Дневник Чарльза Трэвора Стэнтона
Дневник Чарльза Трэвора Стэнтона
фантазия по сюжетным мотивам пьесы Дж. Б. Пристли «Опасный поворот»
30 сентября, 1932
Прошел уже месяц с тех пор, как все это случилось. «Все это» - как глупо звучит… Я все думал, с чего мне начать и когда начать, но решил подождать… Думал, что слова сами придут, принесет их какой-нибудь ветер… но нет, ничего нет – дыра. Начинаю – бросаю, опять начинаю…
Все перевернулось. Мы – как бочки с водой. Опрокинулись, воду вылило, мы опустели. И что в нас осталось? Такие вот ДЫРЫ, огромные дыры… И сколько пройдет теперь времени, прежде чем дыры начнут заполняться… И может ли в ком-то из нас зародиться иное, мы сможем наполниться заново? Так бывает?
В течение жизни – бывает. И было - не раз. Но сейчас… я не знаю.
Когда умер Мартин, нам только казалось, что все изменилось. Нет, все изменилось сейчас. Когда Роберт Кэплен – не умер, но чуть было не застрелился… Хорошо – револьвер не заряжен был… Хорошо ли? Держу пари, он так не думает… он предпочел бы красивую смерть с похоронами, рыданиями. Господи, даже Мартина я не презирал до такой степени, как этого клоуна - его брата. Но я от него такого не ожидал. Что говорить обо всех остальных…
Должен признаться, что он напугал меня. О, он всех напугал… Вот мы и жмемся друг к другу как испуганные дети… Я думал, что знаю их всех как облупленных, но нет, я не знал… Люди не знают друг друга. Им только кажется, что они знают…
Те, кто тогда, год назад, казались сломавшимися, сейчас сильнее, чем те, кого вроде бы ТО не коснулось. Фреда, Гордон, старик Уайтхаус… они все же смогли пережить его смерть. Что бы они теперь ни говорили, они живут дальше. С воспоминаниями о его равнодушии, вероломстве в ответ на их преданность… Они это выдерживали, когда он был жив, и его уход выдержали. Те, кто мне казались слепцами, безумцами, обладают куда большим запасом жизненных сил, чем я думал. И, уж конечно, каждый из них сильнее, чем Роберт.
А вот остальные… те, кому Мартин был в лучшем случае безразличен… Тогда мы казались себе такими разумными, мудрыми… Что же с нами случилось теперь?
И я был сильнее… тогда. И она… несмотря ни на что. Олуэн, я это знаю. Если я и заблуждался когда-либо, то только не в том, что касается вас. Только жаль все же, что я не все знал… я дурак. Я во всем виноват.
Все было нелепым – и связь с женой Гордона, и кража денег фирмы… Я подставил себя под удар, хитрил, изворачивался, наплел с три короба – и все это ради чего… Господи, ради кого?.. Я чуть в тюрьму не сел, чуть не потерял все, что у меня есть, потому что хотел купить еще одну дорогую безделушку для женщины, которая мне безразлична. Мне это нужно было, чтобы ее удержать.
Если бы я это сделал по глупости, во всем этом была бы какая-то доля романтики, которая могла бы растрогать их всех. Этот сентиментальный осел Роберт Кэплен авось даже прослезился бы… Может, я бы и сам умилился такому поступку… Но я знаю, зачем мне была нужна эта связь с Бетти Уайтхаус… хотя даже себе я в этом долго не признавался… Желание утереть нос сразу двум напыщенным слюнтяям – и Гордону Уайтхаусу, и Роберту Кэплену… Да, сразу двум. Один был женат на ней, другой ее боготворил. И только я ее видел насквозь. Неужели мне настолько важно было ощущение своего превосходства над ними? Жалкое ощущение… Вот поэтому я и не признавался себе в том, что движет мной… это так мелко, ничтожно…
Олуэн, вы бы подумали именно так.
Я никогда не признаюсь им в этом, но я – я во всем виноват. Если бы не мое раздраженное самолюбие, то вообще ничего не случилось бы. Что привело вас, Олуэн, в дом сумасшедшего Мартина и заставило пережить этот ад? Моя ложь. Только это. Почему Мартин был так взбудоражен? Опять же – он разволновался, обрадовался, чуть из штанов не выпрыгивал от злорадства потому, что считал своего брата вором. А кто убедил его в этом?..
Другое дело – мучило бы меня это, если бы на месте Олуэн, например, была Фреда? Если бы это ОНА случайно ему помогла отправиться на тот свет? Я бы жалел ее? Нет, не жалел бы. Я в этом уверен.
Я избирательно отношусь к людям… А Олуэн – нет. И именно это нас разъединяет. Она сочувствует всем. Для нее нет таких людей, в отношении которых она может позволить себе быть жестокой. Она даже Мартина пожалела в тот вечер…
Интересно, ей может быть жаль меня?.. Иногда мне кажется, в этом все дело. Ей нужно жалеть, чтобы любить.
Понимает ли это осел Роберт Кэплен? Способен ли он пожалеть – не идеального человека, не какого-то там сусального ангела, которого он сам придумал, а живого, реального человека со всеми его недостатками? Он теперь упивается жалостью к самому себе, это так на него похоже… Ох, Олуэн, если б вы чуточку больше любили, ценили САМУ СЕБЯ… Вам бы стало обидно хоть на десятую долю так, как мне обидно за вас. Он в упор вас не видел – вас! И умилялся, глядя на эту пустышку. И даже теперь, узнав все о ней и о вас, продолжает ныть как ребенок, у которого отняли любимую игрушку. И это не желторотый юнец, это вроде как зрелый мужчина. Для него мир теперь рухнул… а то, что в этом мире есть вы, вы нуждаетесь в том, чтобы он хотя бы нашел в себе силы жить дальше и не хватался за револьвер как герой мелодрамы, его это волнует?..
Но, наверно, не мне говорить такие слова. Я сделал вам хуже. Все, что случилось и с вами и с этим нытиком-чистоплюем, - моих рук дело.
Два брата – один хотел видеть в людях только все самое мерзкое, как в кривом зеркале, а другому… ему подавай живые иллюстрации к сентиментальному роману с его напыщенным слогом и до тошноты слащавыми героинями и героями. Им реальная жизнь не нужна, и в этом они так похожи.
Я даже не знаю, что хуже – быть взрослым Каем из сказки про «Снежную королеву», которому льдинки попали в глаз и в сердце и застряли там намертво, поэтому он видит все в искривленном, уродливом свете и обижает близких людей, причиняя всем боль… Здесь я, конечно, о Мартине Кэплене… Или таким, как Роберт, – просто ходячий пафос… смех и слезы… Что тот, что другой… О, не знаю…
У Мартина, по крайней мере, было чувство юмора. Пусть злое… Но, положа руку на сердце, могу признаться, что он раздражал меня куда меньше, чем Роберт. Олуэн, извините. Наверное, я тоже злой.
Бетти… прости меня, Бетти. Не к лицу мне срывать на тебе раздражение… Я сказал, ты – пустышка… Но нет, все не так, просто ты - обыкновенная. Но ты реальна, ты знаешь, что тебе нужно, да, ты такая земная со всеми твоими мелкими хитростями и ужимками… И мне это нравилось. Ты – настоящая. Мы нуждались друг в друге, чтобы почувствовать себя живыми. Другое дело, что таких, как ты, много. Я мог бы найти себе сотню таких. И тогда уже это касалось бы только меня. И ты тоже могла бы развлечься с другим, не с так называемым «другом семьи» и сотрудником фирмы. Но так было бы неинтересно. Нам с тобой нравился этот спектакль… обман. Пусть бессмысленное, пусть нелепое, но развлечение… Смотреть на этих напыщенных снобов и втайне смеяться над ними.
Знаешь, а мне как раз нравится в тебе то, что оттолкнуло Роберта Кэплена. Твоя самовлюбленность хорошенького котенка, твоя житейская хватка, и цепкость, и беспощадность… О, ты за себя постоишь. Молодчина. Ты хорошо дала мне отпор, когда заявила, что хотела вытянуть из меня как можно больше. В эту минуту ты нравилась мне как никогда. Потому что без маски – такой, какая ты есть, – ты куда привлекательнее… на мой вкус. Но естественно, своего Дон Кихота в лице досточтимого Роберта ты потеряла навеки. Но ничего, найдешь нового олуха. И мне не будет его жаль. Люди, которые совершенно искренне покупаются на такое кукольное жеманство в женщине, получают то, что заслуживают.
Даже у Гордона хватило ума не купиться…
Неужели Роберту действительно нравилась роль, которую ты играла? Надо иметь дурной вкус, чтобы так умиляться томными взглядами, сладенькими улыбками и мармеладным тембром твоего голоса. Все равно что молиться на красотку-пастушку в обнимку со сладеньким пастушком, нарисованных на конфетной коробке. Хотя, впрочем, если они и на самом деле такие чистосердечные, они могут быть очень милы. Но вы с Гордоном… да, это было забавно. Вся эта неестественность вашего поведения так бросалась в глаза, что надо быть идиотом, чтобы поверить вам. И если бы я не заметил искорки раздражения на свою жизнь в твоих глазах, я не заинтересовался бы тобой ни на секунду. А так – мне стало любопытно, какая ты на самом деле. Но ты и со мной продолжала играть… не все время, конечно, но все же… Я никогда тебе не говорил, что я - не любитель приторности в поведении даже самых очаровательных женщин. Но ты по-другому не можешь… или боишься. Ты, впрочем, права. Сладкоежек на твой век хватит.
Вы – для меня это тоже реальность, Олуэн, но другая… И здесь мне труднее слова подобрать… потому что боюсь впасть в такую же сентиментальность как все эти Кэплены, Уайтхаусы и прочие так называемые «прирожденные джентльмены»… а я этого не хочу. Я – не джентльмен, я – работяга… Я пробился наверх, но в душе я остался таким, в чем-то завидуя всем этим высокородным брюзгам-белоручкам, желая их превзойти, обскакать, как говорили мы в детстве… Но не хотел бы я быть на их месте. Может быть, я и не прав, но мне кажется, что таким людям жить тяжелее. Как раз потому, что жизнь их не била, они не умеют драться, кусаться, бороться… они бесхребетные. И рассыпаются из-за любой ерунды. Томно, красиво страдают, жалеют себя и в упор не видят того, что на самом деле они все – счастливцы, баловни судьбы, им дано СТОЛЬКО… Но мало кто из них на самом деле заслуживает всего того, что досталось им даром.
Они не знают цену вещам, цену людям, жизни и смерти… Они ничего не знают, Олуэн, а вы знаете. Вам дано видеть, слышать, любить, понимать… Вы среди них – как единственный зрячий в царстве слепых. Между нами разница в том, что вы их жалеете… Я не жалею. Наверно, слишком я зачерствел, чтобы мне удалось тронуть вас, но вы меня по-настоящему трогаете… Вы – это СМЫСЛ, остальные – бессмысленность. Вот и нашел я слова, которые долго искал.
Ну, хоть что-то хорошее. Я не привык записывать свои мысли, и зря. Это так помогает… выплеснешь что-то, дышать становится легче. Все, что невысказано, тебя больше не давит. Не распирает изнутри. Но и писать тяжело… с непривычки – коряво, банально… Но это меня не пугает. Ведь я не писатель.
Роберт жив, хотя нервы его расстроены после всех этих разоблачений и «роковых» для него ударов судьбы, но Фреда сказала, что он поправляется, и я рад… Рад не из-за него. Наверное, мне уже необязательно добавлять, из-за кого.
2 октября, 1932
Олуэн стала иначе смотреть на меня. Перемена едва уловима, учитывая ее обычную сдержанность, но я ее чувствую. Наверно, потому, что чувствительность моя обостряется, когда речь идет о ней. Я теперь понимаю, как она себя чувствовала все это время, – я давал ей понять, что неравнодушен к ней, одновременно проводя время с Бетти. Она это знала… У меня и в мыслях не было, что она знала. Что ж, я тоже бываю слепцом.
Наверное, я казался ей скользким, двуличным… да, во мне все это есть. Но есть и другое. И мне кажется, что она разглядела это «другое». Нет, не то слово… она стала больше мне верить. По крайней мере, в том, что касается моего отношения к ней.
Мы с ней не говорили о Бетти… В этом нет нужды. Я и так знаю все, что она мне могла бы сказать. Я на протяжении года заставлял ее чувствовать себя дурочкой. И я знаю, насколько для нее это унизительно. Ей было тошно слушать о том, как много она для меня значит, и знать, что я с Бетти… Я теперь все понимаю – и ее иронические замечания, и недоверчивый взгляд, и горечь в словах, в интонации… Ох, если б я знал! Я сам себя перехитрил, я лишил себя даже надежды на то, что для меня было по-настоящему важно.
Сейчас я об этом не думаю. Я не надеюсь – нет, все-таки я не совсем идиот. Но меня согревает ощущение, что она перестала считать меня законченным циником, и чувствует, что могла бы мне доверять. Пусть говорим мы на посторонние темы, но я вижу, что она стала по-другому смотреть на меня, улыбаться мне без затаенной горечи. Сегодня она вдруг спросила: «Я вас не обидела?» Раньше она не боялась задеть меня ироническим замечанием, даже резкостью… Но я не обижался. Я не всегда понимал, но обида…
Я знаю, это трудно объяснить и трудно понять, но обидеть меня ОНА не смогла бы. Для меня это было бы то же самое, что ударить самого себя, а потом обижаться на свою руку. Вот так я чувствую, Олуэн. Когда вы говорите мне что-то нелицеприятное, для меня это звучит так, будто я сам себе говорю это… внутренний голос, совесть, эхо моих собственных мыслей и чувств… Вот насколько для меня вы – часть меня.
4 октября, 1932
Зря я затеял этот разговор… Или не зря? Я даже не думал, что она мне ответит. Она знает, как я к нему отношусь, и все же…
- Как чувствует себя Роберт? – спросил я.
- Все так же, - она тяжело вздохнула. Мне больно смотреть на нее, когда она говорит о нем. Она кажется такой бледной, такой измученной, такой несчастной…
- Олуэн, я не стану притворяться, что хорошо к нему отношусь, но мне и, правда, жаль, что все так случилось. Вы мне верите?
Она внимательно посмотрела на меня, и мне показалось, что ее взгляд смягчился.
- Да, я вам верю. Но мне кажется, что вы не понимаете… Для него все это ужасно, потому что он думал, что разбирается в людях, считал себя наблюдательным, проницательным… Это не так, но он так считал. Вам трудно понять, каково это – узнать о себе, что ты дожил до тридцати с лишним лет, и ничего не знаешь о жизни. Ты не можешь больше доверять своему мнению, своим суждениям о чем бы то ни было… вот это действительно страшно – когда теряешь веру в себя. В глубине души он себя презирает, поэтому ему плохо… хоть он этого и не говорит. Правда не столько о других, сколько о самом себе, его доконала.
Я мысленно съежился… вдруг представил себе, что я в НЕЙ ошибаюсь, она не такая, какой она кажется мне… Смог бы я это выдержать? Не уверен… Так почему же я так сужу Роберта? Мне ли судить?..
Я смотрел на нее и думал – каково это: все время мысленно пытаться залезть в шкуру другого человека, чтобы понять его, а не судить… Я знаю, она это делает. А я – очень редко. Так жить тяжело – когда чужая боль становится твоей собственной, и ты стараешься ни в кого не кидать камень, щадить людей. Вот я только на минуту представил себя в шкуре Роберта и содрогнулся… Смог бы я жить так, как она, чтобы чужой груз не давил меня? Может, поэтому ей так трудно достичь счастья, а я так хочу, чтобы она была счастлива. Чтобы она была хотя бы чуточку эгоистичнее. Я знаю, у нее есть свои антипатии, но в глубине души она чувствует себя виноватой, если не может понять и принять человека таким, какой он есть, со всеми его недостатками, и не осудить.
Как бы там ни было, я последовал совету Олуэн и сам рассказал все старику Уайтхаусу – выложил все начистоту, разумеется, с подобающими извинениями и сожалениями. Вернул ему чек с суммой, многократно превышающей ту, которую я был должен фирме. Он сказал, что подумает насчет моего дальнейшего пребывания здесь. Все-таки, несмотря на всю свою сентиментальность, он – настоящий делец. Да и Гордон немного остыл и уже не настаивает на моем увольнении. Он вспыльчив, но отходчив. Так же, как и Фреда. Олуэн с ней говорила, и по ее словам Фреда больше не сердится на меня. Не знаю пока насчет Роберта…
6 октября, 1932
Вопрос решен – я остаюсь. Роберт не возражал. Фреда в сущности неплохая женщина, она мне даже нравится, честное слово. Только когда речь заходит о Мартине, она теряет и чувство юмора, и способность соображать, делать выводы… Ну что ж, человек имеет право на такой вот «пунктик». Если не затрагивать Мартина, с ней можно мило общаться и получать от этого удовольствие. Она неглупа, остроумна. Я всегда чувствовал ее скрытую от окружающих неуравновешенность, склонность к самоистязанию – этакий психологический мазохизм. Тайное желание стать рабой предмета своей любви, позволять ему мучить себя и в душе наслаждаться этими муками. В ней это выражено в меньшей степени, чем в ее брате Гордоне. Но вообще истерический надрыв в женщине меня раздражает куда меньше, чем в мужчине.
Фреде удалось уговорить Роберта не выступать в открытую против меня. Он в таком состоянии, что ему, по ее словам, все безразлично. По крайней мере, то, что касается фирмы. Вот этого я никогда не понимал – что бы ни случилось в моей жизни, я не потеряю интерес к работе. В самые худшие времена работа для меня была как палочка-выручалочка. Но Роберт, Гордон и покойный Мартин – не чета мне. Они - джентльмены, а значит, самовлюбленные неврастеники. Реальная жизнь, реальная деятельность, реальные проблемы – это для них слишком грубо. Они предпочитают витать в эмпиреях. Должен признать, что у Фреды здравого смысла побольше. Когда она слышала пафосные разглагольствования мужа и брата в тот «вечер разоблачений» о том, что честь покойного Мартина гораздо важнее, чем какой-то там бизнес, при всей своей любви к Мартину она не согласилась с ними. Ее взгляд стал холодным, оценивающим. Губы едва заметно для окружающих дрогнули… я это видел, она чуть было не засмеялась. Порой эти два петуха Роберт с Гордоном бывают очень забавными.
Мне даже кажется порой, глядя на Фреду, что она остается с Робертом отчасти и потому, что втайне посмеиваться над ним доставляет ей слишком большое удовольствие. А таких удовольствий в ее жизни мало осталось, и она не хочет терять то, что есть.
- Мы как будто срослись друг с другом, вы не заметили, Чарльз? – спросила она у меня с горькой усмешкой. – Вы можете думать, что презираете кого-то из нас, я могу думать так же, и остальные… но дело в том, что нас тянет друг к другу. Что это? Не знаю… Привычка, привязанность… но что-то есть.
Так и есть, Фреда. Мы с вами какое-то время не виделись, и мне уже стало недоставать ваших шпилек. А вам, возможно, моих.
9 октября, 1932
Роберту стало лучше. Во всяком случае, настолько, что он решил увидеться с Бетти. Это – идея Олуэн. Она подсказала ее Фреде. Я удивился. Я знаю, что Бетти ей несимпатична. Но, впрочем, чему я так удивляюсь… Ведь я знаю Олуэн. Она не позволит своим антипатиям управлять собой.
Я пригласил ее пообедать, и она согласилась. Она охотно со мной говорит. Вообще мы с ней стали откровеннее, чем раньше. Появилась даже какая-то легкость. И мне так дорого это новое ощущение в наших отношениях с ней, что я уже чувствую себя вознагражденным. У меня появляется ощущение счастья… такое естественное крылатое ощущение, как будто ты можешь взлететь как во сне… и оно дано мне, такому до мозга костей приземленному человеку.
- Видите ли, Роберт склонен впадать в крайности… Сначала он выдумал себе неземной образ Бетти, а потом решил, что она – сама Фальшь во плоти. Ему стало казаться, что в ней воплощено все самое низкое, подлое, лицемерное и бессовестное. Но ведь это неправда. Неправда и изначальное его представление о ней, и нынешнее. Он почему-то не хочет увидеть в ней обыкновенного человека, - сказала она.
- Не только в ней… и в других, и в себе… Его слишком пугает реальность, он просто не знает, как жить в ней, - возразил я.
Олуэн неожиданно улыбнулась мне. Уже три года, как мы знакомы, а я прежде не видел у нее такую улыбку – нежную и печальную одновременно.
- Вам смешно… Понимаю… Я вас понимаю, Чарльз, но не все люди сильные.
- Вы считаете сильным меня? – признаюсь, что мое сердце вдруг заколотилось, как будто от ее ответа многое зависело.
- Разве важно то, что я могла бы сказать? Вы и сами знаете, что это правда. Но презирать слабость другого… я вижу, что вы его презираете. Так вот – в этот момент вы мне напоминаете Роберта.
Я удивился. Меньше всего я ожидал это услышать.
- Я напоминаю вам Роберта? Но почему?
- Вы оба с такой легкостью готовы составить уничижительное мнение о другом человеке. Но если он презирает людей, непохожих на положительных персонажей сентиментальных романов, то вы – тех, кто слишком любит читать такие романы.
Я от души рассмеялся. Это – чистая правда. А правда меня не пугает. Ни обо мне, ни о других.
- Ну, хорошо, возможно, все дело в том, что у нас с Робертом разные литературные вкусы, - тут уже она рассмеялась. – И все же, Олуэн… а чего вы хотите добиться, устроив эту встречу Бетти и Роберта? Вы думаете, что ему это поможет?
- Не знаю… - она пожала плечами, вид у нее был беспомощный. – Я и сама не знаю… Может, ему это что-то даст…
- Он не влюбится в нее снова.
- Нет, но… он не будет думать о ней так, как думает сейчас.
- Олуэн, а вы уверены, что ему это нужно? Людей с мелодраматическим восприятием мира не переделаешь. Им правда скучна. Им просто неинтересно жить так, как вы предлагаете. Им нужны ангелы или демоны… вот тогда они чувствуют себя в своей тарелке. Возможно, дьявольский образ Бетти Уайтхаус ему куда ближе, чем настоящий. Роберт ведь только говорит, что ему нужна правда, это слова… но его душа этой правде противится. Он не случайно ничего не видел вокруг себя. Он не хотел видеть.
- Дело в том… - она замялась. – Если бы речь шла о человеке, который вам небезразличен, вам не хотелось бы издеваться над ним… вам бы хотелось помочь. Пусть в ваших словах много правды, пусть многое справедливо… но… Если бы он вам хоть чуточку был бы дорог, вы тоже искали бы способ помочь ему выйти из этого тупика. А я хочу, чтобы он задумался… не так уж он счастлив был, когда жил иллюзиями. Возможно, ему сейчас откроется нечто новое… такое бывает. И у него появится второе дыхание.
Я подумал, что в этом случае он будет еще скучнее, чем раньше, но ей я этого не сказал. Она любит его так, как любят младенцев, - не рассуждая, не думая, заслуживают ли они любви или нет. Очень сложно бороться с такой любовью, чаще всего она непобедима. То, что отталкивает в нем меня, ее привлекает, – его беспомощность, слепота, наивность… Я вряд ли смог бы завоевать сердце женщины с материнским инстинктом, ей нужен мужчина-ребенок. Но все же… мне кажется, что рядом с ним ей было бы одиноко, тоскливо. Он никогда не поймет ее.
Он не тянется к ней, и я знаю, почему. Для него ее качества – нечто само собой разумеющееся, он воображает, будто таких людей много. И не понимает, что ей нет цены. Несмотря на крах его былых представлений об окружающих, в душе он остался прежним – книжным романтиком, считающим, что весь мир населен прекрасными добрыми великодушными умными чуткими щепетильными людьми. Но, как выясняется, в действительности именно ТАКОГО человека он оценить не способен – ни умом, ни сердцем. Ему нужна была имитация всех этих качеств, жалкая замена реальности, и он мог бы прожить всю жизнь, лелея в душе свой слащавенький идеал. Он не тянется к подлинности потому, что в нем и самом ее нет… какой-то он ненастоящий.
12 октября, 1932
Бетти пришла ко мне и, похоже, сама не знает, зачем. Говорит, что нам надо все выяснить, а сама мнется и не начинает разговор. Болтает о пустяках. Она очень нервничает. Но я за нее спокоен – я знаю, что ее детскость, хрупкость и беззащитность – лишь маска, на самом деле она – кремень. Она фору даст многим из нас. И мне в том числе.
- Как-то все это глупо, ты знаешь… Я думала, что могу развестись с Гордоном и поняла, что я не могу… Не из-за денег… а просто… привыкла. И он ко мне – тоже.
- Да, знаю, такое бывает, - я равнодушно пожал плечами. Меня не заботит, останется она с Гордоном или нет. В любом случае, между нами все кончено. Это потеряло всю прелесть интриги, таинственности… и мне стало скучно. Даже физически больше я к ней не тянусь. Смотрю на нее сейчас и мне трудно поверить, что вообще что-то было… Интересно, а ей?
- Мы с тобой больше не будем встречаться… полагаю, об этом не надо было даже и говорить… по твоим глазам вижу, насколько тебе это больше не нужно, - она устремила на меня цепкий пронзительный взгляд. – Ты же хочешь работать здесь… так не можем же мы…
- Да, конечно, не можем, - охотно согласился я. Теперь, когда Гордон все знает… нет, даже я не такой нахал или безумец, рискующий всем ради женщины. Для этого надо хотя бы немного ей дорожить.
- Но мы же можем остаться друзьями… - она вдруг смягчилась, на ее глазах заблестели слезы – настоящие, не притворные.
Ей одиноко. Она боится уйти от Гордона и боится оставить все как есть. Она точно знает, что Гордон не изменится – она как не существовала для него, так и не будет существовать. Он и сам не знает, зачем женился. Может быть, захотел поверить, что сможет стать таким, как все, – счастливым молодоженом, любить миловидную девушку, а не сходить с ума из-за Мартина Кэплена. Тут еще и сыграло роль то, что ему было нужно прикрытие – если бы он не был женат и не интересовался женщинами, а проводил все свое время с Мартином Кэпленом, это вызвало бы пересуды. А Гордон – наследник, он вовсе не хочет вызвать какие-либо подозрения на свой счет. Он слишком боялся отца, потому что зависел от него. И мне кажется, что частично он все же влюбился – не столько в свою новобрачную, сколько в роль счастливого мужа. Гордон и Бетти – юные, красивые и беспечные – так гармонировали друг с другом в глазах окружающих, что эта пара вызывала всеобщее умиление. И мне кажется, они оба уже не готовы признать, что их брак – лишь химера, они слишком вжились в свои роли и не хотят снимать маски. Они приподнимают их, и в тот момент, когда, кажется, вот-вот снимут, поспешно натягивают обратно. Ведь тогда надо что-то менять в своей жизни, на что-то решаться… а они просто не могут. Боятся. Я подумал, что Фреда права – все мы цепляемся друг за друга, как будто не можем расстаться.
- Я не думал, что ты это скажешь, Бетти… хотя… почему бы и нет? Друзьями… Если бы ты рассталась с Гордоном и нашла другого, такой друг, как я, был бы тебе не нужен.
- Наверное, так – спокойно согласилась она. – Нам незачем притворяться друг перед другом. Но я привыкла не только к нему, а ко всем… Знаешь, Роберт – он на меня так смотрел, когда я пришла навестить его… Я подумала, что мне будет не хватать его прежнего отношения… И в то же время… я думала, что даже если он ко мне переменится, я не готова расстаться с ним навсегда… Вот в чем штука. Плохие у нас у всех отношения или хорошие, я уже просто не мыслю себя вне нашего круга… Только Мартин был мне совсем безразличен, он для меня был как будто живым мертвецом, и когда умер, мне не было жаль, а остальные… Я могу с ними ругаться, но… почему-то они мне нужны. Что бы они ни думали обо мне, а я – о них.
Я чувствую то же самое. И меня это даже пугает. Хорошо или плохо, что мы как будто бы связаны крепкой нитью и при всем желании просто не можем ее разорвать?..
14 октября, 1932
Роберт сказал, что не будет работать в течение полугода. Его нервы расстроены, врач посоветовал ему это. У меня такое впечатление, что Фреда что-то задумала. Она так странно смотрит порой на Олуэн, когда заходит в контору… я вижу. По-моему, Олуэн не догадывается. Она хорошо относится к Фреде, считает ее чуть ли не лучшей подругой, но мне все же кажется, что она не доверяет ей до конца.
Фреде вообще трудно верить – ей можно симпатизировать, но вот верить… Не знаю. Мне кажется, Фреда и самой себе не доверяет. Нутро слишком мутное у этой роскошной холеной самки, как я часто мысленно называю ее. Ей я верю меньше, чем Бетти. Хотя она глубже, я знаю, она может чувствовать по-настоящему сильно, способна на жертвы во имя любви… но есть в ней какое-то внутреннее искривление… причем мне почему-то кажется, что она родилась такой. Откровенное себялюбие Бетти мне симпатичнее. В нем есть своя цельность. Крайности в характере Фреды меня не прельщают – уж слишком она склонна к исступленной любви или ненависти. Не знаю, идет ли тут речь вообще о здоровой психике. Но с ней и с Гордоном явно что-то не так, и это наследственное. Я теперь думаю, не заразилась ли Фреда от Мартина нездоровой любовью ко всякого рода экспериментам? Он любил играть с чувствами других людей, сам оставаясь забавляющимся наблюдателем. Неужели и Фреда туда же?..
