Без названия

 
Я просыпался ужасно рано под пронзительный и упорный писк электронных часов, который любил в ту минуту больше всего в жизни, несмотря на страшное желание спать, особенно в те утра, которые следовали за моим ночным бдением в поисках сюжета за планом урока Эмили; тем счастливее я был и быстрей, как попало накидывал безупречную школьную одежду, которая висела на стуле, щепетильно приготовленная бабушкой с вечера. В комнате было темно, с кухни пробивался свет, и оттуда был слышен звон посуды. У бабшки каждый раз готовилось какое-то кушанье, она каждый раз просила меня подождать, пока оно будет готово, и я каждый раз наскоро пил чай, намазывая маслом ломоть хлеба, а кушанье, избегнувшее меня, съедалось старушками-соседками, приходившими в гости после моего ухода. Во время чаепития по старому радио начиналась передача, которую вряд ли будет справедливо назвать исторической, но в которой, однако, каждый день рассказывали историю какого-нибудь знаменитого в своем роде лица. Если я мог оставить подозрение, что человек этот был хорош, я нес его имя Эмили, и, обычно после уроков, мы с ней шли в школьную библиотеку, где искали его портрет. Я рылся в книгах, забравшись на сооружение из придвинутой мной парты и поставленного на нее стула, ловя валящиеся с полок фолианты с неподражаемой ловкостью, Эмили стояла внизу, смотря на меня снизу вверх с невыразимо восхищавшим меня и дорогим мне выражением доверчивости, беспокойства, любопытства и спокойного нетерпения, библиотекарь недоумевала и была по неведомой причине недовольна нами, так что мы садились за партой, как провинившиеся и осуждаемые дети, придвинувшись друг к дружке, потупив глаза и тихо склонив головы над книгой. По-видимому, в библиотеке, с ее окном и книжными полками, было особенное освещение, и лицо Эмили в эти священные минуты необъяснимой робости и тишины казалось мне бледнее обыкновенного, а светло-русые волосы и светлое платье словно приобретали смысл, узнаваемый мной и в то же время всегда непостижимый мне, выявляя ее душу. Перед нами был темный зал, заставленный стеллажами с разноцветными переплетами, названия на которых из-за недостаточного света и ветхости я еще в детстве разбирал с большим трудом, читая «бездарь» вместо «букварь», и у обоих нас было чувство, что за высоким окном, какие обыкновенно бывают в школах – мачты кораблей. Это чувство мое, похожее на откликнувшийся в душе далекий трубный звук, трепетало перед чувством Эмили, похожем на ожидание.
Школа была в пяти минутах ходьбы от моего дома, так что, сбежав во двор, я уже видел вдали ее черные окна за медными листьями и почерневшими от дождя стволами деревьев; в ранние осенние утра на улице все еще было поглощено тьмой, которая становилась все синей и прозрачней вблизи школы, то есть вблизи Эмили. Школа приветствовала меня той особенной пустотой здания, созданного для непрекращающейся общей жизни, которая напоминает о сне, и, невольно слушая каждый отдававшийся эхом шорох и звук моего переодевания в вестибюле, я знал, что мое сонное видение уже там, наверху – в одиночестве закрытого кабинета, что я блаженно сознавал с ревнивой радостью, сжимавшей сердце. И, когда я видел в темном коридоре бледное пятно двери, меня охватывала та странная робость и тишина, с какой я всегда входил в кабинет Эмили, верно, похожая на то чувство, с каким верующий входит в храм. Дверь эта в августе была окрашена светло-зеленой краской, и запах краски еще чувствовался; позднее запах этот так напоминал мне наши школьные утра, что счастье и тоска этих мгновений были почти невыносимы.
