О лете и ни о чем

В выпускном классе у нас поперла, понеслась, забила фонтаном личная жизнь.
Ох, наверно я неточно выразилась. Ясен пень, и до этого у многих были шуры с мурами, а также любовь с морковью, сельдереем и прочей развесистой петрушкой. Но на стороне.
Однако совсем другая тема, когда начинают встречаться А и Б с соседних парт. Класс закономерно встает на уши, ибо всем известно, что до этого А методично бил Б портфелем по голове, чем, в сущности, их отношения и ограничивались. И ведь что обидно: подручным предметом по голове доставалось всем, а любовь – только одной. Неправильно, нечестно, алярм! Словом, страсти забурлили покруче урагана Катрина...
Ситуация усугублялась тем, что в пару сошлись две полных противоположности. Стихи и проза, лед и пламень. Конь и эта… трепетная лань.
Причем он-то как раз лань.

Его звали Игорь. Лапочка-мальчик, гордость папы и мамы, без пяти минут медалист. Костюм всегда наглажен, челка всегда налево, задачки всегда решены. И ведь, холера, правильно решены, а то и двумя способами. Рост под два метра, физия умильная, глаза телячьи. Подкупающая способность заливаться краской по любому поводу и без такового: два метра сплошной розы-мимозы. Таких подбирают для семейной рекламы - йогурта там, майонеза или пельменей.
«Мамуля, как вкусно ты готовишь! – Кушай, сынок, это доширак!»
С фамилией гаду тоже повезло, беспросветные аристократизм и утонченность, Андриевский. Даже кликуху не придумаешь (не то, что у некоторых).
Училки список класса читать начинали с придыханием. Совершенно без ума были от. Хотя, откровенно, ума у многих и так по жизни была недопоставка.
Моя фамилия следом шла, но только правила русского языка заставляли писать Арепьеву М. рядом с Андриевским И. Впрочем, Ларкину фамилию классуха вообще бы из журнала вычеркнула, будь ее воля.

Ах да…
Итак, она звалась Лариса. Ларка, Ларек, Ларюха, Лариска – официально; Чернышова, Черныш - для внутреннего употребления. Крыска – для особо любящих.
Не то, чтоб какая-то страшная оторва из алкашеской среды, не подумайте. У нас вообще класс был элитный, приличные детки из приличных семей. Но из того, что имелось в списках – самая одиозная личность.
На лицо – никакая, это я не по женской вредности говорю, объективно. Что мне вредничать, я себя красавицей никогда не считала. Училась Ларчик ползком и мелкими перебежками, зато на переменах орала громче всех. Подраться могла из-за чепухи, когтищи свои километровые в ход пустить. Одевалась во что-то, напоминавшее неудачно состыкованные картофельные мешки. Курила. У нас девочки этого себе не позволяли: курить, ффи, как грубо и пошло.

Самые коры – никто не понимал, как она его уцепить смогла. На какой крючок. В него ж практически вся параллель была влюблена в той или иной степени. А он ходил индифферентный как трамвай.

Что? Спрашиваете, а я? Была ли влюблена? Хм.
Честно? И да, и нет, и воздержался… Я была влюблена в никого и во всех.
Дура я была, закомплексованная.
Я хотела быть Одри Хепберн, девочкой-статуэточкой, хрупким котенышем с сияющими глазами. А выглядела как героиня первых пятилеток, как раз для плаката «Все на трактор». Где-то прочитала: «рост Танечки (Леночки? Оленьки? Забыто.) льстил мужчинам». Мой рост льстить кому-либо катастрофически отказывался. С таким ростом только коней останавливать на скаку. А лучше – идти в горящую избу. И не возвращаться. Так мне думалось тогда.
А потому я себе запретила надеяться, что кому-то понравлюсь. И чтоб ни одна зараза не заподозрила таких надежд – всякого, подходившего ближе, чем на три метра, встречала градом колкостей и насмешек. Или игнорировала. Никто и не подходил, и можно их понять, жить-то хочется. А я была готова влюбиться, я носила в себе запасы влюбленности объемом с Каспийское море и тщетно ожидала кого-то, кого я смогу в них утопить.
Конечно же, Андриевского из общей массы я выделяла. Как не выделить, он сам выделялся. Но влюбиться? Это ж все равно, что в Киану Ривза влюбиться: я тут, а он – в телевизоре.

И вот здрассте вам: он и Крыска.

