Игра воображения. Музыкальный экспромт. глава романа

 .
Игра воображения. Музыкальный экспромт. 1966 год.

 Счастлив он, чей путь недолог, пальцы злы, смычек остер,
 Музыкант, соорудивший из души моей костер.
 (Булат Окуджава)

 После цыганской знойности и пряности Крыма (желтое, синее, лило-вое: степь, камень, полынный запах сливается с запахом морской соли и глици-ний) августовское предосеннее спокойствие Прибалтики, как камертон, на-строило душу на покой. Так я и жила на побережье под Таллинном. Бродила по лесным улочкам поселка, заросшим начавшей золотиться лиственницей, прыга-ла по камням у воды. На всю жизнь серое, нежное золото, цвет мха и розовость астр сохранили то мистическое ощущение предыстории, ожидания начала : вот сейчас душа отдохнет и... Наезды в Таллинн не нарушали покоя. В этом городе можно бродить часами, как в сюрреалистическом городе слепых, где никто те-бя не видит и не обращает внимания. Крохотные магазинчики художественных безделушек, галерея современного искусства, выставка цветов, чашка кофе в маленьком кафе у остановки автобуса - и опять тишина взморья.
Моя бабушка была занята рукоделием и бесконечными разговорами с хозяйкой дома. Ужасно переживая эстонскую надменную отстраненность, я не искала знакомств.
Когда в магазине я говорила одну и ту же фразу из пяти выученных мной по-эстонски слов: дайте, пожалуйста, бутылку молока - я получала ее со снисходительной улыбкой продавщицы. Услышав однажды позади слова, явно сказанные мне, я машинально ответила по-эстонски: «Извините, не понимаю.» И прибавила по-русски: сожалею, но я не говорю по-эстонски! «Я тоже!» - за-ставило меня изумленно остановиться и взглянуть на это приятное исключение из правил. Его вид меня еще больше озадачил, передо мной стоял типичный прибалт: высокий, спортивный, светлый, вот только карие глаза придавали чу-жеродную образу пикантность в соединении со светлыми волнистыми волоса-ми, которых была на голове - целая грива! Я сразу вспомнила, как юная Цветае-ва при первой встрече с Волошиным попросила погладить его волосы. Защипа-ло кончики пальцев, я засмеялась. Он смутился. Я помогла ему выбрать сливки и кефир и мы вместе вышли на маленькую площадь - два магазина, аптека, ка-фе. «Кофе?» Я только киваю. Я стараюсь не смотреть на него, ибо уже начинаю понимать: вот моя погибель. Откуда в шестнадцать лет такое четкое ощущение надвигающейся опасности? Мы сидим за столиком. Сливки? Сахар? Печенье?
- Вы прекрасно говорите по-русски! Но ведь сначала...
- Я учусь в Москве, отсюда язык, но с вами я машинально заговорил по-польски.
- ? !
- Да, простите. Я знаю вас по Москве, поэтому как к знакомой - на род-ном...
Мое изумление и любопытство отодвинули застенчивость и инстинк-тивную осторожность. Выпив по две чашки кофе, он - со сливками, я - черного, мы довольно непринужденно выяснили, что у нас есть общие знакомые в Моск-ве. Вернее он рассказывал все это, а я улыбалась и кивала. Он учился в консер-ватории и прекрасно знал моих друзей детства, скрипача Сему и Володю, бу-дущего фортепьянного гения, «Француза», как мы его дразнили за сногсшиба-тельно знаменитую французскую фамилию. А видел он меня на конкурсе имени Чайковского: когда в зал уже было не пробиться, и я стояла с Семой за кулиса-ми. В те дни, когда было его дежурство (он подрабатывал в зале им. Чайковско-го, чтобы содержать свою больную мать), Сема тихонько проводил меня за два часа до начала, позже уже не пробраться сквозь толпу, и оставлял в уголке за сценой с кипой бумаг и нот. Работал он через два дня на третий, поэтому я то целый день слушала вокалистов, то в полуобморочном от восторга состоянии - третий тур пианистов, то второй тур виолончели, вытягивая шею в зал на жюри, где сидел Ростропович, и наконец целый день - обязательную «Чакону» Баха у скрипачей. Бах вводил меня в состояние транса, и я не слышала даже востор-женное повизгивание Семки рядом. Вот тут он меня и увидел. В любом другом времени и месте я бы вошла в транс от него самого и уж тем более не забыла бы этого.