В первые минуты, когда я открывал дверь и видел Эмили впервые за разлуку вечера и ночи, и когда я болше всего на свете хотел лишь подойти к ней – я обычно углублялся в класс, как можно дальше от нее, расставляя и поправляя сдвинутые после мытья полов парты и стулья, и из темного угла класса украдкой, как вор, взглядывал на ее бледное лицо, русые волосы, всегда просто забранные назад, тонкие руки, безупречные складки ее светлого платья, следил за ее бледной рукой, если она писала что-то на доске, и написанные ею слова казались мне едва ли не волшебным заклинанием на неведомом языке ангелов. В классе было светло, окна были запотевшими, словно от дыхания, и в бледных каплях редкого дождя, и синее утро за ними становилось светлее и нежней; слышался только шелест ее платья и легких шагов, если она писала у доски, или шелест страниц, если она сидела за столом и читала. Учительский стол был обычной партой, развернутой к классу. Наконец я заканчивал свою бродячую жизнь по кабинету, и мы начинали обсуждать план урока Эмили, я говорил все увлеченней и горячее, глядя на ее оживленные, внимательные глаза и лицо, на котором появлялось выражение ожидания и доверчивой готовности к принятию нового; мы проверяли тетради ее учеников, и Эмили смеялась, глядя на мои красные отметки и двойки в тетрадях, говоря, что это ужасно и пытаясь защитить незадачливых учеников, которых я, отстаивая свою оценку, беспощадно приговаривал – и мой жестокий приговор был принят и признан сердцем бесконечно и истинно добрым. В эти быстротечные минуты нашего утреннего уединения как сладко звучали, замирая в груди, наши одинокие голоса, звучавшие лишь друг для друга; в это время я говорил ей – «Эмили» – как говорил иногда шепотом, склоняясь к ее головке, когда хотел сказать ей что-то в присутствии учеников. В присутствии своих школьных товарищей я неизменно называл ее «Эмилия Александровна» - и каждый раз видел на лице ее почти неосознанную, едва заметную улыбку, за которую мог бы отдать целый мир. Эмили завела обыкновение пить чай по утрам, принеся в одно из утр электрический чайник, две кружки и кулечек сахару, и я был несказанно рад этому, сам не знаю почему, и решил, что можно обойтись без утомительного питья дома, ограничиваясь с этих пор одним хлебом. Однажды утром я стоял в продуктовом магазине с самообслуживанием и в страшном нетерпении четко, громко и размеренно читал старушке состав на каждой коробке с чаем, которые она указывала мне, называя меня «голубчик» и ни в какую не слушая никакой отсебятины, гораздо более понятной и короткой, которой я пытался помочь ей и себе. Накануне Эмили пожаловалась на то, что ей прискучил чай, и я пообещал ей добыть на следующее утро сказочно прекрасный чай. Не зная ее вкуса и ничего не понимая в чаях – это мог обещать только я и только ей – в нашей встрече и дружбе было что-то, что делало возможным любое чудо. Я взглядывал на часы в ужасной тоске и наконец, взяв старушку под локоть, насильно повел ее к кассе, не дав ей возможность усомниться в том, что чай, выбранный для нее мной наугад после десятиминутного разбирательства – самый лучший и превосходный. 

Тем временем я учился, с убийственной небрежностью к одним предметам и с пугающей ревностью – к другим, так что одни учителя не знали, как бранить меня, другие – как превознести, что очень забавляло Эмили и всегда вызывало краску сдержанного смеха на ее щеках. Я рассказывал Эмили свои выводы из изученного, свои идеи и стремления, рождавшиеся со всей неудержимой силой молодого ума – и взгляд Эмили, с каким она слушала меня, делал меня истинно счастливым; благодаря нему я знал, ради чего я иду вперед, с уверенностью смотрел на цель, блестевшую на головокружительной высоте, и смирялся с тем, что должен был оставить неосуществленным.
Однажды по истории мне задали приготовить для класса биографию Дзержинского. К стыду своему, я раньше только понаслышке знал о Дзержинском; после уроков мы с Эмили зашли в школьную библиотеку, я взял единственную имевшуюся о Дзержинском книгу, раскрыл ее наугад и прочитал несколько слов – это было письмо Дзержинского к своей сестре. Сердце мое забилось лихорадочно, лицо вспыхнуло. Я подошел к Эмили, сидевшей за партой, и прочитал ей вслух только что прочитанное про себя. Мы посмотрели друг на друга.. Я взял ее руку в чувстве, переполнявшем меня, и которое я видел на ее преобразившемся лице. Эта минута была священна. Я проводил Эмили и устремился в областную библиотеку, где беспощадно свел с ума библиотекарей, выпрашивая и вытаскивая все, что есть о Дзержинском, и просидел там до того времени, пока уборщица не прогнала меня, предварительно оставив на ботинках и брюках моих следы грязной тряпки. Я вернулся домой с охапкой книг и засел в своей комнате, не в силах откликнуться на жалобы моей старушки о том, что я ничего не ем, до полшестого; я поспал полчаса и сбежал в школу с бутербродом, не дожидаясь исторической передачи. Эмили ждала меня с нетерпением; я никогда не забуду ее лица, светлого, неизъянимо прекрасного, полного предчувствия – лица, какое обратилось ко мне, как только я растворил двери нашего кабинета..             








