось, истории больше нет, да никогда и не было. Я чувствовал, что потерялся в Космосе, еще не успев родиться. Я никогда не жил на Земле, а всё было лишь сном, иллюзией, коварным и злобным внушением. Андрей Михайлович! Дайте мне отпуск недельки на две, а? Я должен успокоиться…
- …И тогда я начал видеть какие-то картины: всё переливалось, менялось, трансформировалось, изливалось в причудливые формы. Я потерялся, я не знал уже, где правда, а где ложь, и где же я сам. Мне казалось, что я вижу наш Центр и сотрудников, но они были словно мертвецы: бледные, прозрачные. Как призраки. Они смотрели на меня пустыми глазницами и словно спрашивали о чем-то, укоряли, хулили…
Да уж, от этих рассказов становилось не по себе. Коллеги со своими переживаниями шли исключительно к шефу, потому что только он один, им казалось, способен понять и ответить на их вопросы. А у него ответов не было, он и сам не мог понять, в чем дело. Он мог только лишь в сердечном и безмолвном участии выслушать их, и также безмолвно поддержать. Выговорившись и уходя, коллеги благодарили его:
- Андрей Михайлович! Вы словно священник, правда. Вам исповедуешься и на душе сразу становится как-то легче. Думаю, каждый психолог должен быть немного священником, - иначе невозможно понять другого человека. А Вы – удивительный человек, и за почти полвека, что я с Вами работаю, я ни разу не пожалел об этом. Вы очень много делаете для людей, Вы возвращаете им самих себя, и красоту, и любовь, и…
- Не увлекайтесь, коллега, вам это не делает чести. Я занимаюсь тем же, чем и вы, и не более того. Давайте, раз уж вы зашли, еще раз оценим и проанализируем недостатки нашего изобретения.
Еще один изъян прибора заключался в том, что человек не мог путешествовать дальше собственной памяти. Исторические же данные были весьма лживы, чтобы им доверять.
Машина путешествий в будущее – вот что всецело занимало Андрея уже много лет. С прошлым было все понятно – проводником служили собственные воспоминания и ритмы сердца на их основе. Попасть в будущее таким способом не удавалось. Люди слишком многого хотели от своего будущего, сердечные ритмы были очень сбивчивы и уводили в иллюзорный мир, опасный даже в представлении, не говоря уже о том, чтобы создать эту реальность. Здесь предстояло отыскать некий иной посыл. Коллеги Андрея Михайловича проводили расчеты и строили предположения. Андрей понимал, что чтобы нечто создать, вначале это нужно придумать, оживить в фантазии, заставить двигаться и жить перед внутренним взором. Все изобретения цивилизации начинались именно с фантазии. Также он понимал, что фантазия – родом из детства… Из детства, потому, что больше ее черпать было просто неоткуда.
Почти все сотрудники Андрея Михайловича были немолодыми уже людьми: он отыскивал их бог весть где, сам беседовал с ними при зачислении в штат, знал всю историю их жизней. Правда, было и несколько довольно молодых людей, некоторыми из которых шеф всё время восхищался:
- Откуда в вас, молодой человек, столько энергии и творчества? Вы к нам не с другой планеты пожаловали? – искренне удивлялся он, потому что кроме как идеей об опыте и фантазии, взятых из прошлой жизни, он не мог объяснить себе их незаурядности. В современном мире неоткуда было брать такое количество красивых мыслей. Впрочем, такими были далеко не все молодые сотрудники, - некоторых приходилось брать только ради обновления кадров. А кадры старели, уходили, умирали, оставляя множество незавершенных проектов и множество недодуманных идей – тяжелое, но очень дорогое наследство. О сотрудниках Самойлова шептались, что он охотится за уникальными мозгами, потому что его коллектив был словно оазис искренности и поддержки в море бизнеса и денег.
Открытый Центр Исследований Человеческой Души весь был таким оазисом: его здание бросалось в глаза, потому что не было похожим на остальные. Центр располагался в пятиэтажном «сталинском» доме, и Андрей Михайлович много лет отбивал атаки государственных контор и частных строительных фирм, желающих построить на этом месте очередную громадину-выкидыш. Конторы напирали на то, что людям негде жить, и это непозволительная роскошь – располагаться в таком низком здании, когда на этом месте мог бы вырасти тысячеквартирный дом.
Однако, не имея достаточных законных оснований для того, чтобы отобрать этот дом у Центра, конторы со временем отступились. А строительные фирмы по бокам от здания построили две высотки, соединив их между собой над этим маленьким домом.
Впрочем, это было уже очень давно, эмоции Андрея по поводу отнятого неба стихли, и жизнь потекла своим чередом. Да и Андрея радовало, что в этом доме по-прежнему пахнет его детством: толстые, неуклюжие стены «сталинки» бережно хранили этот запах…
3.
Никто не знал, есть ли какой-то штаб у Службы Личного Времени. Эти люди были везде, хотя и не носили никаких знаков отличия. Служащим Личного Времени мог быть даже собственный сын, но это невозможно было хоть как-то узнать. Руководство Личного Времени так точно и тщательно подыскивало себе людей, а затем вербовало их, что окружающие почти не замечали никакой перемены в своих близких. Но откуда-то люди знали, или чувствовали, что служащие Личного Времени были всюду – и у руля Государства, Церкви, Институтов, детских садов, и даже среди обычных продавцов магазинов. Может, именно потому, что служащие были как раз везде, никто их и не замечал. Возможно также, что и людей в истинном смысле оставались считанные единицы. Да, скорее всего, так и было. Как иначе объяснить, что люди на выборах и референдумах отдавали свои голоса законам, существенно ухудшающим их положение, урезающим их, казалось бы, неотъемлемые, права?
Служба Личного Времени никогда не работала явно, но воздух был пропитан атмосферой Службы, ее мировоззрением и потребительским отношением к окружающему миру и людям. Люди перестали верить друг другу, верить в себя, чувствовали себя ничтожествами, чувствовали полную беспомощность, бессилие и бессущность.
Возвращаясь домой после трудового дня, где за людей все делали машины, пульты и механизмы, человек хотел забыться, отдохнуть от своей ужасной жизни. Каждый вечер по всем телеканалам шли многочисленные юмористические и развлекательные программы, высмеивая существующий порядок вещей. «У нас очень демократичная страна! – выхвалялись политики, - Ведь ни в одной стране мира не позволено такое показывать по центральному телевидению. А мы не боимся этого и не хотим запрещать людям их забавные увлечения». Передачи эти были совсем не смешны, и дети, наблюдая за хохочущими до слез родителями, сидящими перед телевизорами, спрашивали:
- Папочка, ну что же ты так смеешься? Почему мне совсем не смешно от того, что говорят эти дяди?
- Подрасти, сынок, ты пока еще не умеешь понимать юмор.
– Да? А почему тогда я смеялся, когда Юрка рассказывал мне о том, как их хомяк потерялся, и они его всей семьей долго искали, а через два дня нашли в бельевом шкафу, но это оказалась хомячиха, и у нее родилось 5 хомячат?
- Сын, но это же детский юмор. А здесь юмор для взрослых. И тебе уже, к сведению, пора отправляться спать…
Взрослые люди говорили, что им нужно расслабиться, дать мозгам отдохнуть от напряженной рабочей жизни, не думая о проблемах, и в этом хорошо помогают нескончаемые, круглосуточные развлекательные программы.
- Но это же настолько явно сделано, чтобы вы не задумывались о себе и своей жизни! – порой удивлялся какой-нибудь чудак. На него и смотрели как на чудака, не понимая, не поддерживая его удивления. Сердито смотрели:
- Не нравится – никто не заставляет! Читай свои философские книжонки, если тебе от них легче, а к нам не лезь!..
Кто-то, как водится, для пущего забвения пил. Но больше всего страдала, пожалуй, молодежь. Никаких ограничений на выпивку, курево и наркотики не было. Законы существовали, но на них никто не обращал внимания, и самые сильные наркотики было нетрудно раздобыть. Все было доступно и недорого. И только несколько десятков молодых людей по всей стране понимали, что что-то здесь не так, как должно бы быть. Остальные же – кто из чувства протеста, кто из моды, а кто просто за компанию – собирались по вечерам огромными толпами и устраивали вакханалии и оргии, наводя ужас на весь Город.
В большом Городе, где тогда жил Андрей, была жалкая горстка людей, которые не хотели мириться с существующим порядком вещей, созданным тайной Службой. Эта кучка взрослых старалась привлечь на свою сторону и молодежь, чтобы вести их другим путем, отличным от общепринятого. Именно молодым предстояло создавать будущее страны… Собираясь в тесных городских квартирках, они читали вслух добрые старинные сказки, разыскивали хорошие книги, рисовали, пели, и много говорили о настоящем и будущем. Летом и зимой, во время школьных каникул, взрослые старались уводить свою группу подальше от Города, в походы, или в немногие сохранившиеся деревни, чтобы пожить вдали от грохота цивилизации. Там, в тишине трудных дорог, ребятам ничто не мешало думать, чувствовать и творить. В Городе же это было просто невозможно, хоть некоторые ребята и считали это убеганием от действительности.
