Библиотека

Немного о себе

Мне 28 лет. Я еще молод, но по самоощущению очень стар. Я очень скромен в своих жизненных запросах, все что мне нужно – это быть предоставленным самому себе. Но и этой свободы мне, кажется, дается слишком много. Иногда одиночество тяготит. Иногда режет мой разум в лоскутки, опустошает. И тут я пытаюсь сделать рывок, чтобы выйти из себя, найти кого-то, встретить людей и поговорить с ними, и – не нахожу. Тут обнажается мой непрофессионализм, моя некоммуникабельность, неспособность поддерживать разговор и даже более – говорить. Я начинаю уставать от собственных звуков, чужое нежелание понимать – или их угадывание меня с первой минуты – меня обессиливает и раздражает. Я не могу поменять работу и только жду, что разразится какая-то гроза и меня снесет бурным и грязным потоком. Эта обреченность и зависимость от стихийных сил действует как самооправдание и немного успокаивает. Я не могу продержаться на рабочем месте более двух-трех лет. Не могу заняться своим бизнесом. Мне всегда говорили, с такими знаниями тебе никакой институт не нужен, ты сам себе – ходячая лаборатория. Но работать я могу, только когда существует контроль, рабочий график и козни коллег.
Почему меня тянет к самому грязному, и это при соблюдении внутренней чистоты. Я догадываюсь, что сам нечист при внешней – внешне внешней и внешне внутренней брезгливости. Даже любить – и то не могу, так как устаю от напряжения голосовых связок, которые работают на индустрию мечты, а когда они отдыхают – подруга оборачивается лисой или ведьмой и уходит.
У меня за плечами – несколько написанных и прожитых текстов, в том числе два более менее крупных: кандидатская диссертация и семейная жизнь. Но оба текста – на правах рукописи, поэтому их и книгами не назовешь. Они чем-то напоминают друг друга, при разности форматов. Оба выхватывают кусочек из жизни, чувства и оккупируют память. Над одним из них я работал пять лет, то есть работал меньше, но пять лет ушло, и там было многое. А в другом из них я прожил всего пять месяцев, но и там было много чего. Эти тексты не совместились друг с другом и со мной, и от одного из них осталась лишь выхолощенная брошюра, наполненная цитатами философов (между греческими материалистами и французскими моралистами), психологов (эры Фрейда) и политиков (без Черчилля), сконденсировавших в себе человеческий опыт жизни и мне передавших свои максимы. Разумеется, через означенный опыт. Еще несколько текстов меньшего формата – это статьи, написанные по теме диссертации и несколько воспоминаний из предсемейной жизни. Названия и имена... априорны и нетленны, и не играют никакого значения.
В настоящее время у меня отпуск. И я снова стал ходить в библиотеку.



Библиотека

С течением лет кропотливой работы над дипломной, диссертацией и личной жизнью библиотека оказалась местом, отмеченным некоторым постоянством. Из какого бы пекла ни входил в библиотеку, выходишь из нее с одним и тем же чувством, с одним образом мыслей, с одним миросозерцанием. Можно сказать более, выходишь, набравшись такого знания о жизни, которого тебе не хватало. И это знание имеет один несказанный инвариант и несколько вариантов. Во-первых, тебе кажется, что ты успокоился и отдохнул в шелестящей и покашливающей тиши. Во-вторых, поблуждав взглядом среди людей, наполняешься чувством самодостаточности и полноценности. То есть происходит своеобразная встреча с людьми, с человеком, в котором ты узнаешь самого себя. Ты можешь сознательно выговорить формулу жизни: в данный момент времени ты жив и жизнь твоя засвидетельствована самим собой в этом приюте учености. В-третьих, выходишь с необоримым чувством, что ты страшно мудрый. Это трудно выговорить, но это так. Без всякой тени скромности и используя детский язык наивных – почему наивных? – первозданных понятий. От этого чувства трудно избавиться. Только тогда, пожалуй, когда втиснешься в маршрутку. Это чувство уже не наполняет тебя, а распирает, лишает тебя привычной умственно-телесной ограниченности, разрывает, вырывается, выносит вовне и связывает тебя с такими неведомыми и манящими, таинственными точками в природе, о которых не прозревал до этого поэт или ученый муж. Одним словом, выходишь живой, подтянутый, бодрый, несмотря на усталость, голод и покачивание, посвежевший и помудревший. Идешь, и каждый твой шаг по асфальту мира пружинит и отдает ритмом, который обрастает музыкой, словами и образами. Хочется писать стихи, будто бы только что побеседовал с Гераклитом, хочется вдыхать настоящий и загаженный воздух твоего города, хочется не покидать этого состояния никогда. Все представляется абсолютно ясным и вытянтуым на одной мыслимой линии, со всеми аналогиями, связями и причино-следственными сцепами. Лабиринт вытягивается в коридор, загадки разгаданы, сфинкс остался в прошлом и миф стал мифом. Ты попадешь в средоточие реальности. И неважно, что до этого читал? Листал энциклопедию Ефрона-Брокгауза или просматривал старенький «Чеховский сборник» за 1968 год.


