Меланхолик

…Моя родная, ты нужна мне,
Наверно, больше, чем себе…
…ты меня узнала
По отражению в себе…
 П. К.


Она села на кровать, прислонившись к стенке, запрокинув повернутую к окну голову и положив одну руку на поджатые колени. На нее падал широкий четырехугольник желтого света от окна противоположного дома и довольно ярко освещал лицо. Огромные, строгие сине-зеленые глаза с тяжелыми кукольными веками, высокий лоб, спокойная, почти прямая линия бровей, довольно крупный, прямой, едва заметно приподнятый нос, немаленький рот, широкие, четко очерченные, пухлые губы и немного тяжеловатый подбородок – все это было безупречно красиво, но несколько резковато для женщины. Пышные рыжие, скорее даже красные волосы очень темного оттенка свисали до плеч; они были почти прямые, слегка завивались на кончиках, и Константа была этому рада, так как ненавидела возиться с волосами. Ее очень белая кожа быстро загорала, и теперь лицо было покрыто легким загаром, который очень к ней шел, особенно когда через него пробивался румянец. Она слегка вздрогнула, когда громко прозвенел телефонный звонок, и тут же поняла, что, «сидя сейчас, как придурочка в ауте», ждала именно этого. «Вот я тебя и поймала на твоей галиматье», - подумала Константа, протягивая руку к стоявшему на полу возле кровати телефону и поднимая трубку.
- Да, - сказала она спокойно и, не ожидая ответа, снова откинула голову к стенке и посмотрела в окно.
Огни где-то вдалеке молчаливо отражались в фиолетовых стеклах витрин. Тихая, темная, пустая улица за окном молчала, и только изредка едва слышно доносилась чье-то ровное дыхание.
- Вы знаете, почему мне нравится звонить с телефона-автомата? – вдруг заговорил знакомый очень низкий, но молодой и очень мягкий голос.
Константа слегка приподняла брови, впрочем довольно равнодушно; он обычно не говорил.
- Тут везде тихо, пусто, этот нереальный свет фонаря, как в вашем сне, - продолжил мужской голос. – Вы знаете, когда на улицах нет людей, то все становится вашим сном; вы помните, как вы просто шли куда-то во сне… ходили по этим пустым улицам… в этой городской пустоте, городской пустоте – почувствуйте – вдруг свет из-под козырька, и этот тонкий-тонкий звук, телефонный гудок, и ваш голос… Этого не может быть в самом деле.
Константе почему-то вспомнилось, как она в детстве строила себе маленький домик, уголок, в квартире, стаскивала с дивана подушки, сверху еще постилала плед, чтобы совсем нигде не было выхода, и обязательно затаскивала в этот домик настольную лампу – без лампы она никак не могла, а с лампой, как с маленьким солнцем, это был ее мир, ее вселенная за диванными подушками. «Костя, да зачем тебе лампа – читать, что ли, собираешься?» – ворчал отец, которого заставляли искать удлинитель для лампы. «Сам ты Костя, а я Катя», – бурчала Константа, исподлобья с нетерпеливым интересом наблюдая за тем, как бедный папаша ищет непонятно куда затерявшуюся вещь, и не думая отступать.
- Это похоже… как я в детстве, - продолжал голос на другом конце провода, - брал большой фонарь, убегал с нашей дачи и всю ночь бродил вдоль по заброшенным рельсам. Вокруг – темные, пустые поля, свободный ветер без границ, и такая яркая, полная луна над головой, все небо в звездах, черное, огромное, звездное… а ты идешь с фонарем по нашей ничтожной земле, и от фонаря небольшой круг под ногами… если бы я… говорить умел, то это вышло бы лучше, по вашему профилю, только вы и так понимаете.
«Может быть, и понимаю, потому что бегала ночью в лесу, - подумала Константа. – Он, однако, говорит, ничуть не сомневаясь». Она вспомнила, как она один раз решила испытать себя на храбрость и, когда гостила в деревне у каких-то родственников, дождалась ночи, вылезла в окно своей спаленки и, надев только туфельки и ничего даже не накинув на голенькие плечи, выступающие из длинной ночной рубашки, пошла в густой старый лес, начинавшийся почти у самого дома. Она вспомнила, как сильно, тяжело стучало у нее сердце, как дух занимался от ночного холода, от туманной темноты, как замирало все внутри, когда она, идя по дорожке, заставляла себя смотреть по сторонам в темную, высокую стену леса, где ей мерещились длинные, таинственные тени, как она вздрагивала от каждого шороха и тысячу раз неудержимо хотела пуститься бежать обратно, домой, но оставалась и все шла дальше. Все это воспоминание одним чувством прошло в ее сознании за несколько секунд. Она именно понимала этого странного парня, понимала то, о чем он говорит, хотя в то же время в его словах было что-то непостижимо новое для нее, что-то, от чего, казалось, можно было почти сойти с ума. Но она молчала. Но и он молчал. «Фу, какую порет ересь. Он, может, в самом деле того», - думала Константа, немного сдвинув брови с каким-то брезгливым и усталым чувством.

- Да, да, сейчас, только вот посуду помою, - брякнула, что попало, Константа, не зная, как отвязаться от Базаровой, которая затаскивала ее на собрание жильцов в подъезде.
- Да какая посуда, милая моя! Посуду и после собрания помыть можно, вам мужа не ждать.
- Отчего же не ждать; ждать, Раиса Сергеевна, - говорила Константа, наклоняясь, чтобы надеть туфли.
- Что, нашли кого-то? Такой красавице и нельзя одной. Ну, оно и всегда лучше, чем одной-то сидеть. Хотя мужики, они все – дрянь первейшая, я это всегда говорила, - ухмыльнулась Базарова.
- Так же, как и бабы, - все так же спокойно проговорила Константа, выходя за дверь. У нее болела голова, и она, спустившись, встала в углу, прислонившись к стенке, ничего не слушая и почти ни о чем не думая.
На подъездной площадке собралось человек десять. Все уже что-то оживленно обсуждали. Ближе всего к Константе стоял Глух, несколько эксцентрический старичок, с которым она обычно здоровалась при встрече. Теперь он держал ее в курсе событий, с минуты на минуту шепотом делая какие-нибудь замечания. Эти замечания были в основном очень короткими и такого типа: «пьяная рожа», «дон Жуан липовый», «во хлыщ! на галстух, на галстух-то посмотри! аделаидина цвета! тьфу!». Одно замечание было подлиннее других.
