Автор

АВТОР


Он написал всех нас, как рассказ, и заклеил в белый конверт…
И. Кормильцев

В один прекрасный день… Штамп! Начало не удалось избавить от штампа… Почему-то многие произведения начинаются именно так: «В один прекрасный день…» или «Однажды…» Или примерно так. Даже сказка имеет свою закрепленную формулу: «Жили-были…» И в начале непременно должно произойти событие, которое есть отправная точка для всех дальнейших переплетений сюжета. Но что поделать, если так оно и было: «В один прекрасный день…» Точнее…

Некоторое время спустя после начала новых астрономических суток: когда уличные фонари еще не успели погаснуть, а маленькие электронные часы уже отметили полночь - то есть, где-то между двенадцатью и двумя часами ночи - в голове обладателя продавленного дивана с особой, как жестокость, отчетливостью, зажглось осознание. Он ощутил себя неким персонажем некой истории, лишенной названия и определенного места и времени действия. «Где-то, кто-то, когда-то, кого-то», - примерно так можно обозначить это неправильное уравнение с количеством неизвестных, стремящихся к бесконечности. Он присел на диване, собирая в кулак ночную дрожь. Про себя он отметил этот коварный момент: преследуемые бессонницей персонажи обычно так и поступают. Они ворочаются на всклокоченных, пропитанных потом простынях, пытаясь убежать от навязчивых мыслей, пожирающих собственные хвосты и покушающихся на хвосты своих предшественников и последователей. Когда битва с утомительным бодрствованием превращается в истерическое барахтанье в холодной полынье, следует остановиться (иначе затянет глубже). Встать, пройтись по комнате, закурить, промочить горло глотком воды или водки, высунуть торс с балкона в объятья свежего ночного воздуха.

Ему стало казаться, что все действия, которые он совершал, все слова, которые произносили его растрескавшиеся губы, уже были описаны на страницах классической литературы. Здесь он потерял себя и сущность своей жизни, поскольку все сознательно прожитые годы раскрывались через слово «подобно».

Человек обратился в сравнительный союз. Он не был ни объектом, ни субъектом сравнения. Проворный лифт метафоры остановился меж этажами. Словно кинопроектор зажевал полинявшую цветную кинопленку жизни, и, согласно законам оптики, тощие ноги в цветастых гольфах и неравномерно начищенных ботинках, оказались этажом выше, а туловище и голова – этажом ниже.

Подобно Гамлету, он не был способен совершить ни одного решительного действия: душные объятья сомнительного и вечно привередливого разума развязывали руки лишь в тот обидный момент, когда в воздухе рождалось предчувствие народной мудрости «дорога ложка к обеду».

Кипучая донкихотская деятельность стремилась приобрести классические масштабы во время блистательных, виртуозно замаскированных под гениальность, озарений, но пресекалась в корне тучным гамлетовским «быть или не быть?»

Откашлявшись, он почувствовал, что курить больше не стоит, но вытянул из пачки уже десятую за последние полчаса сигарету и запустил в легкие большой горячий глоток дыма. Дым сушил глаза и укутывал комнату волнистой пепельной простыней.

Подобно дыму трепетали и таяли воспоминания разговоров, вытеснивших любое посягательство на элементарное физическое движение: беседы и неразборчивое поглощение информации стало единственным привлекательным занятием по причине его навязчивой, словно пыль, легкости.


Психолог, глядя на то, с каким рвением он уничтожает во время кухонных бесед сигарету за сигаретой, повторял периодически, уподобляясь спутнику, равномерно посылающему на землю сигналы:

- Вот почему люди курят? Потому что им нечем заняться. И пьют они по той же банальной причине. Элементарная подсознательная провокация сосательного рефлекса.

По его мнению, мир был наполнен переизбытком фаллических и прочих возбуждающих символов. Бутылка, сужающаяся кверху, символизирует заострение женской груди, а сигарета…

- Непрерывное курение – свидетельство элементарной неуверенности в себе, принявшей катастрофические масштабы…

Они чертовски правы. Все видят из недр психоанализа. Так глубоко, что невольно начинаешь ежиться от ощущения собственной очевидности и предсказуемости в их глазах, боишься пошевелить пальцем, чтобы не оказаться разоблаченным и справедливо обвиненным во многих тайных мыслях и пороках. Да, психоанализ – опасная штука. Мир сам предсказал и спровоцировал его появление своей скрытностью и сокрытостью. За внешними событиями и словами притаились сюжеты и действия души, зараженной губительным поиском смысла. Сюжеты психики.