Позже Сема после моей деликатной встряски припомнил, что тогда в Москве к нему «подкатился какой-то выпускник (а это было - как святой архан-гел с небес) и небрежно и настойчиво интересовался, кого это он, Семка, так проникновенно тискал под «Чакону» Баха». Но это было потом…
Оказалось, что мы живем соседями, но его дом выходит на море. Его друг и хозяин большую часть отпуска болтался на яхте по Балтике, а его жена-переводчица отбыла с делегацией в Швецию. Позже я узнала, что поляк он на-половину, а отец его - швед, там-то, в Стокгольме, навещая родственников от-ца, он и познакомился с милой русской переводчицей и стал навещать ее с му-жем в так понравившемся ему Таллинне. (Я много чего узнала о нем, когда мне осталось только узнавать о нем все, о чем я не успела его расспросить.)
Тогда же я ничего о нем не знала и не хотела знать, я только увидела вдруг его руку с чашкой кофе и уже не отрывала от нее глаз, пока он не заметил это, смешался, поставил чашку на стол и внимательно посмотрел на меня. Кля-нусь, я эти мраморные руки видела на выставке Родена, они не давали мне по-коя, я во сне видела: вот сидит за роялем Шопен (всегда спиной ко мне) и под-нимает эти руки над клавишами. Я тогда сильно увлекалась Шопеном и была влюблена в его первый концерт.
- Вы пианист? - выдохнула я.
- Я скрипач, - почти извиняясь сказал он, заметив, видимо, ошеломлен-ный восторг моего вопроса.
Далее в моей памяти какой-то блаженный провал, вероятно, я долго си-дела, уставившись на его руки, пока не подняла голову, посмотрев ему в глаза, из чувства самосохранения вскочила и, громыхнув молочными бутылками в плетеной сумке, понеслась к двери. Он бросился открыть мне дверь и мы столкнулись. Тут я закрыла глаза и замерла, не в силах отодвинуться, а он, ви-димо испугавшись, что я потеряю сознание, придержал меня за плечи и вывел на солнце. И я пошла домой, как сомнамбула, чувствуя только руку – эту руку – на моей.
Дома я попыталась читать, но, закутавшись в плед, покачивалась в кресле-качалке, бездумно уставившись в книгу. Я была не в состоянии думать, я просто замерла в ожидании. Чего? Кто-то из соседей - любитель музыки - опять поставил скрипичный концерт Мендельсона, и музыка, завибрировав в теле, за-пела во мне, сливаясь с моей душой... Господи, как же я сразу не поняла, сего-дня партию скрипки не сопровождал оркестр. Это играть мог только он. Вот тут я разрыдалась, осознав, что моему покою пришел конец. Всхлипывая и шмыгая носом, поддергивая на плечи сползающий плед, я мерным шагом, стараясь не подчиняться ритму музыки, зашагала по дорожке, по траве и кажется по грядке, дошагала до калитки и по привычному маршруту свернула к морю. Шагать по мокрым валунам было неудобно, я села на большой камень и погрузилась в со-зерцание вечного бледно-серого неба над серо-стальным морем. Но музыка и здесь нашла меня и я поняла, что лучше не сопротивляться. Я вся как-то сразу успокоилась, расслабилась, мысленно запела вслед улетающей мелодии. Я си-дела у воды, легкая рябь которой у камней никак мне не напоминала то живое, вечно стремящееся выплеснуться к моим ногам существо, зовущееся - море. Поэтому и не могло оно своим мерным ритмом отрешить от настоящего, захва-тить полностью. Шаги по камням я услышала, но не шевельнулась - пусть себе идут, куда шли, и видеть никого не хочу: слишком много я сегодня смотрела. Я не обернулась, когда шаги затихли у моего камня. Мы молчали и больше все-го я боялась, что он уйдет – и что он догадается, как я этого не хочу. Поэтому я упрямо попробовала доказать (и себе тоже), что цель моего пребывания здесь, на берегу, другая и чисто утилитарная.
- Я пришла искупаться.
- Ты купаешься в такой холодной воде?!
- Конечно, ведь я северянка!