***

В то время, когда утро переходит в день и сила стремительного порыва сливается с силой настоящего, а предчувствие – с воплощением, и свет жизни, уже утративший бледный холод утра и не приобретший еще тяжелого сияния дня, кажется всемогущим и безграничным, на носу корабля стоял молодой человек; свежий ветер откидывал локоны с бледного лица его, неподвижно обращенного к морю. Резкие и тонкие черты лица были спокойны, как занесенная снегом равнина, и в то же время таили постоянное, предельное напряжение, глаза холодного, чистого голубого цвета смотрели прямо и отражали беспрепятственно и безупречно, как стекло, работу мысли. Молодой человек стоял в чрезвычайно опасном положении и обращал на это так мало внимания, что стройная, сильная фигура его, высившаяся над волнами, напоминала образ Христа, идущего по морю. Взгляд его, казалось, выслеживал и рассчитывал что-то, в то время как на лице под свежим морским ветром разгорался румянец, и в неуловимой игре теней – словно подводных течений – на нем пробегало юное волнение, трогательное по контрасту со всем его обликом, казалось, чуждым чувства, но лишь неуловимым дуновением оживляшее его. 
 - Прохладное утро, мсье, - послышался холодный и резкий, но приятный голос позади него.
С минуту Марсель все так же не отрывал взгляда от моря, наконец взгляд его быстро и свободно обратился к горизонту: флотилия облаков вставала из-за него, раскидываясь вольно и величественно.
 - Под каким градусом мы идем? – спросил он тут же.
Моряк, намекавший на портящуюся погоду, с резкими чертами и пристальным взглядом, не отрывавшимся от Марселя и затененным шляпой, так как моряк все это время стоял, слегка опустив голову словно из вежливости, ответил точно и учтиво.
Внезапно на корабле раздался сильный молодой голос, в котором было что-то от реющего знамени и горящей земли; приглушенными нотами таилась в нем дрожь спящего чувства; голос этот словно стальным обручем охватил жизнь на корабле, и она взвилась и рванулась по его приказу, как конь, почувствоавший натянутые поводья. Моряк, говоривший с Марселем, исчез по первому звуку этого голоса. Стройный юноша с волосами, перехваченными лентой, матово-смуглым лицом и темным взглядом, стоя на палубе, следил за начавшейся работой. Марсель, остановившись рядом с ним, почти плечом с плечу, взглянул по ту сторону корабля.
 - Море не задержит нас, - сказал Марсель, следя за волнами.
 - Дело за землей, - отозвался Жак, следя за работой матросов.
Марсель скрылся в каюте; Жак, еще некоторое время занятый, внезапно перевел взгляд на море, волны которого были особенно сини и темны; взгляд его остановился на несколько мгновений, ветер коснулся ленты и воротника, бессильный пробудить юношу; в твердом, темном взгляде его, таящем неизведанный мрак, женскому взгляду могла бы померещиться глубокая тень грусти; что-то внезапно вспыхнуло и погасло в нем, и лишь на бледном лице его остался легкий румянец – словно вихрь жизни промчался перед ним в густом сумраке вечера каретой, окном и видением за ним.
 - Земля! Земля! – зазвучали мачты.
Жак поднял голову, взгляд его обратился к горизонту, пытаясь увидеть невидимое.

Ближе к вечеру юный капитан спустился в каюту Марселя. Взгляду Жака открылась комната, в которой почти не было вещей, кроме книг и бумаг, теперь лежавших на столе; бледная рука Марселя, в которой было что-то от стали, безупречным жестом лежала на листе, за строками которого следил его взгляд, отрываясь от него, когда Марсель вносил в тетрадь цифры. Ни малейшего следа усталости и изнурения не оставила на его лице многочасовая непрерывная работа в душном трюме, только лицо это было, возможно, чуть бледнее. Два-три мгновения Марсель заканчивал записи, и Жак бросил быстрый и пристальный взгляд на лицо не следящего за ним Марселя.