Персонаж замечал за собой неодолимую тягу к деструкции и разъятию всех и вся, которая лишает человека умиротворения и любви ко всему живому: изучив внутренне строение лягушки, мы лишаем себя возможности любоваться ее бессмысленной для нас жизнью. Некрофилия. Для создания тысячи очевидцев необходимы тысячи трупов.
 
Он закурил последнюю сигарету, переключившую мысленную цепочку.
Он курил и не думал о том, что эта сигарета – последняя.

Заметив свое отражение в зеркале, тело приняло величественную позу, некогда виденную в каком-то кинофильме. Во множестве кинофильмов. Во множестве чужих жизней.

Почему-то подумал, что я тоже, по Кастанеде, отношусь ко второй категории людей, ласково именуемых «пердунами». Может быть, это действительно так, но больно щекочет самолюбие.

Ощущение вымышленности глубже кольнуло серое сердце острием свежезаточенного карандаша. Кровь обращалась в чернила. Пестрая одежда из чужих цитат плотнее забинтовывала душу.

Проблема ученого человека в том, что он забывает о своей первоначальной простоте и путает себя с тем знанием, которое приобрел. Мы усложнили себя настолько, что нам стали недоступны многие простые вещи. Методом тыка познаем окружающую действительность, навешивая на все вокруг броские ярлыки кастрированных цитат, обесценивая удивительные явления.

«Иван Человеков был простой человек и просто смотрел на свет. И да его было настоящее «да», а «нет» - настоящее «нет»…»

Я подхожу к застекленному проему в стене и просто смотрю в ночную темноту. Снег мягко замаскировал собой асфальтовое покрытие. Трогательно слезятся светлыми пятнами окна бессонных комнат. Тысячи движущихся снежных крупиц создали непробиваемую взглядом пелену. За ней потерялись из виду высотные дома на горизонте. Кажется, будто бы они и не существовали вовсе.

Озаренное настольной лампой, смутно выплывает из водопада снежинок одно из окон второго этажа в доме напротив. Сумрачный силуэт, как обычно, склонился над столешницей подоконника и пишет одно из множества писем. Сквозь странствующий снег не разглядеть замедленное передвижение руки сочинителя по шелковистой глади листа.

Раз в 24 часа, когда темнота насыщает воздух настолько плотно, что исчезают все признаки естественного дневного света, и мы с уверенностью, беспомощно ощупав взглядом циферблат, можем сказать, что наступила ночь, в этом окне загорается лампа и проявляется силуэт, никогда не отрывающий руки и глаз от рукописи.

Впервые я ощутил его существование в той далекой, также наполненной бессонницей, ночи, когда прикоснулся горячим лбом к прохладному стеклу. За пределами комнаты – мельчайший осенний дождь, о присутствии которого свидетельствовал лишь шорох невидимых капель на обнаженных ветвях. В поисках бессмысленности взгляд опустился с опухших небес на мокрый асфальт, где многократно и размыто отразились желтые всполохи светофоров и зигзаги неоновых вывесок. После – пополз ртутным столбцом по стене того дома. И остановился на окне, обозначенном светом. Изображение, искаженное воздушной прослойкой и четырьмя стенами стекол, не менялось. Неисчислимое количество раз погас и загорелся вновь зрачок светофора. Окно напротив притаилось таинственной картиной, раз и навсегда писаной глянцем масляной краски: настольная лампа, источающая нарисованный свет, и силуэт, только в этом свете и обитающий.

Старый полевой бинокль, корпус которого покрыт зеленью плесени, а окуляры поцарапаны и затуманены временем, двоит изображение, отчего всякое видимое сквозь него движение скрадывается.

Скриптор досягаем настолько, насколько позволяет мне слабое зрение.

Почему-то мне хочется узнать о нем гораздо больше.

Почему мне не достаточно самого факта его присутствия в этом мире?

