а еще я - дура, потому что думаю, что мое письмо к вам дойдет

Сакко и Ванцетти. два волшебных слова моего детства. они были написаны зеленым на белой ручке, которую около сельского клуба мне подарил мальчик, заманивая в кино. в кино я не пошла, п.ч. там шел очередной фильм времен "Чапаева", но ручку взяла сразу.

прошло лето, я вернулась в город, а ручка осталась там. там, где в солнечных деревенских утрах (когда ты спишь в дальней горнице, утопая в перине, а бабушка жалеет тебя и не печет блины, не открывает ставни и не пускает тебя будить канючную внучку соседки - "ну, баб Оль, ну че она еще спит? уже два часа как стадо ушло!") - осталось счастье.

но, когда бабушка приносила молока и говорила - вставай, хватит бока отлеживать, иди на речку, - это еще была половина счастья. а вот когда ты просыпался от затяжного стука по крыше, от хлопанья ставень - это было то самое волшебное одиночество. никто не придет по размытой за ночь дороге, в дом пробирается зябкая сырость, и бабушка уже греет печку и жарит непременные семечки. включаются самовар и приемник, бабушка садится под отрывным календарем с очередными носками («баб Оль, мне только серые, серые только! и только с розовыми полосочками!»), а ты достаешь зеленую тетрадку с линялыми клеточками и пишешь письма.

Письма я писала родителям, бабушке в Брянск и себе самой. Когда я стану взрослой, думала я, у меня будет целый шкаф с тетрадками. И каждый раз в дождь, я буду садиться в носках у печки с кружкой краснодарского чая, медом, блинчиками — и читать. Почему-то я была уверена, что в дождь не существует другого занятия, как сидеть у окна с пуховым платком на плечах.

«здравствуй, дорогая Оксаночка!», выводила я с непременным восклицательным знаком.
«Тут у нас дождь, и в Макарове все размыло», — начало писем всегда было одинаковым. Потому что в солнечную погоду никаких писем быть не могло в принципе.
«я уже сшила двум куклам по комбинезону, и сейчас шью им шапки из твоих носков. Надеюсь, у тебя еще остались носки», — заботливо добавляла я, чтобы не дай бог я же (которая пока не знает, что нужно бы закупить еще одежды) не осталась без этих самых носков.
«у нас кончились конфекты», — писала я в следующем письме, — «мамочка, привези конфект побольше. И сгущенки. И еще носков, а то мои порвались».

Чаще всего я читала бабушке вслух все, что было готово к отправке. Из—за чего она прекращала вязать, чтобы не спустить петли, и, отсмеявшись, говорила — «кака ты манда! родителЯ небось подумают, что я тебя тут не кормлю, а ты вон какую жопу отъела, а?»
И ставила в печь яблоки и тыкву с медом — на сладкое.

А последнее лето было таким дождливым, что ручка вся исписалась еще до того, как бабушка умерла. 15 августа.
больше лета не было.