- Мы ведь должны научиться делать то же самое и в Городе: мы должны везде уметь доверять друг другу, открываться, чувствовать, слышать своих друзей. Конечно, в походе это проще, ведь ничто не мешает, нет никаких посторонних дел, мы живем все вместе. А в Городе снова забываем друг о друге, ходим, словно упакованные в яичную скорлупу, не видим никого и ничего… Общаемся виртуальными письмами – по электронной связи. Я тут понял всю глупость и хитрость виртуального общения: в нем нет чувств, эмоций, или же их очень мало, не видно реакции собеседника. Мы словно калеки. Но, о ужас! – мы все им повязаны! Скоро мы разучимся общаться, и при встречах будем молчать. И мечтать о таких походах, в которых нет электронной почты и мобильных телефонов, и поэтому общаться приходится. Но этому каждый раз заново надо учиться…
- Что ты, Андрей, вы обязательно научитесь и в Городе быть другими – быть самим собой, если действительно захотите этого. Здесь вы понимаете, что могут существовать другие, не виртуальные отношения. А дома вы можете жить, не забывая того, что пережили здесь…
Город задавал темп, требовал скорости и бездумности. На принятие и взвешивание решений просто не было времени. Каждый новый день обрушивал на человека, в том числе и юного, массу дел, от которых невозможно было отстраниться. Это было продумано невероятно умно – ведь здесь не было места для спокойного размышления, осознания себя в этом мире и своих истинных задач и целей. Время стало самым дорогим товаром. И это время постоянно требовало бега, нужно было бежать, чтобы все успеть. Сказать себе: «Стоп! Давай поразмыслим, действительно ли мне это необходимо?» не мог никто. Вынужденно дети росли быстрее, чтобы скорей взять на себя весь объем функций взрослого человека: необходимо было зарабатывать деньги, много денег, чтобы хоть как-то выживать.
Не находя в себе сил, чтобы хоть что-то противопоставить этому темпу, молодежь находила выход, убегая от гнетущей реальности с помощью водки и наркотиков.
По периметру Города было полно заброшенных зданий – то солдатская недостроенная казарма, то развалившаяся хибара – любимые места разгульных подростков. Развести костер посередине строения, по кругу хлебнуть из горла обжигающей прозрачной жидкости – и можно веселиться! Летать на тарзанке, подвешенной к потолку на хлипком крюке, прыгать через костер, обниматься с каждым, и с наглой страстностью похотливо смотреть в глаза первому, кто подвернется под руку. Дышать ему в лицо еще не перегорелой водкой, держа одной рукой бутылку, а другой – залезая под одежды нового дружка…
А потом всем вместе разместиться вокруг трескучего огня и курить травку или наркотик посильнее – смотря что раздобыли. Все забудется: и родители, и неприятности, и этот дружок. Остановится время, его просто не будет больше, никогда… Не будет и взрослых, докучающих своими глупыми требованиями, не будет Государства, веры, лжи. Не будет верхней части черепа – она унесется куда-то далеко, забирая с собой все занудливые мысли, не будет чувств. Не будет также и себя, и этого мерзкого, склизкого слова «будущее». Только лишь приятная и забавная нега, животные инстинкты и переливающиеся картины-голограммы, плавающие в воздухе. Стены хибары будут двигаться, пол станет дышать, все присутствующие станут одним телом, бьющимся, словно пульс, в одной конвульсии, - веселым и беззаботным телом. Кто-то возьмет маркер и на стенах будет писать стихи об этой любви. О любви, которой нет нигде в мире…
Здесь все свои, все знают, почему они здесь. Там их никто не любит, там они – отбросы общества, никому не нужные, но опасные для всех. Это очень весело, просто чудно. Хорошо, если бы весь мир был таким.
С рассветом зашевелится людское мясо, расположившееся у осколков оплеванного костра: где бы найти воды? Как бы выдержать еще один день в этом Городе? Где бы раздобыть денег, чтобы вечером все повторилось снова? Только ночью бывает истинное веселье, любовь, открытость. А утром кто-то уже не встанет, как этот. Эй! Кто-нибудь знает, как его звали? Это чертово утро! Ладно, неважно. Как же заставить этот чертов мир заплатить за все?!
И невозможно было доказать, что всё происходящее – дело рук Службы Личного Времени. А между тем, они так и работали: не явно, и не тайно. Они делали всё так, чтобы каждый человек считал, будто он сам желает этого, сам строит свою судьбу:
- Я могу и не наркоманить, но кому какая от этого будет польза? Ничего ведь не изменится. Под дозой я сам могу создавать свой мир, свою реальность. Однажды я увидел, какие страшные вокруг здания: они стоят, как трупы, как скелеты, и смотрят на нас, втягивают нас в свое трупное лоно. Вроде, я даже плакал от горя. Но потом решил посмотреть на всё иначе, и дома стали живыми: они начали дышать и улыбаться, переливаться яркими красками и волноваться как море. А в обычной жизни всё окружающее равнодушно: дома мертвые, люди – злые, любви – нет…
Невозможно было убедить этих людей в том, что есть группы, сообщества, службы, которые и хотят такого: чтобы человек думал, будто он совершает свободный выбор, выбор из своей свободной воли. Здесь и вправду было сложно разобраться, что и почему происходит именно так, но сомнений в том, что всё это организовано с какой-то целью – не было.
Тысячной толпе этой Андрей и его приятели противопоставляли вместе с несколькими взрослыми свой образ жизни, нигде, впрочем, не рекламируя, но назвав его для себя «Молодежная община». Неясно было, почему эти взрослые готовы тратить свое время, деньги и силы на походы и встречи с ребятами. Взрослые не обнаруживали своих целей, никогда ничем не агитируя ребят, не склоняя на какую-либо сторону, а на прямые вопросы отвечали улыбкой, предоставляя полную свободу действий всегда и во всем. «Единственное, - говорили они, - вы должны научиться понимать разницу между свободой и несвободой. Вот, к примеру, наркотики – это свобода, или несвобода, как думаете? А вседозволенность, а распущенность, а наглость? В любом случае, мы вам ответов дать не можем. Их найти может лишь каждый для себя сам». С этими взрослыми ясно было лишь одно – они на «нашей» стороне, и их не устраивает жизнь в состоянии полусна. Они хотят другой, ясной жизни, ясного понимания, других отношений. Они не революционеры, нет, и вообще они не агрессивны. Они собирают вокруг себя ищущих молодых людей и вместе с ними устремляются в поиск, у каждого свой. Эти взрослые всегда на равных.
Никаких официальных процедур для вступления в молодежную общину не предусматривалось. Человек мог просто приходить и также просто уходить, если его что-то не устраивало. Главная цель общины была в познании себя, своего места в мире, и мира в себе. Главный метод работы заключался во встречах и разговорах в кругу. В этом кругу всегда было удобно и комфортно: лица всех видны, нет никаких лекторов и учителей, все равны, как перед Богом. Никто никого не заставляет что-то говорить или о чем-то молчать. Но об этом не было и речи, ведь все приходили сюда именно для того, чтобы поговорить, вместе обсудить что-либо. Было, правда, всего одно правило: не перебивать говорящего, а пытаться выслушать его с тем, чтобы действительно услышать, что он хотел сказать.
А еще были поездки и походы, которые организовывали, в основном, ребята. Тогда все жили в палатках, сами готовили на всех еду, сами планировали и творили свое настоящее и будущее.
Родилось это движение как-то неприметно, каким неприметным для всего мира оно и оставалось впоследствии. Тогда, в самом начале, никто еще и не думал, что это будет настоящая община. А дело было так.
В школе, где заканчивал тогда обучение в 9 классе Андрей, у него было два близких друга – Аркадий и Евгения, впрочем, их так никто не называл. К ней обращались все «Женя» или «Женька». Женя была не похожа на своих сверстниц. Она была серьезна и весела одновременно, любила петь, любила животных, птиц, живые цветы, растущие на воле… Впрочем, она никогда не говорила высоких фраз, вроде: «Я так люблю цветы!», она вообще редко произносила банальности. Но в походах, в поездках, на природе, она могла долго вглядываться в какой-нибудь цветок, молчаливо удивляясь плавным изгибам лепестков, точеным линиям контуров, переходам цвета от темного, почти черного, к небесно-голубому, сливающемуся с твердью неба. В одной поездке с классом Женя увидела однажды сад. Там, засыпанные нежданным колючим снегом, стояли чайные розы. Цветы были уже мертвы: опустили головы. Листья на стволах почернели, подбитые морозом. Женя подошла к одному из цветков и нежно взяла бутон в свои теплые ладони, подняла его. Казалось, на мгновение роза ожила: в Жениных ладонях бутон благодарно заиграл красками, переливаясь от желтого, древесного цвета, до ярко-оранжевого, радостного, веселого. Женя держала бутон в ладонях, подставив их словно чашу для дорогого напитка, для нектара, для ладана. Смотрела тихо и печально на цветок, и затем бережно отпустила сникшую головку.
