Тюремные будни

 
- Тетка Тайка, забирай письмо, сынок твой объявился, - крикнула на весь проулок горластая и круглобокая почтальонка, просовывая в заборную щель прямоугольный конверт.
- Да неужто ж опять посадили,- сразу же догадалась мать, ухватив корявыми пальцами конверт, подержала с минуту письмо перед носом и засеменила к крыльцу, чтоб надеть очки и подальше от любопытных глаз прочитать весточку от непутевого сына Мирона.
От самой двери, в притемненных с весны сенцах, Таисию Ивановну встретил застоявшийся запах погреба и прошлогодней картошки, растопырившейся ростками в первых числах марта.
- Фу, ты, разговнялась во всю прыть, сажать еще апосля поста, заторопилася куда? – Посетовала хозяйка на прелый воздух и, скинув с себя просторные галоши вместе с толстыми носками, юркнула босиком в домашнее тепло светлой хаты.
- Ну, вот, сынок, щас очки надену, и все по порядку прознаю. Вот они, на этажерке притаилися, гляделки то мои. Щас, сынок, щас мамаша твоя читать станет.- Волновалась и приговаривала Таисия Ивановна, едва управляясь непослушными руками с растянутой серой резинкой, и уже прилаживая ее потуже вокруг головы, чтоб очки не соскакивали на нос.
- Ну вот, и ладненько, сынок. Откудова ж письмо то твое прибыло? СИЗО номер один. Здравствуй, дорогая моя мамаша, в первых строках своего письма хочу поклониться тебе до самой земли за твое терпение. Опять я на тюрьме,- читала и причитала вместе с тем Таисия Ивановна, – ох, ты, горюшко мое, горюшко. Люди нынче уж в поле выехали, кто учиться подался в город, а ты все мыкаешься до тридцати годков без места. Всю свою жизнь, Миронушка мой, беду лагой подпираешь.
И ведь, правда, когда еще Мирону только пятнадцать стукнуло, он уж соседскую бабку Степановну снасиловал, шмыгнув через окошко в старушечью хату ради потехи всему селу, да так проворно влез, что ставенка в ночи не скрипнула, и изловчился разорить неподатливую старухину невинность. А та, святоша молебная, кто бы мог подумать, и впрямь в девицах пребывала, да к фельдшерице поплелась за помощью, а после и милиция нагрянула. Степановна, правда и не поняла ничего толком, всем твердила без умолку, что Мирон ее перочинным ножиком, будто, ужалил промеж ног, но осмотр показал иное.
- И чего ради, он позарился на старуху костлявую, коли с девками уж женихался вовсю? А Степановна, видали, почернела вся от срамоты? - Толковали бабы возле каждого тына, жалея то бабку Степановну, то непутевого мальчишку Мирона.
Только спустя шесть годков, когда уж на дворе у Степановны и следы старушечьи песком позанесло и, бурьян одичалый торчал на голову выше изгороди, вернулся Мирон после колонии к матери своей Таисии Ивановне, чтоб пытаться жить в родном селе уже взрослой своей жизнью. Да не долго пробыл он рядом со своей родительницей, и как только поел да прикорнул с дальней дороги, так к председателю сразу наведался и в сельсовете всех поприветствовал, а после в участке отметился и, к вечеру уже забил ногами мужика по пьяной ссоре за бабу.
Опять недолго посудачили на селе, не укоряя никого и не сожалея об убиенном пьянице, а только рассудили про арест Мирона и про разнесчастную мать его Таисию Ивановну, женщину больную и одинокую из-за проделок сынка своего. А после, как водится среди простых людей, картошку с полей убрали, бурты в зиму заложили, да печки глиной обмазали, так вовсе и позабыли до новой весны про все летние хлопоты и тревоги.
- Пишет твой артист то? Когда ж освободиться? – Спрашивал, как ненароком, председатель Таисию Ивановну, не желая напрасно обижать трудолюбивую женщину.
- Пишет. Через семь годов придет,- правдиво отвечала мать Мирона.
- Сколько ж ему будет тогда?- Интересовались незамужние учетчицы в правлении.
- Да двадцать восемь уж будет,- уходила тетка Таисия от подробных разговоров о своем единственном сыночке.