Ей надоела роль жертвы интригана и манипулятора Мартина, и она решила попробовать и сама стать такой? Ради забавы или у нее все же добрые намерения? Может, она убедила себя, что таким образом «спасет» Роберта?
Не знаю пока, что на уме у Фреды Кэплен, но мне кажется, это связано с чувствами Олуэн к Роберту. Интересно, чего она хочет? Свести их… зачем? Ради Роберта, Олуэн или ради себя?
Если бы Олуэн это дало то, чего она хочет, не знаю, рад бы я был или нет… Мне ни к чему притворяться святым. Я не рад, что она его любит, что в глубине души она хочет быть с ним… Мне больно даже представить себе такое. Но видеть ее несчастной для меня еще тяжелее.
Пишу – сам не верю… Легко произносить такие фразы… наверное, потому что я просто не знаю, как подействовало бы на меня ее счастье. Смог бы я это выдержать? Боюсь, что мне было бы не до книжного благородства.
16 октября, 1932
Олуэн порядком напугана. Она не показывает виду, но я замечаю все, что с ней происходит. У меня такое чувство, что теперь, когда у нее появилась возможность быть с тем, с кем она хочет быть, она растерялась… Она знает, что Роберт в нее не влюблен, но надежда умирает последней. Все влюбленные втайне надеются… что бы они там ни говорили… я знаю.
Фреда и Олуэн часто уходят пообедать вместе, они много общаются, вид у Фреды сосредоточенный и уверенный, а, глядя на Олуэн, у меня такое чувство, как будто она теряет почву под ногами. Мне так ее жаль… я теперь точно знаю, что выдержу все… я хочу, чтобы она была спокойна, довольна жизнью… да, только это. Я злюсь на Роберта, злюсь на Фреду… и злюсь на себя. И в то же время стараюсь взять себя в руки и успокоиться. Чему быть, того не миновать.
Мы встретились на улице во время обеденного перерыва и прогулялись немного. Она сама заговорила о том, что ее беспокоит. И меня это порадовало.
- Чарльз, у вас было счастливое детство? – спросила она меня.
- Нет, не очень… но кое-что я вспоминаю с радостью.
- Вот-вот… вам хотелось бы вернуться туда? То есть… вернуть себе то ощущение жизни, людей…
- Да, хотелось бы, - откровенно признал я и сам удивился тому, что сказал.
- Вот и мне… понимаете, Роберт – он вечный ребенок… в нем это осталось, да, даже сейчас, когда он во всем разуверился… Мне с ним уютно, тепло… Я вспоминаю себя совсем маленькой – доверчивой девочкой, ждущей от жизни только прекрасного… Этот уголок души может согреть только он… Когда я выросла, я утратила ощущение счастья – слишком много разочарований у меня было… я уже не способна так чувствовать, воспринимать мир, себя… А он был способен… вот я и тянулась к этой его способности быть взрослым и одновременно ребенком… Наверно, вам трудно понять, но ко мне как будто вернулось все мое детство… Но дело в том, что это – только мое ощущение, а ему оно ничего не дает.
Я молча смотрел на нее и думал: ведь так же у нас с ней. Мое ощущение ей ничего не дает. Но все же… нет-нет, если бы все было так, то она не со мной бы делилась теперь. А это кое-что значит. Или я просто внушил себе это…
17 октября, 1932
Олуэн… когда я думаю о ее лице, волосах, руках, фигуре, походке… внутренне я сжимаюсь в кулак. Бывает так, что мне больно смотреть на нее… Почему какие-то лица родные для нас, а какие-то – нет? Мне кажется, что ее лицо - нежное, тонкое с правильными чертами я всегда знал. Чувство такое, как будто я очень давно его видел и каждый раз, когда мы встречаемся, я мучительно пытаюсь вспомнить, когда это было… Невольно начнешь всерьез относиться к таким вещам как «прошлая жизнь», «реинкарнация», ну и прочее. Я раньше над этим смеялся.
Она – невысокая и не броская, не из тех женщин, которые мгновенно привлекают внимание… Но дело в том, что от нее трудно отвести взгляд… Стоит лишь приглядеться. В ее внешности нет недостатков, как нет и ярко выраженных достоинств. И то, и другое мне нравится. Она бледная и худая, взгляд ее мягкий, печальный, голос тихий, и мне это по душе. Мне в ней нравится все. Нет, я думаю, «нравится» - не то слово.
Я как-то слышал одно выражение… вот бы вспомнить… да… «тихая прелесть». По-моему, это о ней. Я бы не смог сказать лучше, точнее… Та самая тихая прелесть, которая не разит наповал всех и каждого, а несет в себе тайный сигнал лишь для тех, кто способен ее оценить. Камертон для очень немногих человеческих душ.
Для меня по сравнению с ней во всех женщинах «что-то не то». Слишком мелкие, слишком крупные, слишком яркие, слишком бесцветные, слишком грубые, слишком жеманные, слишком веселые, слишком скучные… Что-то режет глаз, слух… Мне надо долго не видеть ее, чтобы увлечься другой. А стоит ей появиться… не рядом со мной, а хотя бы в моих воспоминаниях, снах… и других быть не может.
19 октября, 1932
Я его видел. О, Господи, да его не узнать… Нет, все то же лицо, но глаза… Я не думал, что взгляд до такой степени может изменить человека. Клянусь, я не сразу понял, кто это…
Что-то я слишком разволновался, на меня это не похоже. Я теперь понимаю Фреду и понимаю Олуэн. Да, они правы, надо с ним что-то делать… Но что?..
Когда Роберт кричал на меня, обвинял во всех смертных грехах, он был смешон… как всегда, впрочем. Но сейчас… мне сейчас не смешно, и я больше не злюсь на него… нет, ни капельки… Мне стало стыдно. Ведь это –моих рук дело. А расхлебывать Фреде… и, может быть, Олуэн.
Господи, если Ты есть, я клянусь, что желаю Роберту Кэплену всего самого лучшего. Отними у меня, дай ему… мои силы терпеть и бороться, цепляться за жизнь мертвой хваткой. И не ради других… только ради него самого.
22 октября, 1932
Живу одним днем – одной минутой, секундой… Не смотреть вперед – будет хуже. Не строить планов. Так легче. Не думать…
Роберт и Олуэн сейчас на пути в Амстердам. Ну что ж, она с ним… А я… А что я? Я жив…
25 октября, 1932
Я всего ожидал, но не этого… Что же – я больше ее никогда не увижу? Пусть она с ним, но я думал, что мы будем видеться… хоть иногда.
Ерунда! Ну, конечно же, будем. Они не навечно уехали… Просто меня это ошеломило – все так внезапно случилось… Фреда даже готова ему дать развод, если он и правда захочет быть с Олуэн, она чувствует себя виноватой – она же лгала ему столько времени, а он ни о чем не подозревал, пока в тот чертов вечер все это на него не обрушилось… Я не знаю, чья была идея этой поездки – Роберта, Фреды или Олуэн… Нет, Олуэн – вряд ли, она, может быть, и мечтала о чем-то подобном, но она не решилась бы. Слишком много в ней деликатности, чтобы навязываться. Это не Фреда или Гордон с их преследованиями Мартина… Даже представить не могу, чтобы Олуэн вешалась кому-то на шею, как бы сильно при этом она ни любила. Она будет молча страдать, но о своих чувствах она даже не заикнется. Если она поехала с ним, значит, он был не против.
Мы с ней виделись накануне поездки – мне показалось, она боится, что не в ее силах помочь ему. Этого она больше всего боится. Даже не того, что он не ответит ей взаимностью – с этим она бы смирилась, она куда больше волнуется за его душевный покой и здоровье.
- А если я вам напишу? – вдруг спросила она.
- Да, конечно… пишите мне, Олуэн. Я буду ждать.
Ее губы дрогнули – но она не улыбнулась. Ох, Роберт-Роберт… Он думает, она сильная, но я знаю, что это не так. Она куда более беззащитна, ранима, чем он себе может представить. Она – цельная, но она хрупкая. Если бы он хоть чуть-чуть понимал людей, вглядывался бы в них… а не только в себя самого, он бы это давно разглядел и проникся бы нежными чувствами не к Бетти, которая только с виду фарфоровая статуэтка… на самом деле она из железа.
Ну вот, я снова злюсь на него… Нет, не надо. У меня есть ее фотография – мы сняты все вместе, но я сохранил ее потому, что Олуэн там хорошо получилась. Черные глаза, темные волнистые волосы только подчеркивают ее белокожесть… одно оттеняет другое… взгляд у нее неуверенный, слегка близорукий – но мне это всегда нравилось… она здесь серьезна. Ей это идет. Мало кто так хорошо получается на фотографиях без улыбки. Большинству людей надо широко улыбаться, чтобы черты лица стали фотогеничными, а для нее это необязательно.
Она мне напишет… А злиться я больше не буду.
27 октября, 1932
Майра Кросби – мой друг. Милая славная женщина, она старше меня на пять лет. Ей сорок два, но на вид – не больше тридцати трех. Когда-то давно мы были не только друзьями, но это прошло. В принципе я и сейчас мог бы попробовать возобновить эту связь, я знаю, как она всегда ко мне относилась – как мало кто из моих женщин, она по-настоящему понимала меня. Наверное, потому, что по характеру, темпераменту мы с ней слишком похожи, у меня и было к ней отношение как к «своему парню». Она может быть жесткой, циничной и может быть доброй и понимающей. Но мне сейчас ни до чего…
Майра много лет проработала в фирме и знает всех нас как облупленных. Она мне рассказала о том, что ей поведала Фреда.
- Ты знаешь, я к ней хорошо отношусь, несмотря ни на что… Она позволяла себе остроты насчет моего бывшего мужа, моего простого происхождения… но на самом деле она не злая, я давно уже не обижаюсь на ее тон, потому что знаю, что за ним кроется. Она слишком несчастна, чтобы быть доброжелательной. Так вот – она мне сказала, что Роберт так странно вел себя, когда к нему пришла Бетти… Ты знаешь, это была идея Олуэн, и Фреда ее поддержала…
- Странно – в каком смысле? – спросил я. Бетти мне ничего не рассказывала.
- При ней он был сдержан, немногословен, но когда она ушла… Он вдруг начал смеяться – причем так, что Фреда перепугалась. У него была самая настоящая истерика. Вот тогда Фреда вспомнила Мартина с его перепадами настроения и нервозностью и задумалась… может, у них это наследственное… Нет, Мартин, конечно был наркоманом, а Роберт – сама трезвость, умеренность… таким он казался. Но не было ли это только видимостью?
- Фреда так думает? – удивился я. Мне это приходило в голову, но я считал, что Фреда так боготворит покойного Мартина, что для нее кощунство - даже допустить, что с ним что-то не так.
- Она не глупа, ты же знаешь, Чарльз… Она поговорила с Олуэн, потому что полностью ей доверяет. У Олуэн есть знакомый психиатр, она поделилась с ним, разумеется, не называя имен, просто описала симптомы… и он сказал, что такое возможно – многие люди до поры до времени кажутся очень уравновешенными и благоразумными, хотя на самом деле они не такие. Психическая неустойчивость в них глубоко скрыта под слоем кажущегося душевного здоровья. Все-таки Роберт – не юноша-максималист, чтобы стреляться именно так, как он это сделал. Ему уже за тридцать. В конце концов – что он такого узнал? Хоть сколько-нибудь наблюдательный человек давно бы все сам разглядел. Ведь речь идет не о посторонних людях – это его брат, с которым он вырос, его жена, с которой он жил. Пусть он расстроился, когда узнал о тебе – он считал тебя другом, правда, не очень-то близким, но все же… Это может быть неприятно, но не смертельно. А вот что касается Бетти… Господи, только слепой или совсем идиот мог вообразить, что она – херувим. Она даже не очень-то притворялась, ее смех, ее ужимки, отдельные замечания… она же себя с головой выдавала.
- С мужчинами такое случается, Майра, - усмехнулся я. Это правда, самые умные из них бывали таким образом обмануты, очаровавшись кукольным личиком, но мне никогда таких не было жаль. Дожить до тридцати, сорока, пятидесяти и до такой степени не разбираться в людях – это уже диагноз.
- Но у Роберта это серьезнее, тут дело в нем…
- Я думаю, ты права. Меня насторожило одно его замечание насчет Мартина – он вообразил, что он мог пойти на самоубийство, сокрушаясь, что его брат взял деньги. Слово-то какое – «сокрушаясь». Какой человек в здравом уме может допустить такое? Даже если представить себе, что Мартин безумно любил его и верил в его безусловную честность, неужели он мог бы пойти на такое из-за украденных денег? Да, это проступок, но не такой уж серьезный. Я еще понимаю, если бы Роберт хладнокровно убил кого-нибудь, это могло потрясти человека, который любил бы его, но то, что он якобы взял этот чек с не такой уж и большой суммой… По логике Роберта все мы должны стреляться из-за малейших несовершенств других людей. Он считает это нормальным.
- Да, здесь уже больше, чем просто наивность, у него какая-то детскость сознание, недоразвитие… Психиатр так и сказал Олуэн, что бывают взрослые люди с детской психологией, до поры до времени им удается жить в придуманном мире, а потом этот мир рассыпается. Столкновение с реальностью для таких людей может оказаться смертельным… не физически, а душевно…
- Ты хочешь сказать – они сходят с ума?
- Очень сложно судить о таком… если бы Роберт сам обратился к врачу, но он не обратится. Мы можем только предполагать.
- А что насчет этой поездки?
- Роберт сам предложил это.
- Сам? – я удивился. Я думал, идея была не его, хотя он и не возражал.
- Олуэн разговаривала с Фредой, Роберт вошел в комнату, посмотрел на Фреду и попросил ее оставить их с Олуэн наедине. Фреда удивилась, но вышла. Она не утерпела и подслушала их разговор. Не из любопытства, а потому, что действительно беспокоится за него. Роберт сказал: «Олуэн, вы говорили, что если я захочу, то вы уедете вместе со мной. Готовы ли вы? Я купил два билета». Фреда говорит, что Олуэн растерялась. Она пробормотала: «Вы шутите, Роберт?» А он сказал: «Нет, не шучу. Я хочу понять для себя кое-что. Люди говорят одно, а делают другое, вот я и хочу убедиться, действительно ли вы относитесь ко мне так, как говорите, или это - только слова. Может, за ними тоже что-то скрывается, чего я не знаю». Олуэн заплакала, Фреда это ясно слышала. Она сказала: «Это не слова, но, Роберт, вы меня пугаете». Роберт как будто не слышал ее: «Скажите «да», и мы завтра уедем». И она сказала «да». А что она еще могла сказать?
- Фреда, наверное, вздохнула с облегчением?
- Думаю, да, теперь она даже чувствует себя его благодетельницей. Жена великодушно позволила мужу уехать с другой женщиной. Это – как бальзам для ее совести. Может, она считает, что это уменьшает ее собственную вину перед ним.
Зная Фреду, не сомневаюсь, что именно так она и считает. Но ситуация действительно очень тревожащая. Я теперь просто боюсь за Олуэн. Честное слово, я предпочел бы другую тревогу – ревность, злость на Роберта, но не страх за нее.
30 октября, 1932
«Чарльз, мне предстоит бессонная ночь перед отъездом, и я решила вам написать. Это письмо вы получите уже скоро, когда будет следующее, я не знаю. Но обещайте, что вы мне ответите.
Я знаю, что вы не вините меня в смерти Мартина, и никто не винит. Если бы речь шла о другом человеке, я сама сказала бы, что это просто случайность. Но речь обо мне… вы не знаете, что это такое – чувствовать себя виноватой в том, что человек умер. Пусть это – стечение обстоятельств. Я все время мысленно возвращаюсь назад и думаю: не скажи я вот это или то, он ответил бы что-то другое, или вообще – если бы я промолчала… или бы просто к нему не поехала. Это ад, самый настоящий ад. До той ночи я не представляла себе, что это такое – угрызения совести. Худшего себе и представить нельзя.
Я не всегда так думаю – временами у меня получается взглянуть на все это спокойно и непредвзято, отстраниться от этих событий, убедить себя, что я здесь ни при чем. Но этот кошмар возвращается… снова и снова.
Наверное, мне нужны ваши слова, чтобы мне стало легче. Когда вы в тот вечер – именно вы! – сказали, что я ни в чем не виновата, этот кошмар отступил… Вы это сказали настолько уверенно, убежденно, такая сила звучала в ваших словах, что я и сама почувствовала себя сильнее. До этой минуты я и не подозревала, что другой человек может быть источником моей силы, но это так. Мне очень нужен такой друг, как вы. У меня никогда его не было.
Я вам не верила раньше, до этого вечера, но я была не права. Я думала, что ваши слова неискренни, я же знала про Бетти, наверное, я была слишком задета, чтобы быть справедливой. Я поняла со всей ясностью, что человек может лукавить в одном и быть искренним в чем-то другом. Это может вполне уживаться в его характере. В тот вечер вы даже не подозреваете, как помогли мне, я этого никогда не забуду, я никогда больше не буду легко вас судить.
Я очень боюсь, что помогу Роберту так, как «помогла» Мартину. Как бы это не кончилось для него чем-то худшим – двойной вины мне не вынести. Чем больше я думаю об этом, тем хуже мне становится. Мне надо было выговориться, поэтому я написала вам. Мне действительно нужен ваш ответ. Свой временный адрес в Голландии я вам перешлю».
Мой ответ… пока это – все, что я могу сделать.
31 октября, 1932
Я полночи не спал, все думал – какое это чудо: ее слова обо мне. Не спугнуть бы его… Вера одного человека в другого – такая хрупкая вещь, я на все готов, чтобы сохранить ее веру в меня. Но то же время есть более важная вещь – ее душевное равновесие. Если одно для нее может быть связано с другим…
Вот черновик моего письма, я его буду править, но главное сказано. Я вышлю его, когда узнаю ее новый адрес.
«Если вам будет плохо, и все вам покажется безнадежным, подумайте о себе. Станьте спасительным кругом для себя, Олуэн, я верю, вы можете. Я знаю, что любящий растворяется в том, кого любит, но если вы полностью погрузитесь в чужие переживания, вы себя изведете. И лучше не будет ни вам, ни ему. Просто закройте глаза и представьте себе молодую красивую женщину, в чем-то сильную духом, а в чем-то ранимую, слабую и попытайтесь помочь ей. Взгляните со стороны на себя, протяните самой себе руку. Та, кого вы увидите, в вас нуждается больше, чем кто-либо другой. Так, как вы, ей никто не поможет, а вам – так, как она. Когда вы это поймете, тогда и наступит просвет.
Я не имею в виду банальнейший эгоизм… хотя… возможно, имею. Скажите себе: сегодня я – эгоистка, я буду любить себя и делать только то, что мне на пользу. Мне нужны силы – физические и душевные, и я буду их восстанавливать. Потому что уже очень много потрачено, хотя мне мало лет – всего 27. Мне нужна радость – пусть самая незатейливая. И я буду радоваться и хотя бы сегодня не буду себя изводить. Сил у меня не так уж и много, и мне надо их экономно растрачивать, не надрываться.
Я вас прошу, полюбите себя. Вы себя мало любите».
4 ноября, 1932
Мои сны… как это банально и вместе с тем… Так только в детстве бывает – когда мальчик себе представляет, как он спасает девочку и чувствует себя героем. Это так трогательно – мечтать о подвиге, чтобы выразить свое отношение… Когда люди становятся старше, мечтают они о другом. И их фантазии куда более эгоистические – они хотят брать, а не давать.
Мечтал ли я в детстве так, как мои ровесники? Не помню, но, скорее всего, все же – нет. Как-то рано я зачерствел… сколько помню себя, я мечтал не о том, чтобы сделать приятное женщине… уж куда там – вынести из огня или броситься за ней в воду… Над этим бы я посмеялся.
Но вот что меня поражает – сейчас, когда мне за тридцать, ко мне пришло именно это. Невинное. Детское. То, чего не было никогда, и, я думал, не будет. Я, глупый, все представляю себе, как бы я мог ее защитить… столько всего в моей голове прокрутилось… Запоздалое детство…
Но оно так мне дорого, что и выразить не могу – нет для этого слов.
10 ноября, 1932
Фреда выглядит хорошо, да и чувствует себя тоже неплохо – это видно. Вообще у меня такое впечатление, что она стала спокойнее после смерти Мартина. Да, она его потеряла, но в то же время у нее теперь есть иллюзия, что после смерти он принадлежит только ей. Тогда как при жизни он от нее ускользал. И так же с Гордоном… Это дает им силы.
Они этого и сами не осознают, так бывает… Им кажется, что жизнь потеряла смысл, но вместе с тем смысл в ней есть… только это не выговоришь, чтобы не показаться смешным, вот они и молчат. Им теперь есть чем жить – Мартин с ними, внутри, он стал ближе, понятнее… его легче любить, чем живого. На самом деле они его не потеряли, они продолжают жить с ним. И при этом и Фреда, и Гордон считают, что эту великую тайну никто не узнает… Скрывают ее ото всех, прежде всего, друг от друга… Хотя это трудно скрыть – по тому, как они о нем говорят, это чувствуется. Даже всплески отчаяния и тоски не такие, каких можно было бы ожидать… Это лишь тень того, что могло быть. Вернись Мартин – они бы не знали, как себя с ним вести, в душе Фреда и Гордон давно уже любят другого Мартина: свое приукрашенное представление о нем. С ним им удобнее жить. А живой мог свести их с ума, доконать окончательно изощренной жестокостью, бездушием, вероломством. Я не сомневаюсь, что именно эти черты проступали бы в нем все больше и больше, пока не вытеснили бы то, что составляло его обаяние – остроумие, артистизм, деловые способности. Даже внешне он – наркоман, неврастеник - год от года менялся так быстро, что и от его красоты ничего не осталось бы. Это было бы жалкое зрелище.
Мне иногда казалось, что если бы эти двое не так унижались перед ним, а имели хоть каплю достоинства, он и ценил бы их больше, во всяком случае, не издевался бы так, не изводил бы, доводя до белого каления, стравливая между собой, как он любил это делать. Их чувства похожи не столько на любовь, сколько на наркотическую зависимость – одержимость… А ему как раз это было не нужно, его это угнетало. Почему он напал на Олуэн? Потому что впервые столкнулся с тем, что к нему равнодушны, – даже более того, он может быть антипатичен кому-то? Наверняка, это его задевало… Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке… Он принял наркотик и был не в себе, вот и выдал себя… Я всегда подозревал, что она его интригует своим безразличием, и как будто всегда подсознательно чувствовал, что у него раздражение копится, и в какой-то момент прорвется…
Да – он злился на Фреду, потому что она перед ним унижалась и так легко поддавалась на все его провокации, что мучить ее ему становилось неинтересно… Злился на Олуэн, потому что она для него была недосягаема – ни своим шармом, ни злыми насмешками не удавалось ему пробить брешь в этой броне. Если ему не удавалось очаровать или унизить, он чувствовал себя беспомощным. С Олуэн у него не получалось ни то, ни другое, а с Фредой – все получалось, но слишком легко. А еще легче с Гордоном… Бедняга – как скучно ему было жить.
Я пожалел бы его, честное слово, если бы на месте Олуэн в тот день был кто-то другой… а так – не могу. Не мне осуждать его, я это знаю, я виноват еще больше, чем он, - я был здоров и сделал то, что я сделал, прекрасно все понимая. У меня вообще нет оправданий.
- Знаете, я вообще не могу представить, кто нужен Роберту, - откровенно призналась мне Фреда сегодня. – Он сейчас на себя не похож. Но Олуэн ему всегда нравилась – это точно. Пусть как друг, но женщины всегда чувствуют, есть ли у мужчины внутреннее отторжение другой женщины… Отторжения Олуэн у него нет. Ни физически, ни психологически… Да я и не представляю, чем она может кого-нибудь оттолкнуть. Даже очень красивые женщины могут быть антипатичны тому или иному мужчине, но Олуэн – нет, я не думаю… Можно в нее не влюбиться, но очень трудно испытывать к ней антипатию… для этого нет причин. Я не знаю, как будет теперь, когда он попробует воспринять ее в другом качестве… Мне даже любопытно, как это будет.
Ей любопытно, вот оно что… Фреда сильнее, чем Олуэн. Менее уравновешенная, с бурным темпераментом, но сил в ней больше. Вообще очень многие истерики по моим наблюдениям – это вовсе не слабые люди, они обладают таким запасом прочности, что можно им позавидовать. В то время как сдержанные спокойные тихие так же тихо сгорают внутри себя – чувство вины или боль медленно разъедает их душу.
Она так привыкла носить все в себе – это плохо… Бог дал - лед тронулся - она мне написала. Пусть пишет и пишет и пишет... и как можно больше.
20 ноября, 1932
Ну, вот ее адрес у меня теперь есть. Свое письмо я отослал. Я много работаю. Мне это всегда помогало отвлечься. Старик Уайтхаус меня не простил, но смирился с тем, что я так и останусь директором фирмы. Поездка Олуэн и Роберта для всех – тайна. Кроме меня и Майры, никто ничего не знает. Даже Бетти с Гордоном.
Они, кстати, не так плохо ладят. Сегодня даже пригласили на ужин Мод Мокридж. Она заходила ко мне поздороваться.
- Правда, мисс Пиил вернулась сюда? Я думала, она перевелась в Лондон. А где она теперь? – ее глаза горели, завзятая сплетница – что вы хотите… Впрочем, это такое невинное развлечение – перемывать косточки своим ближним. Кто же это не любит?
- Да, год назад Олуэн Пиил перевелась в Лондонскую контору издательства, но недавно она попросила у руководства, чтобы ей дали возможность вернуться сюда. Сейчас она в отпуске, - я надеюсь, что моя ложь прозвучала вполне убедительно.
- Я слышала, что у Роберта Кэплена проблемы со здоровьем, и она часто заходила его проведать. Не с этим ли связано ее возвращение в типографию?
Я пожал плечами с видом полнейшего безразличия. Чем меньше говоришь в таких случаях, тем лучше. А лучше всего – вообще промолчать.
30 ноября, 1932
«Чарльз, мы вместе. Живем в одном номере как мистер и миссис Ролстон. Это не то, что я себе воображала, не то, чего я боялась… Все вышло иначе.
Я старалась не раздражать Роберта, не тревожить, во всем шла у него на поводу. Каждый шаг к сближению был с его стороны. Ну а я… я все больше отмалчивалась, стала совсем незаметной – как его тень. Я просто не знала, как еще вести себя с ним, и даже если бы знала, то не решилась бы… Беда каждого человека в том, что он – это он, и другим быть не может, даже если захочет. Я думала: «Если нет во мне того, что Роберту нужно, то так и быть. Другой я стать не смогу».
Он мне признался, что сам не знает, что ему нужно, и никогда не знал. Его влекли яркие самоуверенные светские модницы, такие, как Фреда, но вместе с тем рядом с ними ему всегда было одиноко, они его не понимали. Хотя винил он в этом только себя – считал себя слишком скучным, пресным для такой женщины. Он и не подумал бы обвинить свою жену в чем-то, вот это мне в нем и нравится. Он ищет причину в себе. Нет в нем тупого самодовольства, а есть настоящая нежность, скромность и доброта… в душе он стремится быть джентльменом – да, не смейтесь – ведь мало кто в самом деле хочет быть лучше, чище… Он хочет.
Я просто надеюсь, что вы поймете меня – мне бы этого очень хотелось. Я не потянулась бы к ограниченному человеку, в нем есть то, что просто не может не нравиться. Как странно… я как будто оправдываюсь перед вами за то, что когда-то чувствовала и теперь еще чувствую… Почему у меня вообще возникло желание оправдаться? Это мне и самой пока не понятно.
Он еще мне признался, что хоть и мечтал об образе чистой невинной красавицы, которой ему представлялась Бетти, но сам боялся к ней даже приблизиться. Поэтому его так оскорбило то, с какой легкостью вы ее соблазнили… для него это все равно что для верующего - если растопчут Мадонну у него на глазах. Я прошу вас, не смейтесь, для него это был смертельный удар. Он думал, что вас никогда не простит. Хотя именно перед ним вы тут не виноваты. Его мечты, его чувства, фантазии – это касается только его. Он Бетти никем не приходится – ни мужем, ни женихом… Это странно – на вас злился он, а не Гордон. А Гордону все равно. Но теперь это в прошлом. И злость у Роберта уже тоже прошла.
Я не уверена, что вообще имею право обсуждать это с кем-то и чувствую себя предательницей, потому что заговорила об этом… но, наверное, ваше письмо подействовало. Я стала эгоистичнее и теперь делаю то, что хочу. То, что приносит мне облегчение. Боюсь, что скоро и вы не обрадуетесь своему совету – я зачерствею и разочарую вас.
Чарльз, вы этого не боитесь?..