Женька была вся в этом жесте, в этих заботливых руках, дарующих последнюю надежду живому, в этой молчаливой созерцательности, в этой глубокой, неизмеримой печали собственного бессилия изменить что-либо…
А еще она удивительно рисовала. За считанные минуты она могла с помощью нескольких цветных карандашей в точности передать какой-то пейзаж, картину, или состояние человека. А когда она долго работала над картиной, иногда несколько недель и даже месяцев, тогда знакомые и одноклассники, в смущении смотря на ее работу, потрясенно произносили: «Жека! Ну ты даешь! Научи меня также, а? Как ты это делаешь?» Она смеялась и говорила, что это совсем не сложно, даже просто, - нужно всего лишь сильно полюбить то, что ты хочешь нарисовать.
- Ну-ну! «Всего лишь»! Ладно, не хочешь – не говори…
А Арик, или Аркаша, как чаще всего его называли, был смешным философом. Он очень любил поговорить с кем-нибудь о чем-то очень главном. При этом, говорил он так, словно вещал, и трудно было разобрать, шутит он или серьезно. Но с ним всегда было легко и весело.
А вот Андрея любили далеко не все. Он был довольно замкнут, нелюдим и очень свободолюбив. Если у него закрадывалось ощущение, будто на его свободу хотят покуситься, он тут же уходил. Но когда друзья собирались вместе, - не было равных их выдумкам и веселью. За спиной Андрея шептались девчонки: «Неприступный как булыжник! Возомнил о себе, тоже мне! Звезда первой величины!» Мальчишки из соседних классов все время пытались договориться и поколотить Андрея, потому как девчонки хоть на него и сердились, и дразнили, но все равно мечтали о том, что он когда-нибудь посмотрит на них. Андрей был симпатичен, обладал каким-то несвойственным его возрасту спокойствием и глубиной. Девчонки все время придумывали новые поводы для того, чтобы он обратил на них свое величественное внимание. Он же смотрел как-то бесстрастно, равнодушно, внимательно, и при том, без всякой заносчивости, не надменно. Он был очень спокоен и это спокойствие позволяло ему понимать человека гораздо глубже, чем это могли сделать его развеселые друзья. Это очень расстраивало его поклонниц: они сердились, но не могли оторвать от него своих восхищенных влюбленных взглядов. Он уходил, а они смотрели на его грациозную, уверенную и легкую, как у девушки, походку, и сжимали свои сердца нежностью и злостью одновременно:
- Булыжник! Звезда!
А он не собирался быть ни звездой, ни булыжником, просто ему было скучно плести интриги, болтать о чуши, или постоянно заводить новые романы, как его друг Арик, все время ухаживающий за своими бесчисленными подругами. Впрочем, это чудачество друга весьма забавляло Андрея и вызывало все новые шуточки в адрес Аркаши. Арик не сердился, он и сам к себе относился с юмором.
Школа была молода, и самыми старшими учениками в ней всегда были эти ребята. И школа относилась к ним как к своему первенцу, старшему, и потому более ответственному за все школьные дела, ребенку. Много искренних слез уронила школа в день выпускного вечера этого 11-го класса. Но это было потом, а сейчас часто учителя просили ребят помочь в организации общешкольных дел и праздников. Если, к примеру, подходили к Жене, она тут же спрашивала: «А Андрей, а Арик?» Учителя с улыбкой отвечали, что и эти мальчишки будут участвовать в проекте.
- А Арик, а Женя?
- А Женя? А Андрей?
Школа любила этих чудаков. А они, в свою очередь, с радостью помогали своим учителям.
Однажды учительница предложила им съездить на летних каникулах в Карпаты, где со всего мира собиралась творческая молодежь с целью пообщаться и просто пожить вместе. Этих молодых людей объединял поиск ответов на вопросы, которые были для них очень важны: почему мир именно такой? Могу ли я что-то сделать для этого мира и в нем? Что такое вера? В чем задача человека? Что есть Дружба? Судьба? Любовь?..
Чтобы помочь молодым в их поиске, туда же съезжались опытные художники, музыканты, психологи, и даже священник. Никто из взрослых не читал лекций и не заставлял молодежь заняться чем бы то ни было. Они просто жили рядом, доступные в любое время дня и ночи, пели, рисовали, устраивали забавные и веселые игры, купались, танцевали, говорили, сидя у костров темными летними ночами. Взрослые прямо под открытым небом делали разные мастер-классы для всех желающих. Кто-то мог заинтересоваться новыми техниками рисования, танцев, рукоделия, или просто послушать священника, рассказывающего о таинствах, совершаемых на христианской Службе. И бескрайнее море общения, встреч, смущенных взглядов, прогулок под щедрым южным небом…
Вернувшись из этой недолгой поездки, друзья поняли, что в мире может быть совсем другая жизнь, наполненная добрыми людьми, творческими и дружелюбными. Миром могут править не только деньги, но и бескорыстие, и любовь.
Они рассказывали о поездке своим друзьям, знакомым, одноклассникам. Те удивлялись: «И что, у вас там совсем – совсем не было выпивки? Даже пива? И денег за мастер-классы никто не брал? И нашу училку вы называли на «ты»?!»
После этих рассказов некоторые ребята решили, что эти трое явно чокнулись, ведь у них там было столько возможностей вдали от родителей, никто их не контролировал и не проверял, а они на «мастер-классы» ходили, ненормальные! Часть класса навсегда отделилась от друзей, не желая терять свой, такой простой и понятный мир, подогретый водкой. Но некоторые ребята подошли к учительнице и сказали, что в следующий раз и они непременно поедут тоже.
С этого и началась молодежная община, хотя прошло еще много лет, прежде чем появилось это название, да и ребята те давно уже успели окончить свою школу.
- Почему вы все-таки выбрали такое странное название? – спрашивали знакомые.
- А что в нем странного? Ведь не «Туристическое агентство ищущих себя» нам следовало назваться?! Хотя, честно говоря, мне понравилось, когда в одном из наших походов кто-то написал в летнем дневнике:
Каждый поход имеет свою особенность, свой оттенок, как и каждый человек в нашей группе со своей индивидуальностью. Майский поход для меня похож на человека, одуревшего от весенней легкости, красоты. Белые цветы, венки, губная гармошка – вот то, чем он, майский, жил. Какой темперамент у августовского? Сразу заметно, что он более серьезен, и всё же не потерял своей безбашенности. Но всё-таки, он чаще сердится на себя за неё, чем ею упиваясь, мчится сломя голову. Августовский любит подводить статистики, он интересуется другими людьми, он часто голоден.
Мы смотрим друг на друга и строим отношения, мы, так сказать, создаем существо общности, и в то же время, мы друг в друге находим особенности, видим личность… Так вот, жизнь хороша, умирать не хочется (но мыться очень хочется, я такая грязная! Хорошо, что я в лесу). И всем бы так жилось хорошо, как нам! Ведь, согласитесь, хоть мы и грязные порой, как бомжи, но у бомжей нет таких котлов еды, таких хороших друзей вокруг, такого огня, и еще им никто не читает «Сидхартху» Гессе!
- Но все же?
- Мы хотели в нашем названии сообщить всем, кому это интересно, что стремимся жить общиной – делить на всех горести и радости, сообща принимать решения, что у нас нет «вожака»… Каждый в ответе за свои слова и поступки, и за всю группу одновременно.
- Что-то вроде Новгородского вече или совета старейшин?
- Можно и так.
- А почему «молодежная»? Ведь среди вас есть и взрослые? И именно эти взрослые, кажется, вас вокруг себя и собрали?
- Вначале, наверное, так и было. А потом все стало меняться – уже мы стали приглашать их принять участие в наших проектах, сами стали организовывать встречи. Недавно, под Новый год, Полад задумал поставить спектакль. Распечатал роли, всех пригласил, всем раздал сценарии, подобрал и сыграл на кларнете музыку к спектаклю. Короче, весело вышло. Отец Арика, например, играл черта. Очень забавно! Он так увлекся, что мы чуть не лопнули со смеху! К тому же, у этих взрослых такие молодые сердца и души, что любой подросток позавидует… Нам с ними и правда очень хорошо, я лично очень им благодарен…
Много времени прошло с рождения общины в Карпатах. Но в Карпатах произошло еще нечто, что, пожалуй, и положило начало этой истории…
4.
Ох, Женька была очень красива! Она была настолько красива, насколько и непосредственна в общении, и талантлива, и умна, и легка. Общалась она очень много и с радостью. Любила хорошие шутки, покрывала мелкие выдумки своих друзей, равно как и их крупные проделки.