И я лихо скинула плед и сарафан и побежала в воду - от него! Ноги мгновенно заныли от холода. Идти по мелководью было далеко и, чуть закрыв колени водой, я шлепнулась в этот ледяной ужас и попыталась плыть. Остатки гордости вместе с разумом превратились в ледышку, я вскочила и с приличной скоростью зашлепала к берегу.
- Довольно холодно! - попыталась я сказать как можно веселей, но ви-димо мой вид красноречиво говорил об обратном, так как он бросился ко мне с пледом, обхватил, прижимая к себе, поставил на камень и начал энергично рас-тирать. Тут у меня поплыло перед глазами, и не только от холода, поэтому я слабо попыталась отстраниться.
- Сними немедленно купальник!
Я закоченелыми руками начала придерживать у горла плед, пытаясь движением тела сбросить холодную мокрую тряпку, но не справилась. И тогда он спокойно просунул руки под плед и стянул с меня этот чертов купальник. И какое счастье, что даже стоя на камне, я была ниже его и не видела его лица, вернее, он - моего, потому что глаза мои округлились от изумления и запозда-лого ужаса. Меня сотрясала дрожь, но я не знала уже, чем она вызвана. Он под-хватил меня на руки и почти бегом понес в дом, что выходил на побережье. Я так замерзла, что плохо соображала и не сопротивлялась. В доме я была уложе-на на маленьком диванчике у камина, укутана еще двумя пледами, скоро запы-лали поленья в камине, а передо мной стояла чашка горячего чая с медом и ли-кером. Держа чашку двумя руками, я следила за его быстрыми, точными и нервными передвижениями по комнате. Горячий чай, мед, его присутствие со-грели меня мгновенно и уже жар прилил к коже. А он как раз стал на колени перед диваном, закутывая меня поплотней в плед. Его рука оказалась у моего лица и, теряя остатки разума, я сделала то, о чем мечтала весь день: прикосну-лась к чудным, трепетным пальцам губами. Он вздрогнул и отшатнулся, как от удара током. - «Еще чаю?» - Не глядя на меня вскочил, принес еще чашку, по-ставил на столик и отошел в глубь комнаты к роялю. Взял скрипку и певучий низкий звук ударил по моим нервам с гипнотической силой. Сверкающие звуки взвились в мелодическом созвучии и резко оборвались. Я увидела, как его рука, подрагивая, держит скрипку, как бережно кладет ее на рояль. Меня обдавал та-кой внутренний жар, что я рванула плед от горла - вниз и мы не спускали уже глаз друг с друга. Он оказался возле меня, глаза мне застилали слезы - так вдруг я захотела остаться в этом мгновении и не выходить в реальность.
- Ну что ты, малышка?
Дрожащей рукой он погладил по щеке и потянулся поправить плед. Тут я, мгновенно оценив разницу в возрасте и мое тщетное желание задержать этот миг без времени, возраста и обстоятельств, застонала и, смигнув слезы, посмот-рела на него - близко, увидела подрагивающие губы и испуганные глаза, в ко-торых такая любовь засветилась мне навстречу, что я зажмурилась и уткнулась ему в грудь, судорожно вздыхая, прячась от потрясшего меня чувственного ог-ня. Он нежно гладил меня по щеке, шее, плечам, успокаивая, но сам понимал, что это дает взаимный обратный эффект, так это напоминало любовные ласки. Мои губы почувствовали бешеное биение пульса в ложбинке у основания его шеи. Он отстранил меня рывком и бросил – как мне показалось - холодно: оде-вайся! Ошеломленная непонятной мне переменой настроения, я резко вскочила, забыв про плед, вскрикнула, осознав, что обнажена, но в эту секунду была за-ключена в объятия, из которых уже не захотела выйти. Мой первый в жизни поцелуй был нежен и страстен. Его губы мягко раскрылись и язык скользнул навстречу моему, доставив новое блаженство. Быстрыми поцелуями он покры-вал мое тело, легко касаясь шеи, плеч, груди, а я, погрузив пальцы в его волосы, только порывисто вздыхала от удовольствия.
- Тебе надо уйти, ты такая малышка, - убеждал он между поцелуями, не выпуская из рук.