Но Мирон, по прошествию срока, так и не вернулся в места, где родился и где надругался по баловству над безвинной старухой Степановной, и не давал о себе знать новостей до сегодняшнего дня.
- Дела мои, дорогая моя мамаша, не такие уж и хорошие,- продолжала вслух разбирать курчавые буквы Таисия Ивановна, и вздыхала протяжно, привыкшая уже к недобрым вестям от Мирона,- обнаружили у меня ВИЧ, а это уже приговор страшнее, всех моих приговоров. Отправят меня скоро в колонию на самой реке Волге, знаю, что приехать ко мне не сможешь в такую даль, но пиши мне. Ох, кровинушка моя, сыночек мой золотой. Что же за ВИЧ такой нашли за тобой, сынок, что ж за него такой срок определили, аж двадцать два года. Нешто кого иноземного до смерти забил? Не увижу я тебя вовсе, не дожить мне.
В отряде вичевых было совсем тоскливо, как и на всей территории красной колонии, и Мирон, презиравший оптом всех наркоманов и новоявленных офицеров, пару месяцев безрезультатно метался в горячке, пытаясь занять достойное место среди зеленых дристунов, пересевших с детского горшка сразу на иглу. Калякать за жизнь здесь было не с кем, кроме как с бывшим аэропортовским технарем, сорокалетним Виктором.
- Анализы по разу только взяли. Ни привета, ни ответа. Мол, вичевые вы ребятки, и все тут, сидите пока, а время придет, и сдохните хором. Где врачи? Что дальше нам делать с этим ВИЧем? – Рассуждал Мирон про наболевшее с Виктором.
- На хрену они нас видали, им бы продукцию сбыть подороже.- Вяло откликался Виктор, и все разговоры переводил на свою тоску по жене.
Молодой начальник отряда Анатолий Николаевич вел себя с Мироном весьма странно, не подпуская к себе и на пушечный выстрел, а значит, отпадала и всякая перспектива быть назначенным на отрядную должность завхоза, преимущества которой хотя бы в жрачке, Мирон блестяще оценил еще по второму сроку. Поэтому, ему требовалось срочно выдумать что-то стоящее, чтобы отвалить из отряда хоть на некоторое время и повидаться с братками, но напрашиваться в больничку совсем не хотелось, и, из-за скудности тюремных альтернатив, Мирон решил вернуться в следственный изолятор, как воспламененный желанием сообщить новые сведения по делу о подельнике Савве.
Затея удалась, и вскоре Мирон перекочевал на нары следственного изолятора, в здание облезшего архитектурного памятника семнадцатого века, где от самой зари были слышны позвякивания городских трамваев и непрекращающиеся мелодии радиоволны, заглушающие нежелательное общение между подследственными.
-Дом родной, - облегченно произнес Мирон, отхлебнув из кружки чифиря и потянувшись всем телом, и медленно растворился в своей радости от состоявшегося переселения.- Где эта улица, где этот дом, где эта кралечка, что я влюблен…
Мирон всем своим существом чуял следственный изолятор так же точно, до мельчайших деталей, как очень давно чувствовал речку Ужать и пахнущие прелым листом грибные места вдоль берега, по кромке разросшихся в разные стороны осиновых стволов. Здесь, в изоляторе, присутствовало, совершенно особенное для него и узнаваемое им, чувство возбуждения перед встречей с родным и хорошо понятным пространством, где каждая решетка помнит его еще малолеткой, когда, заложив руки за спину, он впервые стоял в сырой камере, ожидая то ли удара, то ли смерти и боялся даже пошевелиться. В колонии все иначе: режим, работа, сон. И только в изоляторе всегда больно вырывается наружу невидимый человеческий пульс, уже предвосхищающий начало нового этапа в жизни и еще не имеющий сил простонать набатом над прежней суетой, когда тщетная природа человека боится молчаливых стен, с трудом опознавая происходящее, и не может согласиться с тем неведомым, что еще предстоит пережить.