Контраргумент

Легко возразить на все эти гротескные умствования хотя бы тем, что герой, возможно, и не обладает настоящей подготовкой к интеллектуальной жизни, что он попросту глуп и обуян гордыней. Ему нужно выпрямлять свой взгляд в реальности жизни, а он переходит улицы на красный цвет и людей принимает за бог весь что, оказываясь едва ли не единственым человеком во вселенной. Это, знаете ли, чем попахивает? Это попахивает клиникой. Во всяким случае, поврежденной психикой.


Но дальше – больше

Герой же, к дальнейшему неудовольствию интеллектуальных читателей, не склонен останавливаться и прислушиваться к голосу здравого смысла. Более того, он намерен продолжать цепь шокирующх признаний, рискуя заслужить полное неуважение. Итак, таков ли воздух бибилиотек, или слишком истерзана была душа в переходе по жизненным перекресткам, или давно не останавливался я передохнуть и осмыслить – все, знаете ли, на ходу, на бегу, на беду, – но именно здесь и посещают наряду с умным миросозерцанием самые пошлые мысли. Да, именно, пошлые, иначе и не назовешь.
Отдышавшись, освоившись, привыкнув к чтению на новом месте и проглотив необходимую порцию глав, устраиваешь себе небольшой перерыв. Прежде всего для глаз. Им тоже нужно пройтись, размяться, подвигать боками и помассировать себе мышцы. Вот они и проходят между столами и находят людей, читающих людей, которые, между прочим, делают то же, что и ты со своими глазами: отпускают их попастись на волю. Воля, конечно же, ограничена. Да и много глазам не нужно. Просто сменить ракурс и попрыгать на свободном от букв участке. Что они с радостью и делают.
И просиходит странный эффект. Они, еще не набегавшись как следует и не наигравшись с внутренне богатыми и значительно крупными формами пространства, бегут с визгом назад и начинают жить по-новому. Надо сказать, что с этого момента я и начинаю жить по-новому.


Ну, это уже похабщина

А что же тут пошлого, спрашивается?
Не пошлого, а похабного даже. Вот. Дело в том, что жизнь по-новому начинается во всех смыслах, во всей полноте. Меня охватывает неописуемая легкость бытия и мне кажется, начинает казаться, что... что... Даже писать не могу от переизбытка чувств.
Ведь чего же проще познакомиться с этим человеком. Она, этот человек, видна мне со спины на три четверти. Вижу ее нос, с огромной горбинкой, и полуопущенное веко. Волосы подкрашенные хной, прическа соискательницы, подбирающейся к финишу, кожа человека, переваливающего за тридцать. А фигура все-таки женская. К счастью, замечаю я. Именно в этом и заключается эффект всех метаморфоз. В этом святилище науки, в этом пространстве, наполненном гудением мыслей, отражаемых читающей публикой, словно электрическими отражателями, в этом пространстве, хранящем столько книг, и превращенном в книгу, где мы – маленькие книжные червяки в отличие от настоящих пожираем лишь сок письмен и текстов, – в этом месте очевиднее всего представлен человек. То есть его можно увидеть. И увидеть в нем можно настоящего человека. Его пол. Мужчину и женщину. В данном месте мне трудно объяснить парадокс одуховторения через низведение человека к полу. Займусь этим попозже. А вот что меня и сбивает с толку, так это то, что в замеченной мной типичной брюнетке с типично завитыми локонами и немного расползшейся от долгго сидения фигурой я увидел женщину. Я ее увидел и попал в тон ее мыслей, во вкус ее мечтаний, в смысл ее существования, в сердцевину ее чувств. Я попал в самую точку. И поэтому решаю с нею познакомиться, с тем чтобы занять место рядом с ней. Или же стать спутником ее жизни и рыцарем ее сердца. Но самое главное, что параллельно и одновременно с этим я ее возжелал. Как женщину. И в такт ее желанию, в ритм ее походки, в соответствии с изгибом ее плеча и спины.