- Хорошо, я уйду, - шептала я, полностью потеряв способность думать о чем-то, кроме его рук и губ на моем теле. Он касался меня осторожно и нежно, словно я - хрупкая фарфоровая ваза, или нет, гора взбитых сливок, тронь и все осядет в лужицу молока. Я подумала об этом и засмеялась, он вопросительно посмотрел на меня. Пришлось объяснить, и мы засмеялись вместе.
- А теперь возьми меня, как ты берешь свою скрипку, - шепнула я, не думая о двойном смысле своих слов, в ту минуту я хотела оказаться у него в ру-ках, чтобы он владел мной, как своей скрипкой. Он странно на меня посмотрел и, теряя остатки самообладания, подхватил и понес в свою комнату.
Мой первый любовный опыт оказался восхитительным. Все было - для меня. Глаза мои закрывались под его поцелуями, но желание видеть затуманен-ный любовью взгляд притягивало к лицу, которое утром еще было незнакомым. Ладони его скользили по коже, отзываясь трепетом, губы касались тех таинст-венных мест, где ласка ощущается как удар током. Мое тело пылало и тянулось навстречу ему. Очарованная сладкой новизной, я не стыдилась всю себя отда-вать его нежным пальцам и жадному рту, всхлипывая от переполнявшего вос-торга. Нетерпение учащало наше дыхание и мне нравилось чувствовать, как го-рячие волны ветерком пробегают по моей коже. Мои руки так же скользили по его телу и я не испытывала ни тени смущения, откровенно любуясь мужчиной, распаленным страстью. Впервые увидев рядом обнаженное тело, я не чувство-вала страха или любопытства. Я читала о боли и слезах, с которых начинается настоящая жизнь женщины, но сейчас не думала об этом, поглощенная новыми ощущениями. Наши ласки становились все более страстными и я уже ничего не соображала, захваченная ритмом бешено стучавшей в висках крови. Все чувст-ва слились в огненный вихрь, наполнивший тело горячим блаженством. С вос-торженным стоном мы одновременно выдохнули переполнявшее нас счастье. Он долго еще ласкал и целовал меня, когда я затихла в изнеможении.
- Ты - чудо! - сказал он, когда я поцеловала сводившую меня с ума ру-ку, - моя скрипка может волшебно играть, - мы посмотрели друг на друга боль-шими глазами и я покраснела, а он счастливо засмеялся.
- Без чашки кофе я умру и ты не сможешь больше играть! – постаралась я скрыть охватившее вдруг смущение
Он достал мне чудный шелковый халат-кимоно хозяйки дома и, пока-зав на ванную, пошел варить кофе. Я быстро заглянула в смятые простыни и за-лилась румянцем. Ах, вечно у меня все так глупо и по-детски! Я скомкала про-стыню, чтобы прихватить потихоньку с собой. Когда я вошла, поднос с кофе стоял на столике, он сидел перед камином на полу, подбрасывая поленья. Я села рядом и уставилась в огонь.
- Ты в этом кимоно похожа на японку, особенно когда вот так сидишь с руками на коленях, как примерная девочка!
- Любая японка выглядит как девочка, даже если ей сто лет.
- Сто? Тогда меня не так мучает совесть, что я воспользовался неопыт-ностью ребенка.
- Я не ребенок. Мне скоро шестнадцать лет!
- Да, ты уже не ребенок, - задумчиво посмотрел он на меня, - Почему? Ты ведь первый раз видела меня сегодня?
- Я знаю тебя сто лет! - и я рассказываю ему про Родена, про сны и Шопена и даже про Цветаеву и Волошина.
Он расхохотался и сказал:
- Я счастлив! Я счастлив, что год назад увидел девочку с таким лицом, что по нему можно было слушать Баха, даже если бы выключили звук! Я счаст-лив, что ты так любишь купаться в холодной воде!
Тут я начала кататься по полу от хохота, пока он не подхватил меня и не усадил на колени, как примерную девочку. Мы пили кофе из одной чашки и целовались, потом в том же порядке покончили с другой и съели бутерброд, ку-сая с двух концов.
- С тобой я веду себя, как шестнадцатилетний мальчишка.
- Это легко исправить. Сыграй мне.