- А вот видишь, вон этот, в бичевской курточке, кричал сейчас, что двадцать рублей на полы – это еще свет такого не видывал; так вот это он прикидывается только таким бедненьким, а я вот – слышишь, дамочка – видел вчера сон, так он в этом сне на малиновом Мерседесе разъезжал, а деньги-то так и сыпались, так и сыпались…
- Из машины, что ли? – равнодушно перебила Константа с закрытыми глазами.
- Что? Чего? Ты, дамочка, мне не веришь, думаешь, старик свихнулся, а я тебе говорю – что не даром я такой сон видел. Вот те крест – миллионы у
него запрятаны, в сейфе там, в банке, где они там прячут. В банке прячет! Это ты слушай, это я тебе дело говорю!
- А вам гробы не снятся? – спросила Константа.
- Чего? Гробы? – испугался старик. – Не снятся. Вот те крест, не снятся. А что, есть такая примета?
- Да не знаю, мне вот снятся. Это хорошо, что вам не снятся, - отговорилась Константа. «Говорю какую-то чушь, зря старика напугала», - с досадой подумала она. Голова болела еще больше. Стоять на ногах было тяжело, и она уселась на лестницу, положив локти на колени и свесив кисти рук между коленями. У нее в голове все мелькали какие-то мысли, связанные со вчерашней ночью, фонарь, рельсы, диванные подушки, Глеб… голова немножко кружилась.
- Да, да, Тамара и мыла лучше, а эта что моет – только тряпкой знает грязь развозить… Двадцать рублей!..
- Да у вас у одной всегда грязь на лестничной площадке, вот возле вашей двери, Жора поскользнулся недавно на какой-то дряни!
Жора лениво промычал и смущенно ухмыльнулся.
- Да, да! – продолжала, не слушая, старуха Бэттлерюгенд, вставляя нецензурные ругательства через каждое слово. – Та и мыла с хлоркой, чисто мыла, а у этой что, вот, что? – и Бэттлерюгенд, нагнувшись, провела пальцем по полу и торжествующе подняла его в серой пыли.
- Ты бы еще на улице полизала, - возразила Базарова.
- Вот комедию ломает Гитлерюгенд, - прыснул со смеху Дубень.
- Да где она сама-то, матушка, где она?! – кричала Бэттлерюгенд.
- Да говорят же вам, она в больнице, мама у нее заболела, - с раздражением отозвалась молодая девушка.
- Да! А я сама вся больная, да вот пришла же. Тоже не надо ведь забывать про свои обязанности! – не унималась старуха. – Не буду я этой платить ничего! Вот Тамара мыла – это было дело…
- Да ты и Тамаре не плотила! – вдруг громко высказала Базарова.
Константа громко засмеялась, не удержавшись, смехом, напоминающим мальчишеский. Все на секунду замолчали и уставились на нее.
- Да ты-то, матушка, чего скалишься, - злобно выкрикнула Бэттлерюгенд, - вот такие, как ты, водят в дом толпами своих мужиков, весь подъезд загадили…
У Константы страшно болела голова, она вдруг особенно почувствовала это, когда смеялась. Теперь она встала с лестницы и стала подниматься домой, но внезапно остановилась и, оборвав Бэттлерюгенд, сказала обычным строгим и спокойным голосом:
- А давайте, господа, снесем вот эту беседку, что под окнами. Будет… хорошее место для парковки. «Какой вздор я говорю… глупость!» – поморщилась Константа, тут же снова отвернувшись и поднимаясь дальше.
- Вот это дело! – с жаром ввязался было мужчина, который уже много лет мучился со своей машиной.
- Э, да сколько это денежек-то, с нашими-то жильцами что задумали, - сказала Базарова, тыкая пальцем в Бэттлерюгенд. – Да и зачем это вам? Да вы знаете, сколько это стоит? Я сама, знаете ли, небогата.
- Ты-то небогата! – завопила Бэттлерюгенд, но это было последнее, что расслышала Константа, захлопывая дверь.
Константа повалилась на кровать лицом в подушку, но тут же вспомнила, что не выпила таблетку и, тяжело поднявшись, пошла на кухню. «Где тут эта… эта дрянь…», - говорила она, пытаясь найти в какой-то коробке с кучей лекарств нужную таблетку. Найдя наконец, она взяла стакан, налила в него воды и, пока ставила кувшин на место, стакан выскользнул из пальцев и, полетев на пол, облил водой всю кухню. Константа выругалась, как могла, и, схватившись рукой за больную голову, пнула еще не разбившийся стакан. Она запила таблетку водой из кувшина и, дойдя наконец опять до кровати, легла на спину и уставилась в потолок.
«Надо уснуть, чтобы все это куда-нибудь подевалось», - подумала она. У нее в голове был какой-то грязный, отвратительный хаос из вчерашних и сегодняшних впечатлений. «А деньги-то так и сыпались… хлыщ, аделаидина цвета… поскользнулся на дряни… на дряни… дрянь… мама заболела… гитлерюгенд… гробы… - мелькало в больной голове Константы. – Да, мне, кстати, гроб снился. Темно, ужасно холодно, душно, задыхаешься… но, однако, не задыхаешься, а будешь так вечно лежать… хуже-то всего почему-то было одиночество… бррр! Дрянь такая снится!»
В подъезде все еще были слышны крики. Раздался телефонный звонок. Несмотря на головную боль и отвратительное самочувствие, Константа почувствовала, что очень хочет взять трубку, как будто в этом было какое-то спасение, что-то другое, что-то новое… Константа поняла это чувство и криво усмехнулось. «Было такое, когда влюблялась в семнадцать лет», - презрительно подумала она и, однако, протянула руку к трубке.
- Да, - сказала она, как всегда, не поднимая голову с подушки и закрыв глаза.
- …у вас голос больной; вам плохо? – спросил Глеб.
- Да ладно тебе. Болтай дальше, - ответила Константа.
- Вам будет тяжело слушать, у вас болит голова.
- Ну так до свиданья, - резко отозвалась Константа.
- Вы теперь легли спать?
- Да.
- Да. Спокойной ночи.
Константа положила трубку и повернулась на бок, лицом к стенке, обхватив рукой подушку. Она пролежала так минут десять, но вдруг поднялась, накинула летний плащ и вышла на улицу. Было еще не очень поздно; радуясь, что Глеба нет в беседке, Константа прошла немного дальше от своего дома и села на скамейку во дворе одного из соседних домов.