Библиотечный роман

Что же я делаю? Ведь кроме этого носа с горбинкой и изгиба тела мне больше нечего добавить к ее портрету, к образу этого человека. Даже имени ее я не знаю. Зато имя есть тому, что присходит в этом святилище. Это библиотечный роман. А что может быть пошлее бибилотечного романа? Отвечу со всей изысканностью софиста. Пошлее библиотечного романа может быть только библиотечный роман. Ибо пошлость не знает пределов и определяется мгновенным и вневременным положением в ситуации. А ситуация, мягко сказать, не из легких.
Впоследствиии, именно впоследствии, когда я обходил ее стол с другой стороны, когда я сходил в туалет, перекурил и взгляд мой набрался новых впечатлений, у нее обнаружились крупные, немного навыкате глаза, удлиненное лицо. В какой-то из дней, в какой-то из перекуров у нас завязалось бессловесное общение глазами. О, что это был за взгляд. Сколько мягкости, тепла, удивления и смирения. Отчаяния и безнадежности, любви и затаенной в глубине страсти. Мы здоровались глазами, узнавали и уже радовались новому знакомству. Мы тихо и незаметно для других переговаривались о погоде и даже начали касаться личных тем. Мне стало известно, что она скучает от одиночества, что книги – единственная ее отрада, что она работает в каком-то офисе и недавно купила компьютер, что она мечтает о тихой семейной жизни.
Стоп. Мне как раз этого и надо. Думаю, что обо мне она узнала то же самое или почти все. Мы постепенно привыкали друг к другу. Единственное, что было в этом неудобного, она никогда не устраивала себе перекуров и в туалет не ходила. Она только отвлекалась от книг, как это только сидящий в библиотеке может понять, с чувством пресыщения и наслаждения. Как она была прекрасна в эти мгновения. Она выпрямлялась, не отрываясь от стула, перекладывала книги, просматривала содержание новой книги, перечитывала переписанное и с новым предвкушением принималась за чтение. Это были наши свидания. Моя жизнь постепенно выпрямлялась и получала необходимый покой. Где-то между этим неспешным надсловесным общеним были касания, поцелуи и ласки. Собственно говоря, все наше общение и выглядело долгим, блаженным, непрекращающимся соитием, в перерывах которого я устраивал перекуры, а она заказывала новые книги.


Подавальщицы книг

А сколько препятствий и искушений создавали жрецы этого мира – подавальщицы книг, библиотекари.
По сути, это милые и добрые люди, которые своим невидимым присутствием создают атмосферу библиотеки. Но это лишь внешние замечания. Они являются настоящими служителями тишины и порядка, царящего в читальном зале. Готовые прийти на помощь по первой просьбе читателя, они становятся главным объектом медитирования во время чтения. Это настоящие музы читальных изб, несуетные жрицы покоя и знания. Если книги – это ворота в мир смысла, то библиотекари – его привратники. Они первые из людей, которые облекаются ореолом смысла, витающего в воздухе, пропитанном и вязком от присутствующих здесь судеб. Они как весталки знают все о каждом и в то же время не способны ничего сказать, ибо не хватает каких-то деталей биографии, анкетных данных. Хотя по поводу последнего, еще можно усомниться – ведь нашими библиотечными карточками они владеют. И читают – как линии на ладони, прозревая в них линии судеб. С каждым из нас неизменно создается проекция возможной жизни вдвоем. Жизни или сюрприза – например, приглашение на концерт классической музыки со всем вытекающими отсюда последствиями. Бытие вдвоем плюс библиотечный фонд. Но как мы для них объект вожделенного счастья, так и они для нас – предмет отвлечения и развлечения. С библиотекарями не создашь семейного счастья. Почему? Да потому что в этом случае работа превратится в дом, а это уже дополнительные обязанности. Представьте только, я иду в бибилотеку к жене на работу. Зачем допускать такую тавтологию. Она сама принесет мне книги домой. А вот избежать дома уже не удастся. Ведь библиотека – это и есть клуб в прямом смысле: для семейных и холостяков, для обездоленных и горемычных, для неудачников и везунчиков по работе. Здесь неповторимый аромат мужского (отдельно) и женского (отдельно) сближения, не требующего обременительных церемоний по знакомству и времяпрепровождению. И, слова не проронив, ты вступаешь в тайный доверительный круг соучастников и одноклубников. А библиотекари – это и есть символ такой свободы.