 - Мы переменим маршрут, - сказал Марсель голосом, полным молодой жизни и внимания, поднявшись так легко и свободно, будто переход от неподвижной работы к разговору ничего не изменил; он подвинул к центру стола карту. – Мы можем задержаться в К. не больше двух дней, шестого числа корабль должен придти в В., чтобы успеть в Р. к пятнадцатому, - он указывал на карте непривычное для слуха местечко В., Жак бросил на карту быстрый взгляд, оказавшийся достаточным. - Мы должны сделать все, чтобы нас не задержали.
Марсель поднял на Жака взгляд, на стекле которого еще отражались холодные и исполненные идеи выводы и рассчеты, так что, несмотря на прямоту и пристальность, он смотрел на Жака словно сквозь стену, на которой проступали лишь нужные ему черты: понимание и уверенность во взгляде Жака, смысл, который видит он в обсуждаемом вопросе. 
 - Не говорите ничего о Вашей цели; представьтесь купцом. Принимайте приглашения, но не заводите знакомств самостоятельно, ни о чем и ни о ком не расспрашивайте – мы устроим Вам нужные встречи, - сказал Жак; взгляд его скользнул по бумагам и цифрам, бессильным оставить след на пламенном лице его, и опустился с тенью прежней неподвижной мысли. – Излишне говорить Вам, мсье, - сказал он спокойным и ровным голсом, показывавшим, что озвучивает не эту мысль, - что от Вашей осторожности зависит не только точность Вашего плана, но и жизнь экипажа, - Жак слегка наклонил голову, поклонившись Марселю, и свободно вышел из каюты.

Солнце стояло высоко в небе; стоявший на палубе в ожидании той минуты, когда можно будет сойти на землю, Марсель поймал на себе быстрый, темный взгляд занятого Жака и легкий след, как от огня, словно бы усмешки в серьезном лице его. На берегу самые опасные события миновали благополучно, и Марсель возвращался на корабль по незнакомому городу.
Сумерки, сгущающиеся на улицах, были не теми, что каждый вечер спускались на море – земные сумерки, от которых Марсель давно отвык, пьянили действительной жизнью, чуждой безмолвной пустыне волн, неподвластной холодным выводам и рассчетам; огни, шаги и голоса окружили одинокого путника, затягивая его в неистовый, безостановочный круговорот жизни, циркулирующей, как полный ток крови. Во мраке улиц мелькали тени; тяжелый свет свеч падал в растворенную дверь, тьма, ютившаяся у ступеней крыльца, таила силы жизни. Трудно было догадаться по привычно бледному лицу Марселя, доступен ли он этому влиянию; шаг его был быстр и безупречен. Он вышел на пристань и поднял взгляд на корабль, как вдруг взгляд его встретил видение, заставившее его остановиться. Одинокая девушка, стоявшая на пристани, словно ждала кого-то, взгляд ее был обращен в другую сторону, и в нем была надежда, мешавшаяся с отчаянием; лицо это было бледно и потеряно, какая-то неподвижная идея тихо светилась в нем, приковывая мысль Марселя. Девушка оглянулась, взгляд ее вспыхнул – и, быстро подойдя к Марселю, она обратилась к нему.
 - Вы – господин Де Вири, я узнала Вас по портрету – когда-то я была в гостях у Вашего батюшки, - сказала она. – Я ждала Вас – случайно я увидела Вас еще днем. Я надеялась, что Вы захотите помочь мне.
Марсель слегка поклонился.   
 - Мое имя – Люсиль Бессьер. Я здесь со своим отцом, Шарлем Бессьером; из-за его болезни мы не смогли отправиться дальше на том корабле, что привез нас сюда, и вот уже месяц мы не можем выехать отсюда – никто не хочет нас брать, и я знаю, что это может быть опасно, - на глазах девушки показались слезы.
 - Приготовьтесь к пути как можно скорее, - сказал Марсель, с самого начала стоявший чуть наклонив голову словно бы из почтения и опустив глаза и по-видимому избегавший смотреть на девушку. – Возможно, взойти на корабль придется под защитой темноты. Назовите Ваш адрес.
Лицо девушки вспыхнуло чувством благодарности; сказав свой адрес, она сделала едва уловимое движение, словно желая коснуться Марселя – он заметил его, подхватил ее руку и коснулся ее губами, после чего еще ниже наклонил голову, шляпа полускрывала его лицо. Почувствовав необъяснимое волнение и желая точнее исполнить совет Марселя, девушка быстрым шагом пошла к городу.
Взойдя на корабль, Марсель спустился в каюту капитана; он постучал – ему не отвечали; в каюте стояла мертвая тишина.