«Мальчишка, ничего больше, мальчишка… чокнутый. Мне внутренняя свобода в сто раз дороже всей этой дрянной любви», - бессвязно думала Константа. Интересное это понятие – внутренняя свобода – Константа написала в своем дневнике, когда ей было восемнадцать лет. Объяснить его можно было примерно так: как она не могла чувствовать себя вполне свободной, когда кто-то наблюдал за ее поведением, так она не могла чувствовать себя вполне свободной внутренне, когда кто-то знал ее мысли. Если кто-то знает, что мы думаем, то мы уже попадаем под его влияние, не говоря даже о непонимании, пересудах, попытках переубедить, советах и тому подобной «ерунде» (по словам самой Константы) – и, хотя Константа не имела привычки поспешно менять свои мысли, да и мысли ее были не такие, чтобы их скоро менять, ощущение внутренней свободы все же как-то пропадало. Константа не думала, что «язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли», но была, как это называется, «себе на уме» и предпочитала не особенно высказываться. Она, однако, чувствовала, что это – скорее приобретенная привычка, причем приобретенная из-за плохого общения и одиночества. Фраза «дороже всей этой дрянной любви», кстати, многое объясняла.
Головная боль, кажется, немножко ослабевала. Наверное, от таблетки, но все же на свежем вечернем воздухе было как-то лучше. Константа услышала чьи-то шаги, скоро показался незнакомый мужчина. Константа так и не обратила бы на него внимания, если б он, проходя в подъезд мимо скамейки, не остановился и не крикнул:
- О, Костя, ты, что ли?
Константа подняла голову и в свете фонаря разглядела Витьку, своего бывшего одноклассника, с которым она когда-то была хорошо знакома, но которого ни разу не видела после одиннадцатого класса. Реакция Константы была как-то двояка: она слегка улыбнулась, но в то же время болезненно, криво сдвинула брови.
- Ты тут живешь, что ли? – спрашивал Витька, улыбаясь, поставив ногу на угол скамейки и облокотившись о поднятое колено.
- Рядом. Дышу перед сном, - ответила Константа, полуулыбаясь и с равнодушным вниманием посмотрев на поставленную на скамейку ногу, видимо, смутив этим Витьку, который убрал ногу и неловко повис перед Константой. Она слегка подвинулась, и он сел рядом.
- Ну, а ты как? Я тебя здесь раньше не видела, - немного устало сказала Константа, по-прежнему бессознательно слегка сдвигая брови от головной боли. Она смотрела на Витьку с равнодушным любопытством, так же, как только что на его ногу. «Потолстел», - подумала она мимоходом.
- Да я, видишь ли… - немного смущенно и в то же время нагло ухмыльнулся Витька. – Поругался с женой. Ну, и вот теперь один пока… - и Витька, рассмеявшись, посмотрел на Константу как будто в каком-то ожидании.
- Молодец, - безразлично сказала Костя, вдохнув прохладный воздух и подняв брови.
- Почему молодец? – ухмыльнулся Витька.
- Ну, рассказывают обычно для того, чтобы похвалили, - равнодушно возразила Константа, смотря куда-то в темноту перед собой.
- Не-е! Мужики рассказывают, чтобы пожалели! – рассмеялся Витька.
- Да? Я не умею жалеть. Из-за чего поругались-то? – спросила Константа, слегка поворачивая голову к Витьке. Ей вспомнилось, как девчонки один раз, болтая после уроков, решили, что Витька будет самым лучшим мужем из всех их одноклассников.
- Да я не понял… - ухмыльнулся Витька, опять опуская глаза. – Она знает только реветь целыми днями… Ну, думаю, выревется, так успокоится, у вас и всегда так… Надоела она мне со своими концертами, тоже… Ты, говорит, типа, отца не мог нормально похоронить, все я, мол, должна была бегать… отец у нее помер недавно… Так у меня же тоже работа, кого там! Ее как раз уволили, а ей бы все только дома сидеть… Да-а, к черту!
- Что ж вы, разводитесь?
- Да не знаю! – отмахнулся Витька с раздражением и досадой.
- А ты тут давно? А когда домой пойдешь? – спросил он, немного помолчав.
- Не знаю. Сейчас, - сказала Константа, поднимаясь.
- Да? А ты… домой? Ты как теперь – одна? Ну, то есть…
- Одна, - перебила Константа, поморщившись.
- А ты ничего… еще стала красивей… - глупо и нагло улыбнулся Витька, немного покраснев.
- Да ну?! – приподняла брови Константа. – Ты бы сначала научился приставать получше… Муженек… - и Константа, не дожидаясь Витькиной реакции, развернулась и пошла прочь.
 
Она недавно поступила работать в университет и сама была очень немногим старше большинства студентов, даже младше некоторых. Вчера она ушла в отпуск и несколько непривычно чувствовала себя после недавних завалов на работе.
Как только она начала читать лекции, к ней привязался какой-то студент, хорошенький парень, стал провожать ее домой без ее желания, просиживал вечера в ветхой беседке под ее окнами, играл грустные мелодии на губной гармошке, звонил темными вечерами и молчал в трубку… «Дурак», - с первого раза подумала Константа, и ей до сих пор не пришлось менять своего мнения. Ее, однако, немного удивил сначала тот взгляд, с которым он повсюду ходил за ней. «Бабы, что ли, никогда не видел», - подумала она; ей было особенно неприятно то, что она как будто боялась его; «как сумасшедшего», - тут же решила она. У нее как раз сломался мотоцикл, на починку не было денег, и ей приходилось терпеть этого парня каждый день во время довольно длинного пути из университета до дома. С тех пор ей не удавалось забыть его лицо. «Экая баба!» – думала она не раз, смотря на тонкие, изящные черты лица, в которых было что-то нежное, но не просто нежное, а нежное до какой-то расслабленности, до распущенности; то есть именно в самих чертах лица; необычный разрез темных глаз очень способствовал этому впечатлению, не совсем приятному. Впрочем, нижняя часть лица была совершенно мужская, даже немного тяжеловатая. Характера он был скорее флегматичного, мягкого, и нес какой-нибудь бред с тяжелым, спокойным взглядом чему-то обрадовавшегося меланхолика. «Милый, мягкий наш Иван Осипович был несколько похож на бабу», - часто ни с того ни с сего вспоминалось Константе. Она преподавала литературу.