Я села в привычную «позу лотоса», в которой могу сидеть часами, и замерла. Первые такты Паганини обрушились на меня, и забылось все, что про-изошло со мной с утра, все ушло как в песок, осталось только чистое наслажде-ние звуком. Голова запрокинулась и на последней нежной ноте адажио я опять беззвучно запела в унисон. Я не сразу поняла, кто подошел ко мне, потом взяла его руки и стала целовать их - ладони, каждый палец, пока он не отдернул их и не встряхнул меня за плечи.
- Не делай этого, я ревную.
- Вас двое - музыка и ты, но музыка - это ты! Это я должна ревновать к ней! - я кивнула в угол.
- Не бойся, девочка! Ты дала мне все, что может скрипка, плюс все, что можешь только ты!
- А что я могу?
- Отдать себя!
- Но я же не умею, любил меня ты, - сказала я растерянно.
- Ты научишься, но этого дня уже не будет у тебя: он мой! - и он опять поцеловал меня, но уже уверенно и крепко, - И все равно я виноват, что совра-тил тебя, такую малышку.
- Но ведь это я совратила тебя! Сейчас я не пошла бы в эту воду даже за вечное спасение души. Даже за билеты на Рихтера!
Тут мы опять засмеялись и пошли к морю искать мои сарафан и ку-пальник. Вечерний туман размыл очертания сосен на берегу, соединил воедино жемчужно-серое небо и серо-стальное море нежной перламутровой дымкой, и только там, где за туманом садилось солнце, серый перламутр окрашивался нежно-розовым, как в сердцевине раковины. Две чайки резко кричали в тишине, потом смолкли, а мы стояли, замерев и держась за руки, не в силах оторвать глаз от этого волшебства. Потом я увидела свой сарафан и побежала, а он стоял и смотрел, как я иду к нему в лиловом кимоно, расписанном розовыми пионами и серыми аистами. Мокрые волосы сзади высохли и распушились, нарушая чет-кую линию карэ, за которой я всегда так следила, босые ноги осторожно пере-ступали по камням. Я подошла вплотную к нему, я была ему по плечо. Он под-нял в ладонях мое лицо и поцеловал в глаза.
Последовавшая неделя была прекрасна, как сон. Мы бродили но улоч-кам старого города, забредая в невероятные тупички, нависающие над городом, крохотные садики, бархатные от плюща, тайком целовались на истертых скамь-ях в холодных сумрачных соборах. В каждом кафе он ставил передо мной ва-зочку со сбитыми сливками и мы слизывали воздушное лакомство с ложечки, касаясь друг друга губами. А после нескольких чашечек кофе с ликером «Ста-рый Таллинн» я приходила в лирическое настроение и читала ему все стихи, что помнила наизусть - а увлекалась я тогда «серебряным веком», что ходил по рукам в списках: Гумилев, Мандельштам, Цветаева... Цветаеву я любила до са-мозабвения. Пританцовывая на брусчатке мостовой и размахивая в такт руками, я почти пела:
 Никто ничего не отнял -
 Мне сладостно, что мы врозь!..
 или:
 Кто создан из камня, кто создан из глины, -
 А я серебрюсь и сверкаю!..
или любимую «Психею». «Комедьянт» никогда не читался до конца.
 Вы столь забывчивы, сколь незабвенны.
 Ах, вы похожи на улыбку вашу! -
я произносила уже в тесном кольце его рук, а следующее:
 Ваш нежный рот - сплошное целованье... -
захлебывалось в бурном поцелуе. Мне это ужасно нравилось, и с каждым днем я старалась выпалить как можно больше строчек до того, как его губы накрыва-ли мои. Таллинн - рай для влюбленных. Никто не обращал на нас внимания. Я вела себя с ним, как юная девочка, окруженная его любовью и нежностью. Да я ведь такая еще и была.
Но по утрам, в обязательные и священные четыре часа занятий музы-кой, мы были равны. Играл он божественно и каждый звук отдавался во мне та-ким всплеском восторга, что я готова была умереть каждую минуту. Та осень была вся соткана из пассажей Паганини и Сибелиуса. Когда я первый раз ус-лышала концерт Сибелиуса, я оцепенела под обрушившимся на меня шквалом эмоций. Глубоко вздохнуть я смогла только при первых звуках адажио. Он бро-сил играть, заметив мое состояние.
- Ты никогда это не слышала? Девочка, ты так растрачиваешь себя, - и он снял губами слезинки с моих щек, - Я сыграю еще раз, а ты просто сиди и наслаждайся.
