Коршун страшный

Лето. Послеобеденная пора. Тихий ветерок чуть слышно шепчет что-то в верхушках белоствольных кудрявых берез. В голубом прозрачном небе – ни облачка. Куда ни глянь – ровные, словно выглаженные, зеленые поля, от которых безумно веет покоем и благодатью. На пригорке посреди всего этого гордого величия природы расположились двое мужчин. Это охотники. Только сразу видно, что охота у них не удалась и поэтому плавно перешла в дружескую трапезу с возлиянием. Как и водится, разговор сначала зашел об охоте, но так как особо обсуждать тут было нечего, то с охоты, после второй рюмки, также плавно перешли на женщин.
- Что бы ты мне ни говорил, я все равно считаю, что во всем виновата только женщина, - тяжело вздохнув, сказал Николай Иванович, крупный мужчина, с очень усталым выражением лица. Он поднес ко рту тоненькую охотничью колбаску, посмотрел на своего собеседника взглядом, не допускавшим возражений, с хрустом откусил кусочек. Корреспондент районной газеты Михаил, будучи значительно помоложе, уважительно промолчал.
Николай Иванович подумал, тщательно прожевывая колбаску, и продолжил:
- Вот был у меня такой случай. Лет тридцать назад служил я в милиции участковым инспектором. Каждый день одно и тоже - домашние дебоширы, пьяные драки, мелкие кражи... Рутина, одним словом, текучка. Но это больше по вечерам, а по утра – разгон и накачка от начальства. Орут, это, на тебя и благим и простым, значит, матом, да еще с перегаром, а ты стой как дурак, навытяжку, и слова поперек сказать не моги. Постоишь вот так каждый день и сам про себя думать начинаешь, что ты и действительно есть дурак, болван и держиморда. А потом к тебе народ идет жаловаться, а тебе-то самому и пожаловаться некуда. Ну, вот иной раз так и хочется всем им сказать, а пошли бы вы все к такой-то бабушке!
А служил я тогда, это, в сельской местности, от села до села - по десятку-полтора верст. И каждый божий день отовсюду звонят - приезжай, разобраться, мол, надо... Летом, когда мотоцикл живой, да бензин есть, оно, вроде бы ничего конечно, а осенью, зимой, да и весной тоже, – гибель, право слово…
Ну вот. И раз, значит, приходит мне пор службе извещение – так, мол, и так, едет к вам на постоянное место жительства после освобождения такой-то и такой-то, особоопасный, стало быть, рецидивист, трижды судимый… Да. Я как прочитал это, так и бумажку бросил с расстройства... А самое-то интересное дальше было. Маленько, это, я отошел, читаю дальше: проживать-де намерен по такому-то адресу. А по такому адресу живет у меня женщина, передовик производства, бригадир бригады коммунистического труда, член бюро райкома партии, фамилию называть не буду. Во, думаю, номер! Это чего же я буду с ним делать, с рецидивистом с этим? Своих алкашей девать некуда, а тут еще и залетные! И эта – тоже хороша! А еще член партии! Я к секретарю парткома ихней фабрики, бегом, значит, ну чтобы не допустить такого дела. Он тоже забеспокоился, ее, стало быть, вызывает и спрашивает – правда ли? Она ему говорит – правда, только это, мол, не твое дело! Мы на нее смотрим – вот те раз! Ты ж, говорим, у нас передовая женщина, ударник коммунистического труда, бригадир бригады коммунистического труда, коммунистка, у тебя ж почетными грамотами стены оклеивать можно, а он кто такой? Ворюга и особоопасный рецидивист, полжизни в тюрьме провел! Как ты с ним жить будешь? Он же тебя первую обворует и смоется, а нам потом тут расхлебывать…
- И что послушала она вас? – спросил Михаил.
- Куда там послушала, - махнул рукой Николай Иванович. - Такой ералаш подняла, что нам самим не знай куда бежать, прятаться. Вы, говорит, ничего в людях не понимаете, а он не за свои дела сидит там, а за товарищей, ни за что, одним словом… А от вашими, говорит, грамотами действительно только стены оклеивать, а в постели мне от них толку никакого…
- Слышь, Николай Иваныч, ну, может, он и вправду ни в чем не виновный был, судебная ошибка?
- Ага, как же, ошибка! Три раза подряд ошибка! Да ты зайди в любую тюрьму, любого, самого матерого убийцу спроси – за что сидит, и любой тебе скажет, что ни за что…
- И что дальше было?
- А что было? Я тогда прямиком в райком пошел жаловаться, она же еще и член бюро райкома была, а он мне все оперативную обстановку испортит… Ей действительно, потом на бюро вопрос задали – как, мол, так получается, дорогой товарищ? А она баба занозистая, себе на уме! Как рубанет им правду-матку: я говорит, сколько лет в партии, а вот слова доброго ни от кого из вас не слыхивала. Все только – план, да план, давай, да давай! А он мне, говорит, столько писем про любовь написал, столько нежностей всяких наговорил! А от вас ведь не дождешься! Ну, в общем, бабьи дела начались. Мужики, члены бюро, подумали, подумали и решили от нее отступиться.
Я как узнал об этом, ночь не спал. Ну, думаю, держись теперь, Николай Иваныч, будет тебе и белка, будет тебе и свисток!