В этом родном доме ему предстояло пробыть недели две. И Мирону хотелось прожить это время по-семейному. Чтобы, не спеша и душевно покалякать среди братков, предаться воспоминаниям о былых понятиях на тюрьме и попугать новичков сравнениями про теперешние беспредельные воспитательные меры, а по ходу, добавить и несколько букв на бдящих веках, покуда еще не затряслась тощая рука художника Мазуры.
Так оно и вышло. Лязгали тяжелые дверные запоры, проносились мимо ушей строгие замечания капитана Сереги, летали по ниткам потешные мульки про сиськи и письки, а Мирон все наслаждался и наслаждался каждой минутой, проведенной в этой тесной камере.
- Быстрый не помер еще?- Интересовался Мирон у Мазуры.
- Не, куда там, не торопится, живой. Выходили его в Урюпинске. Обзавелся сожительницей, учителкой на пенсии. Завязывает Быстрый с делами, ослаб, помиловки строчит по старости.
- Мельчает зона, одной шпаны нагнали, мат перемат стоит, ноги воняют, дыхнуть нечем. По матерям кроют и живут, не краснеют. Че делается? - Вздохнул Мирон, со знанием дел, и дернулся на табурете.
- Глаз не дергай, терпи. В газетке вычитал, двадцать тыщ парятся в нашей географии, бытовуха во главе стоит.
- Вичевых гноят без жрачки.
- Славун преставился. Слыхал? До последних дней парили на работах.
- Слыхал.
Следующим утром, ощущая еще болезненно припухшие веки и понимая всю неуязвимость своего положения с пометками «строгого режима» и «склонен к побегу», Мирон ржал и развлекался, бегом погружаясь в переполненное авто для перевозки зеков и дерзко называя офицера из роты конвоирования Чернышком.
- Покажи ножку,- изгалялся Мирон над рыжей девкой с тонким вздернутым носом, затертой среди седых баб в соседнем отсеке.
- Слюни в кадык засоси, козел,- огрызнулась девка.
- Что ж ты такая неприветливая, родная?- Чуть присмирел Мирон.- За ножку сигаретка тебе полагается. Куришь?
- Пошел на ***, урод, - во второй раз шугнула Мирона рыжая.
- Не лапай, Чернышку расскажу,- заорал вдруг Мирон визгливым женским голосом на полнотелого парня и увесисто харкнул ему на ворот джинсовой рубашки. – Черныш, он жопой трется.
- Ты чего орешь?- Серьезно спросил полнотелый, приблизив к Мирону красное от злости лицо и остерегаясь попасть в расставленную ловушку.
- Гребешком, сказал, не крути, замараешь меня, - смеясь только прищуром серых глаз, предупредил парня Мирон.
Толпа покачивалась на своих двоих, превозмогая контейнерные неудобства, да ржала над выходками Мирона и над полной растерянностью краснорожего парня, а Мирон вытягивал шею над головами, пытаясь получше разглядеть красивую рыжую девчонку, смело пославшую его на конкретное восвояси.
- Слышь, рыженькая моя, чего ж сердитая такая? Ножку покажи дяде Мирону, жадненькой не будь, две сигаретки получишь. - Не успокаивался Мирон.
- Пошел на ***,- снова отправила его девчонка.
В дело об убийстве, по которому сам Мирон уже прошел главным обвиняемым и где значился еще один его подельник Савва, находящийся в бегах, Мирон ничего путного добавить не смог, и только внес некоторую ясность относительно Саввиных дальних родственников в Ростовской области. Потому и оставлять его в изоляторе не имело смысла, и его первой же оказией отправили из города в колонию, в степной городишко, где по какому другому случаю, Мирон никогда раньше не бывал.
Опять погрузка и опять выгрузка, и снова бег на скрюченных с пожитками, мимо собачьей своры, лающей до хрипоты из пасти.