 - Войдите, - раздался наконец спокойный, но странный голос. Марсель открыл дверь.
Жак сидел, откинувшись на спинку стула, воротник его рубашки был небрежно распахнут, перед ним на столе стояла зажженная свеча и две бутылки вина: одна была пуста, другая полна наполовину. Лицо его было очень бледно, лишь на щеках темнел в слабом освещении комнаты лихорадочный румянец, темный взгляд блестел, неподвижно и прямо устремленный на вошедшего Марселя со странным выражением; и в лице, и во взгляде читалось напряжение мысли, исключающее опьянение. Так, казалось бы, противоположный холодному Марселю по натуре, Жак никогда не выказывал большего желания к общению и большего оживления и тепла в разговоре с Марселем, чем он сам; и теперь он не встретил его приветствием и не пригласил его ни сесть, ни разделить его отдых; но он и не поднялся навстречу ему, чего безусловно требовало положение Марселя.
 - Молодая девушка со своим отцом Шарлем Бессьером нуждаются в месте на Вашем корабле, - сказал Марсель, остановившись возле закрытой двери. – Сейчас они в гостинице Л-ль, третьем номере.
Что-то изменилось во взгляде Жака, все так же неподвижно обращенном на Марселя, словно в нем вспыхнул какой-то тайный огонь, и словно бы еще пристальнее приковался он к лицу Марселя.
 - Они будут на корабле до отплытия, - сказал Жак. Марсель слегка поклонился и вышел за дверь.   

Люсиль сидела у окна, не отрывая взгляда от улицы, положив на колени сжатые руки. В комнате было так тихо, что слышалось спокойное дыхание спящего. Томительное, беспокойное ожидание было как будто только внешним средоточием какой-то новой жизни, родившейся в груди девушки; жизнь эта билась не чувством, а предчувствиями; и неясное сомнение, и смутный страх захватывали ее сердце, но она все так же неподвижно смотрела во мрак улицы, и лицо ее, вся фигура ее были полны нетерпеливого ожидания, бродящей, неуловимой, невоплощенной идеи и готовности жить. На мгновение оглянувшись, она увидела уставшее лицо старика, на которое падало яркое пятно света от окна противоположного дома; Люсиль беспокойно и заботливо вгляделась в это лицо на несколько мгновений и, поднявшись, наполовину задвинула штору, чтобы защитить спящего от света. В то же мгновение взгляд ее уловил тень за окном; сердце ее забилось сильно и верно; она повернула голову в темноту комнаты – туда, где была дверь – замерев и слушая: вот где-то за дверью, кажется, на лестнице, послышался слабый звук, затем шорох; в комнату негромко постучали. Бросив быстрый взгляд на отца и убедившись в том, что стук не разбудил его, быстро, но бесшумно Люсиль подошла к двери и открыла ее.
 - Люсиль Бессьер? – спросил незнакомый мужчина, стоявший на темной лестнице. Люсиль кивнула. – И Шарль Бессьер, - добавил мужчина, бросив взгляд через плечо девушки и кивнув на спящего старика. – Если вы хотите сесть на «Аврору», следуйте за мной.
Быстро подойдя к дивану, на котором лежал старик, и опустившись на колени, Люсиль нежно обняла отца.
 - За нами пришли, отец, - сказала она, когда старый Бессьер открыл глаза. – Нас ждут на корабле.
На улицах было пустынно, лишь изредка попадались прохожие; ведя под руку отца, Люсиль следовала за своим провожатым; он вел ее не той дорогой, какой она обычно ходила к морю, но очень скоро они вышли на пристань. Море дышало ровно и глубоко, как во сне, негромкий плеск волн пробуждал тишину ночи, но корабль, к которому подходила Люсиль, таил в себе жизнь, неведомую ей, но уже – казалось ей – подчинившую ее себе. Ступив на палубу, Люсиль внезапно увидела перед собой стоявшего у борта человека; он наклонил голову в знак почтения и приветствия; дрожь пробежала по телу Люсиль, она невольно прижалась к отцу: что-то близко и страшно поразило ее во взгляде, мелькнувшем во мраке ночи.

