Пахло морем

Номер в третьеразрядной гостинице. Зеленоватые в облезлую полоску обои, на них видны многоногие следы от раздавленных комаров. «Анна Каренина», раскрытая на подчеркнутых карандашом словах: «Так и я, и Петр, и кучер Федор, и этот купец, и все те люди, которые живут там по Волге, куда приглашают эти объявления, и везде, и всегда...». Часы бормочут о чем-то своем. Занавески подрагивают, когда с берега долетает теплый, соленый запах воды, разноцветных мозаичных рыб, водорослей, песка – запах Черного моря. Темно-серые перчатки брошены на стол, на котором дымится чашка чая.
Идет пятый год нового века. Пахнет морем, и Ксении представляется, как хорошо сейчас в маленькой хибарке у самого края берега, где в раскинутые сети бросается глупая доверчивая рыба.
– А вы, Марк, просто-напросто смешной человек. Думаете, вы так сильны и независимы? А сами наверняка сидите, поджав хвост, и дрожите за свои пять рублей. Думаете, мне не нравится, когда человек прячет настоящие вещи, мебеля и бриллианты? Я прихожу в восторг! А ваши пять рублей, пусть даже пять миллионов рублей – такая мелочь, такая пошлость...
– Вы с кем разговариваете?
Высокий, с восточными глазами и раздражающей красотой. Римлянин, арабский принц и библейский герой в одном лице. Вошел в комнату, едва не задев головой притолоку, блеснул своей южной смуглой кожей, оглядел презрительно обшарпанные обои и мебель без следов былой роскоши.
– Вы снова здесь? Не понимаю, что вы находите в этих убогих номерах?
– Добрый вечер. Здесь море близко.
– В Одессе море близко везде. А это не обо мне вы говорили только что... – он помедлил, опустив ресницы точным движением, придавая своему лицу ангельски-скромное и противоречиво-томное выражение, – сами с собой?
Ксения отвернулась к окну и сказала сквозь зубы:
– Все-таки ваша красота меня раздражает.
– Неужели так же, как меня – ваша некрасивость?
– Вы очень неприятный и циничный человек, – произнесла Ксения, стараясь сдержать смех, который так и рвался ответить на его грубо-саркастические слова, как бы оскорбительно они ни звучали. – Надо думать, как жить дальше, – неожиданно сказала она. – Кстати, почему вы не на фронте?
– Не хочу жрать корки хлеба и вычесывать вшей.
– Да не волнуйтесь, здесь очень скоро тоже не будет ничего, кроме гнилой картошки. Вашу лавочку разгромят, вы будете пить, плакаться соседям, они будут прятать вас, чтобы ваше личико не разукрасили как следует.
Тонкое оливковое лицо вспыхнуло.
– Что вы краснеете? Революция будет, это я вам обещаю. Когда, спрашиваете? Скоро.
– А то, что сейчас происходит, это, по-вашему, что?
– Цветочки. Будет настоящая революция, которой вы испугаетесь. Крови будет много, и вы начнете мечтать о гнилой картошке и корке хлеба, – Ксения усмехнулась и, сжав губы, поймала приятное ощущение от своей карминной, влажной, бесстыдно-толстым слоем наложенной помады, потом перевела взгляд на Марка. – Ваша красота неприлична, – обреченно вздохнула она. – Ее следовало бы прятать под паранджой.
– Довольно, – он схватил ее за плечо и резко притянул к себе. – Этого хотите?
– Бежать от действительности хочу.

Пахло морем.
Где-то тонули русские корабли, где-то шли забастовки и стачки. Где-то размахивали кровавыми полотнищами и орали: «Долой самодержавие!», бросали листовки, набранные мелким серым шрифтом, и все мокло под крупным летним дождем.
Ксения ползала по его телу, разглядывая каждый его изгиб и каждый мускул, словно в первый раз и с надрывной болью, словно в последний; она тянулась рукой и, почувствовав колючее прикосновение его подбородка и щеки, отдергивала пальцы: его лицо должно было остаться неприкосновенным произведением искусства, холодным, отчужденным, словно бы не имеющим к ней никакого отношения.