Школа, в которой учились ребята, была создана в честь одного известного в России и за рубежом педагога-новатора. И, конечно же, как и полагается, в школе висел его портрет. Однажды, выдумав очередное испытание для своих учителей, Арик, Андрей и еще несколько ребят из их класса втихаря стащили этот портрет, обвязали его снизу красивым шейным платком, раздобыли пару швабр, и на большой перемене устроили «Крестный ход». Шествие выглядело так: Андрей торжественно, как Хоругвь, нес портрет педагога, по бокам от него вышагивали знаменоносцы Арик и Поладик с поднятыми вверх щетиной швабрами, сзади выстроилась огромная процессия. Сначала в нее входили только одноклассники, затем постепенно присоединились все ребята школы, встречающие процессию на пути. Попадавшихся ошеломленных учителей шествие встречало благословением, крестным знамением, исполняемым с помощью швабр и портрета, и с предложением «приложиться к святыне».
Надо сказать, что учителя очень почитали этого педагога, и постоянно корпели над его трудами, желая свое мастерство довести до совершенства. Ребята знали об этом, и обычно ненароком подтрунивали над своими учителями. Но в этот день…
Обойдя таким образом всю школу, и благословив ее именем отца-основателя, ребята разошлись по своим классам и приступили к занятиям, вернув портрет на заслуженное законное место. А вот учителя… Собрали экстренный педсовет и пытались решить, как же им действовать в сложившейся ситуации и как относиться к произошедшему. Это действо могло быть расценено как хулиганство, в том числе и по отношению к щекотливому религиозному вопросу. Выясняя все детали и выслушивая «пострадавших» учителей, педсовет то и дело взрывался неудержимым хохотом. Решили пригласить «на ковер» Женю, и расспросить ее об умысле одноклассников. Она пришла улыбающаяся и задумчивая. Учителя, пытаясь сдержать улыбки, стали расспрашивать ее. Она же, просто и без смущения посмотрев на всех, ответила: «Никакого особого умысла. Просто мальчишки решили благословить школу и вас». Тут педсовет снова не выдержал, и учителя залились смехом. Школа ничего не предприняла против организаторов шествия, но долго еще, собираясь по парам, тройкам, и всем коллективом, учителя вспоминали эту наивную затею, каждый раз утирая неудержимые слезы, которые сами льются всегда, когда душа не вмещает переполняющих ее чувств радости…
Женька, похоже, не знала, какое действие она оказывает на окружающих своим характером и внешностью. Ей сразу верили, ей доверяли тайны малознакомые люди, ее любили и незаметно любовались ею. Когда она отвечала у доски, что-то тихо писала в тетради, или рисовала, - учителя частенько задумчиво смотрели на нее. Их поражало то, какой талант и какая внутренняя сила красотой отпечатываются на ее чертах.
Женя была невысокого роста, ниже всех девчонок в классе, но в то же время, она была как бы больше всех, мудрее, добрее, внимательней. Когда она смеялась – она делала это каждой клеточкой своей души, когда печалилась – в печали было все ее тело, похожее в те минуты на знак вопроса. Когда она рисовала, от нее исходил какой-то неземной свет, отблеском отражаясь на лбу, окаймленном темными гладкими волосами. Когда она пела, ее вообще не было – она сама становилась музыкой. И музыка эта звучала отовсюду. «От Бога! От Бога талант!»- шептались учителя, старавшиеся при том сохранять строгость в отношениях с Женей, чтобы не посеять в ней самолюбования.
В Карпатах, не смотря на многолюдность, не заметить Женю было невозможно. Ее голос, похожий на перезвоны горного хрусталя, доносился то песней, то смехом из разных мест. Ее скромность и умение задавать вопросы, глубокие, мудрые, идущие прямо от сердца, вызывали самые лучшие надежды священника. Надежды на прекрасное будущее России, озаренное такими личностями, как Женя.
- Почему в мире так много зла? Вот вы - священник, вы должны понимать, почему Бог допускает все эти бедствия, всю неправду, грязь, нищету и злобу в мире.
- Видишь ли, Евгения, Бог после Всемирного Потопа пообещал, что не будет больше вмешиваться в жизнь людей. Ты знаешь, за что Он устроил людям этот Потоп?
- Да. Я немного читала Библию.
- Ну вот. А после этого Он пообещал, что предоставит людям полную свободу, чтобы они сами могли быть хозяевами своей судьбы.
- Значит, людям дарована свобода, а мы превращаем ее в грязь. А Бог смотрит и печалится… Честно говоря, у меня порой возникает такое чувство, что Апокалипсис уже близко. В мире каждый день совершается столько преступлений, гибнет столько людей, что кажется, Земля скоро не выдержит, и… Одним словом, апокалипсис и есть.
- Этого никто не может знать, когда все начнется. Когда-то священнослужители думали, что апокалипсис настанет в конце первого тысячелетия нашей эры. Да и сейчас служители всех церквей думают об этом. Мы же можем лишь предполагать и оценивать знаки времени. В Откровении Иоанна, которое и принято называть Апокалипсисом, говорится, например, что Ангел сильный, облаченный облаком, чье лицо как солнце, возвестил, что в Апокалипсические дни времени уже не будет – так начнутся все ужасы для грешных людей. И ты, Евгения подумай только, как часто мы говорим, что у нас нет времени! Нет времени на что-то…
- Страшно представить! Значит, все, конец?
- Ну, я так не думаю. Там еще множество событий произойдет…
- Значит, начало конца. И у нас нет будущего?
- Будущее есть всегда. Просто для всех людей оно разное. Если ты любишь людей, думаешь о Боге, то и будущее твое будет светлым.
- Как же оно может быть светлым, если вокруг столько несчастий?
- Евгения, Женя, ведь историю всегда вершили отдельные люди. Но я не говорю, что ты должна взять на себя миссию спасать мир. Однако, если ты будешь жить светло, то и вокруг тебя будут светлые люди. И вокруг них – тоже. Так в мире и станет больше добра и красоты…
Женины выдумки и хитрые искорки в глазах, появляющиеся всякий раз, когда что-нибудь затевалось среди молодежи, собирали вокруг нее большой круг заговорщиков и тайных воздыхателей. Она умела совмещать серьезность беседы со священником и заговорщицкие проделки, печаль и радость, пустое веселье и глубокую, погруженную работу. Андрей и Аркаша знали об этом давно, видели каждый день и удивлялись, каждый по-своему. Наверное, оба они любили Женю, но никогда не говорили об этом ни друг с другом, ни с ней. Несмотря на легкость в общении, Женька была недосягаемой как небо, хотя и любила их обоих, доверялась им во всем, порой спрашивала их мнение, но ничего особо личного между ними никогда не было. Арик относился к Жене с огромной радостью и юмором. Это была, пожалуй, единственная из всех его подруг, которую он ни разу не поцеловал. Обычно такой свободный в отношениях с другими девчонками, он не мог здесь преодолеть какую-то незримую черту, да, впрочем, и не хотел, боясь повредить их дружескому союзу. И Арик всегда подшучивал над Женей, а она ему платила тем же.
Андрей был более серьезен и замкнут внешне. Он часто смотрел на нее, просто любуясь, иногда искал повод, чтобы спросить что-нибудь. А Женька иногда вдруг быстро вставала на цыпочки и целовала его в щеку. Он уходил смущенный, разбитый и… счастливый. И замыкался еще больше. Андрей вовсе не был занудой, он очень даже любил повеселиться, и был горазд больше, чем кто-либо, на всяческие проделки, часто устраивал учителям «проверки на вшивость», как это любят делать, пожалуй, все мальчишки. Но когда рядом была Женя, его словно подменяли. Если Женька знала об очередном готовящемся приключении, Андрей, как только она появлялась в поле зрения, приосанивался, словно намеренно напуская на себя пущее достоинство и серьезность. Лишь от одного его вида одноклассники покатывались со смеху, а учителя чувствовали что-то неладное, подвох, и начинали лихорадочно соображать, что же задумали эти несносные подростки, и как бы не оказаться посмешищем в их глазах. Впрочем, от этого класс заходился хохотом еще неудержимей. А если ничего особого не готовилось, и ребята просто находились рядом, в одной компании, то Андрей предпочитал обычно держаться немного в стороне и просто наблюдать за происходящим, ничем не заявляя о себе. Тогда одноклассники или ребята из молодежной общины часто даже не могли вспомнить, был ли Андрей с ними. Хотя, когда его действительно не было, все ощущали его присутствие.
И здесь, в Карпатах, он часто сидел, занимаясь своим делом, где-нибудь поблизости с шумной компанией, в которой была она, и незаметно наблюдал за ней, бросая несдержанные взгляды. Скорее всего, Женя замечала это, но продолжала веселиться, дразня собой окружающих.
Когда пришло время расставания, Женька плакала и обнимала долго и крепко тех, с кем успела подружиться. В последнюю ночь она не скрывала своих чувств и всю ночь просидела с ребятами у костра, доверчиво склонив голову к плечу нового друга. Андрею хватило одного взгляда на этот круг, чтобы в его душе поселилось чувство полного опустошения и невыразимой боли одиночества. Он ушел спать в свою палатку, что-то недолго писал в своем дневнике, и наутро сказал, что больше в Карпаты не поедет никогда. Он сдержал свое слово.