Она все хотела отделаться от «меланхолика», как называла его про себя, то есть, попросту от Глеба, но, видимо, оставалось только жаловаться в психушку, чтобы засадили наконец куда-нибудь подальше этого ненормального, каждый вечер торчавшего под окнами.

Разбуженная с утра пораньше соседскими женскими взвизгами «я тебя ненавижу, ненавижу!» и мужскими матерками, Константа весь день просидела дома, радуясь, что можно наконец отдохнуть, и затеяла для развлечения уборку. Вечером вспомнила, что хочет есть, что колбасу съела еще вчера, а больше ничего нет. Захватив свою спортивную сумку и спускаясь с лестницы, она почувствовала какое-то волнение в груди и, наплевавшись про себя, принялась свистеть и как ни в чем не бывало вышла на улицу. Она даже не посмотрела на беседку и прошла мимо. Магазин был за углом, она за пять минут купила все, что ей было нужно, и снова вышла на улицу. Было уже почти темно. Возвращаясь, она издалека заметила, что беседка пустая. «Что-то это подозрительно. Не верю я таким делам», - подумала она, с каким-то неприятным чувством заходя в подъезд. Поднявшись на свой этаж и доставая из кармана ключи, она вдруг услышала шорох в подъезде и быстро оглянулась.
Глеб сидел в полутьме на лестнице, идущей кверху от площадки Константы, откинув голову на стенку, и слабо улыбался. Константа повернулась к нему и скрестила руки на груди.
- Ну, и что же вы тут выжидаете, милейший? – спросила она, и ее брови устало дрогнули как бы от досадливого раздражения.
- Я ждал… я хотел… - сказал Глеб и только шире улыбнулся. Он был как в прострации, и темные глаза смотрели отрешенно, в то же время ужасно тяжело и неподвижно, как-то страшно.
Константа пристально всмотрелась в него. «Это что?» – спросила она себя, и вдруг быстро, обычным верным шагом подошла к Глебу и, присев рядом с ним на корточки, внимательно всмотрелась в его глаза.
- Ты наркоман? – спросила она как всегда серьезным, строгим и спокойным голосом.
Глеб долго, грустно, грустно посмотрел на нее и, опустив голову, горько улыбнулся.
«Так. Прекрасно», - подумала Константа.
- И давно? – спросила она быстро, с видимой досадой.
- Да ведь это… неважно… - сказал Глеб, не поднимая глаз, своим низким и спокойным голосом.
- Ну, а что ж важно?
- Важно… сегодня вечер такой теплый, и листья – вы видели листья под светом фонаря, вот у вас во дворе, кажется, тополь… ветра нет, и листья спокойные… им так хорошо и страшно жить в сумерках… там туман… сегодня все в тумане… корабли уходят и не возвращаются, бесконечный океан без дна, тяжелые блики на лицах звезд и бездна, бездна… у вас сегодня свитер белый, вам это красиво… - Глеб поднял на Константу мягкие, тяжелые полубезумные глаза. – Вам, знаете, очень красиво, когда свет падает, как здесь в подъезде, тусклый желтый свет…
Константа внимательно слушала и пристально вглядывалась, но по самому вниманию, с которым она слушала бред Глеба, было видно, что ее интересуют не сами его фантазии и она что-то пытается понять. Она, например, хорошо заметила, что он говорил о каком-то тумане, хотя никакого тумана на улице не было.
- И это, по-твоему, важно? – перебила она.
Глеб улыбнулся.
- А то, что мне на тебя плевать, важно?
Глеб грустно покачал головой в отрицательном смысле и снова отрешенно улыбнулся, заглядываясь на Константу. При этом она как никогда раньше ясно увидела, что, несмотря на отрешенность, его улыбка была, как и всегда, решительно умной и уверенной, без всякой наглости, такой, как будто он имел какую-то невысказанную мысль, какое-то странное понимание. Константа вдруг почувствовала болезненную ненависть, доходящую до отвращения и, быстро наклонившись к нему, взяла его рукой за подбородок и проговорила еще более спокойным голосом, с легкой нежной улыбкой:
- Слушай, парень, мне ведь нет никакого дела до твоих бредней. Ты подохнешь, как собака, со своими наркотиками, но да ведь я здесь ни при чем. Я тебя не люблю. Ты мне не нужен; ты мне надоел. Давай расстанемся по-хорошему и прямо теперь.
Еще когда Константа начала говорить, Глеб приподнял голову и уставился на нее пристальным, таким же страшным взглядом, в котором появилось что-то твердое и, кроме того, лихорадочное.
Убрав руку от лица Глеба, Константа поднялась и, подойдя к двери, всунула ключ в замочную скважину, но она не успела открыть дверь, как услышала, что Глеб встал с места; она оглянулась. Глеб стоял, опираясь на перила, и как-то прерывисто дышал; взгляд у него стал еще более диким, хотя оставался все таким же твердым; он искривленно улыбался.
- Не уходите, - сказал он по-видимому спокойным голосом, но в котором было столько чувства и просьбы, что Константа невольно задержалась у двери. Она, однако, уже через две секунды повернулась, чтобы открыть дверь.
- Я убью тебя… то есть… себя, - добавил Глеб все так же спокойно и странно улыбнулся: он, видимо, просто ошибся в слове, но говорил совершенно серьезно и как будто больше для себя, чем для Константы.
- Туда и дорога, - подтвердила Константа, спокойно отворачиваясь и открыв наконец дверь.
Но Глеб быстро подошел к ней и положил свою руку на ее, которая лежала на дверной ручке.
- Вы не можете так сказать… - проговорил он, страшно пристально смотря на нее.
Константа опустила глаза.
- А я разве что-то говорила? Иди домой, проветрись по дороге, - сказала она, посмотрев на него и слегка улыбнувшись, высвободила свою руку и закрыла за собой дверь.
Войдя в темный коридор и протянув руку, чтобы зажечь свет, она почувствовала, что немного дрожит всем телом, и поняла, что это от какого-то бешенства. «Если б этого не было, то и не говорила бы так», - мелькнуло у нее. Она машинально обхватила себя руками, чтобы унять дрожь, и медленно прошла на кухню.