Но я продолжу… Он сказал мне, что даже если бы Бетти была такой, какой он ее считал, он не уверен, что не испугался бы, если бы вдруг она решила ответить ему взаимностью. Он слишком робел перед ней. Он сказал, что он трус… Дело, конечно, не в этом, просто слишком книжной была эта любовь, в реальности он ее себе не представлял. Но дело в том, что для него этого было довольно если и не для счастья, то для душевного равновесия. Его вообще пугает реальность. Он всегда знал это, только не признавался себе самому.
Он сейчас говорит, что я напоминаю ему мать его лучшего друга – ему всегда хотелось, чтобы его собственная мать любила его, но она обожала одного Мартина… По его словам, я даю ему то, что он должен был получать от нее – понимание, ласку. Но любовь к матери отличается от любви к женщине. В матери можно быть абсолютно уверенным, тогда как женщина должна дразнить недоступностью, чтобы мужчине было не скучно с ней. Это не его слова, но мне кажется, что он так думает… хотя, может быть, я ошибаюсь. Боюсь, что во мне этого нет, – для него я открытая книга (парадокс в том, что на самом деле он совершенно не знает меня, но уверен, что знает).
Дело не в том, насколько люди понимают друг друга, а в том, что некоторым удается создать у других ощущение своей загадочности, непредсказуемости, а таким, как я, - нет. Я не умею играть в эти игры. Мне это неинтересно, в конце концов, просто смешно… Со мной слишком просто. Я сказала ему «да», и больше между нами не было никаких преград. Для него во мне тайн не осталось.
Но это если бы он был таким, как раньше, - открытым, доверчивым… а сейчас…
Я не знаю, к чему это все приведет… и что я почувствую, тоже не знаю. У меня больше нет сил мечтать, надеяться или бояться… просто нет сил.
Состояние Роберта кажется мне слишком серьезным, поэтому я говорю о нем с вами со всей откровенностью. У него не просто хандра, иначе бы я не писала об этом. Мне очень нужны советы разумного и неравнодушного человека. Мне хотелось бы, чтобы вы отнеслись к нему без насмешки.
Но вы не обязаны думать так, как думаю я, если я на вас слишком давлю, то простите… Находясь рядом с Робертом – таким, каким он стал сейчас, – очень трудно не потерять чувство меры.
У него крайности – то он всем верит, то начинает всех и во всем подозревать… Он подозревает даже меня, хотя я до сих пор не могу понять, в чем. Какая мне выгода быть рядом с ним? Может быть, со стороны виднее, если так, то скажите мне, а то я уже начинаю сходить с ума…
Я вам перескажу одну сцену: сегодня он долго смотрел на меня как-то странно, потом он сказал, что для меня, дочери бедного священника, директор издательства – это выгодная партия, наверняка, я только и ждала подходящего момента, чтобы предложить ему свое сочувствие… Знала о том, что жена его не любит, знала правду о Бетти и выжидала, чтобы предстать этакой спасительницей – единственной, кто его понимает.
У Роберта был такой взгляд, когда говорил это, что я вдруг вспомнила взгляд покойного Мартина. Он мне напомнил его…
Он потом так извинялся, но в этом не было необходимости. Я не обиделась. Как странно, да?
Где-то внутри мне стало смешно – я как будто увидела эту картину со стороны: я и он, и меня это развеселило. Он ушел прогуляться, а я все смеялась, смеялась… И смех – такой детский, такой беззаботный, без примеси горечи.
Я не упрекаю себя за это – видите, ваше письмо дало свои плоды. Мне нужно было расслабиться, сбросить напряжение… Я вспомнила, как у него дома чуть было не засмеялась – это было как раз тогда, когда вы все ушли, а он выстрелил в себя… Это был не истерический смех. Если бы так, это было бы очень понятно. Но я неожиданно успокоилась и почувствовала – нет, не страх, не отчаяние, а… не знаю, как это назвать… В тот момент я считала, что он уже мертв – он упал на пол, Фреда заголосила, а я почему-то подумала: как они оба нелепы… И поразилась своему бездушию.
Это было только мгновение – оно прошло. Но оно было… я долго боялась его вспоминать, я казалась себе чудовищем.
Вы мне сказали то, что я сама не решалась сказать себе: я устала. Устала страдать, упрекать себя, переживать… Просто устала, и все.
Мы здесь вдвоем, кроме Роберта, мне больше не с кем и словом перемолвиться. Местечко тихое, отель маленький, кроме нас, постояльцев практически нет. Наверное, это влияет и на меня – мои письма нервозные. Но я знаю, что вы меня извините. Начала перечитывать, и мне показалось, что все это – бред. Но я все же отправлю – что вышло, то вышло. Переписывать тоже нет сил».
Олуэн, я представляю, сколько тут недосказано, если уж вы считаете, что чересчур откровенны…
2 декабря, 1932
Перечитываю… Это не письмо любящей женщины. Вот та самая правда, которая и пугает ее и угнетает и лишает сил, но она и сама еще не поняла… Не его отношение к ней, а ее – к нему. Если это напишу я, она будет доказывать мне и самой себе обратное, решит, что я пользуюсь ситуацией, что это ревность… Нет, пусть сама это произнесет. Я боюсь ошибиться.
3 декабря, 1932
Бетти подружилась с мисс Мокридж. Раньше говорила, что терпеть ее не может, а теперь болтает с ней по телефону, зовет в гости, ходит с ней по театрам… даже стала почитывать ее романы.
- С ней может быть очень занятно. И Гордон как-то повеселее, когда Мод приходит.
Для Бетти она уже «Мод». Да, кто бы мог подумать? Чем бы эта троица ни тешилась… Бетти я понимаю – ей одиноко. Фреда ее терпеть не может и теперь уже не скрывает этого, ей надо с кем-то общаться… А все прежние подруги остались в «той жизни», когда она была простой девушкой и не надеялась на такое выгодное замужество. Одиночество – плата за везение. Так бывает.
Мне надо написать Олуэн. Я видел ее отца Джорджа Пиила, он о ней беспокоится. Но об этом я ей не скажу, у нее хватает переживаний.
4 декабря, 1932
Еще одно письмо. Только я собирался написать ей ответ…
«Боюсь, что я вас встревожила, меня это мучило, и поэтому я решила дополнить то, что писала, чтобы вы не боялись худшего. В состоянии Роберта – перелом. Надолго ли? Я не знаю… Но он изменился.
Я расскажу вам, как это произошло. Как раз в тот день, когда я вам писала письмо, – все тогда и случилось. Я плохо спала в ту ночь, мне снился кошмар: как я пошла прогуляться, вернулась и увидела мертвого Роберта. Во сне я заплакала, и он проснулся и разбудил меня.
- Олуэн, что случилось? Ты меня напугала. Я так крепко спал…
Я сказала о том, что мне приснилось.
- Ты не сделаешь ничего с собой, пока мы здесь? Только не здесь, я прошу тебя. Потому что тогда мне тоже придется… Господи, я так устала, я не хочу повторения той истории с Мартином… Тогда никто не узнал, а сейчас все узнают… Дело даже не в этом – я сама буду думать, что я виновата…
- Олуэн! Ты думаешь, я… - он выглядел ни на шутку встревоженным. Это было так похоже на прежнего Роберта, что я перестала плакать… Смотрела на него и думала: померещилось мне или нет. Но, похоже, что нет…
- Пожалей меня… не оставляй меня с этим… Потом, когда мы вернемся, делай что хочешь. Я знаю, ты думаешь, что я сильная…
- Я измучил тебя? – он обнял меня и крепко прижал к себе. – Ты кажешься такой несчастной… Господи, я не хотел этого… Я слишком зациклился на себе, вот в чем моя беда. Но я попробую измениться… клянусь, дорогая, ты только не плачь.
Он целовал меня, гладил по голове… Думаю, вы понимаете, чем все закончилось – нет нужды об этом писать. Роберт уснул потом, а я - нет. У меня такое странное ощущение… как будто во мне что-то умерло. Мне все чаще кажется, что проблема во мне, а не в нем… Я в себе что-то утратила… что-то важное… Я вела себя как эгоистичный ребенок – заявила в открытую, что боюсь за себя, а не за него. Что не хочу чувствовать себя виноватой. Что меня волнует мой собственный душевный покой, а не его состояние. Разве это прежняя Олуэн?
По-моему, он ничего не заметил. И, как ни странно, на него это подействовало лучше, чем могло бы подействовать мое полное растворение в нем… Видите – вы были правы. Я годами оберегала его – не дай бог, на него падет подозрение в краже, пусть думают, что это Мартин, не дай бог, он узнает про Бетти – он этой правды не вынесет, не дай бог, он поймет, как на самом деле относится к нему Мартин… Не дай бог, не дай бог, не дай бог… Больше всего на свете я боялась его потревожить, вывести из равновесия… Я знала, что оно – хрупкое. Себя я считала гораздо сильнее, думала, что я готова все вынести за нас двоих… Оказалось, что мне это не по плечу.
Но самое главное, что я хочу сказать вам, - он стал выходить из своего тупика. Нет, он не стал жизнерадостным и веселым – это как раз было бы странно и меня бы только встревожило, но его взгляд становится прежним – взглядом здорового человека. Меня это не может не радовать, и, я надеюсь, обрадует вас.
Ко мне он относится с каждым днем лучше и лучше – я это вижу. Он с нежностью на меня смотрит, его все чаще тянет ко мне… Он говорит со мной ласково… И хотя его печаль никуда не ушла, он стал улыбаться. Фреда не знает, что я вам пишу, а то я просила бы вас передать ей, что он, кажется, выздоравливает… Господи, я на это надеюсь».
Новость и, правда, хорошая. Олуэн, дорогая, я тоже надеюсь.
А насчет того, о чем я не скажу вам… Если и были у меня сомнения, то теперь – нет. Моя бедная девочка, где же радость в вашей душе от такой перемены в отношении Роберта к вам?..
5 декабря, 1932
«Простите, что я вам ответил не сразу – мне надо было о многом подумать. Я вспомнил, как лежал в больнице с одним молодым человеком, это было лет семь назад. У меня - пневмония, а у него… не помню, с чем его положили, здесь важно не это. Он развелся с женой и так переживал из-за этого, что однажды сказал мне, что хочет потерять память – просто забыть всю свою предыдущую жизнь и стать кем-то другим… «Стукнул бы меня кто-нибудь по голове – и вышиб бы все эти чертовы воспоминания. Было бы больно, но лучше физическая боль, чем такая…» Это его слова.
Знаете, что ему помогло? Такие простые вещи, что и говорить смешно. Солнце, воздух, трава и цветы… пыль на дороге… витрины, шум автомобилей, прохожие… Ему врач сказал: «Вы не думайте. Просто смотрите вокруг себя. Это вам даст то, что нужно, - возможность вылезти из той ямы, в которую вы себя сами загнали».
Вот я и думаю – чем мне отвлечь вас? Может быть, сплетнями? Бетти от Гордона не уйдет, но, возможно, найдет другого любовника. И Гордон закроет на это глаза. Мне кажется, так и будет… Они все же друг к другу привязаны, но для равновесия их картонному домику нужен кто-то еще. Они теперь тесно общаются… с кем бы, вы думали? С той самой мисс Мокридж, которую, по их словам, они на дух не переносили. Она в сущности женщина неплохая, только уж чересчур любопытная и с неуемной фантазией. Хотя для писателя это, наверное, и не так плохо. Она вами интересуется – ей кажется, что у вас есть какая-то тайна. Вы произвели на нее впечатление скрытного и загадочного человека… она так и сказала. «Мисс Пиил, конечно, сама любезность, но ее замкнутость не дает мне возможности сблизиться с ней. А жаль…» Боюсь, вам не стать героиней ее романа. Вам бы это понравилось?»
Я письмо еще не закончил, завтра исправлю, добавлю еще кое-что. Я сейчас думаю вот о чем: Олуэн, если вы даже в шутку допускаете мысль, что я могу изменить отношение к вам…
Мое отношение…что это значит… насколько оно в самом деле важно для вас? Или я ищу в ваших словах то, что хочу найти…
Скорее всего, так и есть.
7 декабря, 1932
Майра решила уехать в Йоркшир к сестре. Та овдовела, и ей нужна помощь. Майре здесь одиноко, она очень любит сестру и хочет быть ближе к ней. Теперь им предстоит вдвоем заняться делами покойного – Майра как адвокат там будет полезна.
- Ты вернешься? – спросил я ее.
- Наверное, нет… хотя… кто может знать? Но на всякий случай, давай попрощаемся.
Мы обнялись и поцеловались. Мне стало грустно. Мы в последние годы редко с ней виделись, но она – родственная душа для меня, а мне нелегко сближаться с людьми. Я к ней привязался.
- Мы с тобой слишком похожи, Чарльз. Это тоже надоедает… В идеале люди должны дополнять друг друга, тогда они и влюбляются. А мы так и остались друзьями… да, несмотря на постель, все равно.
- Ты все эти годы, что проработала в фирме, поддерживала меня… не Роберта, Мартина, Гордона, а меня. В любой ситуации. Почему?
Она взяла со стола фотографию, на которой все мы: Мартин, Роберт, Олуэн, Фреда, Бетти, Гордон и я.
- Посмотри на себя и на них… Красавцы как на подбор – высокие, с аристократическим профилем… Гордон – холеный хорошенький мальчик. Роберт – образчик английского джентльмена: солидный и вместе с тем очень изнеженный. И Мартин с его томным взглядом и ядовитой улыбкой – этакое обаяние Порока… как ему самому, наверно, казалось. А ты…
- Не красавец, особенно по сравнению с ними, - я засмеялся.
- Нет, не красавец… Среднего роста, крепкий и коренастый… сильные руки – просто мужицкие. Аристократизма в твоем внешнем облике, я боюсь, даже близко нет.
- Это точно.
- А есть ощущение незаурядной физической силы… Твердый взгляд, волевой подбородок… Голос может быть властным, а может смягчаться – тогда и глаза становятся нежными и задумчивыми… Улыбка ехидная.
- И каков твой вердикт?
- Ты – единственный из них всех, кого я назвала бы мужчиной. Настоящим мужчиной. И это намного важнее, чем красота этих трех, вместе взятых. И если случится так, что ты обнимешь ту женщину, о которой мечтаешь, не только в своем воображении, а в реальности…
- Майра, о чем ты?
- Не раздави ее. Она хрупкая.
Майра, Майра… ты уезжаешь, и я остаюсь совершенно один. Меня даже дразнить будет некому.
Ну, вот… я уже раскисаю как Роберт. Самому скоро станет смешно. Странный сон мне приснился – что мы с ним встретились и поговорили… да-да, вполне дружески. Никакой злости, взаимных обид, оскорблений… мы поняли все и больше не упрекаем друг друга. Когда я проснулся, то мне стало жаль, что это был сон.
17 декабря, 1932
Они вернулись, но порознь. Так мне Фреда сказала. Никто не знал, где они были, и не должен узнать. Они взяли билеты на разные поезда. Сначала Роберт приехал, а потом – Олуэн.
- Ему лучше, - радостно щебетала Фреда. – Действительно лучше. Я пыталась заговорить с ним об Олуэн, но он молчит. Я поняла из его слов только то, что вернуться сейчас – ее идея. Он с ней согласился. Но, похоже, он не очень доволен… он предпочел бы там задержаться. Он этого не сказал, но мне так показалось…
- А Олуэн? Как она?
Фреда улыбнулась – слегка иронически.
- Ах, я забыла, кто в первую очередь вас волнует… простите, Чарльз, но я не знаю. Я ей звонила, но она отвечает мне нехотя… односложно. Она сейчас не в настроении разговаривать.
На работе она пока не появилась – ну что ж, подождем… А что нам еще остается? Кому это – «нам»? Мне, конечно… Фреду в первую очередь интересует лишь то, что ее муж приходит в себя… а значит, она теперь может расслабиться и не винить себя в произошедшем.
19 декабря, 1932
Ее отец заходил… Я сказал ему только, что слышал, что его дочь вернулась. Куда она уезжала – не знаю. Он молча кивнул.
Джордж Пиил – человек простодушный и добрый… вот только безвольный. Я знаю, она его очень любит. Кроме него, у нее никого нет. Свою мать она едва помнит – ей было шесть лет, когда Эмили Пиил умерла. Нелепая смерть – запущенный грипп. Джордж поверить не мог, что в наши дни от такой ерунды умирают… Олуэн говорила, что он тогда начал пить… понемногу… Потом он женился – и неудачно, вторая жена превратила его в неврастеника… Когда Олуэн было двенадцать лет, ее мачеха бросила их. И Джордж окончательно опустился. Для священника это просто ужасно – скандальный уход жены, пьянство… Приход свой он потерял, о приличной работе ему пришлось просто забыть. Отцу Олуэн помогал его друг детства – из жалости. Благодаря ему, девочка получила хорошее образование и смогла устроиться на работу в издательство.
Нелегко это было – жить в маленьком городке, терпеть насмешки соседей… на нее в школе показывали пальцем и говорили «дочь пьяницы». Но она его не стыдилась… даже тогда, еще школьницей. Они любят друг друга. Это всех трогало… даже самых отъявленных снобов.
Странная была сцена сегодня – Джордж Пиил собирается уходить, и в этот момент входит Роберт. Он покраснел, а Джордж ничего не заметил. Меня вдруг кольнуло: они ведь похожи… Даже внешне… Только Джордж невысокий. А черты лица и его выражение… что-то есть. Это сходство в глаза не бросается, но когда видишь их рядом…
Интересно, она это замечала?
20 декабря, 1932
Я встретил ее совершенно случайно. Не решался идти к ней, звонить… Просто шел по своим делам, и вдруг заметил ее у витрины шляпного магазина. Она стояла и разглядывала шляпы. Я остановился и стал наблюдать за ней. Она долго стояла… нет, шляпы ее не интересовали, она просто думала о чем-то своем… Потом повернулась и медленно побрела в сторону церкви. Остановилась. И тут я догнал ее. И она обернулась.
Я молчал, она – тоже. Мы просто смотрели друг на друга, растерянные, смущенные… Это было как-то по-детски… но я не знал, что сказать. Такой я ее не видел – потерянной… она мне напомнила птицу с переломанным крылом.
- Зайдем? – спросила она, глядя на двери церкви. Я даже не удивился – был так взволнован, что мне было ни до чего.
- Конечно, - с готовностью согласился я. Мы вошли в церковь. Там никого не было. Сели.
- Я не люблю ходить сюда… мне это напоминает отца… наш городок… Он как-то напился во время службы, и мне пришлось силой его уводить. Тогда он уже потерял приход, и ходил в церковь просто как прихожанин.
- Вы его видели?
- Да. Он волновался, потому что я так внезапно уехала, но я его успокоила.
- Олуэн, я не жду от вас ничего… Говорите мне только то, что вам хочется.
- Простите меня… - она отвернулась. – Я вернулась и даже не позвонила… а сама вас просила о помощи…
- Олуэн, если честно, меня это не удивило. Я знал, что вы мне говорите не все – все сказать невозможно. Не то, что другим – самому себе и то…
Она повернулась ко мне – похудевшая, мертвенно бледная, синяки под глазами.
- Сказать все? О, Господи, Чарльз… Это были худшие дни в моей жизни.
22 декабря, 1932
Тот сон… я и Роберт… когда я писал о нем, то не сказал, что услышал тогда от него. Он сказал мне: «Она разлюбила меня». Она этого не говорила – ей незачем, я и так понял… Давно уже понял. Понял ли Роберт – не тот, что был в моем сне, а настоящий? Не знаю… На работе она появилась, как-то я видел их вместе – они разговаривали о пустяках. Слова ничего не значили, значили взгляды, движения… Он смотрел на нее так, как будто искал в ней что-то и не находил… а она – так, будто ей было стыдно за то, что продолжать разговор она просто не хочет, и ищет предлог убежать от него.
Когда она остается одна и думает, что ее не видит никто, она закрывает глаза и застывает на месте… кажется, что у нее просто сил нет дышать, жить… Пустыня внутри – никакого просвета. То, что горело и все освещало вокруг, вдруг погасло… «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу», - как у Данте.
5 января, 1933
Целую неделю пришлось проваляться в больнице. Приступ аппендицита. Хорошо – все позади. Схватило прямо на работе… не разогнуться… я сам испугался – уж больно все неожиданно… Олуэн была рядом со мной в тот момент.
Она отвезла меня в больницу. Не говорила ни слова, была такой собранной деловитой… В первую минуту она испугалась – я это видел. Она на меня так смотрела… Но потом очень быстро взяла себя в руки. Со стороны казалось, она – само хладнокровие.
Прооперировали меня в этот же день – двадцать третьего. Через час после того, как она привезла меня. Врач мне сказал, что успели мы вовремя, очень опасно было бы затянуть с операцией. Но оклеймался я быстро. И шов не так уж болел.
Через три дня она меня навестила. Я листал прошлогодний журнал, лежа в постели, и незаметно уснул. А когда открыл глаза – вот она… Сидит рядом – на стуле.
- Вы здесь давно? – спросил я.
- Нет… не очень. Наверное, полчаса.
- Полчаса… - я опешил. – Медсестре надо было меня разбудить. И вы все это время…
- Смотрела на вас.
- Мне очень жаль, - я немного смутился.
- А мне – нет. Я даже думаю, мне повезло… Во сне люди приоткрываются… иной раз с неожиданной стороны. Чарльз, не смотрите на меня так, я шучу. Вот уж не думала, что вам свойственна робость.
Она засмеялась. Меня удивил ее смех – ни капли нервозности, он такой непосредственный… детский. И очень здоровый. Хотя глаза ее были печальны, но что-то в ней изменилось с тех пор, как мы виделись несколько дней назад.
- Я, конечно, не ангел… - пробормотал я.
- И не надо. Слава Богу, что вы – живой человек. Бетти и вы… я теперь понимаю, почему она говорила, что рядом с вами она чувствовала себя живой.
- Мне казалось, что эта тема вам неприятна.
- Нет… все прошло. Хотя я на вас злилась тогда.
- Олуэн…
- Чарльз, я боюсь, что наше общение на вас плохо влияет. Вы стали таким серьезным… - она улыбалась лукаво - одними глазами, в то время как губы лишь чуть заметно слегка изогнулись. Я вспомнил Мону Лизу Джоконду… не могу сказать, что когда-либо ломал голову над тайной ее улыбки, – эта тема меня не особенно интересовала… и почему сейчас я подумал о ней? Я и раньше видел у Олуэн такое же выражение – в те минуты, когда она казалась спокойной задумчивой и серьезной, казалось, глаза ее улыбаются.
- Если к вам вернулось чувство юмора, Олуэн, это хороший знак.
- Я так надолго его потеряла?
- Ведь вы были с Робертом, - шутливо ответил я… и осекся. Это слишком серьезная тема, должно пройти время… Но мои слова не причинили ей боль. При всей ее сдержанности я всегда замечал, когда ей было плохо, как бы она ни старалась не показать этого окружающим.
- Верно… Вы меня редко поддразнивали… других – да, меня – нет.
- Вы это замечали?
- Я раньше об этом не думала… А сейчас вдруг поняла, что жалею… Мне этого не хватает.
- Я… просто боялся.
- Я понимаю. Но… я хотела сказать вам: не бойтесь. Мне полезно было бы посмеяться над собой… - она вздохнула. - Странный у нас разговор получается, правда? Я до сих пор не спросила, как вы себя чувствуете?
- Наверное, врач вам сказал – все в порядке. Меня скоро выпишут.
- Я могу для вас что-нибудь сделать?
- Дайте мне руку.
Она протянула мне руку, я поцеловал ее – едва коснувшись губами. И так я застыл, смутившись, боясь взглянуть на нее. Что было дальше, я помню как в полусне… наверное, она присела на край кровати, я приподнялся, держа ее руку, и поднял глаза… Я помню, как целовал ее лоб, щеки, шею… Поцелуй в губы… долгий-долгий… Мне захотелось остановить время. Да-да, ни назад, ни вперед. Только это мгновение – пусть оно не кончается никогда. Исчерпать его невозможно.
Меня оперировали под общим наркозом, только три дня прошло, голова гудела, поэтому я и воспринимал все это как галлюцинацию… Голова еще не прояснилась. Наверное, здесь-то я и схитрил – знал: если что, она не обидится, я же болен… Будучи здоровым и полным сил, я мог не решиться…
- Мне нужно просить извинения? – спросил я через несколько минут.
Она отрицательно покачала головой. В этот момент вошла медсестра – очень хорошенькая.
- Ну вот, я вижу, что вы пошли на поправку… а еще мне подмигивали, ах вы, дамский угодник. Эти мужчины… - медсестра засмеялась. Она дала мне градусник и ушла.
Олуэн встала. Я и боялся любых слов, которые она может произнести, и ждал их.
- Красивая девушка, правда? – вдруг спросила она.
- Кто… медсестра? – в первый миг я растерялся. – Ну, да… да, конечно.
Она улыбнулась – все так же: одними глазами. Наши взгляды, наконец, встретились, она покачала головой и, как будто не выдержав, расхохоталась, закрыв лицо руками, как маленькая девочка. Я и сам начал смеяться как ребенок, если бы меня спросили, в чем дело, я бы не смог объяснить. Этот миг странным образом сблизил нас – как никакой другой… мне так кажется.
- Чарльз, я забыла… вам привет от Мод Мокридж. Она говорила о вас с большой нежностью. Что-нибудь ей передать?
Мод Мокридж всегда кокетничала со мной – разумеется, в рамках приличия и как бы в шутку. Мне и в голову не пришло бы воспринимать это иначе, я не сердцеед, как покойный Мартин, который свято верил в свою неотразимость, но игривость этой литературной дамы меня забавляла. Почему-то я вспоминал самые мрачные страницы из ее книг и никак не мог мысленно соединить впечатление от прочитанного с обликом самой писательницы.
- Передайте привет ей… И все-таки, Олуэн… что вас так насмешило?
- Я кое-что вспомнила.
- Что же?
- Как Роберт назвал вас в тот вечер… ну, вы понимаете… когда он узнал про Бетти.
- Он сказал, что я – низкий и грязный соблазнитель.
- Я не представляю, чтобы, например, мой отец так сказал… хотя он был священником. Выражение уж больно смешное – такое напыщенное, театральное и ходульное…
- В этом весь Роберт.
Она промолчала.
- Ваш отец и Роберт… вы не замечали, что они очень похожи? Только у вашего отца чувство юмора есть – насколько я мог заметить, и нет в нем этого пафоса… Поэтому Джордж мне и нравится. Но это их сходство… Ведь даже внешне…
- О, да… В этом-то все и дело. Только я не сразу поняла. Я любила фантазию… свою собственную. Мне хотелось вернуть свое прошлое – отца, каким он был когда-то… Так я и запуталась… мне надо было уехать с Робертом, чтобы понять, что это не то. На самом деле он мне чужой. Мне было так стыдно – как будто я его обманула… ведь он мне поверил… наверное, до сих пор верит. Он думает, что я – единственная, кому он по-настоящему дорог… Он этого не заслужил.
15 января, 1933
Сейчас мне действительно жаль его. Он с такой тоской на нее смотрит – причем тогда, когда она не замечает. Он ловит каждое ее слово, он так радуется, когда она соглашается с его мнением… Если это и не влюбленность, то что-то, к ней близкое… Она нужна ему. Больше он никому не верит и, возможно, не сможет поверить.
Олуэн говорила, что у него бывают вспышки подозрительности и в отношении нее, но они быстро проходят, и он начинает раскаиваться. Она настояла на том, чтобы они вернулись в Англию, потому что стала бояться, что он станет привязываться к ней все больше и больше, а она этого не хотела.
Я и сам вижу, что у него как будто открылись глаза, он стал видеть ее… по-настоящему видеть, какая она… и даже тайно ей любоваться – тогда, когда она не подозревает об этом, погруженная в свои мысли.
Мне кажется, что она чего-то боится… и именно это ее угнетает. Но с Робертом это не связано.
Если, конечно, я не ошибаюсь.
20 января, 1933
Фреда заходила к нам в офис. Она говорила с Олуэн – они вместе обедали. Я обратил внимание на то, что Олуэн рядом с ней не по себе. Думаю, содержание разговора сводилось к тому, что Фреда желает Роберту и Олуэн счастья и готова отойти в сторону – теперь уже официально. Мне кажется, Фреда действительно радовалась бы такому исходу. Я представляю, как Роберт ей надоел. Но просто бросить его она не смогла бы – его эмоциональное состояние неустойчиво, и в этом есть доля ее вины, как она полагает. Куда проще ей было бы, если б он сам ушел – и ушел не один, а к кому-то. С Фреды это сняло бы ответственность за него.
Когда они вернулись, Фреда выглядела озадаченной, но не расстроенной. Она поцеловала Олуэн в щеку, сказала: «Я вам позвоню, а вы хорошенько подумайте». И ушла.
Олуэн мне ничего не сказала. Она вообще в последние дни от меня отдалилась… как мне ни грустно это признать. Если бы я мог представить, что ее мучает… А это есть – я же вижу…
22 января, 1933
Сколько людей говорят и пишут, что любовь – это боль… Но для меня все иначе. Для меня это не наваждение, не страдание, нет! Пусть она не взаимная, все равно… мне не больно. Вся моя жизнь ничего бы не стоила, если бы я не встретил ее. Это не рабство, не психозависимость, как у многих других… Я бы не стал перед ней унижаться, вымаливать ее расположение, как это делали Фреда и Гордон, валяясь в ногах у покойного Мартина. Я люблю ее так, как любят небо, солнце… Когда не обязательно ОБЛАДАТЬ, счастливым тебя делает просто само ощущение, что этот человек есть, что он существует. Значит, жизнь не бессмысленна. Значит, мир стоит чего-то.