Пустой мир одного человека.
Жил на свете один человек, пустой человек. Вернее сказать, он жил в своем пустом мире. Он приходил домой в 21:00, в свою пустую квартиру, кушал свой пустой ужин. После ужина ложился в свою пустую кровать, накрывался своим пустым одеялом, и видел потом свой пустой сон. Утром он просыпался, и, как всегда, пустой желудок кушал свой, в большей степени, пустой завтрак. После этого человек мылся в своей пустой ванне и выходил на улицу. Единственной не пустой вещью у него в жизни была его работа. Он был дворником, он очень любил свою работу, хотя за эту работу он получал пустые деньги. Вот так этот пустой человек и проводил свой, и без того пустой, день.
Пустынный мир, где нет оград,
Где нет оград, где нет людей,
Там каждый человек пустой,
Там каждый дух наполнен его сущностью.
В пустынном мире все равны,
Все как пустышки в банках,
Но все зажаты в этом грубом мире.
И он один, который против всех,
Который мусор собирает.
Он сделал что-то непустое,
И в этом – весь его смысл.
Вернувшись в Город, Андрей целый год избегал встреч с Женей и Ариком. Обращался к ним только по необходимости, или по общеклассным делам. Он участвовал в жизни молодежной общины, ездил на встречи, но все взрослые замечали, что с друзьями что-то случилось. К началу 10 класса жизнью общины заинтересовалось около пятнадцати ребят, в основном, из той же школы, где учился Андрей. И чтобы побольше узнать друг о друге, они, вместе с несколькими взрослыми, решили пойти в большой поход по Карелии…
5.
Рюкзаки с провиантом на десять дней были весьма внушительных размеров, но их тяжесть почти не ощущалась. Дружелюбно и внимательно вглядывались мачтовые сосны в лица путников, солнце к концу лета все еще хорошо грело, но уже не обжигало лица и руки. Невысокие скалы казались стражами каких-то неизведанных тайн, наполняющих север России. Стражи эти много веков назад дали обет молчания, это единственное и было их оружием.
Выбрав место для стоянки, группа собрала в округе весь мусор – признак близости цивилизованного человека, и плата этого человека за возможность не узнать тайны.
- Глупо! - говорил Дмитрий – молодой энергичный мужчина, один из взрослых, ведущих группу. Дмитрий был отцом Аркаши, но был весьма молод, весел и непосредственен, поэтому ребята с радостью принимали его за «своего» и называли просто по имени. Кроме Дмитрия было еще три учительницы: Екатерина Борисовна – учитель рисования из школы Андрея, Татьяна Владимировна – учитель рукоделия, мама Арика, а третья – выпускница пединститута, которая еще не работала учителем, но очень хотела посмотреть на педагогику «в деле», с теорией которой институт знакомил ее в течении 5 лет. Ее звали Саша. Впрочем, не только Сашу, но и своих учительниц ребята, по обоюдному согласию, называли также просто по именам. Всем хотелось отдохнуть от школьных будней, и понять, возможны ли уважительные отношения взрослых с ребятами, если не будет никаких общепринятых условностей и ограничений.
- Очень глупо, - сам с собой разговаривал Дмитрий, - Так вот относиться к природе. Ну пришли, ну повеселились. За собой ведь можно убрать! Почему мы живем так, словно последний день? Завтра они же придут сюда, а здесь всё зас… засыпано по колено…
Закопав в землю мусор, который нельзя было сжигать, все принялись устанавливать палатки, разводить костер и готовить ужин. Палаток было пять или шесть, и все они носили свои имена по названию марки, отпечатанной на тентах.
- Лёха, ты где будешь спать?
- Я в «Боните» с Витьком - большим, Антохой и еще с кем-то, не помню. А вы с Андреем и Поладом где?
- А мы там, на пригорке свой «Кампус» поставили.
- Опять отделяетесь, хулюганы, может, вы там что-то неинтересное делаете, а?
- Да иди ты.
- Эй, мужики, а у вас в «Боните» или «Кампусе» места не найдется? А то мне «Мира» досталась, да еще и со Стасиком!
- Это ж круто! Стасик научит тебя букашек разглядывать во сне. Да ты не переживай, если он болтать начнет среди ночи, ты ему его носки под нос положи, он родной запах учует, сам с собой встретится и все будет ОКей.
- Добрый какой!
Во второй «Мире» расположились Таня, Дмитрий и Катя. Была еще одна палатка, одноместная «МиниЛайт», которую сначала вообще не доставали, т.к. и в больших всем хватало места, но после первой ночи в «Мире» со Стасиком и Вовкой, Саша решила уединиться под общие беззлобные подтрунивания в крошечную синюю палатку. Ей, конечно, хотелось забраться в одну из девчоночьих палаток, но Сашин намек девчонки вежливо «не заметили». Пришлось располагаться в «МиниЛайте». Саша понимала, что для школьниц она – уже взрослая, хотя их и отделяло всего каких-то лет семь, а девчонки неудержимо шептались по ночам, открывая друг другу свои наивные «страшные» тайны об участниках похода. Посвящать Сашу в эти тайны было как-то неловко.
Вообще, поход начался с десанта в составе четырех человек: Андрея, Вовы, Поладика и Екатерины Борисовны, Кати. Их задача была – найти хорошее место для первой ночевки лагеря рядом со станцией Куокканиеми. Остальные прибыли лишь на следующий день – их было еще 14 человек. В электричке договорились о том, что будут вести дневник поездки, чтобы этот поход никогда не забывался. Спустя годы многие из той группы и не вспомнят об этом, но тогда…
Самый большой любитель туристских маршрутов – Полад, а также младшая сестра Жени, Оля, прозванная в народе «Энерджайзером», «Живчиком» и «Вечным двигателем» за свой непоседливый нрав и способность ненавязчиво быть везде и всюду одновременно, а главное, в центре событий, и еще вечно бунтующий Вовка, открыли дневник словами:
Буду!
Ну-ну. Быть или не быть – вот в чем вопрос.
До этого: приехали…- Круто! Комары летали мало. Ломая сухие деревья, бегали Андрюша, Алкаша, Полад. Если бы не бегали, то и не ели бы.
Заснули.
Теперь: приехали ди-джеи (14 человек). Полад.
Потом приехали остальные члены похода. Мы пели песни у костра вечером (так как приехали примерно в 23:00, точно не помню). Ночью, т.е. вечером, Вова орал и в принципе, мешал спать. Утро было великолепное, но немного холодное. Мы собрались и пошли. Некоторые ребята искупались. Ну, в общем, было очень-очень-очень ХОРОШО. Оля.
Цензуре не подлежит.
Ловили рыбу!
Поймали Лизу! Она съела наживку (хлеб) и запутала крючки! Дрон орал песню «Милая моя». Оля норовила искупаться, говорила, что вода теплая! Я сидел и писал мемуары, окруженный вынужденными друзьями.
Дальше писать не могу, надо воспитывать Стаса. Обыдно, да! Вова.
Самое интересное, однако, происходило, пожалуй, в пути. Идти с рюкзаком, в котором – весь твой дом, и хлеб, и все увлечения на две недели, и разговаривать то о сущей ерунде, то о самом важном – вот что поистине сближало этих всех, поначалу чужих друг другу людей.
- Аркаша! Ну что ты за человек такой! Никогда не поймешь, прикалываешься ты или действительно говоришь то, что считаешь важным! Я думаю, так нельзя… - Саша любила составлять компанию кому-нибудь из мальчишек.
- А ты, Сашенька, не думай. Я вообще заметил, что все проблемы в обществе начинаются тогда, когда девушки начинают думать.
- Ничего себе заявочка! По-твоему что, девушка должна быть этаким безмозглым существом? Не должна задумываться о своей хотя бы жизни?
- Ну, о своей, верно, можно и подумать на досуге. Иногда. Но не более того.
- А об общей жизни? О мире?
- Ну а что, Саш, тебя в мире так прямо не устраивает, что ты даже собралась об этом думать?
- Что? Ну вот, например, еду я себе спокойно в метро. Никого не трогаю, сплю. Вдруг заходит нищий и на весь вагон начинает голосить о том, как ему плохо, и что он хочет моих денег. А я-то понимаю, что все это бизнес. И если этот человек действительно бедствует, то мои деньги все равно не пойдут ему, а пойдут в карман того, кто его нанял для этой работы на унизительных условиях. И что я должна сделать? Вот я и думаю, как мне правильней поступить.
- Вот видишь, как ты не права! Не заморачивайтесь, любезнейшая! Ведь Бог нам завещал подавать просящему. Подавать, а не раздумывать, на кого он работает… Я ж говорю, женщины не должны думать слишком много. Я тебя убедил?
- Кошмар! С тобой невозможно! Пойду-ка я лучше с Вовкой о какой-нибудь ерунде потрещу… Или с Женей: с ней очень интересно говорить обо всем.