«Наркоман и меланхолик… - прекрасный парень! Почему бы ему к кому другому не привязаться?» - думала Константа, сидя за столом и, положив руки на стол, грела ладошки об запотевшую кружку с горячим чаем. В комнате был полусумрак; горел только торшер. Настенные часы, еще бабушкины, мерно отбивали секунды. Константа бессмысленно прислушивалась к ним и почему-то стала вспоминать, как они с бабушкой – баба Дуня и маленькая Катя – один раз летним вечером засиделись во дворе – баба Дуня, на которую, кстати говоря, Катя больше всего походила характером, заболталась с кем-то на лавочке, а Катя, пользуясь случаем, забралась на качели и сильно-сильно раскачалась. Небо было не совсем чистое и не совсем еще темное, но над качелями среди веток тополей был просвет, в котором мерцали две довольно больших и несколько маленьких звезд. И, когда она, подлетая вверх на качелях, смотрела в небо, ей казалось, что она улетает к звездам, дух захватывало от страха, от высокого полета, но в ее детском сердечке было предвкушение чего-то грандиозного и прекрасного, ей казалось, что вот сейчас, через несколько секунд страха, наступит что-то чудесное – и он не боялась…
«А ведь я ничего не понимаю во всей этой наркомании…» – подумала Константа и вспомнила, что когда-то давно в гостях у своих друзей она от нечего делать стала листать валявшийся на столе учебник по основам безопасности жизнедеятельности, и наряду с советами о том, что нужно делать, когда вас завалит лавина (плевать, и есть плевок попадет вам в нос, значит, вы вверх ногами; Константа серьезно прочитала это, но тут же подумала, что не все ли равно, как подыхать – вверх или вниз головой, и улыбнулась) – был раздел, над которым она долго смеялась – в нем сначала подробно перечислялось привлекательное действие наиболее распространенных наркотиков, а в конце была помещена статья под заглавием: «На заметку начинающим наркоманам». «Полезная книга!» – говорила она, смеясь, своим знакомым. В этой «заметке», разумеется, увещевали начинающих пока не поздно остановиться, но Константа не стала ее и читать, о чем теперь немного пожалела. «Завести его, что ли, в больницу… Да какое мне дело!» – с досадой подумала Константа, уже засыпая на кровати, но она не успела еще заснуть, когда раздался телефонный звонок. «Плевать!» – подумала Константа и не хотела брать трубку, но вдруг вспомнила, как она сказала сегодня «туда и дорога», и быстро взяла трубку.
- Да, - сказала она, сев на кровати и смотря в окно отяжелевшими, уставшими глазами.
Никто не отвечал, но скоро она услышала в трубке знакомый звук губной гармошки. Звуки были такими грустными, что сердце замирало в какой-то сладкой и мучительной тоске, может быть, в восторге… Костя никогда не слышала таких невозможно грустных и красивых мелодий. Она откинула голову и, прислонившись к стене, смотрела в окно на бледный, нереальный свет фонаря, падающий на листья тополя. Ее красивое лицо, огромные, строгие, нежные глаза под тяжелыми веками, казавшиеся темными при сумеречном свете, падающем из окна в темную комнату… Она бессознательно держала трубку, рука медленно соскальзывала вниз…
Ей приснился сон, каких она давно не видела. Ей снилось… ей снилось бесконечное счастье и бесконечное страдание. Бесконечные желтые осенние поля, дом из красного кирпича в полях, дорога рядом с почерневшим от дождей деревом с красными листьями, и как будто грустные песни под окном, и знакомый мужской голос… Нет, она была не одна в этом доме, там был еще кто-то, но он был все равно, что она, и она была все равно, что он… Весь этот сон был как какое-то нереальное музыкальное произведение. Она чувствовала во сне беспрерывный, мучительный восторг. Она была счастлива, как никогда, счастлива, как безумная, но в то же время ужасно страдала. Они оба как будто знали, что это сон и что он скоро должен кончится, и, может быть, из-за этого было такое страдание… но сам восторг был мучителен, и чем более высший, исключительный восторг, тем мучительнее.
Проснувшись, Костя еще помнила на своей ладони прикосновение мужской руки. Сидя на кровати и приложив руку к горячему лбу, она стала припоминать, как Глеб когда-то говорил ей: «Мне всегда было грустно, до какого-то кошмара, тяжело и грустно – то, что каждый за себя, в мыслях всегда эгоист, и что человек не может высказать себя, а другой не может понять, почувствовать вполне – и все равно, что бы там ни было, любой человек остается один со своими переживаниями и мыслями… Я не понимаю этого, не понимаю, зачем человек остается один… Непременно должно быть так, чтобы кто-то любил его больше, чем он любит себя, чтобы был больше им, чем он сам, чтобы ни одной минуты никто не оставался один…» Тогда, когда она едва слушала эту болтовню, ей машинально вспомнилась только цитата из «Отцов и детей»: «Человек все в состоянии понять – и как трепещет эфир и что на солнце происходит; а как другой человек может иначе сморкаться, чем он сам сморкается, этого он понять в состоянии».
Костя несколько минут просидела на кровати, держась рукой за голову, но вдруг поднялась, одела свой привычный костюм из черной кожи – тонкая курточка, прекрасно подчеркивающая ее стройную фигуру, кожаные брюки, кроссовки – и вышла на улицу. В беседке никого не было, и она весь день прошлялась где-то в городе, идя без цели, забредая в незнакомые переулки. Раз она зашла в кафе и, усевшись у окна и заказав что-то с чашкой кофе, часа два сидела на месте, бессмысленно смотря на оживленную улицу, пока холодный кофе стоял на столе. «Вы похожи на мою сестру… у меня есть сестра… она так забавно картавит… - обрывочно вспоминала Костя. – Осень – это невыразимая тоска по страшной свободе… свобода смерти… вы слушали «Scatterbrain»?.. я одно время все лежал и смотрел в потолок, долго, долго, как будто времени уже не было; и мне так смешно иногда становилось, что я могу опоздать в университет… а помните, как один герой у Достоевского думал, что весь мир, все люди – это только его сознание? я люблю так думать, потому что, видите, ведь это в самом деле так, и я могу думать о них, что хочу; я иногда сяду так в сторонку, и смотрю, как они живут, что они делают, и мне становится так интересно, забавно, совсем не скучно; как во сне; мы всегда можем из всего вокруг сделать сон в своем сознании… я помню, как я ходил в школу, ранним-ранним, темным, туманным зимним утром, прохожих еще почти никого не было, и я думал, что вот ведь я сейчас могу уйти по этой дороге, не идти в школу, а пойти-пойти… и вечно идти, и никуда не приходить… но только я шел в школу, потому что уже скоро начало бы светать… меня били в школе…»
Костя именно вспомнила, как он вдруг прибавил один раз это «меня били в школе», замолчал и улыбнулся. Она тогда, кажется, подумала: «Немудрено, такого кретина», - и спросила, небрежно взглянув на его хорошенькое лицо:
- И что, девочки тебя жалели?
