Вербное воскресенье

Соседский мальчик принес вербу. Воскресенье. И в общаге гулко, как в достопримечательной китайской пещере, где туристы ходят многочисленными группами с раззявленными ртами или шарятся по одному-два, создавая видимость бывалых экскурсантов. То и дело звучат окрики, множась эхами, сливающимися в один, многослойный гул большого и бестолкового, праздношатающегося человеческого муравейника.

Мне всегда было жалко гор. Они такие огромные, такие могучие, такие гордо-неприступные, как величественные атланты, сначала материализованные, а после угнобленные богами за какие-то неведомые нам провинности. Обороченные в каменных истуканов, безответные, жалко-униженные, оскверненные надписями и подписями всяких вась, тань и прочей муравейной нечисти, всевластно стремящейся хоть таким безобразным способом запечатлеть на земле свое ничтожное «я», горы – они же прошлые люди – исправно несут свою многовековую кару. Длань всевышнего проклятия распростерлась над их судьбами из далекого, туманного небытия, когда на земле не было трамваев и родильных домов, театров и чаеразвесочных фабрик до наших дней, переполненных гулом самолетов и запахом белой эмалевой краски, способной замалевать все, даже небо, если бы до нее дотянулась рука плотоядного двуногого сапиенса…

Воскресенье.

Я не ведаю, отчего мальчишке вдруг захотелось сделать мне приятное. Больше, чем приятное. Он как бы почувствовал, что в эти апрельские дни вот уже много лет подряд я испытываю непреодолимое желание познакомиться с семейкой воронов, поселившихся на соседском дереве, название которого за много лет мне так и не стало известно. Вероятно, это какое-то особенное дерево. Дерево-мутант, не похожее ни на тополя, заполонившие все вокруг и бунтующие ветреными временами до самопожертвования камикадзе. Они валятся под напором пыльных летних бурь в нашем провинциальном Иркутске, иногда унося с собою и пару-тройку человеческих жизней. По-видимому, этому дереву просто пришлось не по душе безобразно и хрупко вымахать ввысь, впиваясь жалкими корешками в несытную здешнюю почву, чтобы потом с треском обрушиться на какого-нибудь прохожего или локомобиль. Вот оно и стало… другим. И вороны эти – тоже другие, потому что таких огромных воронов нет нигде, а только у нас. Они селятся поблизости от городских помоек и делят с бомжами свой насыщенный многообразием стол. Кстати, бомжи им проигрывают, потому что вороны просыпаются раньше и растаскивают окрест «потребительские корзины» -- целлофановые пакеты с мусором и отходами.

Глядеть на эту жизнь сверху гораздо легче осенью и зимой – на улице холодно и туда не тянет. Но весной… когда пробивают себе русло беззаботные ручьи, подъедая окрестные сугробы, из замызганного коридорного окна на четвертом этаже вся эта жизнь видится совершенно иной. А, если не замечать еще и раскрытые пасти канализационных люков, крышки с которых уже пополнили скудный бюджет исколотых напрочь сборщиков металлолома… если не видеть надписей на разметанных ветром упаковках и коробках… то ручейки становятся реками, тара – усадебками, а гордо вышагивающие чернокрылые – владельцами ранчо, в роскошных плащах, раздуваемых ветром. Хочется к ним. Туда. Вниз. А потом вверх, положив мускулистое тело на воздушную подушку, пронзаемую солнцем и поддерживаемую исходящими от земли потоками. И парить. Ничего не делая, просто глядя вниз на суету сует и маету мает.

Я уверена – птицы видят воздух, в отличие от людей. Они видят его разношерстные потоки, их мышцы, выражение их лиц… Потому что ветры – это тоже люди. Люди-птицы, заколдованные богами за какие-то прегрешения в гигантских невидимок…

Воскресенье.

И на маленьком столе стоит Мишин букет – первый букет в эту весну. Всего через несколько часов пушистые серебристые котики на ветках зарозовеют и, словно в благодарность за домашнее тепло, тихо заговорят сами с собой. Они будут складывать и раскладывать звуки, а хрустальная ваза – тоненько напевать слоги стихов, которые куда-то сбежали от меня

в это воскресенье
мне вдруг стало страшно:
а вдруг и я провинилась перед богами,
как горы и ветры?
Вдруг и мне полагается кара
за неведомые грехи?
И теперь я как Ларра
одиноким мерцаньем
по горизонту памяти
буду возвещать людям о том,
что еще жива здесь,
но не принята там –
в семействе черных воронов,
поселившихся на соседском
дереве-мутанте…

А вечером приползла Мишина мама. Она шла по коридору к дальней своей двери, молоденькая и хорошенькая, но какая-то неживая. На половине пути ее остановила идущая навстречу соседка:

-- Ну чо, Эль? Завербовали?

Та резко притормозила, потеряв связь с «автопилотом», и как тонущий корабль начала крениться в сторону стены. Медленно выравниваясь на прежний курс, доковыляла до двери и принялась тыкать ключ в замочную скважину. Та скрипела, но не поддавалась, а Элька клонясь за рукой то в одну, то в другую сторону, будто это могло помочь процедуре открывания, вызывающе промямлила:

-- А ш-ш-што в виду ты имела? – И развернулась всем корпусом ко все еще дожидавшейся ответа и ухмыляющейся товарке.

-- Што-хто… конь в пальто! – Съерничала та в ответ. -- Вербное, вот и завербовали, дурында! А Мишка-то твой полрайона ободрал и ЭТОЙ, вон, убогой подарил целый веник.

-- А маме – хрен? – Икая, переспросила Элька вслед удаляющимся шагам. -- И все потому, что я, вот такая вот пришла? – Слезливо протянула она, наконец отворив сопротивляющийся замок и ввалившись в свою конуру, -- А… и фиг с ним!.. Это он ей из жалости… потому что она инвалидка…