Обладать… да, хотелось бы… да. Но если этого не случится, я не почувствую себя разочарованным и обманутым. Наверное, это можно назвать смирением… как у верующих… Говорят, что это и есть – настоящая любовь к Господу. Может, меня это посетило?..
Сам себе удивляюсь – такие слова… на меня это все не похоже. Я – приземленный до мозга костей прагматик – расчетливый, хитрый, себе на уме. Но знаем ли мы себя до конца...
Ревность… конечно же, есть… Но это так мелко в сравнении с той уверенностью, что я могу ей дать многое… Больше, чем могут другие. Я это чувствую.
А боль… только когда я ничем не могу ей помочь. И это – все.
25 января, 1933
Отец Фреды и Гордона устраивает прием. Просто хочет отпраздновать свой день рождения. Я не ждал, что меня пригласят после всего, что открылось, и сам удивился. Но это просто дань вежливости – я все же один из директоров издательства.
Фреда, Олуэн, Бетти… как только я вошел в гостиную, сразу увидел их в вечерних платьях. Когда они рядом, нельзя не залюбоваться – все три такие разные и так привлекательны. Каждая по-своему.
Фреда в красном – яркая, соблазнительная… Странно – вроде английская леди, а есть в ней что-то от латиноамериканки. Высокая, крупная с великолепными формами – с нее бы скульптуру лепить, копна черных волос, глаза жгучие… Просто Кармен – ее победительность и ее темперамент… но сущность другая – Фреда втайне желает не подчинять себе, а самой подчиняться. Хотя на первый взгляд этого и не скажешь – она держится как королева. Но за кажущимся высокомерием и злоязычием – раздавленная душа.
Олуэн в черном – тоже брюнетка, но совершенно другая. Черный цвет ей идет как мало кому из темноволосых женщин – он оттеняет ее белокожесть. Кудрявые волосы распущены до плеч, хотя иногда она их собирает в пучок. Среднего роста, худая, изящная. Лицо нежное, тонкое, небольшие, но очень выразительные темные глаза – обычно задумчивые и печальные. Она тихая, серьезная, неулыбчивая. Но если уж улыбнется, то расцветает – от нее невозможно глаз отвести… Красота, но другая… одухотворенная. Это не красота самки, сразу же вызывающая определенные желания у мужчин, а красота картины, иконы… Какая-то… неземная.
И вместе с тем я ощущаю ее как земную… из-за лукавинки в ее взгляде.
Бетти в белом – с ее голубыми глазками, розовыми щечками, белокурыми локонами этот ангельский цвет сочетается как никакой другой. Смотришь на нее – и приходят на ум торты и пирожные… шоколад, мармелад, заварной крем, безе… Такая вот сладкая на грани приторности красота. Она похожа на пухленьких купидонов, которых рисуют и лепят уже сколько веков. Когда я увидел ее впервые, помню, подумал: какой симпатичный амурчик. Она вообще-то склонна к полноте, но сидит на жесткой диете. Никто не догадывается, скольких усилий ей стоит поддерживать форму, но я-то знаю.
Роберт и Гордон старались держаться непринужденно, я с ними не заговаривал. Присутствие мисс Мокридж меня очень выручило – мы с ней проболтали весь вечер. Олуэн сидела рядом с мисс Мокридж, но той не удалось втянуть ее в беседу. Хотя слушала она нас с интересом, но думала о своем.
Я предложил проводить ее. Она согласилась.
Мы молча сидели в машине около ее дома. Стемнело. На улице – ни души.
- Олуэн, что происходит? – спросил я.
- Я думаю… может, вернуться к нему…
- К Роберту? – я опешил.
- Ну, да… Худшее уже произошло, я прозрела… Но, возможно, так даже удобнее… для него, для меня. Я не буду страдать, бояться… Теперь все будет спокойно… и без иллюзий. А ему это может помочь.
- Так думает Фреда?
- Я ей не сказала всего… не смогла. А Роберту я и подавно ни в чем не признаюсь. Но он нуждается в том, чтобы я была рядом.
- Он сделал вам предложение?
- Да.
Я помолчал, собираясь с мыслями.
- Олуэн, скажите мне только, что с вами… Не с Робертом или Фредой, а с вами… Зачем вам это нужно?
Она повернулась ко мне. В ее глазах застыли слезы. Я видел, как трудно ей говорить, но я чувствовал, что чем раньше вытяну из нее все, тем лучше… для нее же самой.
- Я боюсь. Я теперь знаю, что это такое – чувствовать что-то, жить этим, а потом… это просто уходит. Ты оглядываешься назад и не понимаешь, что же вообще с тобой было… В те дни, что мы были в Голландии, у меня было такое ощущение, как будто из меня воздух выпустили… Нет больше того человека, каким я была. Даже разочарование в любимом человеке – не то в сравнении с этим… Я понимала, что дело не в нем, а во мне. Он ничего мне плохого не сделал. Я не могу его упрекнуть. Просто я не люблю… вот и все.
- Вы сказали мне, что боитесь…
Она еле слышно вздохнула и заговорила уже почти шепотом.
- Я стала думать: а если сближение убивает любовь? Так бывает? Может такое случиться с другими?
- О ком вы сейчас говорите?
- Чарльз, я…
- Я от вас не отстану. Скажите мне все.
- В те дни я к вам тянулась как к свету… и вот – в какой-то момент поняла, что боюсь… Если вы меня лучше узнаете, то…
- Что тогда?
- Все закончится. У вас все пройдет… я хочу сказать – то, что вы чувствуете.
- Так за меня вы боитесь?
- Не знаю…
- Нет, Олуэн, говорите уж все до конца.
- Я боюсь, что в один прекрасный день вы посмотрите на меня другими глазами… я представила себе это и содрогнулась. Наверное, в этот момент я и поняла, что… что я не хочу потерять то, что есть у нас с вами… Иначе… все это просто закончится. Я просто не знаю, как это вынесу. Поэтому…
- Поэтому вам лучше выйти замуж за Роберта Кэплена? Потому что вы боитесь, что, если мы сблизимся, я разлюблю вас… Олуэн… боже мой…
Я обнял ее и прижал к себе, она плакала… Я целовал ее – снова и снова. Мне хотелось смеяться, кричать… я не помню, когда был так счастлив… и был ли когда-нибудь… даже в детстве…
- Какая ты глупая… - бормотал я. – Глупая-глупая девочка… я-то думал, ты умница. Но все равно я люблю тебя, видишь теперь? Любовь зла.
26 января, 1933
Что-то во мне слишком долго копилось – и вот, прорвалось. Именно это нам и помогло – моя решимость идти до конца во что бы то ни стало. Боюсь, я был груб…
Я мог этого не заметить – со стороны мы не видим себя. Но я чувствовал в тот момент, что для нас это – выход… ей нужно, чтобы ее хорошенько встряхнули… Есть люди, которые в этом нуждаются, и она из таких… хотя, возможно, не отдает себе в этом отчета. В моих поцелуях, прикосновениях больше желания обладать, чем нежности… В душе я и боялся… и ощущал вместе с тем, что ей нравится, что мои руки стали такими властными… ей нужна сейчас моя сила, уверенность… ей хочется подчиниться. Я чувствовал, что настал именно такой момент – когда я должен быть одолеть нас обоих… покончить с сомнениями, колебаниями… ее страхами… а, может быть, и своими собственными, в которых я ей не признался… Возможно, потом я ей и скажу, чего сам я боялся… но сейчас – не время.
Странная ночь… мы в ее постели… Она лежит молча, я держу ее руку в своей руке и не хочу отпускать… ее пальцы шевелятся… Я закрываю глаза и представляю ее такой, какой видел всего час назад… Ее тело – миллиметр за миллиметром… Запомнил ли я его? Нет, пока еще нет…
В какой-то момент я с силой сжал ее виски и заглянул ей в глаза – в них была какая-то детская покорность… и женская нежность. Это я тоже помню…
Помню, как положил руку на ее грудь, чтобы почувствовать ее сердце… мои пальцы как будто током ударило.
Вспоминается столько…
Но все не расскажешь. И нет таких слов.
- Знаешь, а я боялась тебя, - прошептала она мне потом. – Самого тебя… понимаешь?
- Да… я теперь понимаю.
- Но все прошло… я теперь не боюсь. Тебя не боюсь… Мне даже дышать стало легче.
Я поцеловал прядь ее волос, она повернулась ко мне и погладила мою щеку.
- В тебе столько силы… Не только физической…
- Продолжай… что ты хотела сказать?
- Иногда мне казалось, что ты для меня слишком реален, ты – сама жизнь… а я… всегда была книжной девочкой, я привыкла витать в облаках… еще с юности…
- Мне в тебе это нравилось.
- А мне в самой себе – нет. Чарльз…
Она вдруг замолчала.
- Что, дорогая?
- Ты очень добрый, ты даже сам этого не понимаешь. Когда ты злишься на кого-нибудь, в самой твоей злости чувствуется доброта… Она всегда чувствуется, даже когда ты над кем-нибудь издеваешься.
- По отношению к одной тебе – да, пожалуй. Только это не доброта…
- Доброта, - впервые за эти долгие часы в ее голосе прозвучала уверенность. – Ты можешь сказать, что это – любовь, но люди очень по-разному любят… Так, как ты, - только по-настоящему добрые.
Все повторилось – я снова прижал ее к себе, размотал простыню, которой она себя обернула, стал целовать ее, только на этот раз я был бережнее, осторожнее…
Она все же уснула, положив голову мне на плечо, и, в конце концов, уснул я.
А когда вернулся домой - только сегодня вечером, то записал то, что мне хотелось запомнить… пусть останется здесь, в моем дневнике.
Пусть сумбурно… но уж как смог… это, в конце концов, для меня.
28 января, 1933
Я взял отпуск, и она – тоже. Свой коттедж в деревне я продал… пусть с точки зрения здравого смысла это – абсурд. Там я весело проводил время с другой, там она нас увидела в день смерти Мартина… Я помню, как она мне сказала в тот вечер у Кэпленов, когда мы все обвиняли друг друга, что для нее это было последней каплей… ее это просто добило. Тогда, больше года назад, она перестала меня навещать, перевелась в Лондон. Я не понимал, с чем это связано, но теперь, когда я представляю себе, каково ей было все это время… Она говорит, что забыла об этом, но воспоминания – это коварная вещь, они так незаметно влияют на нас… Я принял решение. В это место мы с ней не поедем, для нас его вообще больше нет.
Я снял номер в отеле недалеко от ее дома в Лондоне. Фактически я живу у нее, но туда прихожу ночевать… да и то не всегда. Сплетни меня не волнуют, скоро все будет оформлено официально. Этим я и занимаюсь сейчас.
Она сидит на диване в своем шелковом синем халате. Я полулежу, моя голова – у нее на коленях. Я и представить не мог, что могу так проводить время – часами… и больше вообще ни о чем не мечтать.
- Мы не слишком торопимся? Брак – это не приключение, Чарльз. Можешь ли ты поручиться, что завтра, послезавтра, через неделю-другую ты не захочешь чего-то другого? Мне не хотелось бы, чтобы ты пожалел…
- Я не сопливый юнец, не романтик, чтобы действовать так – сгоряча, в глупом порыве. Я знаю, чего я хочу. Знаю очень давно. Может быть, это ты не уверена?
Она улыбнулась.
- А это тебя остановит?
- Не знаю… наверное, нет, - шутливо ответил я. Показалось ли мне? В ее глазах заблестели озорные искорки… похоже, что мой ответ ей понравился.
Но это – чистая правда. Я ее не отпущу, никому не отдам… если только со временем я не увижу, что ей со мной плохо.
В любом случае – буду бороться. Все чаще мне стало казаться… теперь я борюсь не один.
1 февраля, 1933
Мог я представить еще в конце прошлого года, что через месяц я уже буду женат? Пока об этом не знает никто, кроме Джорджа Пиила, отца Олуэн. Но он не присутствовал, он сейчас в клинике – пытается бросить пить, и мы не знаем, надолго ли. Но вот уже месяц он держится… это мало, но все же…
Венчания не было, мы в мэрии зарегистрировались. Свидетелями были сотрудники мэрии. Все закончилось очень быстро. Но в церковь мы все же пошли – посидели там в тишине… я вспомнил, как мы с ней сидели здесь, когда я ее встретил на улице… кажется, это было давно…
- Мне хотелось прийти сюда снова, - призналась она. – Я помню, как мне было плохо тогда…
- Почему мы как будто прячемся, Олуэн? – спросил ее я. – Ты не хочешь, чтобы об этом узнали…
- Пока… это ведь вопрос всего нескольких дней.
- Ты боишься объяснения с Робертом… с Фредой?
- Это не страх… просто теперь все будет иначе. Уже ничего нельзя изменить, нельзя повернуть назад.
- Ну… при желании можно… даже церковный брак расторгают, а наш… Я хочу сказать, если ты так захочешь…
Она взяла меня за руку.
- Ты говоришь, что я – глупая… Это ты – глупый. Ты думаешь, я когда-нибудь захочу?
- Кто может сказать наперед? – пробормотал я, смутившись.
- Я тебе не говорила, что я люблю тебя… пока еще не говорила. А почему, как ты думаешь?
- Не знаю.
- Я объясню… То, что я чувствую, сложно выразить… сложно слова подобрать… но я попытаюсь. Хотя я – дочь священника, но мой отец выбрал профессию не потому, что был горячо верующим, он в душе – скептик, но для него это в молодости было способом сделать карьеру. Я никогда не была очень набожной, сама не знаю, верю ли я в загробную жизнь… Но мне кажется… это мое ощущение… что такая любовь, как твоя – это любовь самого Господа к человеку. С истинным знанием его силы и слабости, того, что в нем есть, и того, чего ему не хватает. Когда я была маленькой, то как-то сказала отцу, что хотела бы ощутить любовь Бога к себе. И тогда я в него поверю. И я ее ощутила, в конце концов… в твоих словах, письмах ко мне, прикосновениях, взглядах… Это больше, чем может дать человек человеку.
Я молчал. Такое признание в этом месте… ни одна церковная церемония не приближает людей к Господу так, как Он сам это делает… если захочет.
- Я постепенно иду к тебе… ты мне все ближе и ближе… я вижу в тебе то, что раньше не видела… И когда я разгляжу все, все пойму, все прочувствую, я скажу тебе эти слова. Но не раньше. Я хочу, чтобы было именно так. Теперь ты меня понимаешь?
Я ответил, что – да, понимаю, я все понимаю… Олуэн, я не признался, что мне достаточно и того, что уже было сказано. Ничего больше не нужно.
4 февраля, 1933
Мисс Мокрид стала первым человеком, который узнал о том, что мы поженились. Надо же было такому случиться… После встречи с ней мы решили, что я позвоню старику Уайтхаусу, и расскажу ему. С остальными потом переговорим – будет время.
Все вышло случайно – мы шли по улице, просто гуляли… Она нас увидела и сразу же обратила внимание на обручальные кольца. Я пригласил Мод на ленч, она с радостью согласилась. И мы отправились в ресторан.
- Знаете, я так часто думала о том, что именно вы подошли бы друг другу… А вы – интересная пара, - Мод Мокридж улыбалась нам с искренней радостью, за которую ей можно было многое простить, при этом глаза ее выражали крайнее любопытство – все как обычно. – Оба такие скрытные…
- Разве я скрытный, Мод? – шутливо спросил я.
- О, да… По вашему тону, словам, выражению глаз, улыбке разве что-то поймешь? Мне всегда казалось, вы что-то скрываете. И вы тоже… да-да… миссис Стэнтон. Для вас, полагаю, пока еще это звучит непривычно?
- Вы – первая, кто так назвал меня, - Олуэн улыбнулась.
- Если бы я дала волю своему воображению, то придумала бы, что у вас был тайный роман. Смейтесь, смейтесь… я знаю, что вы не любите откровенничать, как досадно… А ведь это – мой хлеб. Я – романист.
- Мне жаль, если мы вас разочаровали, - сказала ей Олуэн. Она слегка прищурилась, как всегда делает, если хочет скрыть озорной блеск в глазах.
- Да нет… напротив. Вы дали мне возможность подумать, пофантазировать… А я это люблю, - живо отозвалась мисс Мокридж. – Вот, например, вы, миссис Стэнтон… вы – тихая милая вежливая, очень сдержанная… мне казалось, что вы – закрытая книга, если даже вы очень несчастны, вы этого никому не покажете. Но сейчас бы я этого не сказала о вас… что-то в вас изменилось. Вы просто светитесь изнутри. В вас не чувствуется того напряжения, желания спрятать от всех свои чувства, убежать от лишних вопросов… с чем это связано? Остается только гадать. А вы, Чарльз…
- Нет, я вас умоляю… - я засмеялся. Олуэн отреагировала неожиданно для меня.
- Нет, мисс Мокридж, пожалуйста, продолжайте… Теперь его очередь, - она мне подмигнула. Мне показалось, что разговор стал доставлять ей удовольствие.
- Ну, что же, мне представлялось, ваш муж в душе посмеивается над окружающими людьми… серьезно он к ним не относится. Видит насквозь, потешается… и презирает. Но я вижу, как он на вас смотрит сейчас… и понимаю, такого, как он, приручить очень трудно. Но если женщине это удастся, Чарльз Стэнтон может как по мановению волшебной палочки превратиться в самого настоящего Дона Кихота. И растрогать всех нас.
- Не пугайте его, - Олуэн засмеялась.
Забавно, но эта дама действительно меня развеселила. Настолько, что я не жалею о встрече с ней. Олуэн – тоже.
6 февраля, 1933
Счастье… что это? Это лужи, дороги, туман, деревья, дома и автомобили… магазины и фонари на дорогах… Все, все это – счастье. Туман, слякоть, пение птиц. Грязь на дорогах… есть в ней что-то свежее, весеннее… на нее даже хочется любоваться.
Счастье - идти, держась за руки. Видеть все это, смотреть на прохожих… и им улыбаться.
Вот что оно с нами делает.
7 февраля, 1933
Фреда сама к нам пришла. Она была очень взволнована, и, чувствовалось, ошарашена тем, что узнала.
- Чарльз, извините, но мне бы хотелось поговорить с Олуэн наедине.
- Нет, Фреда, нет, - твердо ответила Олуэн. – Вы вправе меня не понять и обидеться, но я хочу, чтобы мы говорили все вместе, втроем.
Фреда молчала. Я видел, что она удивлена – Олуэн изменилась по отношению к ней. Раньше Фреда была ей ближе, чем я, и она могла с ней секретничать, а теперь… И Фреде трудно было свыкнуться с этим.
- У меня такое чувство… что вы разорвали круг… вы двое… - призналась Фреда. – Я думала, все мы связаны, и особенных изменений в отношениях внутри нашей компании не произойдет. То есть, формально, возможно… но вот по сути… А вы изменились. Действительно… вы как будто вырвались из всего этого…
- Так я себя и чувствую, - ответила Олуэн. – Фреда, я освободилась… это невероятное ощущение… Но, поймите, это не значит, что я стала хуже к вам относиться, что я менее привязана ко всем, с кем общалась все эти годы… но… Понимала ли я сама, что несвободна, что загнала себя в угол? Думаю, нет… Формально я ни с кем не была связана, но я не чувствовала себя свободной, а теперь – связалась… и эта свобода пришла. Странно, правда?
- Я так не смогу, - Фреда печально смотрела на нас. – Нет… я буду жить прошлым, и чувствую, это уже не изменится…
- Все дело в том, что вы не хотите… потому что вам это не нужно, - мягко ответила Олуэн. – Вы к этому не стремитесь. Вы и так обрели покой.
- Это верно, - она усмехнулась. – Не счастье, но все же… покой – это уже очень много… При жизни Мартина не было ни того, ни другого. Теперь у меня есть память о нем. Я никогда не строила из себя ангела, но я умею любить. Моя любовь выстояла… ни равнодушие, ни коварство, ни смерть не убили ее. Она никуда не делась, она – моя жизнь. А вы, Олуэн? Как же ваша любовь?
- Это была не моя любовь, Фреда. А только моя фантазия… Не реальная я любила… мне кажется, я не столько его, сколько саму себя выдумала. Роберт не виноват. Я не такая, какой я считала СЕБЯ. Я это только сейчас понимаю… чем больше я узнаю о себе, настоящей, тем дальше я от того человека, который, как я раньше думала, мне дороже всего на свете.
- Вы меня удивили… таких слов я от вас не ждала, - Фреда смотрела на Олуэн так, как будто впервые видит ее.
- Я и сама от себя не ждала их.
- Когда я узнала о вашем замужестве, то подумала: Олуэн поступила как мудрая женщина, она предпочла, чтобы любили ЕЕ. Но тут же я осеклась… нет, быть не может, она же готова на все ради Роберта… я же знаю ее… Это же Олуэн, а не себялюбивая кошечка Бетти. А теперь чувствую – то и другое неверно. Я не понимаю…
- Я вам объясню… постараюсь. Любовь – для каждого это что-то свое… Но, мне кажется, что она должна давать силы, а не истощать человека… Она должна быть источником жизни. Во всяком случае, для меня это так. Я раньше сама не осознавала, чего я лишала себя. Когда я почувствовала себя слабой, беспомощной, я поняла, что мне нужны силы… мои – на исходе. Силы физические, моральные, психологические… интеллектуальные… Мне нужны силы! Их должен был дать мне другой человек… но не Роберт же? Я со всей ясностью поняла: в нем их нет. Он меня не поддержит. Он просто не сможет… даже если захочет. А он в какой-то момент захотел… всей душой захотел стать опорой мне… мне стало стыдно… вместо того, чтобы оценить его усилия – такие по-детски наивные, трогательные… вместо этого у меня возникло желание просто сбежать.
- Бедняга Роберт… - пробормотала Фреда.
- Как он… он знает? – спросил я у Фреды.
- Да, знает… - вздохнула она. – С тех пор, как узнал, молчит – как воды в рот набрал.
- Вы же не думаете, что он любит меня? – голос Олуэн понизился до шепота. Мне показалось, что она боится услышать ответ.
- Я боюсь, что это возможно… Он мне сказал, что ни с кем ему не было так спокойно, несмотря на то, что на душе у него было так тяжело… Он тянется к вам.
- Это временное… я надеюсь, что это пройдет.
- Ну, что же… я вам не обещаю, что он к вам не наведается… на днях… Тлько не думайте, что я вас упрекаю, Олуэн, я растерялась… но я желаю вам счастья.
Они обнялись.
- Кстати, - перед тем, как уйти, Фреда лукаво на меня посмотрела. – Одна ваша знакомая не пришла в восторг от того, что узнала о вашей женитьбе. Бетти Уайтхаус… вы еще о ней помните? Вчера я была у них, видела, какое у нее стало лицо…
- Я уверен, что вам показалось, Фреда, конечно же, Бетти желает мне самого наилучшего, как и я – ей, - ответил я нейтральным тоном.
Бетти, конечно же, не была влюблена в меня, но мои чувства к Олуэн ее задевали. Почему – я не знаю. Она часто поддразнивала меня, уверяя, что от Олуэн я ничего не добьюсь, потому что я ей не нужен. Видела, что мне это неприятно, но продолжала шутить на эту тему. Не знаю, как она теперь себя поведет. Впрочем, меня это мало трогает.
10 февраля, 1933
Она изменилась, и мне это нравится. У нее взгляд теперь не отрешенный, а… заинтересованный. Она с удовольствием примеряет платья, костюмы, шляпы… Шляпы ей очень идут. Я пытался ее убедить позволить мне покупать для нее все самое лучшее, но ей нравятся скромные вещи. Не броские. Пыль в глаза пускать – не для нее.
Мне хотелось бы ее баловать как ребенка… И я вижу, она это понимает, но все же не часто дает мне такую возможность.
- Мне неудобно, - сказала она мне вчера, когда мы лежали, обнявшись.
- Что за глупости? Я же видел, что эта цепочка тебе так понравилась…
- Не сейчас… пусть пройдет какое-то время.
- Но почему?
- Я не знаю… Понимаешь, мне просто хотелось бы тебе нравиться. Поэтому я и примеряю все это. Для меня это – новое ощущение…
- Правда?
- Да. Относительно новое… я уже несколько лет не думаю о себе, просто уныло плетусь по жизни… я даже забыла, что я молода… Заставляла себя смотреться в зеркало, чтобы понять, как я выгляжу со стороны. Мне казалось, я стала похожа на привидение… Как будто меня просто нет. Аккуратное и ухоженное привидение… даже по-своему миловидное… И оно никого не пугает, потому что людям в глаза не бросается, что в нем просто нет жизни.
- Это внутреннее ощущение, Олуэн, а не то, что было снаружи… Так о себе думала только ты, уж поверь мне.
- Я знаю. И никому другому я этого не сказала бы… даже отцу в его лучшие времена, когда он был здоров… Я ни с кем не была откровенна, такой уж характер. У меня даже не было лучшей подруги… Наверное, так повлияло и детство, и мачеха… и то, что отец опустился. Потом эта история – когда мне было девятнадцать, я по глупости приняла внимание своего шефа всерьез… Он был вдвое старше меня, и говорил мне то же, что всем до меня – как он несчастлив, жена его не понимает, она живет своей жизнью, и ей нет до него дела… Я не влюбилась в него, но мне было так одиноко, что я поддалась на его уговоры. Что-то в нем было отеческое, заботливое… Потом я обнаружила, что беременна… он сразу же от меня отвернулся, уволил… ребенка я потеряла, врачи говорили, на нервной почве. Срок был такой маленький, что никто ничего не узнал. Слава богу, не вышло скандала, хоть в этом мне повезло. Мой отец так ничего и не узнал. Сейчас я не влипла бы так, а тогда была просто наивной девчонкой. Мне стыдно… даже наедине с собой… я просто злюсь на себя за эту историю. Не на него, на себя. Это было так глупо… Когда я познакомилась с Робертом, мне с ним было легко – он настолько невинен, он видел в людях только самое лучшее… Он не стал бы злословить, смеяться над папой, над тем, что нам с ним пришлось пережить… В нем не было высокомерия. Человек с чистой открытой душой без задних мыслей – разве я могла к нему не потянуться? Да, я теперь понимаю, что со мной было тогда… А потом – боль от осознания, что я снова зашла в тупик, и это чувство не даст мне того, что я долго искала…
- Ты встретишься с ним?
- Нет… я не готова. Должно пройти время… Мне сейчас трудно с людьми… со всеми, кроме тебя.
- Тогда я с ним поговорю.
Она молча смотрела на меня. Я знал, о чем она думает.
- Не бойся, я знаю, что делаю.
11 февраля, 1933
Мы встретились. Все очень просто – я позвонил ему, и он сразу же согласился поговорить со мной наедине. Я приехал к ним в коттедж. Фреды не было – она благоразумно оставила нас с ним вдвоем.
- Стэнтон, раз вы позвонили мне, то начинайте… Что вы хотите сказать? Только не притворяйтесь, пожалуйста, что вам жаль, что так вышло.
- Я и не собираюсь… - откровенно сказал я. – Мне нисколько не жаль. Вы – ей не пара. Что бы ни думали Фреда, вы сами и даже Олуэн… я всегда это знал. Только жаль, что она не была со мной откровенна так, как сейчас… я тогда давно уже понял бы, что происходит. Но в этом я сам виноват.
- Я верю, что вы ее любите… в это я верю, что бы на самом деле я ни думал о вас, - он впервые за долгое время посмотрел мне прямо в глаза. – Но у меня в голове не укладывается, как можно любить, уважать человека… по крайней мере, говорить об этом и ей и другим… и одновременно обманывать.
- В этом вы правы, - признался я. – И я был наказан за это… Но я постараюсь вам объяснить. Все это время я думал, что у меня нет надежды… что я не добьюсь взаимности, потому что она любит вас…
- А раз так, то почему бы и не развлечься с другой, не так ли? – он брезгливо отвернулся от меня.
- Да, именно так. Я такой, какой есть. Не святой, это правда.
- И Олуэн приняла эти доводы? – Роберт удивленно смотрел на меня.
- Приняла.
- Значит, я плохо знал ее… - он удрученно покачал головой.
- Ну, вот, вы опять начинаете… Роберт, послушайте, вы все время кидаетесь из крайности в крайность. То обожествляете людей, то демонизируете. А они не настолько скучны, право же, люди куда интереснее…
- Вы издеваетесь… Стэнтон, если вы пришли посмеяться…
- Нет, я пришел сказать правду. И даже… покаяться перед вами.
- Передо мной? – он внимательно посмотрел на меня, ища в моих глазах скрытую иронию, но не нашел, и удивился.
- Я выбрал Бетти только потому, что вы влюбились в нее. Я был зол на вас… из-за Олуэн. Отдавал ли я себе в этом отчет? Наверное, да… хотя… до конца – все же нет. Вы не были виноваты, но от этого моя злость на вас не уменьшалась. Вы теперь понимаете, каким я был глупцом. Гораздо смешнее, чем вы. Так что если уж мне и надо над кем-нибудь издеваться, то надо начать с себя…
Он долго молчал.