- Что? – переспросил он серьезно своим низким и мягким голосом.
«Кретин», - утвердительно и равнодушно повторила про себя Костя и больше ничего не говорила. Она почти никогда не говорила с ним.
Проходя по какой-то знакомой улице, в потерянных, грустных, тихих закоулках, Костя случайно набрела на дом, от которого ей в голову пришло одно воспоминание. Это был довольно необычный дом для города Кости: видимо, очень старый, весь такой серый, бедный, кое-где с заколоченными окнами, с деревянными, застекленными дверьми с грязными стеклами, с деревянными скрипящими лестницами. Но особенно интересно было то, что этот дом походил на общежитие, а вместе с тем вовсе не был общежитием: в нем было много длинных узких коридоров, в которых направо и налево находились двери в комнаты – как в номерах; очень маленькие, но, однако же, совершенно обособленные и самостоятельные комнатки. Знакомая почтальонка Кости как-то раз попросила ее занести телеграмму совершенно незнакомым людям, какому-то Невзорову, и Костя уже под вечер, зимой, пошла к 37-му дому – как раз к этому дому-общежитию. Косте было тогда шестнадцать лет. Ее очень удивил этот дом. Поднявшись по скрипящей лестнице и немного поблуждав по тускло освещенным коридорам, она наконец нашла нужную квартиру и постучала – о звонках тут, видимо, речи не шло…
Теперь, случайно наткнувшись на этот дом, Костя вдруг вспомнила все это и, постояв немного на месте, подошла к дому. Она медленно открыла дверь, медленно поднялась по лестнице, оглядываясь по сторонам и все припоминая. «Кажется, 43-я», - вспомнила Костя и, найдя комнатку с этим номером, с минуту постояла перед ней, как будто не зная, зачем она сюда пришла, затем опустилась на пол рядом с дверью, опершись спиной на стенку. Перед ее закрытыми глазами рисовались такие знакомые, давно забытые картины, голоса, звуки…
- Кто там? – окликнул молодой женский голос.
- Я из почты. Вам пришла телеграмма, - ответила Костя, пытаясь отогреть свои отмороженные пальцы; на улице был ужасный мороз.
Ветхая дверь открылась, и на пороге показалась действительно молодая женщина в каком-то старом платье, довольно миленьком и даже ей идущем, но каких уж давно никто не носил, и завернутая в хорошенькую, по-видимому новую шаль. Девушка улыбнулась и немного смутилась, остановившись на пороге.
- Мне нужен Алексей Михайлович Невзоров; он здесь живет? – спросила Костя, открыто улыбаясь, но с прежним спокойным взглядом; было видно, что ей немного некогда.
- Да. Я его жена. Ему телеграмма? А я могу получить?
- Да пожалуйста. Вот здесь, распишитесь, - показала Костя с дипломатической развязностью бездомного мальчишки.
Пока молодая хозяйка расписывалась, Костя не без интереса посмотрела внутрь комнаты и успела заметить обстановку. Она очень подходила к хозяйкиному наряду: старенькая, совсем устаревшая, во многих местах до неприличия исстаревшаяся, но вся какая-то милая, уютная. Возле окошка стоял небольшой деревянный столик, покрытый кружевной, слегка пожелтевшей от времени скатертью, а рядом с ним – стул.
- А я как раз сидела перед вами и его ждала. Это ему от брата телеграмма, он обрадуется, - дружелюбно проговорила девушка, и Косте показалось, что хозяйка сидела сейчас как раз на этом стуле и смотрела в окно, ожидая мужа. Хотя у Кости было немного времени, она была несколько удивлена экспансивностью хозяйки, и ей почему-то не хотелось уходить.
- Вы, наверно, недавно поженились, - сказала она, улыбнувшись.
- Да… то есть нет… я не знаю, года два уже, да только он надолго уезжал, а теперь все работает. Мы небогато живем. А вы замерзли, наверно, там, должно быть, очень похолодало – у меня окно так быстро запотевать стало. Проходите, я вам чай поставлю, горячий, - с необыкновенным простодушным дружелюбием приглашала девушка. – Мы тут уже с полгода, в этом городе, а знакомых у нас никого нет, я все одна сижу; мне и хорошо одной, но все-таки так весело иногда на кого-нибудь поглядеть.
- Ну, пожалуй, на несколько минут, на чашку чая, - дружелюбно приподняла брови Костя и улыбнулась. Ей, наконец, действительно очень хотелось согреться.
Хозяйка приставила к столу еще один стул, напротив первого, и тоже у окна, и усадила на него Костю, которая скинула шубку и шапку. Девушка поставила кипятить чайник и села на стул напротив Кости.
- А как вас зовут? – спросила она.
- Костя, - ухмыльнулась Костя.
Девушка непонимающе улыбнулась и захлопала глазами.
- Константа, - пояснила Костя. – Можете называть Катей, это все равно.
- Вот как! Сейчас, Катюша, я чаек-то поставила… он скоро… А я, видите, все вот так сижу и все смотрю в окошко. Мне так нравится смотреть на то, как снег падает. Иногда тут и прохожие бывают, но больше все никого нет, и снег засыпает дорожку… Как Алеша-то обрадуется! Брат у него тоже в этот город переезжает, вот пишет, чтоб встретили. Алеша все ему квартиру искал...
- Так вы все тут одна сидите?
- Да… то есть я с мужем… Он вечером приходит, а с утра он на работе. Я бы тоже работала, да он это не любит; да я так и воспитана, чтобы дома сидеть. А я из деревни… знаете… - рассмеялась девушка. – Я и смотрю, что, может быть, не так себя веду, как все… Ой, это Алеша идет! – вдруг сказала она, заметив кого-то в окне. – А как же… он что-то рано…
- Я пойду, мне и некогда. Спасибо вам, согрели меня… - улыбнулась Костя, вставая и быстро одеваясь.
- А как же вы… и чай не попили… - грустно проговорила хозяйка, но, однако, было видно, что, несмотря на искреннюю грусть, она немного беспокоится.