Наконец корабль вышел в море, и Люсиль могла стоять на палубе, чувствуя свежий ветер и не отрывая взгляда от океана. Утренний туман завивал ее светлые волосы, лицо ее казалось прозрачным в бледном утреннем свете, во влажном дыхании моря, бледность руки оттеняли черные кружева платья. Весь прошлый день, который она провела в каюте, Марсель лишь на минуту зашел к ней, чтобы осведомиться о ее благополучии, и несколько раз на дню приходил мальчик-юнга, приставленный к ней капитаном в качестве слуги, спрашивая о ее нуждах и готовый делать все по ее первому желанию. Оглянувшись, она увидела Марселя, выходящего на палубу. Он поклонился ей и, подойдя к ней, встал рядом, глядя на море. Мраморное лицо его было замкнуто, спокойно и нежно; он опустил глаза, и стекло их, полускрытое веками, невидимо ни для кого, отражало тонкую игру теней и огня, которую могло бы отгадать женское сердце. 
 - Ваш отец чувствует себя здоровым? – спросил Марсель.
 - О, благодарю Вас, да, - ответила Люсиль с живым чувством в голосе, взволновавшись. – Здешний доктор сказал, что бояться нечего. Я так надеюсь на то, что ему не станет хуже.
На глазах ее выступили слезы.
 - Я боюсь, что плавание слишком утомит его, - сказала она.
 - Не беспокойтесь – доктор знает свое дело; всего через две недели мы прибудем на место. Океан по нашему курсу обычно спокоен, а без качки плавание не так утомительно.
Люсиль благодарно посмотрела на Марселя и встретила его прямой, чистый взгляд, отражавший мысль и силу, неведомую ей, но словно чувствуемую, и словно тень трепета. Тем временем корабль жил своей жизнью; будто что-то знакомое обожгло слух Люсиль, она оглянулась и увидела Жака, отдающего распоряжения.
 - Вы хорошо знакомы с капитаном, господин Де Вири? – спросила она.
 - Я не знаком с ним. Имя его – Жак Дозари, корабль принадлежит ему, он везет торговый груз, но торговля – не постоянное его занятие.   
Люсиль опустила глаза, смотря перед собой на волны, ударяющие о корабль. Марсель пристально смотрел на ее лицо: какая-то тайная пробудившаяся сила отражалась на нем, оно было серьезно, замкнуто и бледно, волнение разгоралось на нем едва заметным, но тяжелым румянцем, и взгляд отражал синеву волн. В то же мгновение другой взгляд, незамеченный никем, обратился к этому лицу.
 - Я пойду к отцу – ему пора вставать, - сказала Люсиль, с прежней задумчивостью взглянув на Марселя, на мгновение задержав на нем взгляд, и пошла к трюму.
Бессьер спал. Опустившись на пол у его кровати, сжав кисти рук и положив локти на кровать, она задумчиво и неотрывно смотрела на спящего старика; минут десять или двадцать, а, может быть, полчаса длилось это молчание.
 - Отец, - сказала Люсиль, голос ее был негромок и нежен; казалось, что он не в силах разбудить, и в лице старика словно чудом пробудилось сознание, он открыл глаза. Люсиль с нежной заботой и ревнивой любовью смотрела на него. Половину ночи она так же сидела у его кровати: был несильный ветер, но старик, чуткий от болезни, хорошо улавливал его, и, чуткая от любви, и Люсиль слышала, как он стонет в мачтах; Бессьер не мог заснуть и, лишь только забывался на некоторое время, снова пробуждался с дрожью и, мутным взглядом с щемящим, тяжелым беспокойством оглядывая темную каюту, искал глазами милое и родное видение – свою дочь.
 - Наконец утро? – спросил Бессьер, не поднимая головы с подушки и глядя на дочь застывшим, пристальным и в то же время рассеянным взглядом.
 - Восемь.
 - Де Вири говорил с тобой? – спросил старик тем же спокойным голосом, слабым от нездоровья; он был бледен.
 - Спрашивал лишь о том, все ли у нас благополучно.
 - Кто еще есть на этом корабле?
 - Только моряки.   
Старик не смотрел на дочь, когда она отвечала ему, и не вслушивался в ее голос: он ей верил, ненапрасно. 

Люсиль сидела с книгой на коленях; взгляд ее был прикован к строкам, но бледное лицо свидетельствовало о такой поглощенности каким-то состоянием, какой-то мыслью, что трудно было понять, вызвана ли она книгой или чем-то, совсем не касающимся ее; глубокая задумчивость ее, походившая на синюю морскую пучину, выявлялась тонкой нежностью на бледном лице. В каюту постучали; Люсиль подняла глаза от книги и разрешила войти. Мальчик принес чай, и Люсиль поймала его строгий, быстрый и любопытный взгляд, брошенный на книгу.