- Я на самом деле жалею… жалею обо всем, - добавил я. – О деньгах, о том, что случилось с Мартином… Бывают минуты, когда я и сам не могу понять, почему же мне все-таки так повезло… За что Бог наградил меня… если он есть… И я понимаю – что я Ему нужен, чтобы сделать счастливым того человека, который заслуживает всего самого лучшего. Я – лишь орудие… Вы понимаете?
- Да… понимаю, - откликнулся он. – Если бы мне самому понять, как дальше жить, и кто я… для чего я…
- Мне бы хотелось, чтобы вы поняли. И это – чистая правда. Но помочь в этом вам я уже не смогу… как и Олуэн. Она поняла, что не сможет…
- В те дни в Голландии я задумался о том, о чем раньше не думал… Как Олуэн это пережила – любовь ко мне, подозрения, что я украл эти деньги, смерть Мартина, вашу измену, мое восхищение Бетти, в то время, как она знала правду о ней и молчала… Она с этим жила каждый день. И не жаловалась… Господи, ей должно было быть в тысячу раз тяжелее, чем мне… И потом - она женщина… Что-то во мне тогда сдвинулось с мертвой точки, я как будто увидел себя со стороны… Наверное, всем нам это полезно. Почему она может жить без иллюзий? И понял… что она взрослая. А я… я так и остался ребенком.
- Поэтому Бетти вам нравилась?
- Думаю, да… Только она эту детскость изображала. На самом деле мы все по сравнению с ней – сущие дети… да-да, даже вы, Стэнтон.
- Возможно. Роберт, раз вы начинаете все это понимать…
- Я знаю, что вы хотите сказать, - перебил он меня. – Раз я понял, что не повзрослел, значит, я на пути к взрослению… Но вы не правы. Все дело в том, что я не хочу. Понимать и хотеть – это разные вещи.
- Ах, вот оно что…
- Но с этим я сам разберусь. Я хочу, чтобы вы кое-что ей сказали… Мне Мартин приснился… такой странный сон… я не придаю таким вещам большого значения, но бывают моменты в жизни…
- Да, я понимаю. Так что же Мартин?..
- Он сказал: «Я свободен, Роберт, и хорошо, что так вышло. Все к лучшему. И пусть никто из вас не терзается. Понимаешь, я просто не знал, как мне жить… Не любил я жизнь. Она была мне дана, а я не знал, что с ней делать. У меня было все, о чем мечтают другие, - и деньги, и положение в обществе, и образование, и деловые способности, и красота… А мне было так скучно, все мне казалось бессмысленным. И я злился на тех, кто знал, чего хочет, кто находил смысл в том, в чем я его не находил, – в любви ли, в работе, в деньгах, еще в чем-нибудь… да хоть в развлечениях… Вы все находили его, этот смысл, а я… Вот я и злился на вас. Вы простите меня?» Он просил прощения, а не обвинял… Мне кажется, Олуэн следует знать… как бы вы и я к этому ни относились… сон есть сон, но…
Вот так все закончилось. Мы не пожали друг другу руки, но очень мирно простились. Пусть он не хочет взрослеть, но причинять боль другим он тоже не хочет. Тут я спокоен: он ничего с собой не сотворит.
12 февраля, 1933
- Скажи честно, тебе его жаль? – спросила она у меня.
- Если честно, то нет.
- Хорошо… - она вдруг улыбнулась мне.
- Вот уж не думал, что мой ответ тебя может порадовать.
- Дело не в этом… Просто я не хочу, чтобы ты старался мне угодить… не надо… Для меня важно, чтобы мы оба были самими собой. Знаешь, что я поняла? Твоя жесткость мне иногда нужна больше, чем чья-нибудь мягкотелость… Я даже чувствую, что могу на нее опереться. Рядом с Робертом я превращалась в какую-то тряпку... боялась ему возразить лишний раз, боялась, что мои мысли он не поймет… не захочет понять… разозлится… ведь мир для него черно-белый… Я никогда никому в этом не признавалась, но даже в то время, когда мое чувство к нему для меня было самым важным… даже тогда мне рядом с ним было не по себе. Я как будто теряла себя… мне тогда бы задуматься, но…
- Олуэн, я это видел тогда, но молчал… Я думаю, что тебе рядом с ним было бы скучно, в конце концов… Он очень просто устроен… прямолинейно…
- Но это не значит, что он не страдает… Таким людям еще тяжелее. Слишком мало у них утешений. Мне кажется, что если любишь, частичка от этого чувства с тобой остается… пусть небольшая… но это уже навсегда. Но должно пройти время, для того, чтобы вспоминать об этом было приятно… должна пройти боль. А она не прошла еще.
- Мне Бетти как-то сказала про вас с Фредой… - начал я и тут же осекся. Но Олуэн с любопытством смотрела на меня, ожидая продолжения.
- Что же?
- Что вы слишком мало цените себя. Она на вашем месте была бы умнее. И вообще – женщина должна в первую очередь любить себя, а потом уж – кого-то другого. Вот в таких женщин влюбляются, а о таких, как вы, вытирают ноги. Когда на мужчин смотрят по-собачьи преданными глазами, им становится скучно. Она-то сумела бы прибрать к рукам и одного и другого из братьев Кэпленов. Но ей это не нужно.
- Бетти всегда была гораздо умнее нас, - Олуэн улыбнулась. – Меня-то уж точно. Однако… ей не удалось прибрать к рукам ни Гордона, ни тебя… Так что я на ее месте не была бы такой самоуверенной. Ты говорил мне про Роберта… Бетти тоже устроена просто и прямолинейно, хотя кажется себе хитрой и прозорливой. Эгоизм и тщеславие без всяких примесей – это достаточно примитивно. И может наскучить… Ведь так и случилось у вас?
Я засмеялся.
- Да, это так, и ее это злило. Не важно, значило для нее это что-нибудь или нет, но ей нравилось быть хозяйкой положения – ее согревала безмятежная уверенность в силе своих женских чар… И если ей предпочитали другую…
- Или другого… если уж говорить о Мартине, - она снова стала серьезной. – Я рада, что ты рассказал мне про этот сон Роберта… Я так и думала о Мартине в последнее время, но Роберт…
Она не договорила, но я ее понял. Роберт до этого не додумался бы. Видимо, он действительно видел Мартина. Волей-неволей и в чудеса начнешь верить.
17 апреля, 1933
Отец Олуэн умер. Неделю назад были похороны.
Она успела проститься с ним, ее вовремя вызвали по телефону. Мы тут же приехали. Она с ним посидела, поговорила… когда он перестал дышать, и врач сказал, что все кончено, она попросила позволить ей посидеть с ним в палате. Это длилось почти целый час… но она все сидела, не двигаясь с места. Потом закрыла его лицо простыней и вышла в коридор.
Я хотел обнять ее, но она потеряла сознание. В машину я отнес ее на руках. Меня беспокоило то, что она как будто застыла – не плачет, не говорит ничего… и этот обморок… Но ближе к ночи она все же заговорила со мной.
- Насчет этого не волнуйся… я догадываюсь, в чем дело, только пока не уверена… Но я пойду к врачу.
- О чем ты? – встревожился я.
- Кажется, я беременна… это не точно, но… Не надо пока ничего говорить.
Я обнял ее.
- Хорошо… я не буду.
- Мне хотелось запомнить его лицо… так страшно, когда ты не помнишь кого-то… Если бы не фотографии, я бы не вспомнила маму. Да и их не так много. Говорят, мы похожи.
- Ты мне их не показывала.
Я надеялся, что ее это отвлечет, и попросил показать фотографии матери. Мне давно хотелось взглянуть на них.
Оказалось – действительно, очень похожие лица… Глаза одинаковые. Только Эмили Пиил кажется более крупной.
- Мама была полновата, - сказала мне Олуэн. – Я – в отца, он худощавый.
- Олуэн… если ты и, правда, беременна, то тебе нельзя пить лекарства… снотворные или успокаивающие…
- Я знаю, - откликнулась она таким же тихим безжизненным голосом.
- Нужно попробовать просто расслабиться… не думай о том, что он умер, представь себе, каково ему было бы, если бы он жил и мучался… Ты же знаешь, во что превратилась его жизнь… уже очень давно. Его печень…
- Я все понимаю. Так лучше… наверное.
В этот момент я от души понадеялся на то, что она не ошиблась. Мысли о будущем ребенке – для нее сейчас то, что нужно. Я даже не знаю, что чувствую сам… я пока об этом не думаю.
Так давно ничего не записывал, потому что потребности не было. Мне тогда просто хотелось жить одним днем и не думать… Решать бытовые проблемы – жилье покупать, обстановку… Скоро все будет готово, и мы переедем в свой новый дом из ее квартиры.
Я не забуду ни эту спальню, ни это окно… место, где ты был счастлив, не забывается. Странно - мне грустно при мысли, что здесь будут жить другие люди… но самой Олуэн перемены сейчас на пользу.
Мне казалось, я никогда не был сентиментальным, и вот, пожалуйста…
25 апреля, 1933
Мы переехали. Дом небольшой, но на редкость уютный. Все здесь спланировано с умом. Глядя на такие дома, вспоминаешь романы Диккенса, где у каждого дома есть душа. И он отражает облик владельца.
Меня раньше смешило то, что добрые люди у Диккенса живут в светленьких чистеньких и симпатичных домах на улицах, где поют птицы, и солнце всегда улыбается людям. Злодеи же – в мрачных зловещего вида домах на угрюмых улицах, куда солнце вообще не заглядывает.
Наш дом в Лондоне – ни то, ни другое. Место не особенно солнечное, но и не мрачное. Ощущение от самого дома – теплое, согревающее… Думаю, нам повезло. Я теперь работаю в лондонском офисе, поэтому мне удобно здесь жить.
Беременность Олуэн подтвердилась. Она беспокоится – срок еще маленький, только месяца полтора, у нее уже был выкидыш, правда, давно, но она боится, что это снова может случиться. Поэтому мы никому пока не говорим. Большую часть дня она проводит, лежа. Так врач посоветовал.
О Кэпленах, Уайтхаусах ничего не знаю… давно их не видел. И нам сейчас не до них.
1 июля, 1933
Есть надежда, что все может быть хорошо… Говорят, выкидыш чаще всего происходит в первые три месяца, но они миновали, четвертый пошел, и вроде бы все в порядке. Она себя чувствует хорошо. И сон, и аппетит – все нормально.
Все это время я только и думал о ней, а теперь задумался о ребенке… Я спросил у Олуэн, хотелось бы ей назвать мальчика в честь отца, но она ответила: «Нет. Сам отец мне сказал как-то, что имя свое не любит». Ей кажется, что будет девочка…
25 июля, 1933
Почти год прошел с того вечера в доме Кэпленов, после которого Роберт едва не покончил с собой. И вот – мы собираемся снова. На этот раз нас пригласила мисс Мокридж. У нее день рождения – 40 лет, и она хочет отпраздновать его в нашем кругу. Что у нее за фантазия?
Она приглашает всех нас в свой лондонский дом, я знаю, что Кэплены и Уайтхаусы согласились. Мы тоже пойдем – беременность Олуэн в глаза не бросается, хотя половина срока прошла. Вид у нее цветущий. Она говорит, что уже адаптировалась к своему состоянию и не волнуется так, как в начале. Ей теперь хочется встретиться с ними.
1 августа, 1933
- Мы всегда мило общались с Мод Мокридж, но она меня чем-то смешит, - призналась мне Олуэн. – Я все думаю, что же ей подарить?
- Господи, я совершенно забыл о подарке… ведь идти к ней уже послезавтра.
- Она любит книги, причем старые издания… есть такой магазин, я схожу туда.
- Лучше скажи адрес нашей служанке, пусть она сходит.
- Я не больна, - Олуэн улыбнулась. Больной она вовсе не выглядит, но мне не по себе, когда она ездит одна. Хотя даже врач говорит мне, что это глупое беспокойство. – Хочешь, такси возьму?
- Да, так будет лучше, - вырвалось у меня. Она засмеялась.
- Хорошо, что не так уж заметно… - она разглядывала свое отражение в зеркале. – Может, ребенок будет не крупный? А то мне тяжело будет…
- Мы же не в каменном веке живем. Врачи теперь многое могут – и боль снять, и, если что, операцию сделать… Я нашел лучшего.
- Знаешь, а я почему-то не очень волнуюсь… У меня странное состояние – такой покой в душе… даже не помню, когда еще было такое… Нет, не было. Даже в детстве. Мне снятся хорошие сны… хотя раньше я вообще их не видела. Я даже не помню, что вижу, но помню свое ощущение… Жаль, я не знаю, кто это – девочка или мальчик… Мне два женских имени нравятся – Фрэнсис и Гвендолин. Гвендолин можно называть Гвен.
- Гвендолин Стэнтон, - я произнес это имя, как будто пробуя его на слух… если так можно выразиться. – По-моему, хорошо звучит.
Гвен… Даже представить себе не могу, на кого она будет похожа… Врач говорит, это естественно, когда первый ребенок… трудно вообще поверить, что это реальность – рождение человека, в котором есть и твои черты… Это похоже на твое собственное второе рождение.
3 августа, 1933
Бетти… я не знал, как мы встретимся, но, конечно, я о тебе думал. Ты похудела, стала какой-то нервной…
Гордона я раньше вообще всерьез не воспринимал, но сейчас он меня неожиданно заинтересовал. Еще недавно так много в нем было мальчишеского, сопливого, щенячьего, задиристого… всего, что меня так смешит в молодых людях, подобных ему. Но со временем в нем стало проступать и другое – какая-то даже мудрость… тонкость… Оказалось, что в нем это есть. Он смотрит на свою женушку с грустной улыбкой, он видит насквозь все, что есть в ней, но не расстается с ней. Он решил, что это – теперь его крест. В его отношении к ней теперь чувствуется новый оттенок – терпимости, доброты… Но ни капли влечения, чувства… А ей нужно именно это. Я знаю ее.
- Ну, как? Ты счастлив? – спросила она меня, когда мы вдвоем вышли в сад. Гости пока собирались в доме у Мод, а я решил, наконец, поговорить с Бетти, раз есть такая возможность.
- Что ты хочешь услышать?
В ее глазах ясно читалась злость.
- Ты мог бы сказать мне… Я узнаю о твоей женитьбе от Фреды… цирк, да и только.
- Но ты сама порвала со мной.
- Да… только не строй из себя святую невинность, я видела, как ты на меня смотришь – как на пустое место. Чего мне было ждать – когда ты мне сам это скажешь?
- Бетти, постой… ты сама всегда говорила, что, если бы Гордон проявлял к тебе хоть какой-нибудь интерес, ты на меня бы и не посмотрела.
- Говорила… так было в начале… и какое-то время я продолжала себя убеждать в этом. Так было легче выносить это…
- Что? Ты о чем говоришь?
- О твоем отношении. О том, как ты смотрел на меня… так смотрят на лондонских шлюх, покупая их на ночь. Вот бы и шел к ним.
- Перестань, Бетти…
- Что, скажешь, неправда? – она в упор смотрела на меня. – И ты не мечтал все это время о том, чтобы в твоей постели была не я, а другая? Я это знала… И чувствовала себя полным дерьмом.
- Ты этого не говорила…
- А теперь решила сказать… Мне надо выговориться… Я – молодая, красивая… я – лишь замена твоей драгоценной Олуэн, потому что она до тебя не снисходит. Не смотри на меня так, я злая… я очень зла и могу наговорить лишнего. Но я лучше сейчас скажу, а то потом меня как прорвет… Я так устала от всего этого – от снисхождения Гордона, для которого я… Господи, я и не знаю, ЧТО я для него. Роберт умильно мне улыбался, пока я сюсюкала как младенец, играя свою обычную роль, но стоило мне показать зубки, как он… Неужели нет человека, которому я бы нравилась такой, какая я есть? Или мной можно только увлечься на какое-то время? Ведь так происходит со всеми вами – с Гордоном, с Робертом… о тебе даже нечего говорить. Ты и не увлекался.
- Бетти, ты выпила лишнего, - догадался я. У нее было красное возбужденное лицо, глаза блестели… я только в этот момент понял, как она изменилась за те месяцы, что мы не виделись.
- Ничего подобного… - она вдруг как будто потеряла весь свой запал и осеклась. – Мы с Мод иногда позволяли себе пару лишних бокалов вина…
Я мысленно застонал. Только этого не хватало! Мне совсем не хотелось, чтобы она втянулась… я-то знал, как быстро спиваются женщины, стоит только начать. Наблюдал это в детстве – я же из самых низов…
Мод Мокридж пила немного, скорее всего, Бетти с ней лишь начинала, а продолжала уже в одиночестве. Очевидно, что она и сама не осознает, что с ней происходит. В ее понимании пьяницы – это те, кто валяется на дороге. Типичное заблуждение женщин.
Я решил, что мне надо поговорить с Гордоном. Нашел его среди гостей, отвел в библиотеку, где никого не было, и все ему выложил.
- Делайте все, что хотите… пригрозите ей чем угодно, но надо заставить ее бросить пить. Прямо сейчас.
- Похоже, она вам все-таки небезразлична, - он внимательно посмотрел на меня. В его глазах – ни тени былой заносчивости, желания что-то мне доказать… Да, он повзрослел.
- Она молода… Я никому не желаю такого. Кроме того, я чувствую и свою ответственность, - признал я. – Все же я вдвое старше нее. Мне не надо было с ней связываться. Ее одиночество это только усугубило.
- Понимаю, - он кивнул мне. – Я подумаю… Стэнтон, спасибо за то, что сказали мне…
Это прозвучало так искренне и так просто, что мне стало стыдно. А ведь мне не было стыдно перед ним раньше.
Я видел, как он подошел к ней, когда она сидела в кресле с бокалом виски, осторожно взял его из ее рук, и стал говорить ей что-то. Она удивленно смотрела на него. Взгляд – растерянный, выражение лица такое, как будто она вот-вот заплачет. Он помог ей подняться, обнял и прижал к себе.
Другие гости еще не приехали, им в этот момент никто не мешал. Я вернулся в библиотеку, встал у окна и стал смотреть на темнеющее небо. Задумался… и не заметил, как Олуэн подошла ко мне. Я даже вздрогнул, увидев ее.
- О чем ты задумался?
Я рассказал ей о Бетти.
- Ты винишь себя… - она сразу же поняла меня. - Знаешь, я думаю, что ты прав… Я хочу сказать, это – полезное чувство… Оно помогает.
- Кому оно сейчас может помочь?
- И тебе, и ей… Может, и мне… Это глупо, но я никак не могу справиться со своей антипатией к ней… Хотя она этого не заслужила… Она мне ничего плохого не сделала. Я сама себе неприятна, когда говорю о ней, думаю… Кажется, я становлюсь раздражительной, злой.
- В ней тоже есть это.
- Я думаю, нет… То есть, она если и злится, то на тебя… не на меня. А я – именно на нее. Это – вообще абсурд. Тебе будет смешно, но у меня это не прошло до сих пор. А ты говоришь, что я – справедливая… это не так. Она злится, и я ее понимаю… Теперь понимаю, узнав тебя лучше… Есть люди, которых можно и не любить, но не ценить невозможно. Я даже не представляю, могла бы я говорить так откровенно с кем-то другим и надеяться на понимание… Что мне с кем-либо может быть так интересно… И это – только крупица всего того, что я могла бы сказать о тебе…
- То есть, если ты меня и не любишь, то ценишь? – я улыбнулся… не знаю, насколько естественно… в эту минуту мне было совсем не до смеха.
Она не сказала ни слова, только смотрела мне прямо в глаза… и я понял. Слова были мне не нужны… никакие ее слова… Невысказанное признание может быть драгоценнее, я теперь это знаю.
В дверь постучались, и Мод вошла в библиотеку.
- Приехали Кэплены. Наверняка, им не терпится встретиться с вами. – У Мод Мокридж был крайне довольный вид. Олуэн подмигнула мне и вышла в гостиную. Мы с Мод последовали за ней.
На Роберта больно смотреть… Я видел, что ей было тяжело - не так, как было бы год назад, но если уж мне тяжело, я могу представить, каково было ей. У него такой вид, будто он внезапно ослеп… потерял ориентиры… но не физически, а морально… Он старается держаться, но… Фреда и Олуэн обнялись. Я заметил, что Фреда отводит глаза… Я вижу, что она просто не знает, что делать с ним.
- Олуэн… рад, что мы встретились… - я видел, что он старается не упрекать ее, но это выше его сил.
- Роберт, я знаю, что я виновата. Я никогда так не вела себя – эгоистично, не думая об ответственности… И не думала, что могу когда-нибудь так растеряться, что буду чуть ли не прятаться, избегать людей, с которыми я обязана поговорить откровенно… Но я не смогла.
Голос ее звучал тихо, глухо, но в нем появилась уверенность. За эти месяцы она набралась сил… душевных, физических… у меня внутри потеплело, когда я почувствовал в ней это. На этот миг я забыл даже, где мы находимся и зачем мы здесь, видел и слышал только ее…
- Кто из нас знает, на что он способен? – с горечью вырвалось у Роберта.
Роберт, не надо… - Фреда казалась уставшей. Очевидно, что эта ноша ей не по плечу, и она с готовностью полгода назад уступала ее «любимой подруге».
- Постойте, - вмешалась Мод Мокридж. – Я хочу сказать тост, возьмите бокалы… Итак, вы думаете, зачем я вас позвала к себе? А я отвечу. Я хочу, чтобы все вы поздравили меня… а потом я удалюсь – меня ждут в одном месте. А вы останетесь здесь хоть до утра, если так захотите… Это и есть мой сюрприз вам.
- О чем вы? – насторожилась Фреда.
- Я хочу, чтобы вы опять подружились… Не знаю, что послужило причиной ваших размолвок, но я знаю, что вы перестали общаться… Я вспоминаю тот вечер, год назад, когда я смотрела на всех вас с таким удовольствием… а потом произошла эта нелепая размолвка… вы помните, из-за шкатулки покойного Мартина… или нет… я не знаю. Но я много думала об этом…
- О, ради бога, Мод, вы хотите опять поднять эту тему? – ужаснулась Бетти.
- Нет-нет… я – не хочу. Я просто чувствую себя виноватой.
- Вы здесь ни при чем, - заверила ее Олуэн.
- Кто знает? – она пожала плечами. – Мне просто хотелось бы, чтобы вы собрались здесь и попытались снова понять друг друга… Такая у меня блажь… я становлюсь сентиментальной, может быть, старость…
- О чем вы? – я засмеялся. – Я моложе вас только на два года.
- А это совсем не галантно, - она шутливо погрозила мне пальчиком. – Ну, что ж… Давайте выпьем в честь моего дня рождения.
Мы выпили, Олуэн лишь пригубила бокал. Ей сейчас нельзя пить. Мы поздравили Мод, и она удалилась с загадочной улыбкой.
- Если бы я только представила, что у нее на уме… - пробормотала Фреда.
- Ты не пошла бы? – Гордон смотрел на нее с любопытством.
- Гордон, ты знал, что она затевает? Она часто бывала у вас с Бетти в последнее время.
- Нет, Фреда, не знал, - ответил он. – Какие-то мысли у меня были, но…
- Мне она тоже не говорила, - призналась Бетти.
- У Мод Мокридж всегда была склонность к театральным эффектам, это чувствуется даже в ее романах, - заметил я.
- Это правда, - откликнулась Олуэн. – Она – фантазерка, но это вполне безобидно… Я думаю, что нам есть, о чем поговорить.
- Вы так считаете, Олуэн? – Роберт задумчиво смотрел на нее. – А если бы наша приятельница не позвала нас сюда, вы вообще сочли нужным бы поговорить со мной?
- Да, - она слегка покраснела. – Роберт, я обязательно бы пришла к вам. Мне многое нужно было сказать.
- Может быть, вы и начнете? – Фреда тяжело вздохнула. – Если уж мы собрались опять выяснять отношения, надо кому-то начать.
- Хорошо… - согласилась Олуэн с неожиданной легкостью. – Какое-то время я с вами не виделась… наверное, так для меня было лучше. У меня было время подумать. Теперь я смотрю на вас и понимаю… что воспоминания, даже самые худшие, самые болезненные и неприятные… а они есть у каждого из нас… они не должны перечеркивать все. Плохое увидеть легко… оно не всегда на поверхности, но оно все же дает о себе знать… в каждом из нас есть плохое. Но вот хорошее… это гораздо труднее – пытаться его разглядеть, иногда против воли…
- А стоит ли? – спросил Роберт.
- Я думаю, да.
- Что же это дает? – он смотрел на нее с внезапно проснувшимся любопытством и в этот момент даже напомнил мне прежнего Роберта.
- Я не знаю. Вы сейчас смотрите на меня так, как будто я знаю ответы на ваши вопросы. Их можете знать только вы.
- Вы так думаете? – удивился он.
- Да. На это вам и дана жизнь… вам решать – зря она вам дана или нет. Если вы видите все лишь под одним углом, значит, зря. Мне так кажется, Роберт… простите.
- Может быть, так и есть… но вы сами меня тогда остановили… - он помрачнел.
- Простите, что вмешиваюсь, но я думаю, если уж человек решился убить себя, он это сделает не на глазах у других… Роберт, вы были тогда не в себе… да еще выпили, - сказал я. – Ваше счастье, что все обошлось. И не смотрите на меня трагическим взглядом… я рад, что вы живы. Да, в самом деле, верите вы мне или нет.
- Чарльз, я подозреваю, что если бы не ваша жена, вы вообще ничего против Роберта не имели бы, - ядовито заметила Фреда.
- Да… возможно, - согласился с ней я.
- Но вы же имеете что-то против меня, хотя я именно вам ничем не мешала, - Бетти с горечью смотрела на Фреду. – Да, Роберт увлекся мной, он ваш муж, но вам-то он был безразличен. Почему вы так на меня злились? Не думайте, что я этого не замечала, вы были раздражены больше, чем Олуэн. Ее я еще поняла бы.
- Вы вряд ли поймете, почему было так, а не иначе, - Фреда презрительно смотрела на нее.
- Вот опять… с самого начала вы обращались со мной как с ничтожеством… позволяли себе этот тон… Олуэн думала также, но она это скрывала, а вы – и не думали. Даже из вежливости.
- Это правда, - откликнулась Олуэн. – И про Фреду, и про меня… так было.
- Ради бога, Олуэн, вы еще будете перед ней каяться? – Фреда раздраженно фыркнула. – Перед этой маленькой хищницей, которая вышла замуж за моего брата по расчету, изображала из себя невинного младенца перед моим мужем, связалась со Стэнтоном…
- Ну, он-то уж не младенец, - Олуэн улыбнулась мне. – Я не думаю, что он в этой истории - жертва.
- Это точно, - мы с Бетти засмеялись, я заметил, что в ее взгляде мелькнуло что-то похожее на искреннее расположение к Олуэн.
- Фреда, я знаю, что ты хочешь сказать, - Гордон вздохнул. – Ты считаешь, что она не способна любить, в то время как все остальные… Когда-то и я думал так, но сейчас не уверен. Нам было дано слишком многое – нам с тобой, Роберту, Мартину… конечно, нам нет нужды использовать других людей, чтобы жить лучше, хитрить, чтобы получать дорогие подарки… Зачем нам это? У нас все всегда было.
- Ой, только не надо делать из нее жертву обстоятельств. Олуэн – не из богатой семьи, а она – совершенно другой человек, - заметила Фреда.
- У нее были способности к учебе. Не у всех людей есть и это.
- Конечно! – фыркнула Бетти. – Что у меня еще есть, кроме красивого личика и соблазнительных форм? Ты считаешь, что это – весь мой капитал, правда, Гордон? И на это я делаю ставку? И так ты меня защищаешь? Спасибо. Знаешь, что? С такими друзьями враги не нужны.
- Ах, извините, мы с Гордоном забываем, с какой интересной личностью разговариваем, - Фреда устало вздохнула. – Может, под влиянием новой подруги Мод Мокридж вы еще книги начнете писать?
Бетти молчала. Я хотел было осадить Фреду, но передумал. Когда она в таком состоянии, спорить с ней бесполезно.
- Фреда, вы мне напоминаете иногда… - Олуэн вдруг засмеялась. – Медею или другую героиню из греческой трагедии…
- Чем же?
- Ваши симпатии и антипатии так устойчивы… любовь, ненависть… вы никогда не меняете свое мнение?
- Олуэн, нам не понять друг друга. Я вам сочувствовала, когда думала, что вы любите так же, как я – безнадежно… и глубоко. Я не поступила бы с Мартином так, как вы с Робертом. Этого я от вас не ожидала.
- Я тоже… я тоже не думала, что я так поступлю… Это как раз и доказывает, что спешить с выводами о людях не стоит. И невозможно сделать их раз и навсегда, нет ничего окончательного… пока мы живы, мы удивляем друг друга.
- Я не такая, как вы. Мне эта философия не подходит. Если я люблю, я люблю… если я злюсь, то я злюсь… Я пыталась что-то в себе изменить, но не вышло.