– Ну как, убежали от действительности? – приподнявшись на локте, спросил Марк.
– Уже вернулась... Может быть, вы, злой и умный человек, скажете мне, как можно жить среди этой грязи и пошлости, среди сверхъестественного цинизма?
– Навряд ли... Я же сам такой, вы знаете.
Он потянулся за портсигаром и, двумя пальцами аккуратно вытащив тонкую темную сигарету, закурил, не сводя с Ксении пристального взгляда.
Она внезапно покраснела, представив, как выглядит в его глазах: тощие руки, угловато сплетенные на одеяле, острая, как на картинах современных художников, грудь, полуприкрытая простыней, бледное, нездорово разгоревшееся лицо.
– Я безобразна сейчас?
Он сдернул простыню и окинул ее тело придирчивым взглядом.
– Мда, не очень, – насмешливо протянул он.
Она улыбнулась, зло скривив губы.
– Я долго пыталась отрицать, что меня волнует это все. Но, знаете, Марк, совсем недавно мне пришла в голову такая мысль: физическая любовь – это отвращение к чужому телу, достигшее восхищения. Пожелать – значит где-то в подсознании перебороть естественное отвращение к другому телу. Красиво оно или нет, не так уж важно. И, как следствие, из этого вырастает новая идея: в красоте вообще необычайно важна мера. Слишком некрасивая женщина так же неполноценна, как слишком красивый мужчина: первая обнажает перед всеми свою душу и ум, которые должны быть на втором плане; второй – закрывает душу, ум и силу, которым следовало бы играть главную роль.
– Вы и сейчас способны на философские сентенции? – Марк зажег вторую сигарету.
– Эта идея имеет прямое отношение к нам, верно? У меня был любовник, офицер кавалерийского полка. Не смотрите на меня так, да, нашелся человек, которому я нравилась. Он водил меня в рестораны, там пели какие-то цыгане, но мне запомнились только его руки, кладущие шубу мне на плечи...
Она прикрыла глаза и чуть качнулась; Марку показалось, что она прислушивается к звукам невидимого и неслышного вальса.
– Иногда мне кажется, будто я выдумала его. Вот вы – жизнь, реальность; вы видимы и ощутимы. А все, с ним связанное, – полуощущения, сон, греза. К тому же, это происходило в Петербурге, а там всегда все – туман... Мех на плечах, квадратный кровавый гранат на моем пальце...
– Этот? – спросил Марк, беря ее руку.
– Да... Хотела продать, купить пальто, не смогла. Никогда его не продам. Это кольцо, и цыгане, и скрипка... Его я любила.
– Почему же вы теперь не с ним?
– Он застрелился, когда жена сбежала от него с актером карагандинской оперетты. Я ее видела раза два. Интересная, гораздо красивее его, даже немного выше, носила излишне длинные, глубоко открытые атласные платья. Помню, входит в ресторан, просунув крупную руку ему под локоть, травяное платье струится, переливается... Вся как ваза. И он рядом с ней – простое неправильное лицо. Вот только глаза у него были хороши – по-кошачьи разрезанные, светло-серого оттенка. Все вокруг шумело и звенело, а она шла с таким гордым, независимым видом... Ведь все знали о моем существовании. Я часто сидела там же, в зале. А она и виду не подавала, не испепеляла меня взглядами. Впрочем, это вовсе не интересно. Дайте сигарету.
– Застрелился? Дурак. Если он любил вас, а жена сбежала, почему он не мог быть с вами?
– Вы не поймете, – Ксения зажгла кончик сигареты и, коротко затягиваясь, принялась рассматривать кровавую каплю граната. – Знаете, чем он меня покорил? Он божественно подавал пальто и открывал передо мной двери. А вы даже этого не умеете.
Марк так сжал в ладони сигарету, что она прахом рассыпалась по одеялу.
– Вы в самом деле находите уместным заводить такой разговор именно сейчас?
– Уместным? – Ксения подняла на него невидящие глаза. – Все и всегда – уместно. Все это – из другой жизни, ничего того больше нет. Теперь есть революция и вы. Послушайте! Я хочу убежать отсюда! Давайте уедем, уедем навсегда... или до того времени, пока этот кошмар не закончится... Если он когда-нибудь закончится. Я хочу уехать!