Перекуры

Что же такое вышеуказанные перекуры?
Это пищеварение духовной пищи, которую принимаешь сидя в читальном зале. Пищеварение в буквальном смысле, потому что сидячее положение, столь естественное для принятия естественной пищи, оказывается крайне неестественным для принятия духовной. Надо дать возможность осесть прочитанному и осмыслить. Первый этап осмысления начинается здесь – в коридоре рядом со стендами, где, кстати, курить запрещено. Но тотальное нарушение этого запрета и попуститительство со стороны библиотекарей – лишнее свидетельство естественности и правильности соблюдения процесса пищеварения духовной пищи.
Здесь встречаются люди, которые только ради такого осмысления здесь и собираются. Осмысляется многдневный, многомесячный и многолетний труд и еще более многолетнее существование читателя, который здесь перерождается в писателя (читай: творца). Выведенный за штат диакон, который переводит с русского, который есть перевод с древнегреческго и вульгаты, которые есть, как известно, переводы с арамейского и древнееврейского, которые считаются переводом с горнего. Он курит сильные и необычно дымные цигарки без фильтра. Молодой мнс, который собирается стать кандидатом–каких–наук–не знаю, в вечном свитере интеллектуального труженика с большим обручальным кольцом и толстой ручкой, которую выносит с собой в знак продолжающегося творческого процесса. Он курит сигареты с фильтром местного производства. Они полегче, но все же отвратительным дымом напоминают об аскезе интеллектуального подвига. Журналист в длинном донжуановском плаще. Он аки пчелка листает подшивки газет и гуляет со своими практикантками. Сколько лет он на этой работе. При мне он часто подседал к тихим аспиранткам. Это своего рода мой соперник, но надо признать, что он далеко переплюнул меня и пошел дальше в реализации моих медитаций. Курит он, как и приличествует его обаятельному поприщу, дамские легкие сигареты с ментолом. Еще часто встречаются профессора и академики, чье детство – улица, студенческие годы – студенческие годы 60-х, а нынешнее положение – обманчиво. Ибо не знаешь, кто перед тобой: автор десятка монографий и сотни статей или правдолюбец, которого пытались выслать при Сталине и замолчать при Брежневе, а теперь он готовит статьи по поводу кризиса в стране и обвала просвещения, постатейно и тезисами передает свой опыт нынешнему руководству и хочет достучаться до сердца нации. Они уже создали все что могли и курят неважно что, мешая по многолетней привычке дым со словами.
Моя ниша – в стороне. Я занял позицию стороннего наблюдателя и принимаю общение только до фильтра, когда приходится сигарету тушить о подоконник и выбрасывать окурок в окно. Вообще-то мне нравится тишина и одиночество. Я люблю глазеть на развернутые рукописи и фотографии за стеклами стенда и стараюсь понять свое отношение к ним...