- Так, народ! Идите-ка все сюда, - Дмитрий, внезапно остановившись, озабоченно склонил голову над картой. Даже рюкзак не снял. – Похоже, мы идем не по той дороге. Видите, здесь дорога нанесена серым, значит, это должно быть шоссе или асфальтированная дорога, но явно не тропинка песчаная, по которой мы движемся. Ладно, привал.
Дмитрий снял рюкзак и вместе с Поладом и Ариком двинулся через болотистый лес – искать «серую» дорогу. Но – безрезультатно. Пришлось искать место для стоянки, чтобы обдумать дальнейшие действия.
На карте не обозначена дорога! Мы заблудились, и до сих пор непонятно, как мы попали сюда. Послали гонцов на разведку, так как здесь мы разбивать лагерь не хотели. Гонцы ходили полтора часа, время тянулось долго, гонцы всё не возвращались.
Лагерь поставили на склоне, в густой некошеной траве. Костер – на самом берегу под большой сосной. С гранитного камня, уходящего в воду, устроили купание, кто-то ловил рыбу (смотри описание выше), кто-то поплыл на остров. Это были я и Арик. Купание было уже в сумерках, только отблески розового заката освещали озеро, скалы и остров. В ночи до неопределенного времени орали песни, играли на гитаре и веселились, а Кто-то не мог заснуть… Катя.
Следующим утром, еще в самом начале похода, группа вдруг обнаружила, что на имеющихся у них картах все дороги нанесены неверно, придется идти наугад, разбираясь в маршруте по ходу. Кто-то тут же окрестил все это «Походом по пачке «Беломора»…
Вернувшись из похода, Саша пригласила Женю сходить на рок-оперу «Юнона и Авось». Билеты удалось достать только на самый верхний ряд, но в этом была своя прелесть: сзади никто не шептался и не мешал смотреть.
Сюжет развивался напряженно: молодой русский граф Николай Резанов, снарядив две шхуны – «Юнона» и «Авось» - направился к берегам Испании, чтобы основать русские колонии. Там он с первого взгляда полюбил прекрасную девушку, пятнадцатилетнюю испанку Кончиту, но вскоре должен был отбыть домой, так как миссия его не удалась. Кончита тоже полюбила графа, и, не смотря на то, что у нее был жених, влюбленные тайно встречались. Вскоре об этом стали догадываться, и девушка на исповеди созналась во всем. Федерико, бывший жених Кончиты, просил графа Резанова не бросать девушку, иначе ее ждала гибель. Но, помолвившись, и пообещав, что скоро за ней вернется, Николай уехал…
- Возьми меня, возлюбленный, с собой, я буду тебе парусом в дороге. Я сердцем буду бури предвещать. Мне кажется, что я тебя теряю…
Граф не мог забрать девушку, и им нужно было проститься:
Ты меня на рассвете разбудишь,
Проводить, необутая, выйдешь.
Ты меня никогда не забудешь,
Ты меня никогда не увидишь…
Женя вдруг судорожно схватила ладонь Саши, мирно лежащую на ручке кресла.
Заслонивши тебя от простуды,
Я подумаю: «Боже Всевышний!»
Я тебя никогда не забуду,
Я тебя никогда не увижу.
Саша чувствовала сильное волнение Жени, но не понимала, в чем дело. «Может, Женька так переживает за этих героев? Но самое ужасное – еще впереди…» Из громадных стереоустановок в зрительный зал несся, нарастая, крик отчаяния влюбленных сердец:
И качнутся бессмысленной высью
Пара фраз, долетевших оттуда:
- Я тебя никогда не увижу,
- Я тебя никогда-а-а-а…
Граф погиб в буре, так и не добравшись до родных берегов. Кончита, не зная об этом, ждала его, каждый день ставя в окне монастыря, в котором она теперь пребывала, зажженную свечку. Ждала тридцать лет. И умерла, сожженная невысказанным горем. Только теперь влюбленные вновь встретились…
Я люблю твои руки и речи,
С твоих ног я усталость разую.
В море общем сливаются реки.
Аллилуйя любви, аллилуйя!
Спектакль закончился, под потолком театра зажегся желтый обыденный свет. Женя и Саша поднялись со своих кресел и направились к выходу. Люди толкались у двери, пытаясь быстрей добраться до гардероба, будто только что на их глазах не была разыграна эта мистерия великой любви, перед которой бессильно время.
Вдруг Женька остановилась, повернулась к Саше лицом, обняла ее сильно за шею, и горько заплакала. Саша старалась закрыть ее от недоумевающих взглядов суетящихся у выхода людей, гладила по голове.
- Жень, ну ты чего? Ну?..
- Ты видела? Ты это видела? – сквозь всхлипы Саша старалась разобрать слова Жени, - Мне вдруг стало душно, и я расстегнула свою кофту, и тут Она тоже, Кончита… Она тоже расстегнула свое платье… А потом я зачем-то подняла ладонь от ручки кресла, и Она подняла руку вслед ему… Что это за совпадения? Почему со мной всегда происходят такие совпадения?
Саша не знала, что ответить на это, она не была слишком чувствительным человеком, чтобы придавать значение каким-то тайным знакам. Конечно, и Сашу иногда поражали вещи, которые происходили невзначай, но словно специально. Однако, дальше обыденного удивления, ее эмоции не заходили. Однажды, например, в одном из походов с молодежной общиной, группа забрела куда-то, сбившись с маршрута. Запасы воды истощились, и очень хотелось пить. Да и время давно перевалило за обед, но готовить еду без воды было невозможно. Карты показывали, что ребята находились рядом с речкой, но группа все шла и шла, и, кроме заброшенной этой дороги и палящего солнца, умертвившего все деревья в округе, насколько хватало глаз, ничего больше не было. Дмитрий предложил всем сделать привал и вместе с Поладом пошел куда-то вправо – искать воду. Арик развалился прямо на пыльной песчаной дороге. Его бока были натерты лямками рюкзака, местами виднелись кровоподтеки. Длинные, кудрявые, как у отца, волосы, были разбросаны в дорожной пыли и совершенно сливались с песчаной дорогой. Настроения не было, но вид Арика вызывал жалкие подобия улыбок, измученных усталостью и жаждой.
- Воды нет, - вернулся Дмитрий. – Что же нам предпринять?
- Сюда кто-то едет, дорога доносит слабое движение! – Арик даже вскочил на ноги, - Я слышу! Если не верите, приложите ваши ушки к песку!
- Ладно тебе, сын, шутить так над несчастными путниками! Этой дорогой давно никто не пользуется.
- Послушай сам.
Вскоре уже было слышно, а затем и видно всем, что издалека приближается старый дребезжащий грузовик. Доехав до туристов, водитель остановил свой антиквариат. После непродолжительной беседы с Дмитрием и Катей, мужчина весело скомандовал:
- А ну, залезайте все в кузов!
Ликованию не было предела! Оказалось, группа отошла от маршрута километров на девять, и брела по параллельной дороге, которой действительно давно никто не пользовался.
- А я поехал здесь, дорога-то ведь неплохая, - рассказывал водитель сидящим с ним в кабине Дмитрию и Кате, - Она идет немного в объезд, но зато здесь спокойно. Но, честно говоря, я и сам не понял, чего я сюда сунулся…
- Спаситель вы наш! – с улыбкой произнесла Катя.
Вернувшись в Город, ребята еще долго смаковали этот удивительный случай. Да, Сашу удивляли такие происшествия, но не более того. «Женька просто очень впечатлительна, - думала она, пробираясь сквозь гардеробную толкучку, - Мне бы и в голову не пришло заметить такие нюансы».
- Саш, я боюсь, что и со мной случится так же: буду ждать десять, двадцать, тридцать лет ждать, а он погибнет где-то, оставив меня в неизвестности.
- Ну что ты, Жень. Это же просто спектакль. Тем более, что он хорошо заканчивается – они наверняка будут счастливы и встретятся снова.
- В будущей жизни, если она существует. А что сейчас? Как же сейчас жить? Так хочется найти свой Путь, и не ошибиться…
- Да, Жень, это сложно, наверное, но пытаться, думаю, стоит. Знаешь, не бери в голову. Я уверена, что ты-то уж точно найдешь свою дорогу и будешь счастлива.
- Еще бы и я была уверена… Пока что мне кажется, будто моя судьба – каждый день свечу на монастырский подоконник ставить, и жить какой-то нереальной, не своей жизнью…
- К счастью, в наши дни уже никого насильно по монастырям не прячут, это вчерашний день. И даже глубоко религиозные люди понимают, как мне кажется, что они нужны здесь, в миру, и что для истинного служения необходимо, прежде всего, оставаться собой.