Не знаю, получилось ли у меня. Я всегда растворялась в музыке и не замечала окружающее. Отвлечь меня могли только его руки с летающим у скрипки смычком. С пылающими щеками, с приоткрытым ртом, я пожирала глазами его сильные изящные пальцы, вспоминая их ласку, и он сразу чувство-вал мой взгляд.
- Не смотри так! - бросал он резко, еще не очнувшись от музыки, но пальцы уже начинали дрожать и он откладывал скрипку, - Я не могу играть!
Он становился передо мной на колени и обнимал, прижимаясь лицом и прихватывая губами тело вместе с ситцем сарафана. Ноги мои тут же подгиба-лись и я, трепеща, опускалась на пол, переполненная ликованием, что наконец-то он только мой. Однажды он прочитал мне по-английски несколько строчек и перевел как подстрочник, без рифмы. Это был сонет Шекспира. Потом я нашла перевод Маршака:
 Едва лишь ты, о музыка моя,
 Займешься музыкой, встревожив строй
 Ладов и струн искусною игрой, -
 Ревнивой завистью терзаюсь я.

 Обидно мне, что ласки нежных рук
 Ты отдаешь танцующим ладам,
 Срывая краткий, мимолетный звук, -
 А не моим томящимся устам...

 Но если счастье выпало струне,
 Отдай ты руки ей, а губы мне.
- Мне этого мало! Я хочу твои руки, твои губы, твою скрипку, твою му-зыку, тебя!
- У меня создается впечатление, что нас - трое: ты, я и скрипка, - улыб-нулся он.
- У меня создается впечатление, что нас - четверо! - возразила я серьез-но.
- Ты права, - так же серьезно заметил он, - Я бешусь, когда ты полно-стью уходишь в музыку. Я ревную, я теряю тебя в это время.
- Но ведь это твоя музыка! Господи, я запуталась.
- Я тоже, - шепнул он, целуя меня в шею, проводя губами ниже, пока я не задышала учащенно. Он терпеливо и нежно научил меня искусству любви, но я так боготворила его, что сама могла самозабвенно ласкать, гладить, цело-вать бесконечно. Мы любили друг друга на коврике у камина, на столе в кухне, на маленьком диванчике, везде, где заставало нас головокружение желания.
Долго на таком пике это продолжаться не могло, скоро все и закончи-лось. Через две недели я уехала.
Наши короткие встречи в течение почти двух лет были на каникулах, которые я теперь неизменно проводила у тетушек в Москве, вдруг воспылав к ним нежной родственной любовью. Семка, друг детства, которому я почти все рассказала, выручал нас. Он врал напропалую теткам, громко и ненатурально, но проникновенно рассказывая о двух случайно и удачно купленных билетах на концерт, помогал мне натянуть пальто и, вдохновенно импровизируя, глядя в мои круглые глаза и усмехаясь, бросал:
- Если не поймаем машину - останется у нас, мать не выгонит! - и вы-талкивал меня за дверь.
- Сема, мы действительно на концерт? - на всякий случай спрашивала я.
И он, печально глядя и вздыхая, бросал:
- Когда захочешь! И вообще...
Я знала, что он с детства был влюблен в меня, но сама от детской шум-ной непосредственности не смогла перейти к большему.
- Я тебя очень люблю, Семка!
- Я знаю, но жду, когда ты повторишь это без слова «очень».
Вдвоем мы забегали в соседнее кафе, отряхиваясь от снега, Сема разде-вал меня, вел к столику, где в ожидании нас он листал партитуру, рассеянно прихлебывая кофе. Сема, застенчиво отводя глаза от наших лиц, на которых, должно быть, все было написано, говорил:
- Вот, привел! Отпущена до утра. Но ты, подружка, лучше забеги к ма-тери, покажись. Так я пошел? - и оставлял нас.
Мы потягивали сухое белое холодное вино, глядя в глаза, обжигались, спеша, горячим невкусным кофе. Он отбирал у меня чашку и говорил:
- Кофе - дома.