Туалеты

Нельзя не коснуться этой темы, так как она имеет большую наглядность для нашей темы. Это иное место в любом учреждении, в доме, и библиотеки не исключение. Здесь происходят вещи, никогда и никем не описанные, разве что вездесущим постмодерном. Здесь, как говорится, отхожее место во всех отношениях. Но если в курении мы увидели аналогию с пищеварением, то походы в туалет связаны с настоящим высбождением творческой и интеллектуальной потенции. Вы никогда не замечали, что мысль рождается в движении, по слову философа Ниц-ше? А какое движение производит засидевшийся за книгой интеллектуал? Правильно – встать, размять незаметно затекшие члены, а это легче всего осуществить в походе по малой нужде. Как неохотно отрываться от книги, от чтения, и весь, окутанный этим процессом, как слепой на ощупь, отправляешься по коридору налево. Но что за чудо! Справляясь и отправляясь, вдруг – да, да, именно вдруг рождается. Рождается оно. Мысль или вся архитектоника читаемого произведения, план собственной статьи, опровержение или – того гляди – бесконечные горизонты космического проекта. И видишь мир далеко, далеко, и мысли роятся вокруг твоей головы, и ты вступаешь в реальность.
Нельзя себе вообразить более запущенного и загаженного места во всей вселенной. Хуже может быть только чтение автореферата по соисканию искомой степени... тьфу, уже подташнивать начинает... с ее посеревшей обложкой и похеренным содержанием. И это нельзя считать недосмотром. Именно в этой запущенности и состоит одухотворенность момента. Обводя глазами стены с отваленным кафелем и лопнувшей краской, сталкиваясь с жестяным кубом, наполненном гнилой водой двухлетней давности, двигаясь сквозь испарения и плотное чувство мерзости запустения, сжимая сердце, чтобы оно, не вынесшее пыток, не выскочило из груди, понимаешь, что все это не играет никакого значения. Все бытие этого сортира равно нулю в любой системе ценностей. Это утопия в наглядном, зримом, осязаемом каждой порой, вдыхаемом каждой клеткой варианте. Это отсутствие в присутствии вещи и присутствие (хоть никакое) в онтологическом отсутствии. Что делать с такой формой бытия, как не думать об истоках абсурда. Здесь даже не необитаемый остров, здесь не прочтешь ни одной страницы, как в свое время была прочитана половина детской литературы в незабываемом домашнем, родном туалете, откуда, собственно, и родилась идея читать сидя и читать сидя за столом и читать сидя в читальном зале публичной библиотеки. Разве этот вариант не наводит на философские рассуждения? Более того, ввергает и вкручивает тебя в реальность, по сравнению с которой абсурд бытия самой библиотеки не так очевиден.
Здесь приятно постоять, осознавая себя жителем иной родины. Интеллектуальный труд видится именно таковым – трудом, который имеет и другую сторону, именно ту, в которой находишься. Я уже не представляю туалеты иного содержания, с евроремонтом, туалетной бумагой, откуда медлишь уходить и продлеваешь наслаждение, тщательно моя руки и глядя в зеркало. Ум требует основательной встряски, он должен понять, что бывает, когда его не существует. И заствляет бережнее относиться к окружающей среде.


Погружение

Но вернемся на свое место.
Возвращение к книгам не самоцель. Возвратившись, находишь вход в свое читательское Я сдвинутым. Словно без тебя кто-то тут изворотил дом твоего бытия. Извратил и наворотил, разворошил убежище, разрыл таинственное ложе, в котором спал пестуемый словами младенец моего творческого состояния. Оно, ложе смысла, оказыватся скукоженным и уменьшенным. Влезаешь в него словно в скафандр и чувствуешь убийственную тяжесть земного притяжения. Буквы наливаются свинцом, в глазах наступает резь, голова тяжелеет и глаза слипаются, в зале кажется чересчур темно.
Откладываешь в сторону живой пульсирующий, сочайщийся смыслом момент – в этот раз посетило заманчивое начало новой работы: «Библиотекарь – это женщина, лишенная женского рода»; каждое слово этого афоризма блуждает по телу и так и толкает на дальнейшие интеллектуальные и поэтические разыскания. Однако, думаешь, пора бы заняться делом, ибо внешняя оболочка давит, жмет и колется, словно жерстяной свитер, надетый на голое тело, и ерзанья на стуле привлекают внимание ушей тишины.
Не знаю насчет библиотекарей, но вот образ подводной лодки, навеянный минутным самоощущением, стоит дальнейшего изыскания.
Мир вокруг, а точнее – прорывающийся в высокие прямоугольные окна – действительно откорректирован библиотечным бытием. Надо сказать, что в своих стихах, начатых тут же, за бегущей строкой какого-то учебника по литературе, навеянных каким-то неакадемическим поведением слова, если и были пейзажи, то они сплошь обязаны форме прямоугольного окна публички, этим выходам в природу, которая тоже была ограничена, сжата и втиснута в ансамбли сталинской архитектуры, но которая, как в рамке картины, вызывала нежные чувства, острые переживания. Это напоминает тоску по жизни после затяжного одиночного плавания. Это я понял намного позже, превратившись из творца, которым меня сделала библиотека, обратно в читателя и интерпретатора. Как, кстати, понял и то, что природа вовне равна была отсутствию природы в таком вот месте, внутри, здесь. Нет, конечно, читальный зал не есть пустая комната – я был здесь первым, я уходил отсюда последним, знаю – это место пустым не бывает. Однако жизнь здесь была лишена природы, лишена острых и резких линий, лишена бесконечных проявлений индивидуального. Мы походили на людей, запечатанных в замкнутом пространстве, оставивших свои эмоции и чувства снаружи. И отсюда все, что происходило здесь, было своеобразным восполнением потерянной вселенной. Аналогия, построенная на тоске по чувству и мимолетному.