– В чем же дело? У вас нет денег?
– Ни денег, ни сил, ни смелости. Помогите мне, помогите мне уехать! Сейчас все так трудно, так запутанно... Или – знаете что? Поезжайте со мной, так будет гораздо удобнее и интереснее... Давайте уедем подальше от всего, что есть, от стачек и забастовок, сядем в поезд и помчимся далеко... Неважно, куда. Устала я от всего: от выстрелов устала, от ругательств и звона битого стекла...
– Да вы что! – в первый раз Марк вышел из себя. – Как я могу бросить все и просто уехать куда глаза глядят?
– Помогите мне... У меня на это сил уже не хватит. Мне страшно...
Марк покачал головой, и черные волнистые волосы упали ему на лоб.
– Не любите вы меня...
– Прекратите! – зло сказал Марк. Он не выносил театральных фраз. – Видите ли, существуют дела и обязанности, в конце концов, долг. Это наш родной город, и с ним надо быть до конца.
– Да... Пожалуй, лучше вы выразиться не могли. Так торжественно, так возвышенно... Сделались патриотом? – пауза. – Так вы поняли, чем он меня покорил? Он божественно подавал пальто и открывал двери. Да, еще у него было представление о чести.
– Мы с вами вряд ли еще встретимся, – вдруг сказал Марк, вставая и заворачиваясь в простыню, как в тогу, отчего сразу сделался безумно похожим на Юлия Цезаря, готовящегося выступить с речью перед войсками.
– Надеюсь, вы правы... Идите к чертовой матери!

Шестой год врывался в жизнь нового века сумасшедшей метелью и звенящей колкостью звезд.
Он медленно, бесцельно пересек Ланжероновскую и Екатерининскую улицы, прошел мимо Куликова поля и Афонского подворья. Весь город расстилался перед ним белой скатертью с точками зданий и людей. Снег сединой путался в его черных волосах, которые за полгода отрасли почти до плеч и теперь свисали по обе стороны его лица небрежными локонами. Да и картинное лицо изменилось: прекрасные, почти женские глаза так сильно потускнели, что казались не блестящими, а матовыми; изогнутые ресницы восточной красавицы бросали синеватые тени на кожу, подчеркивая ее бледность. Глубокая запекшаяся царапина прочертила мутно-красную линию от левого виска до уголка губ, сухих даже на вид.
Ветер донес запахи горячих пирожков с мясом, рельсов и кисловатого железнодорожного снега.

Длинный темно-зеленый поезд неподвижной громадой высился на тонких рельсах. Марк бесцельно брел вдоль его бесконечных окошек и, заглядывая вниз, видел крупные, выпукло блестящие колеса.
Тоскливый птичий крик прорезал вокзальный шум; Марк поднял взгляд и увидел стаю чаек, косо рассекающих небо. Последней, догоняя остальных, пролетела, неся в клюве непомерно большой кусок чего-то, пронзительно-белая чайка.
Марк повернул голову. В окне, мимо которого он прошел слишком стремительно, мелькнули некрасивые, полоснувшие по памяти своей знакомостью черты. Он рванулся назад, и сквозь пыльное стекло едва различил ее неправильное лицо, склоненное над книгой.
Ксения сидела около окна в вагоне и, отодвигая рукой в темно серой перчатке когда-то белую, застиранную занавеску, смотрела на вокзал.
До отхода поезда оставалось совсем немного. На платформе толпился непрерывно суетящийся, разношерстный народ. Краем глаза Ксения увидела еврейскую семью, суетливо кружащую около огромного количества вещей: маленький лысоватый человечек пересчитывал чемоданы и детей; его жена, высокая, с милым и беспомощным лицом, с мелкими воздушными кудрями, которые выбивались из-под коричнево-убогого фетра шляпки, разговаривала с высоким чернокудрым мальчиком лет шестнадцати.
Ксения вздохнула и рассеянно повернула голову направо.
И увидела его.