Мы ехали в переулки Арбата, где он снимал крохотную квартирку, и там привычно погружались в музыку и любовь. Комната, в которой помещались только тахта, шкаф и прокатный рояль, была завалена кипами нот и книгами на пяти языках, что вызывало у меня благоговейный восторг и зависть. Со стены на меня смотрели три женщины. Темноглазая, с прелестной улыбкой, вся в оре-оле вьющихся, небрежно собранных волос, польская еврейка - его мать. Свет-ловолосая пожилая дама в темном платье с кружевным воротником, сколотым камеей, - его шведская бабушка, которая так любила своего единственного сы-на, погибшего во время войны при бомбежках Берлина, где он служил в швед-ском посольстве, и зная, что в Варшаве осталась его большая любовь и должен появиться ее внук, - сразу после войны приехала, разыскала, обласкала и по-могла. К ней он и ездил часто в Швецию. Третий портрет был мой. Я сидела на стенке ограды и играла с котенком. Я долго не могла понять, откуда это, но ока-залось, что в Таллинне он заметил, как прохожий сфотографировал меня, побе-жал за ним и уговорил сделать для него снимок. Меня тут, оказывается, видели все наши общие знакомые, вся консерватория! Он варил мне кофе, «крепкий, как любовь», и играл, пока я пила, слушая, созерцая и наслаждаясь. Постепенно я начинала рассеяно теребить пуговицу платья и он со смехом откладывал скрипку. Нас бросало друг к другу и ничто не могло отвлечь от любви, которой мы самозабвенно предавались до утра. Мы строили планы, как я вскоре приеду в Москву учиться и мы будем неразлучны. А он, оказывается, считал месяцы до моего восемнадцатилетия - чтобы официально жениться на мне!
В семнадцатый мой день рождения он приехал к нам, чтобы просить моей руки! Я не упала в обморок только потому, что мои родители уехали в от-пуск неделю назад. День рождения мы провели восхитительно. Подарки и сла-дости были раскиданы по всей квартире. Бутылки шампанского, припасенные отцом для большой компании друзей, и бокалы стояли всюду, звучал только клавесин. Мы изредка, накинув халат, перекусывали на кухне, относя кофе в постель, целовались, ели конфеты, он кормил меня привезенным из Москвы ви-ноградом (в ноябре!) и так любил, что я кричала от восторга и наслаждения. На зимние каникулы я приезжала к нему в Москву и это было так же прекрасно. То была последняя наша встреча.
Весной был выпускной концерт, после которого Ойстрах пригласил его еще на год на стажировку. Он умолял поехать с ним к матери, которой много писал обо мне. Устроил даже визу. Я позвонила ему накануне отъезда и отказа-лась ехать. Я знала, что брак наш невозможен. Через месяц я должна была приехать поступать в институт. Мы попрощались на месяц, а через неделю я получила письмо от Семки, который писал, что, расстроенный моим отказом, он сдал билеты и улетел на следующий же день, чтобы успеть вернуться к мо-ему приезду. Самолет его разбился, едва пересек границу. Его скрипка была с ним. Меня с ним не было.
Как под гипнозом я сдала выпускные экзамены, приехала поступать в институт и сделала все, чтобы провалиться. Семка, Француз и все ребята не от-ходили от меня ни на шаг. Мои маршруты по городу были так тщательно рас-считаны, чтобы я не попала в те места, где мы бывали вместе. Во мне все было мертво. Музыку я слушать не могла. Однажды, увидев Сему со скрипкой в фут-ляре, я зарыдала так, что он, перепугавшись, вызвал скорую.
На следующий год я уехала учиться в Ленинград. Чувство вины за эту смерть не отпустит меня до конца моих дней…
А на самом деле… Жизнь моя была мало похожа на голливудскую сказку. Обычная жизнь, как у всех. Мало кто из друзей знал, что помимо внеш-ней, открытой для всех и ничем не примечательной жизни, у меня была еще другая, тайная, в которой я жила так, как мне позволяла фантазия. Смело я соз-давала мир, в котором меня окружала любовь, красивые и талантливые мужчи-ны, отчаянные приключения не давали мне скучать, я была красива и желанна и жизнь напоминала сказку. Иногда я рассказывала кое-что самым близким под-ругам, выдавая выдумку за истинную жизнь, и они верили мне, и ахали от вос-хищения, и тосковали от жажды испытать такую же фантастическую любовь. Но моя жажда была стократно сильнее, ведь я знала, что в реальности ничего этого не будет никогда…