Уже попрощавшись и пройдя коридор, Костя встретила на лестнице молодого человека; она с любопытством посмотрела на него, и он, удивившись в свою очередь этому интересу, посмотрел на нее пристальным и строгим, однако очень молодым и, кажется, хорошим взглядом и прошел мимо…
С тех пор Косте все снился этот дом, маленькая комнатка, стул у окна… Она сама не могла бы объяснить себе, почему ее так притягивал этот образ…

Костя вдруг поднялась с пола и громко, раздельно два раза постучала в дверь.
- Кто это? – прокричал немного визгливый, злобный голос, видимо принадлежавший пожилому мужчине.
Костя промолчала и, опустив голову, медленно пошла по коридору.
- Кто это?! – еще громче взвизгнул пожилой господин, но Костя уже вышла на лестницу…
Уже начинало темнеть. Костя вспомнила, что тут где-то рядом должен быть сквер и, действительно без труда найдя его, опустилась на скамейку. Недалеко от нее сидели женщина и маленький ребенок и, видимо, кого-то ждали. Они уже долго о чем-то болтали, но Костя почти не слушала, как вдруг ее заинтересовал вопрос мальчика, и она оглянулась, разглядывая парочку. Мальчику было года три, он, видимо, только что от скуки принялся рассматривать часы на руке мамы.
- Мама, почему циферки убегают? – спросил он.
- Время идет, и они убегают.
- А я не хочу, чтобы время убегало, - серьезно проговорил мальчик.
- Ты не можешь, все равно придет утро, потом день... – объясняла мама.
- А я ... а я.... – вдохновенно заговорил ребенок со сверкавшими глазками, – на бумаге циферки напишу! И время не будет убегать!
Костя отвернулась и улыбнулась, смотря в землю, но вдруг встала со скамейки и быстро пробежала к дому.
В беседке никого не было. Она зашла в нее и села на скамейку, обхватив голову руками и, кажется, о чем-то глубоко задумавшись. Она не заметила, сколько прошло времени, но было уже совсем темно, когда она вдруг услышала голос рядом с собой и подняла голову. Глеб стоял тут же у беседки; он выглядел лучше, чем вчера, но в его глазах по-прежнему оставалось что-то рассеянно-задумчивое, грустное и счастливое одновременно; он улыбался своей странной «идиотской» улыбкой, как называла ее Костя. Он был в своей обычной полуспортивной одежде, в которой ходил всегда и везде; одежда была немного устаревшей и очень смешной молодежной моды; Глеб, и без того смотревшийся оболтусом, в этом своем наряде выглядел бесподобно. Но Косте сейчас было как-то все равно, во что он одет; у нее сердце захватило каким-то сильным чувством, но она тут же опустила голову и сказала:
- Садись.
Глеб опустился рядом с ней, она не смотрела на него.
- Я сегодня шлялся по городу и все думал о вас, - заговорил Глеб своим низким, мягким голосом. – Вы знаете, я люблю бродить без цели… может быть, как мечтатель из «Белых ночей» или герой «Записок из Подполья»… вот это его сознание, что он пред всеми – муха – помните? Но, впрочем, зачем же муха… мне, знаете, все равно и все равны… сказал фразу Васина… нет, я не то имел в виду… все хороши, и я хорош… все подлы, и я подл… но это так все равно, если б вы знали! А я все смотрел на деревья и на окна… Когда на окна смотришь, то можно представить все, что угодно… я все в детстве смотрел на одно окно в парке… там был торшер, и от него был такой свет красноватый… я останавливался, зимой, и долго, долго смотрел, пока совсем не замерзал – мне все казалось, что там живут счастливые люди и женщина в белой шали…
- А мое окно было темное, и там на подоконнике стояли горшки с алоэ… - сказала Костя так, как будто еще за секунду не знала, что это скажет.
Глеб внимательно и грустно посмотрел на ее лицо. Оно было спокойно, полуопущенные глаза отражали мягкое сияние вечера. Она по-прежнему сидела, облокотившись о свои колени и слегка наклонившись над землей.
- Ты знаешь… мне сегодня снился сон… - и Костя коротко рассказала свой сон и свое чувство «счастья через страдание»; когда она, заканчивая, сказала, что она как будто заранее знала, что все это должно кончиться и не может быть долго, Глеб вдруг сказал:
- Так и будет.
Его голос звучал твердо и спокойно, как всегда. Костя посмотрела на него строго и удивленно. Глеб улыбнулся.
- Так будет, потому что я скоро умру, - пояснил он с нежной, грустной улыбкой.
- Как? Что за вздор? – спросила Костя, сдвинув брови.
- Да, я вам не говорил… я должен скоро умереть, я даже сегодня мог бы и могу умереть… я вам расскажу, это недолго… - говорил Глеб почти равнодушно. Костя смотрела на него с болезненным удивлением. – Мне делали операцию… трудную… я тогда был в коме… так вот, после такой операции живут не больше трех лет, и это совершенно верно – я случайно услышал, мне бы, может, не сказали… может быть… Я тогда сбежал из дома, потому что они знали… и я не хотел… - Глебу вдруг стало видимо трудно говорить, у него что-то дрогнуло в лице, и он болезненно сдвинул брови. – Я поступил здесь в университет, не знаю, зачем… со скуки, может быть; мне было тяжело вот так все сидеть одному. – Только не думайте, что я брежу и навыдумывал, - добавил Глеб, улыбнувшись. – Я написал им, что я все знаю и чтобы они меня не искали… Да они и не будут… У меня тут друг, бывший одноклассник… он все теперь собирается, как будет время, откупить где-то побережье и каждый раз говорит мне: «эх, парень, не так бы я умирал!» – Глеб слегка улыбнулся: было видно, что он любил своего друга или по крайней мере был очень ему благодарен. – Да, я что-то забыл… Ну да, самое главное – три года уже почти прошло, несколько недель… каждый день… - оборвал Глеб и замолчал.
Костя запустила руку в волосы и, медленно проведя ею, вдруг сказала, с больным выражением в лице:
- Нет, что это? Это какая-то чушь… Ты умрешь… Да как же?
«Да что ты говоришь, он умрет, скоро», - подумала она тут же и строго, серьезно посмотрела на Глеба.
- Почему ты раньше не говорил? – спросила она.
- Да ведь… зачем? – грустно улыбнулся Глеб.