 - Ты умеешь читать? – спросила Люсиль.
Мальчик посмотрел на нее тем, привычным для него, как будто испуганным, пристальным взглядом, который свидетельствовал о произведенном на него впечатлении.
 - Нет, - ответил он.
 - Тебе интересно?.. – спросила Люсиль снова, не отрывая от мальчика спокойного, непринужденного и в то же время внимательного взгляда. – Ты хочешь научиться?
 - Вы хотите учить меня? – спросил мальчик твердо в порыве тихого чувства, и все так же пристально, с каким-то ожиданием глядя на Люсиль. Губы Люсиль подернула скорее нежность, чем улыбка, и скорее измученная, чем счасливая; мальчик слегка побледнел, опустил глаза и сбежал бы, если бы Люсиль не села за стол и, взяв бумагу и перо, не сказала:
 - Принеси тот стул.
Мальчик сидел рядом с ней бледный, рука его, которой он придерживал лежавший на столе лист, казалась застывшей; весь он был замкнут, как закрытая крепость, вблизи него веяло холодом, но раскрытые холодно-голубые глаза его, пристальные и чуткие до тончайшей тени, застывший и резкий взгляд были полны вспыхнувшей и стремительной жизни. Ученик был восхитительно понятлив. Люсиль хотела закончить первый урок, когда в дверь каюты постучали.
 - Войдите, - сказала Люсиль, поворачивая бледное лицо к двери.
Дверь отворилась, и на пороге показался Жак. Войдя, он закрыл за собой дверь и, оставив руки позади, слегка прислонился спиной к двери. Мальчик, встрепенувшийся уже при стуке, быстро поднялся с места и стоял посреди каюты, бледный, с опущенными глазами и трепещущими веками.
 - Простите, что я обеспокил Вас, - сказал Жак, не глядя на юнгу. – Я пришел предупредить Вас о том, что завтра мы на несколько часов остановимся в небольшом торговом городке, где Вы сможете сделать нужные Вам покупки или заказать их у Шарля. Как Вы чувствете себя на корабле?
 - Благодарю Вас, Вы очень добры, - ответила Люсиль, опуская глаза; на слегка побледневшем лице ее проступил тот же едва заметный, тяжелый румянец, и в то же время какая-то сильная, кроткая тишина разлилась по нему, овладев ею. – У меня есть больше, чем нужно.
 - Как успехи у Шарля?
Люсиль, которой по реакции Шарля показалось, что капитан строго осуждает его новое занятие, взглянула на мальчика, подняла глаза на Жака и сказала, снова опуская их:
 - Шарль очень умный и спопосбный мальчик. Вы разрешите ему недолго заниматься со мной?
Взглянув на Жака, Люсиль побледнела еще больше, прежняя неподвижная идея загорелась в ее взгляде, она уж не опускала взгляда и смотрела на Жака неотрывно, не замечая своего, слегка затрудненного, дыхания, не чувствуя страха: он смотрел на нее, не думая о Шарле. Лицо Жака, все это время не спускавшего глаз с Люсиль и теперь увидевшего перемену в ее взгляде, неуловимо, но страшно изменилось. Он наклонил голову, поклоном отвечая на вопрос Люсиль, и вышел из каюты. Люсиль хотела остановить его – она чувствовала, что одного ее тихого слова, одного лишь нежного звука ее голоса достанет на то, чтобы приковать его к месту; но она не могла говорить.
 - Благодарю Вас, - сказал Шарль с трепетной дрожью в одушевленном, негромком голосе. Люсиль невольно и едва-едва протянула ему руку; Шарль, опустившись на колено, поцеловал ее, и, поклонившись, вышел из каюты. Проводив его почти невидящим взглядом, Люсиль поставила локти на стол и опустила голову на руки, закрыв ладонями лицо. 
      


***

Золотистая пыль струилась в воздухе, в высоких комнатах, в свете, проникающем из расположенных под потолком окон. Катрин подняла голову, лицо ее озарила мягкая, неуловимая улыбка; очарование отразилось в ее лице, и синие глаза ее казались совсем светлыми в рассеянных лучах солнца. Вдруг громкий звук отвлек ее внимание; Катрин непроизвольно вздрогнула и оглянулась; молодой человек, стоявший на невысокой лестнице у книжной полки, вспыхнул с досады на себя, но так и не отвел взгляда от Катрин. Он видимо смотрел на нее уже некоторое время и, засмотревшись, забыл в руках стопку книг, которые лежали неровно и наконец посыпались на пол. Впрочем, непроизвольная улыбка сейчас же проступила на его губах, и он искренно рассмеялся, с еще оставшейся краской на лице. Катрин, глядевшая на него застывшим, растерянным взглядом, слабо улыбнулась вслед за ним.