Читательница

Она не была моей выдумкой, а порождением библиотечного сидения. В траурной шляпке с искусственными цветами и едва ли не со страусиновыми перьями, в черном платье с кружевным вырезом, маленькая, похожая на мышь, она входила и выходила всегда со скандалами и сумками, цепляющимися за столы. Сев и разложив книги, она тут же вставала, переплывала обратно к стойке и, пожаловавшись подавальщице на жару, толкотню и вооруженную охрану, снова обыскавшую ее своим насмешливым взглядом, садилась с толстым изъеденным томом русско-анлийского словаря. Этот словарь был единственным достоянием фонда, необходимым всем читателям, и из-за него, а точнее из-за узурпацуии его маленькой вредной незнакомкой часто происходили споры. Предчувствуя недовольные взгляды прозевавших момент, и накал страстей, она усиленно начинает обмахиваться веером и никак не может сосредоточиться на своей работе. Работает она творчески: не читает, а колдует над рукописями, которые неизвестно когда и где появились. Сделав правку, она вновь откидывается и вступает в немую перепалку с соседями. То ей не нравится ерзанье сзади, то шелестенье слева, то сопение и покашливание спереди, то жаркая воркотня на задних столах. Однажды я всерьез испугался, когда молния на моей сумке издала отчаянный визг, лоб покрылся испариной в предчувствии неприятного разговора (а мне еще надо было лезть в сумку) и лопатки заострились от мурашек ее глаз, бегавших по моей спине. То ей темно, то прохладно, то, воинственно подняв голову и привстав (хотя положение головы над уровнем пола не изменилось), она выискивает роковым взглядом провороненный ею том русско-английского словаря.
И так продолжается изо дня в день, из года в год. Когда-то она была молода и более воодушевлена своим хождением в библиотеку. Она не нравится нам, а мы – ей, вдвойне, втройне. И мы наверняка оставляем такой же след в ее душе, что и она у нас: черный, выхолощенный, сожженный, лохмотья траурного платья, мышиный злобный взгляд, поломанную, скукоженную, истлевшую жизнь, жизнь, съеденную научной тлей. Она – это мы в худшем варианте, когда что-то непоправимо испортилось, бесследно потерялось. С ней ничего не работает: ни воображение, ни бесовская мысль омолодить и скрасить ее одиночество. Ни потенция, ни импотенция. Ни в каком статусе ее не пристроить к своему миру. Она – воплощенный житель антимира. И она такая же необходимая деталь нашего бытия, что и вышеописанные туалеты. Только при наличии души и некоторых гигиенических средств.


Свидания

Что ни говори, а публичная библиотека – это мир в миниатюре; подводная лодка, плывущая в океане неведомого, а неведомое – это как раз и то, что привык считать домом. Отсюда идешь домой с повышенным чувством ответственности. Если бы все это время читал дома, то мучился бы от непродуктивно потраченного времени. А теперь – побывал там, где все бывают и занимаются одинаковым делом. Теперь скажешь домочадцам – в библиотеке был, и свободен от дальнейших объяснений. Библиотека значит библиотека. Что делать. Делать нечего, будем кормить работягу.
Но в самой библиотеке не все так просто. Мир там поделен на этажи и ограничен читальными залами, каждый из которых занимает собственный уровень в иерархии смысла. Каждый угол этажа – это вход в непостижимое и виртуальное. В залах дуют очень одухотворенные сквозняки. На каждом перекрестке из пронизаннных смыслом струй происходят таинственные (вдумайтесь в это слово - таинственные) встречи. Каждая встреча обведена символическим кругом. Здесь, как легко можно убедиться, ничего случайного не происходит. Начиная со встречи с Платоном, читать которого я начал здесь, в мой первый библиотечный год, в каникулы, когда залы пустели и солнце стелило на них свои скатерти, и на меня, студента, смотрели как на придурка. Затем была встреча с Наташей, которая в бибилотеке готовила зимнюю сессию. И это было тоже в первый раз, когда я не смог удержаться и, подвигаемый библиотечной романтикой, встал со своего места и двинулся за нею и остановил в фойе вполне тривиальным образом: «Девушка, подождите... Я хотел вам что-то сказать». И сказал все, абсолютно все, что во мне накопилось и лежало неподвижным грузом. Затем я впервые приходил в бибилиотеку за Эвой, приходил как ухажер, а не читатель, проникал, со всей бессовестной откровенностью пользуясь своим читательским билетом и оставляя прочих ее поклонников и моих конкурентов по ту сторону крепостных стен, и просматривал нехотя и нетерпеливо стихи из наличного фонда. Тогда на меня смотрели как на своего, прошкуренного и отшлифованного реальностью, этим затертым и пожелетевшим от старых газет воздухом. Библиотека стала местом свиданий и гротескно оправдывала название публичной. Время и место свиданий определялось этим топосом: между уроками и библиотекой, после библиотеки, слева от главного входа, сделаю ксерокопи в библиотеке и... А затем, затем был период моего взросления и библиотечного познания. После выпуска никого не осталось, своих онокурсников встретить здесь не чаял, произошел перевод в первый научный зал (гуманитарный) и началось внедрение в настоящую читательскую элиту. Но зато стали встречаться люди из других миров. Из других вузов, из аспирантуры, с работы. И тут-то впервые стала осознаваться и проживаться невозможность дальнейшей безжизненности. Ибо как еще объяснить радость от встречи с забредшей сюда полузнакомкой. И стал актуальным вопрос: кто роднее – бывшая возлюбленная, выходящая из библиотеки (внутри я ее так и не встретил), или незнакомая дама, которая вместе с тобой, как говорится, бок о бок трудится над бесславными своими опусами? Одним словом, началось тотальное онтологическое (люблю это слово, не раз встречаемое в библиотечных книгах) одиночество.