- Я знаю, когда ты пыталась… - откликнулся Роберт. – Когда стала кокетничать со мной, зная, что ты мне понравилась. Когда стояла перед алтарем со мной рядом и говорила, что будешь любить меня…
- Роберт, не надо, - простонала Фреда. – Я знаю, что ты хочешь сказать, что не мне упрекать других… я все это знаю, я не идиотка… но дело в том, что я не могу стать другой. Ты же тоже не можешь… не только не можешь, не хочешь… ты сам говорил.
- Да, Фреда, мы в этом похожи, - Роберт все это время разглядывал Бетти. – А вы изменились… У меня сейчас странное чувство… что вам, пожалуй, не лучше, чем мне.
- Почему же странное? – раздраженно спросила она. – У меня же нет чувств, как у вас всех, разве мне может быть больно? Куда там… Раз я думаю о дорогих тряпках и украшениях, значит, я уже не человек. И для вас, и для Фреды…
- Бетти, вас действительно так волнует, что о вас думают люди? – Олуэн задумчиво смотрела на нее. – Почему бы вам просто не забивать этим голову? Вы настолько зависимы от мнения окружающих…
- А вы не хотели бы нравиться – очаровывать, чувствовать на себе восхищенные взгляды? – Олуэн равнодушно пожала плечами. Бетти задумалась. - Наверно, я к этому просто привыкла. Это мой своеобразный наркотик, - призналась Бетти.
- И без него вы не можете жить?
- Наверно, могу… но как, я не знаю. Поэтому я и запуталась… мне хотелось всем нравиться. Иначе для меня все бессмысленно… мне нужно, чтобы меня любили. Ради этого я готова обманывать, играть роль, нести милую чушь, чтобы всем представляться наивным ребенком… Я знала, мне это идет… К моей внешности идеально подходит такая манера поведения.
- Боже мой… - пробормотал Роберт, отворачиваясь от нее. – Как все просто…
- Вот именно, Роберт, - мягко заметила Олуэн. – Все мы не так уж и сложно устроены. Но не у всех хватит смелости в этом признаться. У Бетти хватило.
- Я просто выпила лишнего, - прошептала она, ее глаза вызывающе заблестели. – В последнее время я пью слишком много. Как глупо… Но я теперь с этим покончу. Еще не хватало так распускаться из-за того, что какие-то простофили не ценят меня… не ценят – и пусть. Им же хуже.
- Хорошо! – я зааплодировал. – Вот это и есть настоящая Бетти. Крепкий орешек. Вы не дадите себя в обиду. Именно это мне в вас всегда нравилось.
Она улыбнулась – на это раз искренне, без тени горечи или издевки.
- Я сама призналась, что я люблю комплименты. Даже неискренние. Просто люблю, и все, и я не собираюсь оправдываться, почему я чувствую так, а не иначе.
Гордон вдруг засмеялся.
- Бетти, я должен сказать кое-что… и тебе и другим… Хорошо, что все собрались… так даже лучше. Не знаю, поймет ли Фреда… но я надеюсь, поймет. Я хочу написать о Мартине книгу. Это будет он, но под другим именем… Об этом я и говорил все время с Мод Мокридж, ей эта идея понравилась. А мне… нужна ее помощь.
- Гордон, ты это серьезно? – Фреда растерялась.
- Не бойся, Фреда, я же сказал: никаких настоящих имен. Просто это будет его характер… его мысли, его слова, привычки…
- Ты до этого сам додумался?
- Да… в ту ночь, когда мы все выяснили, и я узнал, как он умер, подумал: неужели это конец? Вот так все оборвется? Мартин был всем для меня. И тогда я задумался… потом эта идея оформилась в голове… Почему бы нам всем не принять в этом участие? Даже если кто-то из вас не любил его… пусть расскажет всю правду. Мне дороги все подробности, даже самые негативные… Можете думать обо мне все что угодно, но все, что с ним связано, дорого мне. Даже самое худшее.
- Я тебя понимаю, - Фреда вздохнула. – Мне – тоже. Мне тяжело слышать о том, как он мог вести себя, но… Самое страшное для меня – ощущать пустоту, мир без него… жизнь без него.
- Мне было странно все это слышать – я видел, как Фреда и Гордон из ревности чуть не дрались в ту ночь, год назад, выясняя, кого из них Мартин больше любил. И они готовы забыть об этом?..
- Я хочу, чтобы вы помогли мне. Вы все. Стэнтон, Олуэн, я не ожидал, что эта идея вызовет у вас одобрение, но…
Мы с ней переглянулись. Я видел, что замысел Гордона не вызывает у нее отторжения, да и у меня, в принципе, тоже… Чем бы ни тешился…
- Гордон, я вам помогу, - ответила Олуэн.
Роберт удивленно смотрел на нее.
- Вы готовы помочь?
- А вы… разве нет? – Олуэн повернулась к нему. – А ваш сон, Роберт? Я думаю, что вам тоже есть что рассказать. Если хотите, конечно.
- Я совершенно не знал его… я вас не знал, не знал Фреду… Это будет странный рассказ.
- И все же, я думаю, что в нем есть своя ценность, - заметил я. – Пусть кто-то из нас заблуждался, чего-то в нем не понимал… Все эти подробности помогут создать у читателя впечатление многогранного человека… он будто бы отразится в нескольких зеркалах – и в каждом по-разному. Я действительно думаю, что у него было много лиц. И каждый из нас наблюдал одно или два… но не все. Может, он сам все не видел.
- Вот именно, - с энтузиазмом откликнулся Гордон. – Именно это я и хотел сказать. Мод Мокридж считает, что как литературный персонаж он может быть интересен… Человек, который внушал такую любовь, не может не вызывать интереса. Даже если многие скажут, что он ее не заслужил, не важно… Я просто хочу, чтобы он остался – остался живым для людей, которые будут жить после нас… Мы все дадим ему новую жизнь – под другим именем… И эта жизнь будет дольше…
- Но будет ли она вечной? – перебил его я. – Извините, Гордон, я неплохого мнения о Мод Мокридж как о писательнице, но все же она не Шекспир, чтобы остаться в веках.
- Возможно… но, Стэнтон, мы же – одно из самых крупных книжных издательств. Мы можем сотрудничать с разными авторами…
- Надо нам хорошенько подумать на эту тему, - сказала Фреда. Я видел, что глаза ее заблестели… ей явно идея пришлась по душе.
- Я не любила его, временами один его вид вызывал у меня просто тихое бешенство… любая женщина, которой также «повезло» с мужем, как мне, поймет. Но я тоже готова помочь, - заявила Бетти. – Так вот почему ты так изменился, Гордон? Стал таким добрым со мной? Тебе нужна моя помощь?
- Нет, Бетти… дело не в этом, - он покраснел. – Я понимаю, что ты обманулась во мне… но я сам обманулся. Когда все начиналось, я просто не знал себя… я не понимал, что мое чувство к Мартину – это больше, чем дружба. Тогда еще не понимал. Ты действительно мне очень нравилась.
- Господи, каково мне все это слушать! – взорвалась Бетти.
- Подожди… я хочу объяснить… Видишь ли, я не случайно цеплялся за видимость нашего брака… Если бы все было просто: любишь, не любишь… Но я не могу сказать, что не люблю тебя. У меня ощущение, что мы с тобой связаны… несмотря ни на что. Я даже думаю… мы могли бы попробовать… нет, не вернуть то, что было в начале, но… Кто может знать, если мы оба действительно захотим… если ты не будешь злиться на меня из-за того, что я – такой, какой есть, а примешь меня с моими воспоминаниями о Мартине, моими чувствами… Может быть, мы обретем что-то новое…
- Ты в это веришь? – она растерянно смотрела на него.
- Бывают моменты, когда я хочу в это верить.
- И у меня бывают такие моменты. Поэтому я и с тобой.
Они подошли друг к другу, он протянул ей руку, она сжала его ладонь и разрыдалась. Нет, все же, думаю, я был не прав, когда считал, что их отношения – фарс, несмотря на все, что случилось, что-то есть между ними… осталось… значит, в этом есть смысл.
- Роберт, ты еще не сказал, что ты сам думаешь обо всем этом, - сказала Фреда.
- Я никогда ничего не пойму ни в жизни, ни в людях… Все готовы сделать героем моего брата… и это после всего, что он сделал вам… - он посмотрел на жену с невыразимой тоской. – Фреда, скажи мне, почему с ним ты была счастлива, а со мной нет?
- Счастлива – лишь минутами… мгновениями… и несчастлива, измучена, издергана… это длилось месяцы, годы… Но только в этом был смысл моей жизни. А почему – я не знаю. Может быть, я найду ответ, если попробую вспомнить все, все подробности…
- Фреда, мне кажется, я поняла для себя кое-что, - сказала Олуэн. – Смысл моей жизни не был в любви… и не будет. Я – не такой человек. Это не значит, что я не могу любить… дело не в этом. Но я не живу только этим… и никогда не жила. В самые лучшие или самые худшие моменты я не могу сказать, что для меня это – все.
- Я, наверное, тоже, - заметил я. И это – чистая правда. Наверное, этим и отличаются чувства от эмоциональной зависимости сродни наркомании. Мы с Олуэн – не наркоманы. И в этом им нас не понять, а нам – их. Но подыграть им мы можем, почему бы и нет? Все же они нам небезразличны…
- Я вам даже завидую… - Фреда смотрела на нее с любопытством.
- Я любила не совсем Роберта… частично это был он, а отчасти – образ другого, самого близкого для меня человека… отца. Но сейчас, когда прошло время, я вспоминаю о том, как страдала, считая свою любовь безнадежной, как это длилось и длилось… Я уже представляла тогда себе свою жизнь – год за годом испытывать эту боль, скрывать все под вежливой маской… Все смешалось – мое одиночество, и детская тоска по тому отцу, которого было уже не вернуть… Я приезжала в ваш дом, улыбалась… никто не видел, как я потом плакала… Я хочу сказать только, что воспоминания эти меня совершенно не ранят теперь. Чувства не умирают, они остаются. Они просто как будто меняют измерение… ты уже смотришь на себя со стороны и понимаешь, что ты изменилась. Роберт не будет мне безразличен, но это – зажившая рана. Я всегда знала, что есть в этом что-то… не знаю, как лучше сказать… печальное, беспросветное… только и помню, что свою тоску и усталость… тогда мне казалось, что ей конца нет… Так вот – я сейчас вспоминаю об этом совсем с другим ощущением. И мне оно дорого… как часть меня, моей жизни… Роберт, мне бы хотелось, чтобы и вы пришли к этому. Иллюзии, разочарования, боль… со временем человеку становится это дорого. Это – жизнь. Ваша жизнь. Если ее не любить…
- Олуэн, я действительно рад за вас… принять свою жизнь, полюбить свои воспоминания – все, даже самые горькие… Ну, что ж, вы смогли, а я… - Роберт говорил тихо, но я все расслышал. – Но как смириться с тем, что ты всю свою жизнь был слепым как крот… не видел людей, не понимал их… не слышал…
- Они вас не интересовали, и в этом все дело, - сказал я. – Кто знает, может, вам станет хоть чуточку любопытно, какие же люди на самом деле… не в вашем представлении о них, а в реальности… любые – пусть даже прохожие на улицах. Может, вас это увлечет…
Он неожиданно улыбнулся.
- А, знаете… я об этом подумаю. Пожалуй, я помогу вам с Гордоном, Фреда. Может быть, если я вспомню все, то и мне это кое-что даст…
Вот и все. Я хочу сказать, это – последняя запись. Я так решил. Потому что дальше начнется другая история.
Скоро полночь… этот день вот-вот кончится. Олуэн уже спит, а я завершаю этот дневник. Когда мы вернулись, то перед тем, как войти в дом, мы какое-то время стояли около двери, смотрели на звезды.
- Ребенок… он шевельнулся, - сказала она. – Ну, вот, теперь я поверила, что это правда… что он существует.
- Пять месяцев… врач говорит, что пора ему шевелиться. Знаешь, что я вспоминаю все чаще и чаще? Как-то мне пришлось успокаивать младенца… мне было тогда четырнадцать лет, это был сын нашей соседки. Я сам тогда только что потерял отца, мы с матерью были по уши в долгах… на нас свалилось столько всего. И вот к ней приходит подруга с ребенком. Она попросила меня подержать его, пока разговаривала с моей матерью в спальне. На меня это странно подействовало. Я и сам был ребенком, но кое-что понял. Когда я смотрел на него, ходил с ним по комнате и не знал, что сделать, чтобы он перестал плакать… нет, сначала я растерялся… но потом мне уже не хотелось его отдавать. Когда я прижимал к себе это крошечное существо, которое совсем ничего еще не понимало, мне становилось настолько легче… мне было не до себя, не до своих проблем… боль, страх – все-все уходило. В детском неведении, беззащитности есть такая целительная сила. Если я даже тогда смог почувствовать это…
- Новорожденные – это чистый лист, это начало… Не только для них… и для нас.
Начало… оно приближается.
Ну а здесь я напишу слово: конец.
Записи Олуэн
22 декабря, 1933
Чарльз долгое время писал что-то… возможно, когда-нибудь он мне это покажет, но, по его словам, время еще не пришло. У нас бывают минуты какого-то детского стыда друг перед другом – робеем как маленькие… раньше это случалось, как мне казалось, только со мной, а он представлялся таким уверенным… Теперь я его знаю лучше.
Нашей дочери, Фрэнсис, уже две недели. Глядя, как ежесекундно меняется ее личико – какие разные выражения, я думаю о своей внутренней переменчивости – на самом деле со мной очень трудно, я только кажусь этаким монолитом… на самом деле внутри у меня все так зыбко, так не стабильно и не спокойно. Чарльз каким-то непостижимым образом всегда чувствовал это – в отношении меня у него срабатывало прямо-таки звериное чутье. Он улавливал малейшее изменение, колебание… и тут же подстраивался. Знал, когда лучше всего на меня подействует мягкость, а когда нужно проявить твердость, настойчивость, взять и встряхнуть меня хорошенько – я временами в этом нуждаюсь.
Я выработала в себе обязательность, исполнительность и ответственность, и многим казалось, я – такой же свод правил внутри. Мне легко вжиться в роль, чтобы выжить.
Долгое время мне казалось, что его интуиция – это качество прирожденного манипулятора, я его интересую как очередная забава, игрушка, каким-то образом интригую, он хочет меня «обаять», но зачем? Женщине очень легко поверить в свою исключительность, в то, что она для кого-то – чуть ли не идеал и Единственная… Мне казалось, как только он добьется своего, и я влюблюсь в него (а в его ум, галантность, талант влюбиться очень легко), он мгновенно утратит ко мне интерес. Этим и объяснялась моя напускная суровость. Я думала, «недоступность» - единственное, чем я его привлекла.
Так я думала месяцы… годы… мы ведь знакомы давно. Что-то во мне боялось нашего реального сближения. Ну а когда я увидела его с Бетти, уверилась в своей правоте на все сто… Он надо мной просто смеется, его ухаживания – это только игра.
Дело в том, что для меня такие мужские забавы – не новость, я наблюдала со стороны за школьными подругами, ставшими жертвами таких игр. Много слышала об этом, читала… Мне казалось, жизненный опыт (пусть умозрительный, а не личный) подготовил меня к встрече с Чарльзом. И я мысленно настраивала себя на равнодушие к нему… мне казалось, иначе нельзя. Иной вариант – это вера в сказку… что для женщин чаще всего бывает поводом выставить себя полной дурой. А я слишком самолюбива для этого.
Никто из наших знакомых, друзей и не подозревал, как много на самом-то деле я о нем думала… и что какая-то часть меня хотела бы ему верить – так просто… по-детски… поверить, и все.
Как сейчас верит наша малышка Фрэнси – когда он берет ее на руки. Девочка – вылитый отец. Крепкая, с упрямым выражением лица, твердым подбородком, его глазами…
- Это невероятно, - говорит Чарльз, он не может на нее наглядеться. – Фрэнси… это же я…
- Это уж точно… совсем ничего моего.
Но мне это даже нравится – я как будто черпаю силу, глядя на нашу малышку, которая энергичнее, здоровее меня. И – как знать? Может быть, будет точно знать, чего хочет, а не утопать в бесконечных сомнениях… не метаться внутренне… как ее мама. Она унаследует мощь и жизненную хватку Чарльза…
А с ним… наконец-то… возможно, впервые в жизни… я могу позволить себе роскошь быть слабой. Теперь-то я знаю, что только такой человек мне и нужен.
Любое слово, сказанное с не той интонацией, может заставить меня изменить отношение к человеку… какой-то нюанс – надломить внутренне… я не обладаю таким запасом жизненных сил, чтобы любить, вопреки всему, и никогда не меняться, как Фреда. Чарльз – это моя скала, на которую я могу опереться.
Я помню, с какой решимостью и даже вызовом он вдруг, в тот вечер разоблачений, признался в своих грехах. И это смутное чувство… то ли зависти, то ли влечения к этой уверенности, этой силе духа… Да, ему пришлось это сделать, но все-таки он не так уж и испугался и растерялся, а даже нашел в себе силы смеяться другим в лицо. Если бы он решился все отрицать (доказательств ведь не было)... что сказала бы я?
Все эти нюансы, которые уничтожили во мне чувство к Роберту… Чарльз их сразу почувствовал, я это знала. Но он молчал. Наблюдая, как я переживаю агонию этой в какой-то мере надуманной вымученной любви…
Это была романтическая фантазия. Как ни странно, у меня никогда не было физического влечения к мужчинам, вызывающим возвышенные чувства, неким «благородным прекрасным принцам», а к таким, как Чарльз, оно было… И подсознательные ожидания близости меня не обманули – оказалось, меня не так уж и тянет обнимать, целовать Роберта… а хочется от него просто сбежать куда глаза глядят…
Я никогда не сказала бы этого Чарльзу, но его прикосновение… впрочем, он это чувствует, понимает. Знает, как трудно мне признаваться в таких вещах, даже наедине с самой собой.
Ему нравится моя робость, она его умиляет… Оказалось, в постели мы созданы друг для друга.
Правы ли люди, которые думают, что это, в конечном счете, важнее всего? И дело тут не в красоте мужчин или женщин, а в чем-то другом… Бальзак именно это имел в виду, когда писал «Физиологию брака». Не красавец, но ярко выраженный Мужчина, Самец, он знал, о чем говорил.
Но я – это та еще Самка… Беременность, роды перенесла еле-еле… несмотря на наркоз и все усилия самых лучших врачей… Я теперь понимаю, как для него важна интимная часть жизни, и не знаю, как он себя поведет, когда я буду восстанавливаться после родов, а это займет месяца три, не меньше. А во время беременности, когда мы не могли?..
Я чувствовала себя виноватой, зная, что для него воздержание – это жертва, но иначе мы могли бы потерять Фрэнси. Вот и сейчас, когда все это благополучно закончилось, я боюсь впасть в панику и внушить себе комплекс неполноценности… я всегда слишком сильно винила себя за то, что не соответствую неким стандартам и ожиданиям других людей… а потому не могла ревновать – как другие.
Была во мне эта странная смесь приниженности и самолюбия – я никогда не устроила бы сцену ревности, даже если бы переживала что-то подобное внутри себя. Я как будто не чувствовала себя вправе предъявлять претензии… и в то же время думала: даже намек на что-то подобное сам по себе для меня унизителен.
Когда Чарльз не сумел сдержаться и продемонстрировал, что ревнует к моим воспоминаниям о прошлом, я испытала тайное, абсолютно детское, чувство радости… как бывает с глупцами – им кажется, раз их ревнуют, значит, они нужны.
Когда умер отец, я задумалась о священнике. Смогла бы я кому-нибудь исповедоваться, и какое впечатление произвели бы на служителя церкви откровения этой, желающей всем и себе самой в том числе казаться правильной, но в душе мечущейся и ни в чем никогда не уверенной, даже в своем атеизме, женщины?
- То-то и оно, что ты – не свод правил, с таким человеком мне было бы скучно, - сказал мне Чарльз. И в его глазах (на какой-то миг я уверилась в этом!) я прочла истину: эта мне самой непостижимая и непонятная моя внутренняя переменчивость его и привлекла.
Он ее полюбил.
23 декабря, 1933
С чего же все началось? Когда мое романтическое увлечение Робертом начало… как бы это сказать… убывать? В тот момент, когда Мартин сказал о своем подозрении – мол, братец, вор? Нет, в том-то и дело… сомнения относительно виновности Роберта причиняли мне боль, но они, как ни странно, не отвращали меня от него. А вот когда Фреда сказала ему – прямо, глядя в глаза, о моих чувствах… Я готова была провалиться сквозь землю.
Никогда в жизни мне не было так стыдно, это воспоминание мучает меня по сей день, как будто именно ЭТО – самое важное. Вот как мы странно и парадоксально устроены…
Она не поняла, что сделала. И я не смогла ей высказать всего, что думаю… я не решилась… но это был первый гвоздь в крышку гроба. Ее слова, его недоуменный растерянный и виноватый взгляд (как же так – ведь он не давал мне ни малейшего повода…) – я никогда этого не забуду.
Теперь, когда я знаю, какой униженной чувствовала себя Фреда, отвергнутая Мартином…
Но так не должно было быть! В моих фантазиях он САМ решался обратить на меня внимание – без малейшего намека с моей стороны. Разве не об этом мечтают влюбленные?
Во всяком случае те, для кого упреки в навязчивости – это упреки более тяжкие, чем в серьезнейших проступках или даже в преступлениях. Может, мужчины иначе устроены, для них проявлять инициативу – естественно… или я так воспитана… или характер такой… Иногда мне кажется, что мысль о смерти пугает меня куда меньше, чем мысль о возможном унижении.
Тогда мне казалось, что произошло самое худшее… но я и виду не подала, у меня вырвалось только несколько слов в адрес Фреды… и я замолчала, надела маску ее приятельницы, стала общаться с ней как ни в чем не бывало. Я это умею.
Никто не знает, что для кого больнее… обет молчания о своих чувствах, невозможность открыться или признание…
Ну, и конечно, обида… мне и самой себе было трудно признаться в том, как все это меня ранило. Был бы суд, я рассказала бы все, но не это… И ни один священник от меня этого бы не услышал.
«Признание» Шумана – миниатюра для фортепиано, в нескольких строчках нотного текста показано, как быстро происходит внутренняя метаморфоза… что-то ломается непоправимо – от недостатка смелости высказаться… или наоборот?
В моем случае было именно – наоборот. Как только я начала говорить это вслух… да и то, не сказав ни разу слово «люблю», я, как мне казалось, все равно что полностью обнажилась у всех на глазах.
Как ни странно, признание в самом тяжком далось мне относительно легко… если бы от меня не требовали отчета о своих чувствах, выдавания сердечной тайны, выворачивания наизнанку…
И эта обида – на Фреду, на Роберта… она дала мне силы выдержать этот вечер, и все, что за ним последовало.
Я знала: внутри меня что-то меняется, я начинаю преодолевать это чувство, казавшееся мне теперь не романтически красивым, а постыдным, бороться с собой. А Чарльз… я смотрела на него и чувствовала себя так, будто он крепко держит меня за руку, и рядом с ним мне не страшно… и даже не стыдно.
Эта вера… в него ли? В нас обоих – в меня и его – начала расти, крепнуть и жить во мне, заполняя все потаенные уголки моего сознания… И постепенно полностью вытеснила все былое. Есть в нас с ним что-то, что можно сформулировать как мое новое кредо – это похоже на название одной песни «I believe in you and me» в исполнении Мэри Сэллес.
Вот она – моя церковь. И вера. Единственная.
Так что Фреда, начав говорить, оказала нам с ним услугу… иначе это так и ушло бы в тоскливые полувзгляды-полувздохи-полунамеки и растянулось бы до бесконечности…
Хотя, думаю, нет, в какой-то момент мне все-таки стало бы скучно. Еще два-три года… пять – максимум. Это само собой сошло бы на «нет», угасло, иссякло. И никто ничего не узнал бы.
Но тогда… возможно, мы с Чарльзом не обрели бы друг друга. И Фрэнси.
Нужна очень глубокая общность, чтобы люди не утратили интерес друг к другу, иначе все исчезает…
27 декабря, 1933
Пишу, чтобы отвлечься от мыслей о своем самочувствии. В больнице мне казалось, что я не выживу. Страх чуть было не победил мое всегдашнее самообладание, я всю жизнь испытывала ужас перед родами, даже зная о том, что можно использовать и наркоз, и в наше время это гораздо легче.
Чарльз навестил меня через три дня, когда я спала. Он долго сидел, глядя на меня. Я проснулась – он смотрит так… будто плачет. Я никогда не видела слезы у него на глазах, да и взгляд, мне казалось, не может быть таким потерянным и беспомощным.
- Что тебе врач сказал? – еле-еле прохрипела я (от потери крови у меня была такая общая слабость, что я почти два дня говорить не могла).
- Тебе пришлось нелегко, но бывают куда более тяжкие осложнения, - быстро ответил он, подошел ко мне и поправил подушку. – Успокоил, сказал, чтобы я не боялся, ты идешь на поправку.
И тут я интуитивно почувствовала, что сейчас надо проявить выдержку, волю, иначе мы оба расклеимся. Есть ситуации, в которых мужчины (даже самые героические) теряются. Заставила себя улыбнуться, приподнялась на постели и дотронулась до его щеки.
- Ты пришел в таком виде?
Он покачал головой, сжал мои пальцы.
- Мне было не до этого… но… ты права, я побреюсь.
- Когда ты увидишь малышку, выкинешь страхи за меня из головы.
- Я… я знаю… - пробормотал он. – Знаю, сколько часов все это длилось, как врачи опасались потерять вас обеих – тебя и ее… До сих пор мне трудно поверить, что все позади.
- Я говорила тебе, что роды – не шутка.
- Я понимаю… я только теперь понимаю… никаких детей больше… - он вздрогнул. – Прости, я и сам не знаю, что говорю…
Я попросила у медсестры зеркальце и посмотрела на себя. Измученный вид, темные круги под глазами… как после долгой тяжелой болезни. Тогда же возник новый страх – теперь, когда опасений за наши жизни у него нет, не захочет ли Чарльз расслабиться… вспомнить о том, что есть женщины – совсем юные, здоровые, цветущие и привлекательные… И я бы его не винила…
- Мы наймем няню. Иначе ты надорвешься. И даже не спорь.
- Только пусть она будет опытной… не девчонкой… - я прекрасно понимала, почему так говорю. Если это и произойдет, то только не дома, не рядом с нашим ребенком.
- Девчонке я бы не доверился, - он сделал попытку улыбнуться, но не сумел – похоже, с ним это случилось впервые и на моих глазах, и мне стало не по себе… Чарльз так волновался за нас, а я… выдумываю Бог знает что…
Почему мне так трудно поверить, что я… тем более для такого, как он… могу быть единственной, неповторимой, и это не сказка? Мне ведь всего двадцать восемь, и до больницы я не без удовольствия разглядывала свое отражение в зеркале…
Я так ему благодарна, что простила бы все… у меня просто слов нет, чтоб выразить это: он сделал для меня больше, чем кто бы то ни было, вернул мою веру в себя.
А если бы он действительно кем-то увлекся, нужно ли было бы ему мое так называемое прощение? Это уж вряд ли… И вот что действительно страшно.
Но… мое счастье на протяжении целого года кажется мне и так незаслуженным, на мою долю выпало больше, чем я могла даже представить… знаю, что я умею смиряться, проигрывать, отступать.
И не умею бороться… за кого бы то ни было. Это уж – ну совсем не мое. Никогда у меня не возникло бы даже подобия мысли о так называемой сопернической «борьбе». Просто я отстранилась бы… не потому, что как-то особенно благородна и «над» ситуацией… я не умею иначе. Не знаю, как вести себя. Могу только молча уйти – вот и все. Мне трудно выдавить из себя хотя бы слово, а разговор на эту тему кажется невыносимым. Это какой-то ступор… я просто теряю дар речи.
Но я уже так поступала – тогда, из-за Бетти, и мы с ним теряли друг друга… если такое случится теперь, я, конечно же, объяснюсь. А потом…
Ну вот, я уже сочинила целую историю с продолжением, скоро и до воображаемых диалогов дойду… вместо того, чтобы зацикливаться на своих страхах, мне нужно думать о дочке. Когда я наберусь сил, смогу уделять ей больше внимания, а пока – хорошо молоко не пропало. Сейчас я сплю или кормлю ее, если и выйду на улицу, то через месяц, не раньше.
Все после родов чувствуют себя так, будто вернулись с того света? И не знают, что им делать на этом…
Ребенок требует сил, а их нет, они медленно-медленно восстанавливаются… но когда-то, конечно, вернутся. И я вздохну полной грудью. Подойду к зеркалу и посмотрю на себя. Может быть, даже увижу румянец…
Книга о Мартине потихонечку пишется, Фреда обещала прислать свои воспоминания для редактирования. Имя и фамилия будут изменены, Мартин Кэплен превратится в литературного героя – иначе мы не смогли бы описать его таким, каким действительно помним. Чего ждать от нее? Большая часть того, что я слышала в тот вечер разоблачений, сводилась к восклицаниям: «О, Мартин! Мартин!»
И мне придется начать писать о нем, чтобы внести свою – самую главную – лепту. Сцена смерти – вот чего от меня ждут.