Иногда, по вечерам Мирон думал о ВИЧ, который никак не напоминал ему о себе, как никто другой не напоминал Мирону об этом. То ли жила еще эта зараза в его теле и шаталась приведением по крови или не было ее в жилах вовсе, он точно не знал, и начинал со временем подумывать о том, что лаборантка в изоляторе допустила какой-то прокол с пробирками. Да и откуда было бы взяться этому злосчастному вирусу, если не кололся Мирон в своей жизни ничем, и, вообще, так сильно боялся уколов, что даже в больничке берег задницу от шприцев. Ничего не было понятно. Если только та баба могла наградить, с которой он саженцы на трассе продавал, находясь два месяца неприкаянным, между отсидками, и дожидаясь освобождения Саввы. Вроде б, она тоже не кололась, чистая и работящая была бабенка со смуглой, отвислой жопкой, и с пустыми вдоль ребер сисятами, которые он никогда после не вспоминал и не призывал на помощь, чтоб надуться всем членом под тонким тюремным одеялом.
Потом, уже утром, в плохо освещенном помещении отряда, Мирон внимательно вглядывался в лица вполне здоровых на вид парней, не жалующихся ни на боли, ни на скудную лагерную пищу, и старался увидеть хоть в ком-то из них признаки страшной болезни, но не находил ничего, кроме особенного блеска в их глазах. Мирон даже не понимал с чем же возможно сравнить это болезненное сияние, когда казалось, что хрустальная влага так крепко запеклась на глазной оболочке, что исчезла совсем, оставив после себя только этот страшноватый блеск. И, наконец, Мирон вспомнил. Он уже видел раньше, в детстве, это сияние, когда запускал ртом мыльные пузыри и, потом, задрав голову, разглядывал отдельно летящие, уже безжизненные, но все еще сверкающие на солнце пустышки. Нужно, все-таки, попытаться еще раз сдать кровь, чтобы понять, выйдет ли он, Мирон, на свободу харкающим пятидесятилетним дядькой, или через несколько лет начнет умирать здесь, выпрашивая последнюю кружку воды у дристунов.
- Анатолий Николаевич, - обратился как-то Мирон к высокому и белобрысому начальнику отряда, с выпяченной грудной клеткой,- мне нужно анализ на ВИЧ повторить, подсобите, я отработаю сполна. Мне кажется, что я здоровый.
- Так, так, еще один сомневающийся. – Побарабанил начальник отряда пальцами по столу.- Насчет анализа, повторений не будет. Невозможно. Ошибки будешь проверять после освобождения. За свой счет.
- Почему я не должен знать точные результаты?
- Я тебе все сказал. Свободен.- Отделил от себя несколько слов молодой офицер.
- Я прошу вас о повторе, и буду просить об этом письменно.- Воспламенился Мирон и остался стоять столбом в кабинете. – А если уж я точно инфицированный, то лечите меня тогда. Где препараты для инфицированных людей? Почему мы ничего не получаем, кроме крупы на соленой воде? Нам витамины требуются.
Начальник отряда, не имеющий никакого представления ни о ВИЧ, ни о пресловутых медикаментах для инфицированных осужденных, и не желающий сразу же запихивать Мирона в ШИЗО, разразился бранью, самой ненавистной для Мироновых ушей.
- Какого ***, ты мне тут мозги паришь? Где я тебе витамины возьму? Высеру? Напиши матери, пусть, ****ь, присылает, и лечись, *****, на здоровье. Взыскание хочешь? Щас схлопочешь. Этого у нас навалом.
- Не хочу я взысканий, - упрямо стоял на своем Мирон и глядел в окно, мимо начальника, - мне надо анализ крови сдать еще раз. И всем надо. У нас тоже права в жизни имеются. Мы к вам сюда не просились под воротами, сами нас забрали, лечите теперь.
- Пошел отсюда к ****е, а то я тебе щас разъясню твои права.
Кабинетные окна выходили в маленький локальный дворик, и Мирон видел, как возле беседки курили и оживленно разговаривали между собой худые и зеленые еще парни, сухо промаргивающие застывший на глазах блеск, а вокруг парней, словно девчонки в сторонке, суетились на ветру пестрые астры.
- Не повторите всем анализы, Анатолий Николаевич, вскроюсь,- предупредил Мирон.
- Я тебе вскроюсь, падла, - заорал вскочивший со стула офицер, - тебя самого щас вскроют.
Мирон помолчал пару секунд и резко шагнул к окну, двинул локтем стекло, подхватил с куцего подоконника осколок размером с детскую шпагу и одним махом полосонул себя поперек шеи.