Ровным счетом наоборот

Да, вот так, библиотека со всей беспощадностью лишает внешней жизни и нагнетает свою, символическую. Здесь можно было мечтать сколько угодно, и в этих мечтаниях не ощущается ни капли пошлости, точнее оценки пошлости. Здесь можно было легко знакомиться, ибо люди были одного поля. Здесь выпячивались все личные и сокровенные привычки, как выпячивается губа во время чтения, и состояние читателя было таким же бессознательным, как состояние спящего. Здесь просыпаешься в реальность, но с другой ее стороны, входишь в реальность, но еще не вошел в нее, находишься в реальности, но пребываешь в особом здании, в предбаннике.
И вот почему тебе здесь все мнится наоборот. Жизнь за стенами ждет как заждавшийся пес, пока хозяин выпьет бокал-другой нектара знаний. Но вдруг ты вскакиваешь и бежишь, и пропадаешь, потому что жизнь куда-то сбегает, а ты никогда со своими–не своими книгами не уйдешь, не убежишь, не вынесешь контрабандой (как я все-таки делал это пару раз) на более дешевый ксерокс. Вот почему каждая деталь, каждое мгновение, проведеное здесь, каждое лицо кажутся единственными и неповторимыми и не прочтенными до конца, а сам процесс чтения в лицах бездонен, бесконечен, как и сами лица, но мысли об этом, когда их пытаешься запечатлеть на бумаге, разбегаются и опошляются до чрезмерности. Вот почему в кадидатах и докторах видишь женщин и мужчин и тут же ловишь себя на слове – о недопустимости внебиблиотечного общения ради продолжения рода и смысла с бумажными человечками, которые легко загораются от лучей солнца, с этими калеками одиночества и интеллектуальной работы. И вот почему здесь оказываешься пронизанным смыслом как состоянием – потому что осуществить этот смысл в жизни нет никакого состояния, нет никакого таланта. Нет и надобности. И уходишь в беспардонное словоблудие эпохи, оставляя наличие книг в библиотечном фонде неизменным.