«Чертовка, дрянная идиотка», - про себя выругалась Костя. Она молчала, не зная, что сказать, а, казалось бы, она так многое могла сказать…
- Знаешь, почему я тебя увидел? – спросил Глеб. – Я тебе уже немного говорил…
Костя медленно покачала головой в отрицательном смысле.
- Я мало кого видел тогда, так… я все был один… мне все, как не живые… Но я вдруг заметил как будто что-то знакомое, такое милое… Вот тут… поверни голову, - попросил Глеб. Костя повернулась, и Глеб мягко, удивительно нежно, провел рукой по ее лбу, по виску и по овалу лица вниз до губ. Костя смотрела на него серьезными, внимательными, нежными глазами.
- Это как у моей сестры; она мне сводная… Она еще ребенок, не понимает, она скоро забудет… Мне больнее всего было уезжать от нее, - проговорил Глеб с хрипом в голосе, непонятно откуда взявшимся.
- Но ведь ты же почему-нибудь сбежал от них, зачем тебе я? – спросила Костя, делая усилие над болевшим сердцем.
- Ты… ты – это совсем не то. Ты – это уже теперешняя жизнь, эта, другая, после… - как бы немного запутался Глеб, серьезно сдвигая брови и видимо не понимая, почему он запутался. – Ты – это и есть то счастье, которое тебе приснилось. Если б не ты, я, может быть, кончил бы, как… - Глеб не договорил и горько улыбнулся.
- Но это теперь неважно, - добавил он вдруг и поднял на Костю отяжелевшие от мягкости глаза, смотревшие со спокойным, но каким-то ужасным самозабвением. – Мы с тобой теперь будем не так… ты счастлива? – спросил Глеб, и у него у самого в глазах читалось такое невозможное, хотя и грустное, счастье, что Костя не смогла ничего сказать, у нее только губы слегка дрогнули, едва сложившись в какую-то горькую, тяжелую, больную усмешку.
- Я тебя люблю, - проговорила она, и тут же почувствовала, что как-то не помнит и не понимает, что говорит.
Глеб сжал ее руку и, подняв ее со скамейки, повел куда-то по темному, пустому городу. И они все бродили, всю ночь напролет, до рассвета, он играл ей на губной гармошке.
- Ты сам сочиняешь эту музыку? – спросила Костя. Глеб кивнул.
- Ты гений, - сказала Костя спокойным, серьезным голосом. Глеб улыбнулся.
Здесь не было ни желтых полей, ни дома из красного кирпича, но здесь были сумрачные улицы, пышная, темная зелень деревьев, тихие и таинственные дома, плохо различимые в темноте, и был он, и с каждым его словом она понимала, что он – это она, все, чего она не хотела замечать раньше, теперь до мучительного восторга вспыхнуло в ее сознании вместе с надрывающе грустными звуками губной гармошки. Они говорили о детстве, о звездах, о ночном лесе, о снах, о том, почему весной ветра такие свободные и почему так страшно зимним тихим вечером.
- А ты знаешь, что небо зимой всегда фиолетовое, когда ночь и облака? – спросил Глеб.
- Мне сначала казалось, что оно даже красное, когда я смотрела в окно на крышу дома, что напротив. Крыша покатая, и вся белая от снега, дальше четкая граница между крышей и небом. Крыша – белая, а небо – фиолетовое, красноватое.
- Оно такое низкое…
- …и мутное, зыбкое. И странно-светлое, как будто чем-то освещено, только не видно, чем, каким-то странным источником…
- Мне все казалось, что в этом небе сгущаются все ночные кошмары, а из него идет этот снег и делает всю землю нереальной…
- У тебя почему руки такие красные? – спрашивала Костя.
- Не знаю… было холодно – обветрились…
- Обветрились! У тебя всегда руки обветренные, мне это нравится.
Они в конце уже не говорили, разве совсем редко, они только смотрели друг на друга, да даже и это было не нужно, они и без того чувствовали близость друг друга, и невыразимым, мучительным восторгом наполнялось все их существо. Они видели тихие, пустые улицы в свете фонаря, и знали, что чувствуют одно и то же, и жили, и исчезали в каждом долгом звуке гармошки. «О, они торопились любить, чтоб затушить великую грусть в своих сердцах… Встречаясь, смотрели друг на друга глубоким и осмысленным взглядом, и во взглядах их была любовь и грусть», - вспоминалось Косте, как сквозь сон… сон и туман…

…сон и туман… сегодня особенно сильно Константа чувствовала это сладкое мучение, из-за которого слезы подступали к горлу. Она видела молодого человека, сидящего на том месте, где когда-то сидел Глеб, и ее сердце вдруг сдавило от жалости, но и это чувство было как будто счастливым, ведь она могла снова почувствовать как будто его близость. Как ей хотелось теперь поцеловать его руку горячими, высохшими губами, его рука… она, кажется, бредила этим… ей снилось во сне…
Молодой человек опустил глаза и сказал тихим, хриплым голосом:
- Вы меня не слушаете.
Солнечный осенний ветер мягко опустил выбившуюся прядку волос на лицо Константы. Она слегка передернула плечами, почувствовав холод.
- А вы разве говорите? – спросила Константа, слегка улыбнувшись; она не слышала ничего из того, о чем он говорил.
Молодой человек поднял глаза, вспыхнувшие каким-то хорошим чувством и, кажется, хотел что-то сказать, но Константа предупредила его, протянув вперед руку, не нарочно ту, с которой она не снимала обручальное кольцо.
- Нет, не надо, Вадим. Я не люблю, когда говорят впустую. Вы хороший парень и найдете себе прекрасную невесту. Вот. По-моему, больше не о чем говорить, - сказала она.
Молодой человек посмотрел на нее долгим взглядом. Спокойное лицо ее было светло, она слегка улыбалась; на темном высоком воротнике ее пальто лежали растрепанные прядки волос, выбившиеся из нехитрой прически, красные на солнце. Молодой человек опустил глаза и вышел из беседки.
Константа встала вслед за ним и не спеша пошла к себе. На верхних этажах в подъезде слышались какие-то странные звуки.
- Гитлерюгенд помои на площадку выливает! – завопил Дубень.
- А ну пошел домой, … несчастный, я тебе уши-то пообрываю, пацанье!..
Константа захлопнула дверь, повесила пальто в коридоре, поставила чайник, села на кровать и, вдруг схватившись руками за голову, горько, горько заплакала.