- Да, это так. Мне рассказывал священник в Карпатах, что был один православный проповедник, который тоже говорил об этом. Прихожане его очень уважали, к нему на проповеди и лекции съезжались люди со всей страны, и богачи и нищие. А вот священники, в большинстве своем, его недолюбливали, - боялись, наверное, - такая в нем простая и мощная вера была. А потом его убили… Видишь, как все подобное заканчивается…
- Не знаю, Женька, почему этот спектакль на тебя так подействовал, но точно знаю, что если ты захочешь, то будешь счастлива непременно. Вопрос ведь в другом – что именно означает для тебя «быть счастливой». Всенародное признание тебе не нужно, любовью ты не обделена, талантами – тоже. Что ж для тебя счастье?
- Не знаю, много всего. Понимание, наверное, и свобода. Свободным быть невозможно, вот она и манит. Ты зависишь от очень многого: от времени, от людей, денег, и даже от того, в какую эпоху родился… Всю нашу жизнь определяет несвобода. Может действительно, человек свободен только тогда, когда защищен от всего толстыми стенами монастыря?
- Ты что?!
- Ну да, там нет денег, нет этой постоянной спешки…
- Да, но это же искусственно! У тебя все отбирают, ты гол как сокол – и это ты называешь свободой? Я думаю, что свобода – это когда человек сам, из своей свободной воли то есть, выбирает условия своей жизни, род занятий, или на что потратить деньги, в конце концов.
- Как это возможно выбрать? За нас давно все решено. Вот я, например, давно мечтаю о пианино, а маме нужно платить за квартиру, покупать всем нам еду и одежду. И где здесь свобода выбора?
- Она все же есть, пусть и не внешняя. Что ты думаешь о внутренней свободе, которая может жить в сердце? Вот, к примеру, судьба. Человек может противиться ей, а может принять ее с благодарностью, такой, какая она есть.
- Но внешне это ничего не изменит.
- Почему же? Человека, который не в ладах с собой, видно сразу, как и того, кто сам с собой живет в согласии. Такой человек все невзгоды способен встретить достойно. Как они пели сегодня:
Две души, несущихся в пространстве
Полтораста одиноких лет,
Мы вас умоляем на согласье,
Без согласья счастья в жизни нет…
- Да уж.
- Кажется, тебе выходить. Твоя остановка.
- Да. Спасибо, Саша.
- Не пропадай. До встречи.
6.
Андрей Михайлович поднялся с пола и потер ушибленное колено. Но его глаза говорили о том, что делал он это машинально, словно в полусне. Мысли его были где-то очень далеко, отсутствующий взгляд полон был решимости.
Падая, он увидел на секунду мир Службы Личного Времени, очень реальный, и оттого страшный мир. Он увидел, что служащие ничем не гнушаются ради достижения своих целей. Андрей Михайлович понял, что адепты Личного Времени работают слаженно и повсеместно, масштабно и очень давно. Служащие убивают самое человеческое в людях – истинное ядро личности – свободу – еще задолго до того, как человек начинает переживать себя как личность.
Маленькие дети… Они во взрослой уже жизни не могут вспомнить себя от рождения и примерно лет до трех, до того момента, как перестают говорить о себе в третьем лице: «Миша хочет кушать»… Это одна из главных загадок, таинство человеческой души, - то, что происходит с человеком, когда он внезапно начинает называть себя «Я»! С этого момента человек и имеет воспоминания о своем детстве, не раньше, и эти воспоминания живут в нем всю жизнь.
Но Служба Личного Времени пытается убить личность еще до того, как ребенок становится ею, до того, как он произносит «Я»! Многие, очень многие родители отдают своих детей в ясли в годик и даже еще раньше. Ведь у родителей нет времени сидеть дома с малышом, - им нужно много работать, чтобы зарабатывать деньги, чтобы кормить детей и платить за детский сад! Родители счастливы, что в детском саду с их ребенком так много занимаются профессионалы.
Воспитатель, встречая малыша в коридоре группы, уже с раннего утра начинает давать четкие указания:
Давайте, раздевайтесь быстрее и сразу в спортивную форму. Вторым занятием физкультура – у нас не будет времени переодеться.
Прощайся быстрее с мамой. Мы опаздываем на завтрак.
Давай бегом за стол. Нет времени на размышления.
Стоит только вдуматься и становится страшно: даже в самом казалось бы беззаботном возрасте в детстве – уже нет времени. И кто его отнимает? Кто так грубо и бесправно врезается в жизнь маленькой личности? Служба Личного Времени надламывает эти молодые побеги в нужном ей направлении именно в том нежном возрасте, когда чистота помыслов приписывается ребенком не только себе, но и всем окружающим его людям.
Занятия расписаны по минутам. И с самого утра малышу не дают задуматься ни о дальнейших действиях, ни о минутных переживаниях: быстренько разделся – догоняй остальных (мне некогда с одним тобой отдельно ходить и мыть ручки); жуй поскорее, пора занятия начинать (посуду уберет нянечка, некогда ждать, пока ты тарелку принесешь); поскорее-поскорее на занятия, и так времени уже ни на что не хватает.
А после занятий мы поиграем?
Нет, что ты! На игры времени нет! Посмотри, за тобой пришел логопед. Отправляйся на занятие.
Но я не хочу!
Точно мольба о пощаде звучит это бессильное, неуверенное, робкое «не хочу», но вот тетя уже тянет за руку, преданно смотрит в глаза и обещает подарить картинку. Все построено на той детской доверчивости, которую вряд ли встретишь, когда малыш подрастет еще хотя бы на пять лет. И дети теряются в череде новых и новых лиц, увлекающих их в свою, чуждую детству игру.
- Эта тётя еще за нами не приходила сегодня, - говорят дети о профессиональных, матёрых психологах, социальных педагогах, логопедах…
На улице, ограниченные эфемерными рамками понятия «наша площадка», дети тоже не могут свободно играть: воспитателю необходимо выполнить столько планов, спускаемых неизвестными, никогда ею не виденными старыми толстыми чиновниками откуда-то «сверху». Чиновники тоже ни разу не видели этих детей, но они очень хорошо знают, что им нужно для правильного развития…
У детей нет свободной игры, они не умеют придумать ее. Да и зачем это надо, когда воспитательница знает столько разнообразных развлечений! Эти развлечения не всегда интересны, но дети должны играть в них. Воспитательница не терпит, когда кто-то не играет, не хочет играть. Воспитательница сердится и ставит в угол…
С прогулки загоняют детишек как куриц, разбежавшихся по двору: суетно загоняют, торопливо:
- Мы уже опаздываем на обед! Быстрее же, детки, быстрее!
Так каждый день: пришел (или прибежал?), скоре раздеваться, живо на гимнастику, быстро завтракать, срочно на занятия, экстренно на прогулку, бегом на обед… СПАТЬ!!!
Ты почему не спишь? Ну-ка быстро закрывай глазки! Мы спим двумя глазами, оба закрывай.
А когда я закрою оба, мне не видно слоненка на пижаме!
Всё, нет времени на болтовню, закрывай глаза, рот и спи!
После сна всё повторится снова. И снова нет времени поиграть, нет времени на детство. Детства нет… Служба Личного Времени программирует, готовит себе адептов, начиная с двух, а то и меньше, лет.
Андрей Михайлович крупными шагами ходил по кабинету. Перед его воображением стояли детские смуглые, кареглазые, светловолосые, - разные – взъерошенные лица.
Седой старик знал в точности, что теперь ему нужно было делать, оставалось решить только – как.
7.
Через полгода после похода по Карелии, зимой, молодежная община решила съездить в деревню, находящуюся в 150 км от Города, чтобы там, вдали от фальшивой праздничности цивилизации, в тишине и созерцании красоты природы встретить Рождество. Вот уже несколько лет друзья общины, немолодые уже люди, приглашали их на зимние школьные каникулы в свой деревенский дом. Люди эти всякий раз радовались ребятам, и удивлялись их серьезному намерению проживать свою жизнь по-другому, альтернативно. Собираясь темными зимними вечерами вокруг весело потрескивающей печи, ребята вслух читали Рождественские истории и легенды, веселились, поздравляли друг друга, зажигали бенгальские огни, свечи, пускали фейерверки. Вся деревня знала, что из Города на каникулы сюда вновь приехали школьники.
Хозяева дома уехали куда-то на пару дней, предоставив ребят самим себе. Вечерами община собиралась и читала книги, обсуждая героев и их поступки, пытаясь в этих поступках увидеть себя, много рисовала, готовила себе еду на жаркой печке-буржуйке. Большую, настоящую печь хозяин дома тогда еще не построил, да, впрочем, и маленькая грела довольно хорошо: тепла хватало всем.
Однажды в трубу, со стороны улицы, влетел какой-то шальной воробей. Он долго там трепыхался, стучал крыльями, бился, задыхаясь от горячего дыма, и, наконец, затих. Девчонки жалобно смотрели на черную трубу, выходящую в окно. Решили воробышка достать.