Случай

Августовская тяжелая жара. Я снова стал ходить в бибилиотеку, не выдержав одиночества в домашнем кабинете. Хожу в академичку и читаю литературу по статистике, отдыхая от трудов праведных. Иногда просматриваю подшивки «Литературной газеты». Через каждые полтора часа – перекур. Курю, выходя из здания и спасаясь от духоты машинного отделения. На на улице под сенью дерев так же обдают грудь волны шевелящейся жары. Не по жаре, а по накопившейся усталости в пожелтевших и поредевших кущах чувствуется осень, начало семестра. Хоть какой, а сдвиг с мертвой точки.
Вдруг – она, моя безымянная незнакомка, надолго выпавшая из наших свиданий. Она заприметила меня и еще издали, чтобы я и поймал и не поймал, улыбнулась. Это был сигнал и одновременно не сигнал. Подходя, замедлила шаги, а потом сделала крутой поворот и пошла к фонтанчику воды напиться. Собственно, первым этот шаг сделал я, а она повторила. Вот наши пути и сошлись. У фонтанчика с водой.
И я набрался смелости и спросил ее пересохшим мгновенно ртом, переведя наши свидания в иную плоскость:
– Где вы так долго пропадали?
– А вы? Я тоже заметила, что вас не было всю весну.
А дальше, дальше закрутилось, как в романе, который, к стыду своему, никто из нас не читал. Она взяла книги и, не просмотрев их толком, сдала обратно, и так получилось, что вышли мы одновременно. Она пропадала, потому что наконец-то защитилась, зовут ее Кара, она психолог и быстро, как по ладони, определила, какие книги я читаю и какой я специальности.
Мы долго шли на ее остановку и прошли полгорода, изнывая от страсти и любви. Это было самое неправдоподобное знакомство. Я не мог так сразу с ней расстаться и положил руку ей на плечо. Плечо вздрогнуло, но она даже не посмотрела на меня.
И тут мы оказались у ее дома. Оказывается, я ее провел. И тут же последовало приглашение на кофе. А после того, как она добавила, что родителей дома нет, сомнения у меня рассеялись. Я попался в сети. Перед первым поцелуем она сыграла короткий этюд девичей скромности, а потом разыграла сцену отравленной одиночеством молодости и только после этого допустила почувствовать моим рукам ее горячее тело. Ну а потом, без переходов и передышки, ввела меня в спектакль воображаемого сватовства и перед всеми ее родственниками я дал клятвенное обещание сочетаться браком с той, с которой сдирал потерявшую всякую эстетическую ценность длинную юбку. Сработано нечисто. Наговорил много лишнего. Всякие нерифмованные строчки о верности и вечности, о страстности и о всепрощении, о гранатовом соке и треснутом, сочащемся плоде молодости. Собственно, вследствие библиотечного затянувшегося сидения, мы были лишены языка страсти. И в наших ласках была какая-то усталость, роднившая нас, но и оталкивающая. Строчка за строчкой мы вспоминали «Песню Песней», карабкались и срывались в омут цитируемой каждым движением наших тел поэзии Наапета Кучака. Губы то находили друг друга, то терялись, как терялись слова, маркированные апельсиновым соком и вкусом вишен. Мы доказывали друг другу правоту на наречии вздохов и выдохов. И дыхания наши переплетались в этой темной комнате и душном воздухе. Мы, наконец-то, вырвались из тесных библиотечных костюмов, но наше чтение друг в друге попахивало стилистикой учености. А при этом мы выказывали полную неумелость в этом деле. Книга захлопнулась, после то, как действие достигло кульминации.


Заключение

Никакой книги не падало с ночного столика, это хлопнула дверь, входная дверь. Однажды я вышел и не вернулся. Это было жестокое решение. Это был хлопок реальности, от которого кружилась голова. Накануне я признал – опять же перед несуществующими ее родственниками, – что данных обещаний я выполнить не могу. Сказал, что нам обоим не мешало бы прочесь брошюру об элементарном поведении пыла страсти, чтобы понять, что у нас все выглядело как бунт против бункера библиотечного мира. Выйдя из библиотеки вместе, мы вошли в нее порознь тайными путями. Мы вернулись к старому занятию и уже не замечали друг друга. Между нами находились слои, стеллажи, этажи промежуточной литературы, которую штудировать ни силы, ни желания не было. Простой разговор носил характер вечной запутанности в вопросах морали и бытия. Каждое новое слово тянуло нас назад в прошлое, а перед глазами расстилась перспектива банального возвращения на круги своя. Дальнейшее отбирало силы, и мускулы обмякли. Воцарилось царство неопределенности и среднего рода. Я кончился, а ты жива. Чтобы почувствовать себя поэтом, человеком, мужчиной, надо было снова засесть за работу. Почему, наконец, возмущался я, не мы можем наслаждаться друг другом, нашими свиданиями, почему должны давать друг другу обязательства в том, в чем рискует кляться даже сама жизнь, и не можем попросту поговорить, поспорить, поругаться, в конце концов. Почему, соскользнув с книжных страниц, мы попали в вязкое бытие сна, и жизнь оказалась тяжела и непосильна.
Впрочем, этого я не думал тогда, а, вообразив себя мушкетером любви, протыкая завесы пространства и времени, ушел к новой своей возлюбленой, вовсе не из библиотечного измерения. А может быть, даже и этого не было. А была настоящая реальность, так сказать, на дощатой и пыльной сцене, где мы встретили друг друга и так же неожиданно пришли к заключению, что пора бы расстаться. У нее, кажется, обнаружилась лучшая партия, чем я. Но дело не в этом, а в стилистической тонкости: мы опять-таки не расстались, а пришли к заключению.


воскресенье, 16 апреля 2006 г.