Флуа глуховат, но, если он наткнется на это зрелище, я вылечу отсюда, как мокрый котенок, - сказал молодой человек весело, спрыгнув с лестницы и энергичными, верными движениями собирая рассыпавшиеся книги.
Вы еще здесь, Жан? Я, кажется, нашел то, что вы искали, - послышался голос, принадлежащий, по всей видимости, пожилому мужчине, по коридору раздавались приближающиеся шаги.
На лице Жана мелькнула легкая улыбка.
Я здесь, старина! Тащите сюда ваше сокровище! – крикнул он, поднимая книги. Катрин взволнованно оглянулась, быстро подошла к Жану и, подняв улетевшую за стеллаж книгу, которую он не заметил, протянула ему.
Это тот самый труд, который.. – сказал Флуа, и остановился, увидев рядом с Жаном незнакомую девушку; молодые люди держались за одну книгу; услышав старика, девушка убрала руку и оглянулась, а Жан, бережно держа в руках книгу, проследил за ее движением и не спускал с нее глаз; на щеках его горел румянец, а на губах едва проступала нежная улыбка.
Да! Что там у вас, Флуа? – сказал он наконец с открытой приветливостью, посмотрев на старика библиотекаря. – Ах, да! Ведь вы незнакомы? Это Анри Флуа, он работает здесь библиотекарем. Флуа, это мадемуазель…
Катрин, - ответила Катрин, робко улыбнувшись. В лице Жана, отражающем все его чувства с точностью и откровенностью зеркала, появилось восхищение; он, впрочем, видимо давно уже был в восторге. – Я пришла спросить о мсье Пере, он работал здесь лет пятнадцать назад; может быть, он еще здесь?
Катрин! Мадемуазель Катрин! – воскликнул старик, улыбаясь во все лицо, и засуетился, не зная, как избавиться от огромной книги, которую держал в руках. Жан протянул руку, и старик, избавившись от своей ноши, принялся по привычке бурно жестикулировать, говоря о том, что Пере давно не работает здесь, но что он не раз говорил о своей племяннице Катрин, об очаровательной Катрин, которая, как Флуа видит теперь, еще очаровательнее, чем можно было предполагать.
Флуа, у вас нет совести; вы хотите сказать о чем-то, так оставьте комплименты на конец, - улыбнулся Жан. Флуа лукаво погрозил ему пальцем.
В самом деле, в самом деле, молодые люди; у меня для мадемуазель есть небольшой сюрприз.
Жан, давно избавившийся куда-то от книги, облокотился о стеллаж и слегка наклонился вперед, внимательно слушая.
Пере оставил мадемуазель подарок – кажется, несколько книг; да, несколько книг, они лежат..
Ну? – не утерпел Жан.
Постойте, дайте мне вспомнить.. Ах да, на той полке, что над моим столом, конечно! Где же еще!
Быстро переглянувшись с Катрин и слегка ей улыбнувшись, Жан тут же быстро прошел мимо Флуа, и, не успели последовавшие за ним старик с девушкой снова увидеть его, как услышали молодой энергичный голос:
Синяя бумага, голубая лена?
Да, да, мой юный друг! Как вы находчивы, мой милый Жан! – отозвался старик.
Я открою это дома… можно? – спросила Катрин, благодарно улыбаясь Жану.
Конечно, - просто ответил Жан, с оттенком растроганности улыбнувшись вопросу Катрин. – Но сюрприз тяжелый; я помогу вам отнести его – вы позволите?
Ах, да! Вы так добры!
Жан отчего-то вспыхнул.
Когда не зол – это правда, - рассмеялся он, но в глазах его мелькнула тень грусти. В первый раз Катрин ясно заметила для себя этот постоянный оттенок грусти в его темных глубоких глазах, в светящемся самоотверженной устремленностью лице; в это мгновение ей показалось, что именно эта грусть так привлекала ее в ту минуту, когда оглянулась и впервые в жизни встретилась с его взглядом; эта непривычная грусть с тенью отчаяния или разочарования.