Тогда Коля – взрослый, в общем-то, человек, ровесник Саши, имеющий в молодежной общине славу главного пиротехника и взрывателя (это он всегда заготавливал фейерверки и салюты), предложил аккуратно разобрать трубу, когда она немного остынет. Пытались разомкнуть кольца: безрезультатно. Труба на счастье (или на беду?) была не цельная, но кольца не поддавались. Мальчишки вошли в раж и стучали по трубе молотком, - но она и не подумала хоть немного ослабить хватку и разомкнуться посередине. И тогда Коля бросил в нее, со стороны улицы, огромную громовую петарду.
Казалось, дом подлетел кверху! Труба развалилась на составные части. От воробышка не осталось даже перьев. С полминуты в доме царили едкий дым и гробовое молчание.
- Как мы теперь будем готовить себе еду и отапливать дом? – спросили девчонки.
- Что мы теперь скажем хозяину дома? – поинтересовалась Женя.
Стали собирать трубу. На счастье, ее составные части были целы, - их просто выбило друг из друга. Но теперь кольца уже не хотели сидеть плотно: видимо, от удара стыки колец расширились.
Готовить еду кое-как было возможно: кольца трубы привязывали друг к другу найденными тонкими алюминиевыми и медными проволоками. Но вот обогреваться с помощью буржуйки уже не представлялось возможным: из щелей, образовавшихся на стыках колец, густо валил серый едкий дым. А мороз на улице крепчал…
Ребята нашли в кладовке обогреватель – маленький, медленный, тихий. И сидели вечерами вокруг него, укутанные в спальники, плотным кольцом, попеременно протягивая к призрачному теплу замерзающие пальцы. И тогда казалось, что в доме не так уж холодно, потому что здесь каждый старался укрыть, согреть не себя, а своих соседей: справа и слева.
Хозяин дома, узнав о случившемся, долго и с хитрым, удивленным прищуром смотрел на это сообщество, переводя взгляд с одного виноватого лица на другое, а потом стал хохотать:
- Я знаю, это Коля сделал совершенно нарочно, чтобы вы смогли получить такие переживания, которые иначе ни за что не получили бы! Коля – провокатор! У него это всё было так и запланировано! Не расстраивайтесь, ребята, я всё равно собирался поменять эту трубу, - она иногда дымила… Теперь самое главное – чтобы вы не заболели…
- Извините нас…
- Оставьте. Я сегодня встречался с местными, они спросили, не могли бы вы, накануне Рождества, принять в свой праздник деревенских детишек? Сделать для них какое-нибудь небольшое представление?..
На постановку спектакля времени не хватало, и ребята решили сделать небольшой музыкальный концерт для деревенских детей: набросали на бумаге скромный план, взяли гитару, пару флейт, и отправились в самый большой деревенский дом, где гостей уже поджидали дети.
Спев несколько Рождественских песен, которые удалось вспомнить, ребята поняли, что хозяева дома еще не хотят отпускать их, и концерт надо продолжить – совершенно импровизированно. Песен, которые могли бы хорошо спеть все вместе, не осталось. Тогда ребята попросили Женю, чтобы пела она, а Андрей ей подыгрывал на гитаре. Что делать? Деревенские дети во все глаза глядели на приезжих, отказаться от этой идеи не было возможности. Тогда Женя стала петь, Андрей играл.
Прошло полтора года с момента Карпатского обещания, с момента одиночества, длящегося уже будто бы целую вечность. И Андрей и Женя привыкли за это время пересекаться только по делам. А тут – петь, да еще и для такой публики – деревенских детей, - которые моментально услышат ложь, фальшь, неискренность.
Чтобы петь дуэтом, нужно дышать в одном ритме, нужно в одном порыве соединить сердца, чувствовать друг друга больше, чем родной отец или мать чувствуют свое чадо. Родители могут ошибаться, и дитя простит их, но если ошибиться, солгать, когда поешь, песня дальше уже не сложится, пальцы будут непослушными, голос станет слабым. Не будет песни.
Женя с немым вопросом и мольбой посмотрела на Андрея. Он опустил глаза, провел пальцами по тугим струнам, кивнул.
Женя спела какую-то песню под аккомпанемент гитары, публика зааплодировала, дети и ребята стали просить еще. Женька стояла и разглядывала носки ботинок. Она не могла больше так петь. Андрей смотрел куда-то сквозь гитарный гриф, вздохнул тяжело и глубоко, и, посмотрев решительно перед собой, объявил: «Сейчас мы с Женей споем для вас песню Александра Городницкого «Над Канадой», и сразу же заиграл. Женя удивленно посмотрела на него, его пальцы уверенно доигрывали проигрыш, глаза смотрели на нее. Он не отвел взгляда. Они пели песню с простыми и добрыми словами. Песня жила сама по себе, захватывая и увлекая за собой слушателей, рисуя им картины.
Над Канадой, над Канадой
Солнце низкое садится.
Мне уснуть давно бы надо,
Отчего же мне не спится?
Женя повела голосом другую линию, на октаву выше Андрея:
Над Канадой небо сине,
Меж берез - дожди косые.
Хоть похоже на Россию,
Только все же не Россия.
Слушатели замерли, боясь даже дыханием нарушить красоту звучания. Мелодия этих двух юных голосов уносилась к высокому своду дома и оттуда, сверху, осыпалась на сидящих людей миллионом серебристых снежинок-колокольчиков. Второй куплет Андрей запел один:
Нам усталость шепчет: «Грейся!»,
И любовь заводит шашни;
Дразнит нас снежок апрельский,
Манит нас уют домашний.
Вторым, высоким голосом подхватила Женя:
Мне снежок – как не весенний,
Дом чужой – не новоселье.
Хоть похоже на веселье,
Только все же – не веселье.
Последний, третий куплет, начала петь одна Женя:
У тебя сегодня слякоть,
В лужах солнечные пятна.
Не спеши любовь оплакать –
Подожди меня обратно.
Андрей подхватил куплет лишь в самом конце:
Над Канадой небо сине,
Меж берез – дожди косые.
Хоть похоже на Россию,
Только все же не Россия!
Песня жила сама по себе, и глаза Жени и Андрея, встретившись для этой песни, тоже жили своей жизнью: они долго и жадно рассказывали друг другу все то, что произошло с ними за эти полтора года. Рассказывали об одиночестве и страхе, об ожидании и смирении, о том, что эти глаза не могут жить порознь.
Когда музыка стихла, никаких аплодисментов не было. Деревенские тётки тайком утирали слезы, - бог весть, какую лучшую жизнь им нарисовала песня, или эти двое ребят, точно сквозь века глядящих друг на друга… Мужики сидели и смотрели в пол. Дети чему-то улыбались. Молчание нарушил какой-то пятилетний мальчик: «Мама, мама, папа! Когда я вырасту, вы отпустите меня в Город, чтобы я мог научиться петь такую же красивую песню для Катюши? Ну, мама?!» Взрослые вздохнули и заулыбались, хозяин дома пригласил всех угоститься чайком из старинного русского самовара…
Возвращались из того дома все веселыми, щебетали о чем-то, хохотали над тем, как этот пятилетний мальчик рассказывал о своей трехлетней невесте из соседского дома и изображал, как папа сапогом раскочегаривает самовар.
Вечером следующего дня шел поезд в Город. Оставалась последняя ночь…
Часов около трех пополуночи все, наконец, успокоились. Фейерверки закончились, болтать надоело, и всем захотелось спать. Располагались как обычно – всем скопом в спальниках, на полу, прижавшись друг к другу, чтобы было теплее. По краям положили одеяла, заботливо предоставленные хозяином дома, чтобы крайним было не холодно.
Андрей и Женя легли рядышком с краю, чтобы никому не мешать своим шепотом, им о многом нужно было поговорить.
- Ты сильно тогда в Карпатах обиделся, да?
- Давай забудем, Жень.
Андрей лежал на боку, лицом к Женьке, вытащив из спального мешка руку и положив ее себе под щеку. Смотрел на Женю и молчал. И она смотрела ему в глаза. Вдруг вытащила свою руку из теплого спальника и протянула ладонь к его руке.
Мягкая Женькина ладонь, жаром отозвалась в груди Андрея. Он держал ее руку, незаметно гладя пальцы и запястье. Она что-то говорила, он что-то шепотом отвечал. Он любовался близостью этих мягких линий ее лица, смотрел, как что-то шепчут ее губы, мечтал окунуться в тепло ее бездонных темных глаз.
Он отвечал ей, она, не мигая, смотрела на него, затем закрывала глаза и слушала его голос.
- Светает… «Рассвело, словно занавес подняли. Мне даровано это мгновение…» - помнишь?
- Конечно.
- Сейчас все закопошатся, давай сделаем вид, что спим.
- Тогда спокойной ночи, Жень.
Она прижалась к нему и быстро поцеловала в губы. Рука осталась в руке. Глаза Андрея закрылись сами, из закрытых глаз Жени упала на их руки горячая голубая слезинка…
Воздушный шар. роман-отчаяние. часть первая, гл 1-7
© Copyright: Светлана Бойцова, 2006
Свидетельство о публикации №206040900007
Свидетельство о публикации №206040900007
Рецензии