В общем, должен он был приехать на майские праздники, а получилось на день раньше. Она как раз, чтобы лучше подготовиться, в город на автобусе поехала, прикупить кое-чего. В селах-то в магазинах шаром покати было…
Только это она уехала, а он тут как тут объявился. К ней-то домой пошел, а там закрыто. Ну, чего делать? Он походил, походил – да в пивную. Ну а там с местными пьянчугами схлестнулся, слово за слово, одним местом по столу… Словом, отпинали они его, разделали как бог черепаху, и вот в таком виде, значит, он попал ко мне.
Эге, думаю, вот сейчас я тебя, касатика, и оформлю как следует, и поедешь ты отселева к едрене-фене… Да, не тут то было! Влетает она ко мне в кабинет, глаза по полтиннику, сама коршун коршуном… Вы бы видели, как это было! Цирк! Только пух и перья от меня полетели! Словом, отбила она его у меня, утащила к себе.
Потом на другой день я его официально вызвал, как по закону, стало быть, положено. Пришли они вместе, но он ее в кабинет ко мне не пустил – стыдно, видать, стало за бабью юбку-то прятаться, мужик все-таки…
Ну, я тут на него по всей строгости – ты, говорю, парень, зря в эти края приехал. У нас, мол, своих таких ухарей – пруд пруди, а тут еще ты. Сейчас открутился, но это в первый и последний раз, а потом сам знаешь, долго чикаться не будем!
Стоит он, это, смотрит на меня и вроде как ухмыляется. Чего, говорю, лыбишься? А он мне отвечает, что это губу ему подбили, а, кажется, будто улыбается. Мало, говорю, тебе, дураку, подбили! Как они там тебя вообще не убили! А он, подлец, смеется. Меня, говорит, в жизни не так еще били, да ничего, выжил. Ладно, говорю, давай, живи, исправляйся. Да ее, смотри, не обижай, она у нас человек заслуженный!
С тем он и ушел.
- Ну и как, исправился? – Поинтересовался Михаил.
- Черта с два! Хотела она его было на фабрику пристроить, куда там! Нет, говорит, я свое в тюрьме отпахал, мне теперь отдыхать надо! Во как! Курортник! Да ведь добро бы просто не работал, дома сидел, так он тут еще загуливать начал, баб-то много одиноких, всем надо это самое… А те тоже, стервы хорошие, пригласят, напоят, ну он и пошел куролесить!
- Вот тут ты его к рукам-то и прибрал?
- Да нет, не прибрал. Хотел, но не прибрал. Иной раз вот думаю – ну все, оформляю и к чертовой матери! Только за бумагу берусь, а рука, вот веришь – нет, не поднимается! Как заворожила она меня и все тут!
- Ты смотри, какая баба-то
- А то! Я мужики, честно признаюсь – боюсь я баб! Страшный народ! Ведь она, баба, порой такое удумает, что мужику ни в жизсть не догадаться! Я поэтому с ней связываться не стал. Я ей просто сказал: хочешь, чтобы мужик этот при тебе был – увози его отсюда! Куда хошь увози…
- И что, увезла?
- Представьте себе – увезла!
- А что дальше было?
- А дальше у меня заботушкой одной меньше стало…
- Нет, с ними-то что дальше было?
- А шут их знает, мне-то ведь - баба с воза, кобыле легче…
- Но к чему-то эту историю вы рассказали?
- Ну да, это к тому, что бабы во всем виноваты.
- Чего-то непонятно…
- Это я самый конец-то не рассказал еще. А было, значит, так. Лет этак через пять после всех этих делов, поехал по службе я в город. Лето было жаркое, был я в гражданском, ну и решил на пляж зайти, окунуться. Удивительно – рабочий день, самая пора, у нас в селе все в поле, а тут на пляже толпа народу, загорают… Чего, думаю, я хуже всех, что ли? Купил в магазине плавки, тоже решил скупнуться. Подхожу я, это, к воде, а сзади меня кто-то окликает. Вот те раз, думаю, скупнулся! Не дай бог, начальству станет известно, позору не оберешься! Вместо работы – на пляжу! Ну, деваться-то все равно некуда, обернулся, смотрю – человек какой-то незнакомый. Глядит на меня, улыбается и руку протягивает. Ну, руку-то я пожал ему, а сам говорю, что-то, мол, на личность не признаю, чей будешь? А он мне говорит, я, Николай Иваныч, такой-то, мол, и такой-то. Вы, мол, меня уму разуму еще учили. Ну, тут я, конечно, вспомнил. Да, говорю, задал, ты мне тогда перцу-то! Как, мол, теперь живешь, поживаешь? Все куролесишь, иль как?
Что вы, говорит, все дела бросил! Живу с женой, ребенок вот у меня, девочка, работаю на заводе. Спасибо, что тогда меня, дурака, снова не посадили… И показывает мне женщину-то с ребеночком. Я как глянул, а это же она, коршун мой страшный. Я уж больше ничего спрашивать больше и спрашивать не стал. В сторону, да и ходу с этого пляжа. А про себя подумал – вот ведь что баба с мужиком-то может сделать, ежели захочет!
Николай Иванович замолчал, потом лег на траву и через минуту сладко захрапел. А Михаил сидел и бездумно глядел на бескрайний зелено-голубой простор и думал о том, что так мало в сущности надо человеку для счастья.