Учебный год меланхолично передвигался к весне: экзаменам, выпускному, вступительным. Мегера Борисовна сорвала себе связки в тщетных призывах учиться, учиться и учиться. Классу было плевать на завещание мифического Ленина. Куда более реальный Амур, мальчик с рогаткой, витал между лампами дневного света, выскакивал из-под парт, рисовал гадости в журнале.

Известие о том, что недосягаемый Андриевский оказался мирным торговым городом, а не неприступной вооруженной крепостью, позвало бабусек на подвиги. Уж хуже Крыски-то себя ни одна в классе не считала. Лобовые атаки чередовались с диверсиями и подкопами, но было уже поздно: Ларек крепко держала оборону.
Девочки бились в истерике: как она смеет, кобра, гадюка, тарантулиха?! Лариска, и так не очень-то любимая бабьем, стала фактически изгоем. Фенька в том, что Чернышова и не намеревалась скрывать: на самом деле ей был нужен Кириллов, Кир, наш задумчивый гитарист. А Игорь для нее – так, перевалочный пункт, на безрыбье. Ниче себе безрыбье! На это безрыбье целая толпа смотрела, облизываясь.

Я от общего безумия старалась держаться в стороне. Еще не хватало: пожарная каланча с погонялом Репа – в любовном томлении. Картина, достойная кисти Леонардо и челюсти Рафаэля. Отвисшей.
Отношения к Ларисе я не меняла, оно изменилось само: очень скоро я осталась чуть не единственной в классе, кто с ней продолжал разговаривать. Игорь тоже стал глядеть на меня по-другому, в его взгляде, мне казалось (мне мечталось, мне надеялось), проскальзывали уважение и признательность.

А время потихоньку шло, и пять минут, остававшиеся Андриевскому до медали, как-то вдруг улетучились.
И вот он – при своей заслуженной железяке, мы – при аттестатах, блестящих и не очень; позади – скучный шум выпускного, бесконечные правильные речи и тайное вино за углом; впереди – непонятное нечто. А вокруг – лето, река и солнце, солнце… Последняя встреча класса, последняя поездка на Волгу.
Сейчас я вспоминаю об этих днях с грустью. Ностальгия, болезнь такая. А тогда нас, ошеломленных свободой, распирала изнутри неудержимая щенячья радость. Дикий ржач вызывало все – превратившиеся в единую серую тягучую массу макароны в ведре (съедены без остатка); поза, в которой у костра уснул Костик (негативы фоток выкуплены им впоследствии за ящик пива); частушки без рифмы, сочиненные Олегом и Ромкой, обрушившаяся палатка, дневная безумная жара, ночная призрачная свежесть. Эхх, где мои семнадцать лет, скажите…

Рассвет я встречала на берегу, сидя на чьей-то перевернутой лодке. Большая часть народа уже спеклась и уснула. Отдельные очумелые личности бродили в кустах, где-то неуверенно блеяла гитара. Андриевский возник рядом неожиданно и ниоткуда.
- Машк… это…. Ну… Слушай… Короче, у меня к тебе типа разговор. Серьезный.

На секунду я забыла, как дышать.
За десяток школьных лет всё наше общение было, по сути, соревнованием в дразнилках. Соревнованием, которое я, с моим поганым языком, выигрывала чаще, чем стоило. А пара «серьезных разговоров» касалась разбора полетов по физике и информатике.
Вцепившись в лодку, в полном остолбенении я слушала какой-то невнятный, путаный, набитый ненужными пояснениями, отступлениями и просто неуверенным мычанием текст, основной смысл которого сводился к вопросу: что я думаю об их отношениях с Ларисой. Что за бред, госссподи!
И я погнала пургу: что никого никогда не осуждаю, не лезу на чужую личную территорию, считаю, что люди имеют право жить, как хотят… что я на их с Ларьком стороне… что мнение класса меня не волнует…. Что он должен сам решать, а не слушать окружающих… Что я желаю им удачи… Он вставлял какие-то междометия, а меня несло вперед, вперед, пока запас слов не кончился.
Почему говорю «пурга»? Я же и впрямь так думала.
Но сюрреализм ситуации был в том, что предрассветный туман искажал смыслы… и мне слышалось:
- Маш, ну неужели ты до сих пор не догадываешься, что история с Лариской – полная ерунда и на самом деле я хочу быть с тобой?