- Постарайся увидеть все как будто со стороны или сверху… это не ты, а другая женщина… и опиши это как случайность, нелепость, абсурд… ведь так и было, ты знаешь, - говорит Чарльз. И мне легче дышится.
В конце концов, наш «Мартин» или Эдвин, как его решил назвать Гордон может и не умереть, это же литературное произведение, мы можем сделать так, чтобы он получил лишь легкое ранение. И отправился на поиски новых приключений.
- Я должна описать только это – одну из последних сцен в этом романе? – спросила я у Фреды. Она покачала головой.
- Нет, Олуэн… желательно, чтобы вы описали его таким, каким помните на протяжении жизни… все, до малейших деталей…
Я понимаю, почему она так говорит, обсуждение Мартина – единственное, что имеет для нее значение, она этим живет. Фреда с Гордоном готовы делать это даже с теми, кто Мартина не выносил, лишь бы только иметь возможность вообще говорить о нем. Уже два года прошло, а они…
- У Мод может получиться неплохая книга, - говорит Чарльз. – Мы, разумеется, ей не сказали, о ком идет речь. А если она и догадывается о чем-то… похоже, что Гордону с Фредой плевать.
- Что ж, я сама вызвалась помочь.
Постараюсь все вспомнить – начиная с нашей первой встречи с Мартином Кэпленом, вплоть до его последних минут… И изложу – уж как есть. Имена потом поменяю на Эдвина и Марту – это в романе его секретарь, персонаж, абсолютно не выписанный и не раскрытый, нужный только для того, чтобы наблюдать за главным героем в определенные моменты жизни: когда он общается с родственниками, коллегами по работе, любовником и любовницей…
Буду писать, когда почувствую себя лучше. Сейчас не могу подолгу – болит голова. Мне не привыкать – за некоторых авторов из нашего издательства я дописывала целые куски текста, рука у меня набита. У Мод Мокридж есть удачные романы, но она давно уже не старается, делает ставку на известное имя, считает, что читатели будут и так покупать все подряд.
Это происходит со многими прославившимися писателями. И на ее книги критики за рубежом стали пописывать негативные издевательские рецензии. Мод надеется этой работой восстановить профессиональную репутацию. С нашей помощью.
И на этот раз поклялась расстараться.
Я уже говорила о своей особенности… когда происходит что-то, вызывающее потрясение, я не могу говорить об этом… должно пройти время – много времени, и я начинаю подбирать подходящие точные слова. Как назвать это – замедленная реакция? Может быть… я думаю медленно, все прокручиваю в голове подолгу… говорю медленно… Такой уж темп у меня. Чарльз смеется: «Надеюсь, наша малышка в меня и не будет копушей…» Но я знаю, его во мне это не раздражает. Он просто смирился.
На работе я, конечно, старалась это преодолеть и изобразить расторопность, но если от меня требовалась быстрота реакции, я терялась совсем. Особенно попадая в новое непривычное положение. Конечно, набор одних и тех же действий я могла совершать четко и быстро. Но как только отход от привычной схемы и некая новизна ситуации, у меня наступал этот ступор… и Чарльз приходил мне на помощь, как всегда, добродушно посмеиваясь.
До сих пор с теплотой вспоминаю время, когда он был рядом, а я все никак не хотела понять и поверить…
Произошло ли это сейчас?..
14 января, 1934
Ну вот, мне уже ощутимо легче. Не чувствую, что внутри все болит, все разодрано в клочья… хотя на самом деле это не так, мне накладывали швы, но их было не много, мое воображение все преувеличило, чего стоило терпеть эту боль, казалось, конца ей не будет…
Помню как после того, как умер Мартин, мне даже хотелось причинить себе физическую боль, заболеть тяжело и серьезно, страдать… мне казалось, тогда станет легче морально… душевная боль отпустит.
Самое сложное – найти правильную интонацию, это всегда было проблемой Мод Мокридж, когда она писала от первого лица. Надо чувствовать своего героя нутром, дышать с ним в унисон, строить фразу, как это сделал бы он, найти его ритм, его темп… Уилки Коллинз был мастером такого рода повествования.
Фрэнси успокаивается, когда отец берет ее на руки, вообще она не капризная девочка, такое впечатление, что плачет просто потому, что больше не знает, чем ей занять себя. Мне всегда представлялось смешным, когда из младенческого плача делали трагедию. Дети не умеют говорить, ходить, читать… они вообще еще ничего не умеют. Слезы – это единственное их умение, да и его обретают не сразу. У них нет другого способа проявить себя. Ни у меня, ни у Чарльза ничто внутри не дергается, когда Фрэнси плачет. Мы абсолютно спокойно передаем ее друг другу – из рук в руки. Кажется, что ее это развлекает, и она с любопытством на нас взирает.
Пока я обдумываю план эпизодов будущей книги, но мне важно подобрать точные слова, любая приблизительность всегда воспринималась мной болезненно – как шероховатость, которую, конечно, не всякий читатель почувствует, да и не всякий редактор или даже критик… Здесь нужны природная сверхчуткость и чувство меры, конечно.
18 января, 1934
Предложила ему уехать отдохнуть. Вид какой-то осунувшийся – я чувствую, что ему это нужно. Забыть о нас на какое-то время. Мы с няней уже обвыклись, справляемся.
- Мне бы хотелось услышать другое, - сказал мне Чарльз.
- И что же?
- Скажи, что я нужен тебе.
Он слегка покраснел. Я вспомнила, как однажды ночью, еще до моей беременности, он сжал мои виски и прошептал – твердо и даже властно: «Скажи… скажи, что я нужен тебе. Я хочу это услышать». Я выдохнула одними губами: «Да… да… да… да… да…» И поняла, что он нравится мне таким – когда настойчивость в нем берет верх над нежностью. Я никогда не могла дать выход своей эмоциональности – этот мой вечный страх быть смешной… в глубине души я иной раз завидовала таким женщинам, как Фреда, которые и не думают скрывать своих чувств, не видят в этом ничего постыдного, ну а я… И в то же время я не хотела бы быть на нее похожей.
- Олуэн, не думай, что я ничего не вижу, не понимаю… - он сжал мою руку.
- Нет-нет… чего-чего, а этого я никогда не думала о тебе. Мне иногда кажется, ты видишь меня насквозь, знаешь лучше, чем я себя знаю.
- Когда тебе плохо, ты хочешь остаться одна… сейчас ты не можешь прийти в себя после родов, и не хочешь, чтобы рядом с тобой были свидетели этой растерянности, потерянности… я тебя раздражаю, не так ли? Лучше, чтобы я появился, когда ты обретешь полную уверенность в своих силах, контроль над своими эмоциями… это ты думаешь, но не решаешься мне сказать?
- Знаешь… я просто боюсь почувствовать в один прекрасный момент, что не могу без тебя. Ты мне нужен настолько… меня это даже пугает, - с трудом выговорила я, не глядя на него.
- А ты не хочешь ни от кого зависеть?
- Это не зависимость… это что-то такое, что мы не надеемся обрести… настоящее понимание и приятие… чувство, что мы нераздельны, что мы одно целое.
- А так и есть. Я всегда это чувствовал и… я пытался тебя убедить. Хорошо, что мне это удалось. Своего я добился.
Я почувствовала, как улыбаюсь, сама того не желая.
- Ты – первый человек, чувств к которому я… ну… почти… не стесняюсь.
Он обнял меня.
- Эта твоя застенчивость… напускная суровость… как она нравится мне! Она мне по душе, и я не смеюсь. Но лучше бы ты сказала - «единственный человек».
- О, да… Какой мужчина бы не желал быть единственным?
- Ты по-прежнему хочешь, чтобы я уехал на пару недель, развеялся?
- Нет… - как ни странно, у меня теперь этого и в мыслях не было. – Не хочу.
Он взял в руки мое лицо и поцеловал в губы – слегка, нежно-нежно.
- Через пару месяцев все войдет в свою колею… а я… я вернусь в твою спальню. Я так соскучился. Можешь не говорить: «Я тоже».
- Ну, хорошо… не скажу.
Мы обнялись и сидели так долго-долго, я не могла видеть его улыбку – добрую и ироническую – так хорошо знакомую мне. Но мне стоит закрыть глаза, и я представляю выражение его лица, которое мне особенно полюбилось: как будто оно для меня одной.
- Я разочарован. Знаешь, чего я ждал от нашего брака? Что ты наставишь меня на путь истинный, будешь воспитывать, исправлять…
- Ты серьезно? Ты думал, что я…
- То-то и оно, ты никак не можешь поверить, что мне это может понравиться. Думаешь, я начну раздражаться? Ты не угадала… Мне нужны нравоучения, сцены… может быть, сцены ревности… а что? Мне бы это польстило.
- Чарльз… но, может быть, для тебя это – вроде как новое развлечение… потому что все остальное в жизни ты уже пробовал, и тебе это надоело? – я набралась смелости и выпалила все, что во мне накопилось. - Когда мы сблизились, я пыталась понять, надолго ли это, и чего ты ждешь от меня, как мне вести себя, чтобы не действовать тебе на нервы… Когда ты изменишься по отношению ко мне… думала, это вот-вот случится… после первой ночи… после второй… через месяц…
Он выпрямился. Глаза были абсолютно серьезны и вдумчивы.
- А ведь ты и впрямь думала, что я поведу себя как классический бабник – и все ждала, ждала и ждала, когда же моя циничная сущность проявится. Олуэн! На тебя это так похоже – искать сложные объяснения элементарным вещам… Да я просто влюбился.
20 января, 1934
Роберт… как вспомню, до какой степени мне льстила мысль, что я одна понимаю его, ценю, а все остальные не ценят… В семье больше любили Мартина, Фреда пренебрегала им, Бетти не обращала внимания… да и сам Мартин посмеивался над ним за глаза. Никто, казалось, не видел, какой он хороший, и я – одна-единственная разглядела его. Нам чаще всего кажется, что за это человек должен быть благодарен настолько… что чуть ли не испытает ответное чувство.
В какой-то мере это, возможно, случилось с ним… или это произошло, потому что он имел возможность узнать меня ближе? Или же просто в своем отчаянии он зацепился за меня как за соломинку… А я оказалась настолько обескураженной собственным душевным онемением, что ничем не сумела помочь.
Вот, казалось бы, пользуйся ситуацией…
Но здесь другое… Я видела, как на меня смотрит человек, чей романтический образ я создала в своем воображении – никем не понятый одинокий и благородный герой… Он абсолютно рассыпался. И человек, и этот мой образ. Я поняла простую и ясную вещь: Роберт был до такой степени избалован отсутствием трудностей, что это лишило его всякой психологической закалки. И он – вот такой… рассыпавшийся… может быть, и вызывал во мне жалость, но уже безо всякой примеси очарования, любования им… Для меня он утратил свое обаяние.
Доля слабости в характере у любимого мужчины может нравиться… но у него уже речь идет не о доле. Или… эту любовь я сама себе выдумала, моя красивая возвышенная фантазия не выдержала реализации, выхода изнутри наружу.
Да и я сама себе стала противна такой… выжидающей, пока он утратит все точки опоры и, наконец, обратит внимание на меня. Как будто я только этого и ждала!
Какая-то часть меня могла так фантазировать, но другая – реалистическая – запрещала ей это. Меня разрывало надвое, я сама не знала, чего хочу… то ли, чтобы Роберт был не совсем Робертом, а кем-то сильнее и проницательнее… то ли чтобы я была не самой собой, а той женщиной, которая на самом деле ему нужна, – способной стать нянькой.
А оказалось, что я не способна…
Умею ли я вообще помогать другим людям выйти из тупика? Ведь это – захватывающее, интересное ощущение: ты лечишь душу другого… Знаю, что мне бы хотелось уметь, но пока… Мартина я лишь разозлила в тот вечер своей имитацией сестринского участия, как будто была для него во мне какая-то фальшь… и я не раз втайне внутренне содрогалась, представив, что, может быть, я действительно из-за своей робости и неумения показывать чувства могу выглядеть неестественной и насквозь лживой.
Да и кто из людей абсолютно правдив, совершенно естественен? Только младенцы…
Я знаю комплексы Чарльза – он для меня сейчас как на ладони… Его желание сорить деньгами, чтобы выглядеть не хуже других, тайная жажда доказать, что он умнее, способнее всех этих избалованных детей богатых родителей… Соблазнить жену Гордона, осыпать ее дорогими подарками…
В нем есть и детские черты – да-да, несмотря на кажущуюся мудрость и зрелость. Ведь все, что он сделал тогда, - просто цепь глупых поступков, не принесших ему ни малейшей выгоды. Он не мог представить, к чему это приведет, да и никто никогда не знает, как самая пустяковая мелочь может сыграть неожиданную роль в его собственной жизни, жизни других… Он мог сесть в тюрьму, мог все потерять.
Мартин… Чарльз говорит, он был не жилец, не случилось бы это в тот вечер, произошло бы что-то другое, наркоманы долго не живут. А я сомневаюсь, чтобы Мартин решился открыто признать свою болезнь и лечиться в клинике. Ведь это – скандал. И каков процент излечившихся?..
Его натура была несовместима с покоем, размеренностью, он хотел острых ощущений – каждый миг, каждый час своей жизни… все новых, новых и новых… Я не представляю остепенившегося и «исправившегося» Мартина.
Да и Чарльз не превратится в паиньку, я знаю, что он азартен, ему и сейчас хочется рисковать большими деньгами с желанием заработать больше всех, возвыситься над теми, кто когда-то занимал более высокое положение в обществе.
Я, как ни странно, в нем это люблю… Его вкус к жизни, умение наслаждаться реальными вещами… И пусть его ум не мешает ему быть в чем-то мальчишкой… иной раз даже грубоватое словцо его будто придает особую терпкость моему новому ощущению жизни – жизни с ним, таким реальным, живым, настоящим.
23 января, 1934
Я не люблю истории любви в духе «Ромео и Джульетты», «Тристана и Изольды». Когда личности влюбленных не так уж и волнуют автора, главное – просто передать чувство Любви, и все. С первого взгляда. И никакого анализа, даже желания хотя бы что-то препарировать… Для меня это скучно.
Фреда дала мне свой текст о Мартине – я прочитаю и отредактирую. Вот это действительно интересно… пусть это и одностороннее чувство, но характеры своеобразны, это не просто история о том, как красивые глаза мужчины заметили красивые глаза женщины. Или наоборот.
Я хочу, чтоб все было гораздо сложнее… Чарльз прав, сложности я не то, что люблю… обожаю.
Смешно… «обожаю» - какое-то детское-детское слово.
Если сложностей нет, то я их изобрету, придумаю.
Мне они будто бы необходимы, иначе… скучно, и все. Причем это должны быть сложности в самой человеческой натуре, то есть – идущие изнутри, а не нагромождение препятствий снаружи, извне.
Второе, конечно, для авторов гораздо проще. И чаще всего они именно это и делают.
Я люблю то, чего Роберт по самой природе своей не выносит, я бесконечно бы раздражала его, сама того не понимая тогда… Нет во мне простоты, абсолютной ясности, в которой нуждается он. Ему нужен хороший, но очень простой человек. Такой ему до поры до времени и представлялась Бетти. Притягательной. И при этом элементарной. Чтобы рядом с ней Он поверил в себя, в свое превосходство… ему нужна женщина еще более наивная и невинная, чем он сам. Очаровательная простушка. В хорошем – лучшем из всех возможных! – смыслов этого слова. Тогда он покажется себе зрелым, мудрым, мужественным, многоопытным и искушенным. Такие отношения ему могут польстить. А любовь все-таки, кто бы что ни говорил, в большой мере зиждется на тщеславии – желании человека почувствовать себя интереснее, чем он есть на самом деле. И тот, кто даст ему понять, что он – исключительный, скорее найдет дорогу к его сердцу, чем тот, кто будет смотреть на него свысока.
А я… я разве его уважала? Воспринимала как равного или даже превосходящего? Относилась к нему со снисходительной нежностью – мол, не тревожьте ребенка, пускай он спокойно живет. Если это и любовь, то отнюдь не та, которая может польстить мужчине, желающего быть о себе высокого мнения. И уставшего от откровенных насмешек своей ироничной и очень умной (в чем-то гораздо умнее меня!) жены – Роберт их чувствовал, хотя и не мог понять… Моя любовь-жалость могла только вызвать в нем тайное раздражение на самого себя, но не согреть тщеславие, уязвленное самолюбие.
И разве не именно это согрела во мне любовь Чарльза? Тем самым вернув меня к жизни…
Я до сих пор помню, с каким опустошением встретила первое утро в постели с мужчиной, оказавшимся мне совершенно… не то, что чужим… а чуждым. Теперь я знаю, что такое разлюбить – ощущение, будто музыка, звучавшая внутри долго-долго, внезапно смолкает.
И в этой внутренней тишине мы или отдыхаем от эмоционального переизбытка, истощившего наши силы, или страдаем – ведь нам теперь будто незачем жить. Потому что даже боль, которую мы испытывали из-за кого-то, казалась нам осмысленной, светлой… красивой.
Вот что со мной случилось – утраченной оказалась та красота чувства, которой я дорожила. И моя роль благородной страдалицы – сама себе в этом не признаваясь, я ей упивалась долгое время…
И я стала противна самой себе.
Начав писать эти «Записи», я решила себя не щадить, все равно никто не узнает, а мне это будет полезно.
Чарльз слишком жалеет меня, да и Роберт по-своему – тоже… Но Чарльз обладает звериным чутьем в отношении меня, он знает, когда и как нужно проявить твердость. Если бы он тогда чересчур деликатничал, ничего у нас бы не вышло.
Я поняла, что не хочу больше любить снисходительной материнской любовью, мне нужен мужчина сильнее, умнее меня. Чтобы он меня видел насквозь, а не я – его. Хочу не имитировать восхищение, чтобы хитростью удержать его, а действительно – восхищаться. Искренне. Всей душой.
К сожалению, если женщины и мечтают об этом, то чаще всего только самым простеньким или наивным удается встретить такого. На самом деле умных и сильных мужчин и без комплексов с нестандартным мышлением не так много. Их больше в литературе, чем в жизни.
И мне несказанно повезло.
26 января, 1934
Оказалось, что, хотя Фреда говорит хорошо – куда лучше меня, пишет-то хуже. На бумаге она становится скованной. Со мной все наоборот – мне трудно высказаться, но пишу я легко, как это часто бывает с замкнутыми и эмоционально закрытыми людьми.
У нее нет литературных задатков. Текст ее придется полностью переписывать. Если исключить бесконечные повторы и сократить, то получится следующее:
«Как только я увидела Эдвина, поймала его смеющийся взгляд неисправимого озорного мальчишки, прониклась к нему такой нежностью, что мне трудно это выразить словами. Мне казалось, никто в целом мире его не способен понять и почувствовать, так, как я. Может быть, всем влюбленным так кажется? Какими скучными мне представлялись все по сравнению с ним – он умел высмеять, передразнить, как никто, в нем жил настоящий актер и паяц. Он чем-то мне напоминал Меркуцио. Но тот все же был человеком, живущим по определенным правилам, а для Эдвина, казалось, никаких границ и понятий не существует. Ему доставляло удовольствие делать все назло, вопреки, бросать вызов. Он был вне морали, традиционных представлений о добре и зле. Сначала все это в нем бесконечно очаровывало, отношения наши напоминали захватывающее дух приключение, но потом черты его характера начинали пугать. Как ни старалась, забыть его я никак не могла. Если и сердилась на Эдвина, надолго меня не хватало. Давала себе слово: все, это конец. С ним нельзя выстроить что-то серьезное, прочное, он чурается любых уз, любых норм и ограничений. Конечно, если бы он любил меня так же, как я его… Но он никого не любил. С каким ужасом я представляла себе, как в один прекрасный день узнаю, что он полюбил другую… Не знаю, как я бы это пережила. Видно, сошла бы с ума. Это было бы нестерпимым горем. Не знаю, что легче – смерть Эдвина или его измена… Видит бог, я пытаюсь, но не могу ответить на эти вопросы».
Она описывает одни и те же сцены с одними и теми же диалогами – насмешками Эдвина над окружающими и своими претензиями и обидами, старается припомнить все подробности, но, видимо, все-таки очарование Мартина Кэплена на бумаге передать трудно, если ты не литератор. Да, он порой и меня смешил, но этот его изнеженно-аристократический облик человека, у которого все есть и всегда все было, меня не прельстил бы. Пожалуй, я не слишком удивилась, когда стала подозревать о том, что происходит между ним и Гордоном… Мартин казался мне не вполне мужчиной, его красота - женоподобной. Он мог и сам это чувствовать, злиться и пытаться что-то доказать самому себе. Потому и сходился время от времени с совершенно ему не нужной Фредой, даже пытаться меня соблазнить, и, возможно, кого-то еще… Фреда видела в нем того, кем он не был – вся его кажущаяся «загадочность» и неуловимость могли получить элементарное объяснение. Но кто знает, что мучает другого человека? Тайное отвращение или презрение к себе заставляет демонстрировать презрение к миру так называемых «нормальных людей». Что ж, пока еще общество не готово официально признать гомосексуализм как вариант нормы. И нам приводят в пример Оскара Уайльда, который в тюрьме раскаялся.
Может быть, это в меньшей степени беспокоило Гордона – человека не столь тщеславного и нуждающегося в обожании всех окружающих. Ему наплевать, как к нему относятся. Это даже в нем подкупает временами… такая вот по-детски простодушная абсолютная искренность.
Но этому самовлюбленному нарциссу Мартину Кэплену было ой как не наплевать.
20 марта, 1934
Я спала, когда Чарльз вошел. Помню только ощущение, что кто-то гладит мои волосы, целует спину, я, еще не проснувшись, шевельнулась… И в этот момент ко мне вернулось за все эти месяцы подзабытое ощущение силы, способной встряхнуть меня хорошенько, заставить жить дальше, вытянуть из болота всех этих унизительных тягостных невыносимых воспоминаний… Я открыла глаза и увидела его. Он приложил палец к губам. Я улыбнулась. Мы целовались как будто впервые – заново узнавая друг друга.
Всю жизнь я любила слабохарактерных мужчин. Чарльз - первый, чья сила меня покорила, подействовала так, что дух захватывает… даже пугает. Но это – волнующее ощущение, мне нравится этот мой страх перед ним. А его он трогает… как только он чувствует мою робость, становится нежным, ласковым, покрывает мое лицо поцелуями, я успокаиваюсь, перестаю дрожать и становлюсь податливой, как послушная девочка.
- Как ты себя чувствуешь? – спросил он позже, когда мы лежали, обнявшись.
- Все хорошо.
- Я вижу… Завтра я принесу свои вещи. И тебя перестанут мучить ночные кошмары – сниться больница, или все, что связано с Кэпленами…
- Чарльз, скажи… а тебя они мучают?
Он вздохнул.
- Временами бывает. Но я – крепкий орешек, Олуэн… я – не ты. Кстати… я написал о нашем Мартине или Эдвине все, что помню и думаю. Надо бы дать тебе почитать.
Я не сказала ему, что догадываюсь: это написано еще до того, как у нас созрела идея книге о Мартине. После этого вечера он ничего на моих глазах не писал. Может, в глубокой старости мы дадим друг другу почитать то, что пишем, или мы будем стесняться каких-то вещей всю жизнь? Видимо, Чарльз покажет мне часть своего дневника, который давно закончил.
Фрэнси я уже не кормлю – молока хватило ненадолго. Но я была так истощена после больницы, что опасалась – его вообще не будет. Ни капли. И рада, что все-таки было. До чего забавно наблюдать за детьми в такие моменты! Нет, это забыть невозможно. Их аппетит, как у маленьких проворных зверушек, ярость, нахмуренные брови, надутые щеки…
Если кто-то хоть раз видел это, не станет утверждать, что люди рождаются ангелами. Фрэнси унаследовала жизнеспособность и хватку Чарльза, я в ней буквально физически чувствую это.
Несмотря на все свои, совершенно естественные, недостатки, он представляется мне из нас всех – самой здоровой, здравой, «нормальной» натурой.
22 марта, 1934
Прочитала записи Чарльза о Мартине. Он написал хорошо. Вообще – у Мод Мокридж столько вариантов развития сюжета этой истории, она придумала уже пять финалов. Это напоминает мне игровые построения пьес Пристли – когда он представляет публике то одну, то другую развязку… как будто сам внутри себя не может смириться с тем, что надо принять единственную неизменную. Ему как человеку с богатой фантазией хочется показать все возможности, заложенные в сюжете, все, что он может выдумать на эту тему. Кстати, этот прием Пристли могла бы использовать Мод.
Она относится к числу тех авторов, кто очень любит показывать фрагменты своего произведения и советоваться с окружающими. Есть авторы, которым удобнее представлять вниманию читателей уже готовый текст, продуманный целиком и полностью. Так им проще. Наверное, я сама склонялась бы к этому, будь я профессиональным автором. Меня раздражало бы обилие мнений и впечатлений, мне это мешало бы. А когда уже сделано все – воспринимаешь любые слова спокойнее. Чтобы писать, таким авторам нужно уединение. И я их понимаю.
Мод написала уже половину романа под названием «Эдвин Лоу». Гордон написал много текста. Но, как и у Фреды, у него обилие эмоциональности, повторений, из всего этого трудно извлечь суть, но мы с Мод попытаемся.
Я должна описать его таким, каким видела – как бы от лица некой Марты, помощницы. Это не я, она просто - нейтральный, фоновый персонаж, лишенный индивидуальности.
Иногда я вспоминаю, как участвовала в школьном спектакле, – я была отнюдь не ангелом или «правильной девушкой», мне доверили роль клоунессы, находя в моем взгляде что-то, похожее на лукавство. И я справилась с ролью, мне было даже комфортно в таком амплуа, в отличие от привычного правильно-скучного… Если бы я мечтала стать актрисой, то хотела бы играть комедийные роли. А не положительные или «роковых женщин».
- Есть в вас изюминка и пикантность, если внимательно приглядеться, - сказал мне тогда режиссер. Помню, мне это польстило. Я уже не казалась себе занудой.
В Марте из романа Мод Мокридж нет никакой двойственности, даже намека на полутона, она обезличена. Может быть, это и хорошо. За этой ее обезличенностью я спрячусь как за серой маской, мне не придется обнажать свое нутро...
Хотя… в принципе можно спрятаться и за клоунской, это ведь тоже – возможность скрыть свою уязвимость. И, кстати, если такое происходило с Мартином, я его понимаю отчасти…
Не все ведь, как Фреда и Гордон, готовы кричать о том, как им больно и почему, не испытывая стыда и неловкости перед окружающими.
Возможно, что-то в натуре Мартине ближе мне, чем тем, кто его обожал… Вот как странно все оборачивается… Я мысленно долго искала в себе хоть какое-то сходство с ним, и все же нашла. Мод проявила деликатность, позволив мне остаться в романе лишь наблюдателем, а не активным участником. Образ Эдвина (Мартина) для меня проступает все ярче.
Постепенно, со временем, я найду для него живые и человеческие, а не сухие слова. Я слишком медлительна, чтобы выразить все, что есть во мне, сразу. И всегда долго, но очень упорно ищу, как именно это сделать.
Надеюсь, что результат будет стоить того.
27 марта, 1934
Вот что у меня вышло: «Марта и Эдвин, при всей разнице их характеров, оба склонны были прятаться за иронической маской. Они не боялись показаться бесчувственными или циничными, но смертельно боялись выглядеть растерянными, не умеющими управлять своими чувствами, застигнутыми врасплох… Он издевался над ней, она делала вид, что ничуть не задета его словами, пытаясь сама его высмеять. Только бы не показаться чувствительной, сентиментальной, обидчивой или ранимой… все что угодно, только не это! Такая роль казалась ей жалкой, не выигрышной. А она была самолюбива.
- Вы все время важничаете, Марта, пытаетесь быть серьезной, но я иногда думаю: может быть, вы не так уж скучны, есть в вас какой-то чертенок… бесенок… а? – Эдвин подмигнул ей. Марте было заранее скучно все это слушать – стоило ее шефу выпить лишнего или взбодрить себя возбуждающим средством, как он впадал в это игривое состояние. – Вы не смотрите на меня, почему? Может, скажете, я вам не нравлюсь?
- Как можно! Вы – и не нравиться… - она изо всех сил старалась, чтобы голос ее звучал издевательски и презрительно. Эдвин вызывал в ней сложную смесь жалости, неприязни и страха. Они познакомились несколько лет назад, тогда у него был цветущий вид, но сейчас… он производил жалкое впечатление, от его былой юношеской красоты уже мало что осталось, но люди, привыкшие с детства к восхищению и комплиментам, даже утратив физическую привлекательность, не могут поверить в это, им кажется, что они не изменились. В этом отношении алкоголики, наркоманы проявляют чудеса неадекватности. Марта никогда не считала себя неотразимой, но вид у нее был вполне здоровый. Не объяснять же Эдвину или кому бы то ни было, что в мужчинах ее привлекает ощущение мужественности, половой принадлежности, а не смазливость… В брате Эдвина, Ричарде, как ей казалось, это как раз и было. Но женщины склонны и заблуждаться на этот счет, принимая желаемое за действительное.