- Анализ... - Не смог договорить Мирон, перехватив большой ладонью свое кадыковатое расползающееся горло.
Мирон стоял на ногах возле разбитого окна и сдерживал разрез до тех самых пор, пока на крик Анатолия Николаевича не прибежали дристуны и не уложили его длинное тело на подобие носилок из серого одеяла.
Все лица куда-то уплывали, окутанные облаками, и Мирон тут же забывал их, а потом возвращались, шевеля размытыми ртами, и вновь появлялись перед ним мало узнаваемыми, словно зашторенные старой целлофановой пленкой. На одно только мгновение по глазам ударил свет, ясный и холодный, непереносимый все наступающей близостью, как на допросе, а после качнулись дружные осиновые заросли, и шевельнулась трава на обжитом берегу речки Ужати. Облака закрыли лицо и технаря Виктора и унеслись в даль, обнажая только этот непереносимый свет.
Отвечать на вопросы после операции Мирон не мог, и медленно писал на бумаге дрожащие, как осиновые ветки, буквы: «Повторите нам анализ крови» и ставил в конце требования кривой и обескровленный восклицательный знак.
Вокруг его узенькой больничной шконки, на которой во всю свою длину вытянулся Мирон, ходили какие-то офицеры с бумагами, и даже пробовал присесть на краешек застиранного белья один давненько знакомый Мирону подполковник Иваныч, славившийся добрым словом:
- Кончай кочевряжиться Егоров, подписывай бумаги. Устрою я тебе повторный забор крови, ты ж меня знаешь. Сколько лет знакомство водим, а? Подписывай про неосторожность со стеклом, и забудем приключение, ну? Обещаю.
И Мирону вновь подавали бумагу, на которой он уперто и по буквам выводил трудные слова: «Повторите нам анализ крови» и вновь передыхал немного, борясь с хрипотой, и ставил трясущейся рукой не очень вертикальный восклицательный знак.
- Пойми, Егоров, это сильно хлопотное дело, канители не оберемся, вы находитесь за двести километров от лаборатории, расходы не потянем. Какое тебе дело до всех. Тебе обеспечу. Хочешь, бабу проси в койку. Завхозом пойдешь в отряд, как выкарабкаешься. Ну? Лады?- Начинал мочалить переговоры подполковник.- Давай подписывай.
И опять все сначала.
Так продолжалось больше недели, пока однажды, уже к вечеру, Мирона не задержали в процедурке.
- Останься, Егоров, присядь на кушетку, - сказала ему спокойная полненькая медсестра Лизавета Павловна, - к тебе пришли.
И не успел Мирон подойти к кушетке, как вошел подполковник Иваныч, а следом, спотыкаясь об неровную половицу, и Миронова мать.
- Ну, здоровайся, осужденный Егоров, чего стоишь? Обомлел? Подарок тебе от общественной организации по правам человека. Не ждал, не гадал, а вот! Мамашу привезли, за счет спонсоров, так сказать.
- Сыночек мой,- завыла Таисия Ивановна и ринулась к своему мальчику.- Что ж у тебя по шее марля намотана? Обранился чем иль чирьяк сел?
Мирон молча прижал к себе мать и заплакал, нагнувшись над ней, и неуклюже обхватывал ее за плечи, вздрагивающие под узорным реденьким платком.
- Сальца привезла и огурчиков соленых, прям в укропчике плавают. Пахучие. Папиросок накупила, а бабы правленские конфеток дорогих сунули. Думала и не увижу вовсе, а, вишь, оказия какая. Говорят, заслужил Егоров. Как королевну в машине привезли.
- Щас, Таисия Ивановна, ваш сынок распишется на документе, и пойдете вы с ним на свиданьице, поночуете у нас в гостях, наговоритесь обо всем своем.
И Мирон взял авторучку из рук подполковника и подписал бумагу о неосторожном обращении со стеклом во время уборки помещения отряда. А потом вспомнил и об своих дристунах, поголовно надеющихся на то, что не сможет их убить никакой вирус в теле, потому что не успели они еще полюбить хороших баб и распустить зажатые тюремные слезы на вздрагивающем материнском плече, пахнущем печкой и погребом.