Из-за деревьев посыпались однокашники, пожелавшие искупаться на рассвете, теперь уже бывшие однокашники… и миражи рассеялись.

Нелепая двухслойная беседа на зорьке озадачила меня крепко. Весь день мои мысли жужжали вокруг нее как пчелы вокруг Винни-Пуха. Как известно, неправильные пчелы, дающие неправильный мед.
Массы купались, загорали и перлись от этих нехитрых процессов. Не спавших ночью разморило на солнышке и они дремали, зарабатывая себе шикарные долгоиграющие ожоги. Выспавшиеся гоняли мяч, прицеливаясь, как бы половчее столкнуть противника в воду. Болтали о какой-то новой рок-группе, о машинах, о поступлении; кто-то уговаривал Андриевского, что наш универ ничем не хуже московского, Андриевский хохотал и вроде бы соглашался.
Я ощутимо шизела.
Я неисчислимо и всесторонне обругала себя фантазеркой, кретинкой, романтической олигофренкой, слюнявой овцой… Я жестко и категорично приказала себе прекратить пережевывать утренний диалог. Поговорили – и поговорили, всё, вопрос исчерпан, тема закрыта. Результат от моих самоуговоров и самобичеваний был примерно такой же, как от заклинания «не думать о красной горилле». Мне казалось, что творящийся в голове кавардак легко читается по моему лицу. На меня давил шум компании, хотелось уйти, успокоиться. И я ушла.

Около часа просидела я на смотровой площадке, сверху наблюдая за пляжем и просто глядя вдаль.
Тут просто-таки просится пассаж о том, как сказочно прекрасен был вид, как серебрилась река, золотились стога, высились холмы и расстилались долины. А далее следует связать этот роскошный распахнутый пейзаж с горизонтами нового мира, в который я вступала, перешагнув в последний раз школьный порог. Еще словосочетание замечательное есть: окно в новый мир. Этакая вот архитектура: перешагнула порог – и в окно.
Вид и в самом деле был впечатляющим, тут и вариантов быть не может: Волга. Но меня он не то, чтоб не волновал, я о нем не думала. Зеленое и голубое вокруг, невесомые облака сверху и снизу; класс, как в немом кино: картинка есть, а звук не доносится. Я потеряла мысли, я растворилась.

Мою медитацию прервало явление малопонятное: по почти отвесному склону на площадку карабкался Андриевский.
Входные данные: а) Моя гордая одинокая фигура снизу видна и стопроцентно опознаваема. б) Кроме меня рядом никого. в) Ползти вверх трудно, пыльно, долго и жарко.
Дураку было ясно, что этот шизанутый движется целенаправленно ко мне. Дураку ясно, но семнадцатилетней идиотке до дурака еще расти и умнеть. Я к этому моменту уже вспомнила, кто я и каково мое место в этой жизни; уже закончила сеанс нейролингвистического программирования с установкой «не бывать вороне белой лебедью».
И добравшийся до вершины сопящий Андриевский не был удостоен даже поворота головы. Теперь я уже сознательно осматривала пейзаж, причем делала это с такой внимательностью, словно должна потом рисовать его по памяти, и от точности воспроизведения зависит чья-то жизнь. (Ведь если Игорь хотел что-то мне сказать – то скажет, правда? Ну правда же? Ведь если я посмотрю на него, если заговорю, он подумает…. Он поймет… Черт его знает, что он поймет, но понимать это он никак не должен!)

Что было нужно Андриевскому – осталось неизвестным. Он потоптался, потом пристроился на противоположном конце площадки и стал помогать мне в нелегком процессе изучения шири и дали. Я взяла на себя юго-восток, он – юго-запад. В железном молчании, не шевелясь, провели мы еще час. Если бы не пришло какое-то семейство с толпой детей, а следом троица наших, мы, возможно, так бы и сидели там, вросли в камень, стали замшелой частью окрестностей. Но появились люди, странное состояние безвременья разрушилось, действительность мигнула и восстановилась.
Вечером мы вернулись в город.

Вот и все, такая никакая история, без происшествий, без событий. Единственный вопрос, который у меня остался: почему столько лет я вспоминаю эту дурацкую смотровую площадку?


Рецензии
Ох, здорово-то как! )))
С признательностью,

Татьяна Петрина   23.12.2009 19:34     Заявить о нарушении
Спасибо. Удач Вам.

Галина Викторова   04.01.2010 16:18   Заявить о нарушении
На это произведение написано 13 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.