Она прямо посмотрела на Эдвина, на этот раз преодолев смущение. Да, глаза его все еще кажутся выразительными, но этот цвет лица, это нервное подергивание, мимика… он ей представлялся отмеченным печатью вырождения. Но и сейчас ему все еще нельзя было отказать в обаянии – правда, на нее оно не действовало, но она понимала: оно могло действовать на других.
- Мне действительно надо идти…
- Куда, Марта? – Эдвин встал между ней и дверью. – Я хотел бы узнать вас поближе… да и вам бы хотелось того же… Не верю всем этим вашим презрительным гримасам… не верю, и все… В ваших глазах – кстати, разрез у них своеобразный – есть что-то этакое…
«Если бы на его месте был его брат…», - молнией пронеслась эта мысль в ее сознании, причинив мгновенную боль. Ричард не обращал на нее внимания, ему и в голову не пришло бы даже шутки ради попытаться хоть что-то в ней разглядеть… Боль оказалась настолько сильной, что чуть ли не парализовала ее. Марта потеряла способность возражать, спорить, ей хотелось закрыть лицо руками, чтобы Эдвин не заметил, насколько ей тошно. Но он будто прочитал ее мысли.
- Мой братец Ричард… да он зануда… Всю жизнь таким был, никогда я не мог понять, что в нем находят.
Марта едва не вздрогнула. Вот что его привлекает! Возможность соперничества с братом… Он видит ее насквозь – все ее жалкие сомнения и тревоги, которые она пытается скрыть за сдержанной умной, слегка сдобренной здоровой порцией самоиронии, маской? В эту минуту она его ненавидела – за проницательность. А если он кому-нибудь скажет, сболтнет о том, что думает о ее чувствах к Ричарду? Стать объектом его абсолютно точно просчитанных ударов, тогда как до этой минуты все они стреляли вхолостую, не затрагивая ее суть? Он может интуитивно нащупать ее болевую точку и постоянно давить на нее. Она станет объектом насмешек всех окружающих… и этой их оскорбительной, снисходительной жалости… Ричард скажет: «Не стоит глумиться над Мартой… бедняжка…»
Он должен бояться ее! Она скажет ему что-то такое, что отобьет охоту цепляться к ней, она знала – продуманные издевательства над окружающими доставляют ему удовольствие. Эдвин – садист. Не скрывающий этого.
- Может быть то, что Ричард похож на мужчину не только внешне? – Марта смотрела на Эдвина в упор. Его затрясло, он схватил револьвер.
- Ни с места! – закричал он. – Он похож… да вы все…
Теперь и у нее было психологическое оружие. Марта готова была облегченно вздохнуть. Она найдет, чем отразить его атаки, ее ничуть не пугала его агрессия. Он мог ударить ее, ей было безразлично. Все, что угодно лучше, чем быть смешной… сотня ударов для нее менее болезненна, чем одна, абсолютно верно рассчитанная, стрела словесного яда.
Может, и он думал так же? Все, что угодно, но только не быть смешным? Пусть его лучше боятся и ненавидят, но не жалеют…
Они смотрели друг на друга как два врага, не подозревая о том, что в чем-то близки и могли бы, пожалуй, найти когда-нибудь общий язык. Он схватился за ее платье, попытавшись рвануть его как следует. Марта и Эдвин свалились на пол, сражаясь, как дети. Пытаясь выместить на другом свою тайную ярость – невысказанную обиду на жизнь.
Она чувствовала только одно – раздражение. Теперь ей хотелось просто отделаться от него и уйти. Когда пистолет в руке Эдвина выстрелил, Марта не испугалась: ей казалось, он вряд ли заражен. Она подняла голову и увидела рядом с собой мертвеца.
Марта застыла на месте.
Поверить, что все это правда… так глупо… так просто… всего несколько секунд… и Эдвин… он умер?! И ничего уже нельзя сделать?.. Ее затрясло».
Я не хотела так раскрываться, у меня это вышло само собой… Здесь я жестче, чем была тогда, тверже, чем в жизни… Опять – это мое желание не выглядеть жалкой… лучше жесткой и даже жестокой, но только не жалкой…
Видимо, это неистребимо во мне. И пусть будет так.
- Молодец. Это действительно - Марта. Персонаж, а не ты. И вместе с тем, разглядев ситуацию под увеличительным стеклом, ты достала из себя эту внутреннюю занозу, вытащила на свет божий… и должна теперь освободиться, - сказал мне Чарльз.
3 апреля, 1934
В этих записях – не я, какой кажусь или, может, хочу казаться окружающим. Милая тихая и спокойная женщина. Здесь – изнанка меня. Моя темная, мутная сторона. И ее будет больше, чем той, другой, «светлой», которую большинство людей так старается продемонстрировать… Я хочу разглядеть в себе то, что другие… не знаю, хотят ли.
Я не буду много писать о том, как красива природа, сколько красивых слов я или Чарльз говорим друг другу, умиляться по поводу своего ребенка и Детства как такового вообще… Как читатель я довольно банальна – мне скучны книги с описанием некой идиллии, чем больше плохого, тем мне интереснее… я стопроцентно отношусь именно к этой категории людей: любителей острых ощущений, запретного плода. Правда, в книге. Не в жизни. Мне казалось, что в жизни я довольно благоразумна. Прошло два года, а я все пытаюсь понять: как со мной могло случиться то, что случилось, почему это выпало именно мне на долю, как мне с этим жить…
Начитавшись литературы о пороках, мне казалось, я теоретически очень подкована в этом, я даже острила тогда, во время последнего разговора с Мартином Кэпленом. Но я оказалась беспомощной, глупой, потерянной, жалкой, столкнувшись с реальной проблемой. Все мое самомнение ветром сдуло.
Такие люди, как Фреда живут, а не рассуждают, чувствуют, а не умствуют. Вот почему нам с ней не понять друг друга. Для нее все просто. Любишь – люби, лети к любимому на крыльях ветра, кричи во всеуслышание о своих чувствах…
Она удивлялась, почему я этого не делаю. А будь даже Роберт тысячу раз свободен и ни в кого не влюблен, я так никогда себя не вела бы…
Теперь, прочтя мой отрывок, она хоть что-то во мне поймет. Впрочем, мне уже это сейчас глубоко безразлично.
Может показаться, что я живу прошлым – нет, я просто вскрываю старые нарывы один за другим и удаляю весь внутренний гной, который внутри накопился. Только для этого я и пишу.
Мне нужно выговориться.
Нужно быть внутренне очень сложным человеком, чтобы суметь заинтересовать читателей простыми историями. Преподнести эту кажущуюся простоту так, чтобы она произвела глубокое впечатление. Джейн Остен это удавалось с блеском. Нынешние писатели стараются искусственно все усложнить, нагромоздить события, закрутить сюжетную линию, и обилие этих эффектов и приемов может оставить совершенно равнодушным. Нисколько не тронуть. Тогда как разговор двух соседок в гостиной в романе у Джейн Остен перечитывается и перечитывается десятилетиями, веками.
Мод Мокридж это понимает. Такое впечатление, что ее сюжетам недостает прозрачности, ясности, внятности, герои утопают в многословии, но Джейн Остен – никак не ее эстетический эталон, что-что, а идеальное чувство меры – не ее добродетель. Мой отрывок она, скорее всего, перепишет так, как ей хочется, и безмерно растянет. Ну и пусть. Ведь я-то его сохраню, сравню потом с готовым вариантом текста, и, возможно, использую, изменив имена. Возможно, не все, но отдельные фразы, места… мне кажется, что они получились – так четко и жестко, как мне и хотелось бы.
До поры до времени у меня не было никаких литературных амбиций, я довольствовалась ролью советника, помощника, редактора, рецензента. Сейчас мне стало казаться, что одноактные пьесы или короткие рассказы – это я, пожалуй, осилю.
Что-то во мне просится наружу, требует выхода.
Я могу взять псевдоним.
Что мы знаем о людях вообще, о себе самих? К примеру, принято думать, что люди, любящие веселую танцевальную музыку, - легкомысленные. Так ли это? Мой отец был меланхоликом из меланхоликов, он веселую музыку обожал. Она поднимала ему настроение, вытягивала из депрессии. Это и мне передалось – отчасти. Я ее слушаю и вспоминаю его. Да и сама напеваю тихонько самые беспечные из знакомых мелодий, чувствуя себя моложе, легче, живее…
Глядя на меня со стороны, может показаться, что мне понравится только нечто Глубокомысленное… Чарльз так и думал в начале нашего знакомства.
- Я даже робел, мне казалось, стоит мне пошутить, у тебя будет такое надменное выражение лица.
- Серьезно?
- Серьезно…
- Как ты мог мной увлечься?
- Не знаю…
7 апреля, 1934
Я не могу пережить ощущение своей вины – вот в чем все дело. Я, такая правильная и безупречная, оказалась вдруг виновата в смерти другого человека. И мне с этим жить. Подсознательно я жду, я ищу наказания. Мне кажется, я заслужила потерять все, что у меня сейчас… незаслуженно абсолютно, но… есть.
Если бы Чарльз во мне разочаровался, нашел другую, какая-то часть меня вздохнула бы с облегчением. Вот оно – Наказание. Можно не ждать другого, более страшного.
С момента рождения Фрэнси я живу в постоянном страхе. Вчера она ночь не спала. И мы с няней сидели около ее постели, не сомкнув глаз. Потом выяснилось, что это – ерунда, легкое недомогание. Врач меня успокоил.
- Все, кто впервые стал матерью, склонны паниковать по малейшему поводу.
Я промолчала. Чарльз пристально посмотрел на меня, и, как обычно, я поняла – он прочел мои мысли. Когда врач ушел, он подошел ко мне, взял за плечи и развернул лицом к себе.
- Ты мне скажешь, в чем дело! Какой страх не дает тебе жить?
- Я всю жизнь буду ждать, что Фрэнси… что она…
- И ты вбила себе в голову, что это – наказание Божье? А почему – тебя? Не меня? Я во всем виноват. Все случившееся…
- И ты можешь жить с этим спокойно… не ожидая, что…
- Может быть, я не настолько тщеславен. Я вообще никогда не был правильным человеком. Тебя снедает мысль о том, что ты стала не правильной, верно? О ком ты сожалеешь больше – о Мартине или же о себе… о своем собственном безукоризненном внутреннем облике, который был тебе все-таки дорог?
- Не знаю! – я ждала его жестких слов, они мне были нужны в ту минуту, жесткость вообще может быть целебной для некоторых натур. – Чарльз, если б я знала…
Его взгляд потеплел.
- Ты любишь меня… можешь не говорить, но я это чувствую.
- Люблю! – вдруг вырвалось у меня. – Все, что до этого было, - фантазии… у меня не было реального представления о том, что такое любовь, чем она должна быть и стать именно для меня.
- А тогда не жалей меня… скажи себе: он во всем виноват, я же случайно оказалась не в то время и не в том месте… Не бойся – я это выдержу. Взвали свое бремя на меня, я хочу, чтобы так было. У тебя никогда не было опоры. И я мечтал этой опорой стать, так дай же мне такую возможность… это то, что мне нужно.
Я должна смириться, привыкнуть к своему чувству вины, ощущению, что я – грешница и теперь так далека от возможного идеала… Чарльз прав, и тщеславие не дает мне покоя? Мое желание быть праведницей и «над» ситуацией? Детское желание обрести покой путем некого Наказания свыше? Тогда я буду чувствовать, что вину свою искупила, мне «можно» жить дальше?
Чарльз! Я все больше люблю тебя. Больше и больше и больше люблю.
Когда-нибудь безудержный поток слов хлынет наружу, его будет трудно остановить… и только, только, только лишь о тебе.
12 апреля, 1934
Образ девушки… или женщины, которая подошла бы Роберту, откристаллизовался в моем воображении, принял четкие очертания. Я даже видела ее во сне. Та, которой отсутствие образования отнюдь не вредит, у нее есть другое преимущество – цельность натуры и то, что писатели любят называть «золотым сердцем». В ее глазах Он будет самым утонченным и изысканным. Все мы нуждаемся в том, чтобы быть идеалом в чьих-то глазах, другие люди – зеркала, нужные нашему Тщеславию.
Я видела ее нежное лицо с аккуратными чертами, абсолютно прямой эмоциональный посыл, исходящий от ясных серых глаз. Скромность, природная щепетильность, опрятность. Очарование полевого цветка. Она, а не я со всем грузом своих внутренних противоречий, вернула бы ему веру в людей. Ощущение чистоты, света.
Мое самолюбие уже не нуждается в том, чтобы я стремилась только высмеивать Роберта или самой же отвергнуть его, обрести на абсолютное одиночество в собственном воображении… лишить надежды на счастье или хотя бы покоя.
Слишком счастлива я сама. Даже не вполне пока еще осознавая, насколько…
Создав внутри себя картину вполне благополучного союза Роберта с другой женщиной, я не ощутила ни капли ревности или горечи. Как будто все это – романтическое увлечение Робертом Кэпленом и стоическое стремление скрыть это от окружающих – было вообще не со мной.
Какая-то выдуманная мной самой, не вполне реальная Олуэн верила в эту любовь, не понимая тогда ни себя, ни его. Мне теперь его только жаль – и уже безо всяких эмоциональных примесей. Он превратился для меня в героя романа, о котором можно спокойно размышлять на досуге.
Если бы я тогда представляла, до какой степени Роберт слаб… неужели я заикнулась бы ему о чем бы то ни было? Перед ним я виновата больше, чем перед Мартином. Желая облегчить душу признанием и во всем разобраться, высказаться, наконец, откровенно, я его чуть не убила.
Даже Чарльз сказал, когда узнал о его попытке самоубийства: «Нет… с ним нельзя было ТАК».
И на него это повлияло. Но повлияло к лучшему – Чарльз стал добрее. Мне кажется, в нем это было всегда, но не проступало наружу. Он это приписывает моему влиянию… нет, нет, нет, чепуха.
Просто ему, как и многим, нужен был некий образ, который он наделит нужными его воображению конкретными очертаниями и скажет себе: «Я люблю». И так совпало. Его образ – я.
Нам не скучно вместе, трудно загадывать наперед, но, может быть, и никогда не станет скучно…
Роберта проблема взаимной скуки не волнует, ему нужна монолитная цельность в другом человеке вплоть до полнейшей его предсказуемости и «прочитываемости». Во мне ее нет, и не будет.
Сам он после того «вечера разоблачений» и попытки самоубийства стал для меня именно таким – «прочитанным» человеком.
Книга о Мартине уже почти закончена, осталось дочитать фрагмент, который напишет Роберт.
17 апреля, 1934
Нас навестила Фреда. Она стала спокойнее, молчаливее. Взяла у меня из рук Фрэнси и стала ее разглядывать как какую-то диковину.
- Полагаю, и вам тоже трудно поверить в ее реальность… вдруг… возникает новое существо… портрет Чарльза в миниатюре…
Мы переглянулись, улыбнулись с полным ощущением взаимного понимания.
- Я уже к ней привыкла. Все реже и реже вспоминаю себя без нее, - призналась я.
- Он, наверное, без ума от малышки?
Я молча кивнула. Об этом я еще напишу. Мне не хочется обсуждать это – с Фредой или кем-то другим…
- Мы все же расстались с Робертом. Открыто и официально. Так долго все это тянулось… и ни один из нас не решался…
- Да, так бывает, - сказала я, слушая ее и поражаясь собственному равнодушию: будто речь шла о посторонних людях.
- Это может тянуться всю жизнь… недомолвки, намеки, взаимные колкости, сила привычки… Но в один прекрасный момент мы все же решили, что оба заслуживаем того, чтобы хотя бы попытаться снова увлечься, испытать хоть какие-то новые чувства… пусть уже не такой силы, но все же… А то жили как парочка стариков – уже свое отлюбивших… да и старики-то бывают бодрей, жизнерадостней нас.
- А как Гордон и Бетти?
- О, эти, я думаю, еще будут тянуть свою канитель… ну да бог с ними, пусть живут так, как хотят. Олуэн, я принесла вам то, что написал Роберт. Знаете, что? Страдания делают людей красноречивыми… вот и у него, как мне кажется, все получилось удачно. Как бы нам всем не превратиться в писателей, - она засмеялась. Я – тоже.
Ее визит – скорее прощание, чем возобновление старой дружбы. Мне кажется, мы с ней обе хорошо поняли, что те, прежние отношения были бы нам теперь в тягость, да и тогда... Я и Фреда цеплялись друг за друга, потому что чувствовали себя одинокими и непонятыми и были не в силах прекратить это бессмысленное самоистязание. Пытку надуманной (в моем случае) неразделенной любви.
После ухода Фреды, которая не стала дожидаться возвращения Чарльза с работы, я раскрыла конверт и прочитала письмо Роберта, прежде чем приступить к его воспоминаниям о брате.
Вот что он написал:
«Олуэн! После того, как вы прочтете мои детские воспоминания, возможно, нас это приблизит друг другу. Когда вы были рядом – все эти годы – для меня наша дружба была чем-то само собой разумеющимся. Что я утратил, я понял только сейчас. И чем больше времени проходило, тем чаще мысли мои обращались к вам.
Это были фантазии – я пытался представить вас маленькой девочкой, девушкой… мне было приятно думать о вас. Наше сближение дало мне понимание того, насколько на самом деле вы уязвимы. И именно этого мне не хватало в наших отношениях – вы мне казались сильной, способной за себя постоять…
Я знаю, что поздно что-то менять, но эти фантазии, размышления, образы… меня они согревают. Хотя бы частично. Без них я пропал бы. Да, это не любовь, но подобие лучика света… пусть крошечного.
Во что это переросло бы со временем – кто может знать? И все же, несмотря на все различия между нами, есть у нас общая черта: оба мы фантазеры, романтики и можем жить в воображаемом мире, довольствуясь им.
Мы поменялись ролями. В течение долгого времени этими фантазиями о нашем будущем жили вы, теперь – я… А реальность… она ведь все же была, хотя и совсем недолгой, я до сих пор в нее будто не верю... настолько рассыпавшимся был тогда. Мне было нечего дать вам.
Возможно, когда-нибудь Жизнь все это вытеснит… ведь с вами так и случилось? Вам все это больше не нужно. Вы шаг за шагом движетесь в реальный мир с человеком, который для него создан.
А раз я слабее (в чем вынужден сам признаться себе), то и «собрать себя заново» мне тяжелее. Но видеться нам больше незачем. Уж на то, чтобы проститься окончательно, у меня духа, характера хватит.
Роберт»
Я, наверное, полчаса просидела на стуле, не решаясь начать читать воспоминания Роберта о Мартине. Мне и самой иногда не верится, что я решилась все это разорвать… что мной двигало – инстинкт самосохранения или банальнейший эгоизм?
В воспоминаниях Роберт называет Мартина Эдвином, как все мы, он пишет от первого лица: «Эдвин казался мальчишкой с неистощимой фантазией, он был куда более одарен, чем я, им все восхищались. Все, чем он ни занимался, получалось у Эдвина лучше, ярче, и я сам искренне аплодировал каждой его выдумке вместе со всеми, гордясь тем, какой у меня брат. Но, видимо, это моя беда – видеть в людях только «солнечную сторону», не желая вникать в то, что есть и другая, обратная. А есть ли эта «обратная» во мне самом? Я никогда не задумывался об этом. Возможно, и есть. И выражается это в том, что я произвожу впечатление сильного человека, им не являясь по существу, и ввожу в заблуждение окружающих.
Тот же Эдвин считал меня смелым, решительным, да и я сам верил в это. Я могу вести себя как герой из детской сказки, но стать взрослым – это подвиг, на который меня не хватает. Эдвин был введен в такое же заблуждение, как и все остальные, он считал меня крепким, выносливым… втайне он этому даже завидовал, в чем мне однажды признался: «Тебе все нипочем, если бы ты был такой нервный, как я… а у тебя ни разу не было ни одной истерики, ты вообще не знаешь, что такое неврозы… железные нервы… Этот твой самодовольный здоровенький вид…» Сказано это было с такой неприязнью, что я впервые серьезно задумался о том, как Эдвин ко мне относится. Но я успокоил себя тем, что у всех бывают вспышки дурного настроения, и слова Эдвина на самом деле ничего не значат.
Меня легко обмануть. Я не хочу верить в плохое. И стараюсь найти невиннейшее объяснение любым словам и поступкам. Так мне легче жить. Я не могу принять этот мир таким. Знаю, что для мужчины это – не самое лучшее, более того, такие мужчины не очень-то привлекательны и глупо выглядят, это даже я со своей наивностью понимаю… А «порочность» Эдвина представляется неотразимой многим и многим… Никогда не мог этого ни постичь, ни понять… к «красоте порока» сам я не тянулся.
Если бы у меня родился ребенок, в какой-то момент он бы меня перерос. И стал бы взрослее, мудрее…
Может, он понял бы Эдвина так, как не сумел понять я. Меня страшит мысль о собственных детях. А если у них будут отнюдь не ангельские черты характера, как я это переживу? Или я могу любить лишь Совершенство (с крохотными, микроскопическими недостатками) и только? Принял бы я сына, похожего на моего брата Эдвина? Сумел бы его воспитать? Получился бы ли из меня (по сути – Ребенка) родитель?
Мне нужен человек, еще более наивный, чем я, и слабее (по крайней мере, сам я должен верить в это). Это и только это поднимет меня в собственных глазах, заставит поверить во что-то… хотя бы в себя самого».
19 апреля, 1934
- В любом из нас много смешного, но меня забавляет в тебе терпимость к другим и нетерпимость к самой себе, - сказал Чарльз.
Я пожала плечами.
- Мне хотелось бы себе нравиться… но я не нравлюсь.
- Ты нравишься мне.
Мне все больше кажется: это похоже на чудо. Что он нашел во мне? Ни смелости и отваги Фреды, ни полнейшей искренности Роберта, ни жизненной силы Бетти… До сих пор я не решаюсь задать даже себе самой вопрос, насколько меня задевало то, что ее могли находить более привлекательной. (Господи, это так унизительно!)
Или мое тщеславие другого свойства, мне больше хочется казаться ангелом не столько снаружи, сколько внутри?
- Когда ты перестанешь есть себя поедом и научишься наслаждаться жизнью? – задаю я самой себе этот вопрос снова и снова.
Кто же, кроме меня, сумеет ответить?
Не получаю ли я наслаждение, изводя себя таким образом? В иные минуты мне хочется услышать от Чарльза горькие беспощадные истины, какое-нибудь оскорбление, чтобы почувствовать боль…
Болит – значит, жив. Так я убедилась бы в своей реальности.
Когда же я, наконец, начну ему верить? Смесь затаенной симпатии и недоверия – сложная смесь… это то, что я к нему чувствовала с первой минуты знакомства. Как будто сигнал внутри: «Нравится. Но не вздумай поверить…»
Мне кажется, внутренне я окрепла настолько, что выдержу и обман, и измену… Отношения наши столько мне дали, что можно хоть тысячу лет прожить воспоминаниями.
И ни о чем не жалеть.
8 мая, 1934
Фрэнси сегодня – пять месяцев. Она стала такая шустрая, просто неуправляемая, няня боится отойти от нее на секунду, в этом возрасте дети часто падают и получают травмы.
- Ей через месяц – полгода. Вы будете праздновать? – спросила она у меня. Я не знаю, что ей ответить. Возможно, мы в скором времени вынуждены будем с ней рассчитаться. Долго ли Чарльз будет выплачивать ей жалованье?
Отцовство так его увлекло, возможность увидеть в крошечном существе свое подобие и продолжение повлияло неожиданным образом. Он по вечерам с ней разговаривает о своей работе и уверяет меня, что она его понимает.
- Эта малышка не будет нуждаться в каком-нибудь болване, чтобы он ее содержал, и грезить только о замужестве. Фрэнси – не промах, она сама захочет работать.
- Если она и сможет что-то сказать, то не раньше, чем через несколько месяцев.
Кто знает? Возможно, лет через двадцать женщин в бизнесе будет больше. Почему-то я думаю, Чарльз окажется прав. Но глаза у девочки с едва уловимой «грустинкой», впрочем, как и у него самого. Мне кажется, она – не из тех, кому легко стать счастливым. Вполне возможно, она будет любить трудности в отношениях, даже искать их…
Большинству людей осознанный поиск трудностей непонятен, непостижим. Они предпочитают истоптанные тропинки, наилегчайший путь, наикратчайший.
Я подозревала, что дела у Чарльза не так блестящи, как он уверяет. У него все могло бы быть благополучно, если бы не азартность натуры, желание добиться желаемого как можно быстрее, кого-то «умыть». Чистой воды мальчишество…
Да, он такой – мой любимый. Если бы я могла когда-нибудь высказать ему все – что не могу на него наглядеться, когда первая просыпаюсь утром и вижу его губы, решительные, даже властные, суровые… и такие чувственные, мягкие, нежные. Ни капли слащавости, ни малейшего проявления этакой «конфетной» красоты нет в его мужественном лице с резкими, грубоватыми чертами. Смягчает его озорной и лукавый взгляд.
Будь у Чарльза другие глаза, это был бы другой человек, куда проще… тоже наделенный недюжинной физической силой и своеобразной, не сладкой привлекательностью, но без его изюминки, перчинки, главного очарования – терпкого грубоватого и добродушного юмора.
Он долго пытался все отрицать, но я все же заставила Чарльза признаться. Когда-то мы с ним должны были объясниться.
- Все эти подарки – наряды, драгоценности, куклы ребенку… Ты чуть ли не каждый день нам что-нибудь покупаешь. Чарльз, на что мы живем?
- Я взял в долг у приятеля… Олуэн, мне казалось, сейчас не время экономить…
- И в результате?..
- Боюсь, я сглупил. Теперь нам придется что-то продать… отказаться от няни… возможно, от дома… не знаю…
Вот наша сказочная идиллия и приобрела, наконец, реальные очертания. Мы смотрели друг на друга в упор. Муж и жена. Два существа из плоти и крови, а не сказочные король и королева или принц с принцессой.
- Я иду на работу. Моего жалования должно хватить, чтобы оплатить няню, - сказала я.
- Нет! Я сам справлюсь!
- Чарльз, прекрати… Ты мне все расскажешь, выложишь все подробности, и мы начнем, наконец, считать деньги. Вдвоем. Ты и я. Думаешь, я не понимаю твое детское желание сорить деньгами, потому что когда-то ты был их лишен, и сейчас пытаешься компенсировать… доказать, что ты… что мы живем не хуже других, а даже и лучше?
- Ну вот… - его губы дрогнули. – Ты заговорила как моя мать.
- Все мужчины в душе остаются мальчишками. И ты – не исключение.
- Олуэн… - он подошел к креслу, в котором я сидела, опустился на корточки и положил голову мне на колени. – Отругай меня, но позволь самому все исправить… поверь, я смогу.
- Я тебя так люблю, - сказала я неожиданно для самой себя. Он поднял голову, смущенный, каким я его никогда не видела. Но сама я – что для меня удивительно! – не смутилась нисколько.
- Вот это признание… и в какой момент… когда я ждал чуть ли не тумаков… - он засмеялся – совсем как ребенок. Я улыбнулась.
- Знаешь… все это не для меня. Я никогда не мечтала оказаться в раю и не знать, что такое проблемы. У меня ощущение нереальности… и самой себя, и своей жизни… Возможно, помимо праздников, людям нужны и будни. Мне, во всяком случае, они точно нужны.
- Мы до сих пор не разу не ссорились по-настоящему… когда два человека стараются ударить друг друга побольнее… а если это произойдет? – спросил он.
- Не знаю. Твои удары всегда так метки… ты попадаешь «в яблочко». Говоришь правду. Пусть даже в резкой форме. А я не из тех, кто ее не выносит, она мне нужна.
- Да и ты тоже – стрелок, что надо… Не знаю, вытерпел я бы все это от кого-то другого… но ты… Ты говоришь это так, будто я слышу голос свыше… или свой внутренний голос.
Фрэнси вдруг завопила, и мы пошли в другую комнату ее утешать. Но, довольная нашим приходом, она замолчала, хитренько улыбаясь. Понятно, чего она добивалась…
Книга о Мартине «Эдвин Лоу» закончена, вчера Мод Мокридж мне позвонила и сообщила, что решила дать роману простое название, – имя и фамилия главного героя. Она дописала последнюю строчку, поставила точку. Судя по ее голосу, Мод довольна достигнутым результатом.
Она мне предложила сотрудничество – вплоть до соавторства, я сказала, мне надо подумать. Теперь ясно – решение принято. Нам нужны деньги.
Роман завершен. А жизнь продолжается.
Реальная… настоящая жизнь.
P. S. Это – последняя моя запись. Теперь столько свободного времени для размышлений и самоедства не будет – может быть, для меня это благо.
Я перестану «тонуть» в них, захлебываясь тревожными сомнениями и развивая в себе сверхмнительность и сверхчувствительность, доводя их до гипертрофии...
Меня ждут дела.
© Copyright: Наталия Май, 2006
Свидетельство о публикации №206041400203
Свидетельство о публикации №206041400203
Рецензии
К этому произведению, законченному в 2006 году, написано продолжение в 2013 - "Записи Олуэн". И вставлено в текст.
Наталия Май 19.07.2021 19:17 • Заявить о нарушении
Наталия Май 19.07.2021 19:17 • Заявить о нарушении
На это произведение написаны 3 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.