Теперь каждую ночь, задыхаясь в рифмах табачного дыма, я наблюдал за ним. Его появление с наступлением темноты и исчезновение оставались неуловимы. Я не успевал заметить и того, как медленно вырастала слева от него стопка написанных листов. Он словно играл со мной в несуществующую игру со странным названием «медленная внезапность». Казалось, что его редкие мгновенные действия происходят тогда, когда мои веки смыкаются, моргая, чтобы освежить сохнущие глазные яблоки. Так пытаешься уследить за прыжком огромной минутной стрелки на вокзальных часах, но обязательно моргаешь в тот момент, когда она судорожно дергается, и еще одна минута остается позади.

Я снова моргаю – и заветное окно вновь укутано толстыми складками темной портьеры, а восточный горизонт неба уже дрожит тонкой полоской приближающегося дня. Тело падает на кровать, чувствуя, как затекли ноги от ночного бдения. Но редкие проблески сна истребляются гулкими мыслями об этом человеке.


«Вы человек в окне пятого этажа дома напротив, о существовании которого свидетельствует маячок папиросы в ночной темноте? Тогда это для вас. Сейчас я сижу возле окна и пишу это письмо, а вы наблюдаете за тем, как я это делаю, и совершенно не подозреваете о том, ЧТО я сейчас пишу. Я пишу эти строки, а вы продолжаете истязать себя домыслами обо мне.

Я сижу у окна по воле своей прихоти. Аккуратно продолжил подоконник, подогнав вплотную к его плоскости плоскость толстой дубовой (пусть будет дубовой, если вам так больше нравится, или любой другой – на ваш вкус) доски, получив, таким образом, замечательный стол. Этакий гибрид подоконника и стола: непонятно, где начинается одно и заканчивается другое. Да и есть ли вообще стол?

Каждую ночь я сажусь у окна, зажигаю лампу и достаю стопку чистой бумаги и свежих конвертов. И просто пишу письма, которые отправляю по незнакомым мне адресам, не обозначая на конверте обратного. В этом и заключается смысл всей моей жизни: писать письма, искренне надеясь на безответность.

Это письмо не избавит вас от навязчивых мыслей обо мне, поскольку вам по-прежнему не терпится узнать, о чем же я все-таки пишу, персонаж истории, которую вы наверняка уже успели сочинить. Не мучайте себя. Подойдите к окну и помашите мне рукой.

Человек Из Дома Напротив».

Помятое и запылившееся письмо подрагивает у меня на ладони. Оно провалялось в ящике месяц. И дата на штемпеле свидетельствует о том, что оно было отправлено в ту самую ночь, когда я обнаружил существование автора письма.

Я подхожу к окну и машу рукой склонившемуся над столом-подоконником человеку. Он отрывает взгляд от рукописи и машет мне в ответ. Отсюда не разглядеть, но, наверное, он улыбается.

Поспешно, в тихом свете луны, положив перед собой этот старый листок с письмом, я царапаю на клетчатом тетрадном листке ответ, бросая беглые взгляды то на луну, то на облако на темном горизонте, то на силуэт Человека Из Дома Напротив:

«Вы правы, история о Вас написана, и продолжает сочиняться в данный момент.
Вы когда-нибудь думали о законе уединенного одиночества?
Когда Вы абсолютно четко ощущаете неповторимость себя в этом мире и одиночество, рожденное этой неповторимостью, кроющейся в глубине чувства, которое может быть прочитано лишь между строк?
Тогда лишь мысль о существовании множества неповторимостей делает это уединенное одиночество светлым.
Да. Вы и сами прекрасно понимаете, что то единственное и неповторимое, нас объединяющее – это уединенное одиночество».

Горьким от никотина языком я заклеиваю конверт и отпускаю письмо по только что придуманному адресу.

Теперь я знаю, что каждый раз, когда я не могу уснуть и подхожу к проему в стене, чтобы глотнуть свежего воздуха, получатель думает обо мне. Этого должно быть достаточно для счастья. Вполне достаточно. Просто знать, что в ночи о тебе кто-то думает. И пишет письма в никуда, надеясь на безответность, постигая себя самого через закон уединенного одиночества.