Он шел в сверкающей снежной пыли, которая освещала его волосы, как нимб, и ложилась на лицо золотой театральной пудрой. Он шел, его силуэт вырисовывался на фоне холодного неба и казался нереальным, созданным фантазией художника для этого серого неба и тусклого мира.
Ксения едва узнала его. Желтоватая кожа, незнакомая царапина, нанесшая непоправимый ущерб этому прекрасному лицу и одновременно придавшая ему новый, неожиданный оттенок. Восточные глаза побледнели, потеряли вызывающий черный блеск начищенных сапог, померкли.
«Господи, как он подурнел! Или стал еще красивее? И как он несчастен!»
Странное чувство, которое нельзя объяснить тому, кто не пережил его сам – необыкновенное ощущение знакомости и близости давным-давно потерянного человека – захватило ее на минуту. Он принадлежал ей, как принадлежал ей этот город, этот вокзал и этот морской запах – так действительно было когда-то. Такое не забывается. Никогда.
– Добрый день, – пустым голосом произнес Марк, поравнявшись с ее окном.
– Боже мой, что с вами?
Он опустил и снова поднял ресницы, обнажая матовые черные глаза. В них больше не было того ровного, донжуанского, виноградного блеска.
– Черносотенцы, камни и вопли с Куликова поля, знаете ли. Я разорен, Ксения, разорен. У меня нет больше ничего. Отец в больнице, сестра давно уехала в Москву.
– Почему у вас такое расцарапанное лицо?
Марк махнул рукой.
– С каких пор вы не читаете газет? О погромах евреев не слышали? Я теперь нищий.
Ксения устало прикрыла глаза: слишком ярко в ее памяти всплыли газетные статьи о погромах еврейских лавочек и домов.
– Вы забыли меня? Скажите, скажите: забыли? – шептал он в запыленное стекло, и лицо у него было жалким, а голос – мягким, обволакивающим и властным.
– Нет, нет. Но больше этого не будет, это невозможно, нельзя этого допускать... – добавила она шепотом, стряхивая наваждение.
– Куда вы едете?
– Куда все уезжают теперь – в Париж. Бегут, как крысы с тонущего корабля. Вот и я побегу вместе с ними. По крайней мере, там можно жить. Недурная соберется компания – эгоисты, отступники и трусы, – она засмеялась через силу, подняв глаза, словно пытаясь ресницами вернуть набежавшие слезы обратно.
– Мне тоже нужно ехать куда-нибудь подальше.
Медный колокол гулко и надтреснуто прозвенел где-то очень близко.
– Как странно: вам нужно ехать, а у меня есть билет.
– У вас есть билет, и вы молчите?!
– Не молчу, а как раз, наоборот, говорю: у меня есть билет. Моя единственная подруга в последний момент решила остаться.
– Вы отдадите его мне?
Ксения покачала головой
– Даже не потому, что вы не помогли мне тогда. Причина в другом. Если бы вы полюбили меня хоть на пять минут, хотя бы сейчас, я бы спасла вашу шкуру.
– А что... что же делать мне?
– Вы можете обратиться к друзьям, они, наверное, дадут вам денег.
– Вы не понимаете! Деньги можно выпросить, взять взаймы, украсть... Но мне нужен другой воздух, новые люди. Только вы можете дать мне это. Я не смогу больше жить в этой стране, – сказал Марк, тоскливо кроша папиросу в прах. – Я теперь – обрывок бумаги под ветром... Брошусь под поезд, честное слово.
– Роль Анны Карениной вам не к лицу. И лучше не давайте слова – вам это не идет.
– Отправляемся! – трубно, как африканский слон, прогремел проводник.
– Вы стали очень жестокой.
– Как учили. – Она помолчала, потом добавила: – Идите. Позвольте мне запомнить вас таким – красивым, в снегу.
Ксения начала опускать стекло. Оно сухо, по-вагонному, по-дорожному скрипнуло, и Марку понадобилось собрать всю силу воли в кулак, чтобы не упасть на колени.
– Ваша красота однажды сразила меня наповал, – пусто и скучно сказала Ксения. – Говорю вам это не как мужчине, а как произведению искусства.
Поезд мягко, намеком, шевельнулся. Только дрогнула ракушка светильника над столиком.
– Все. Идите.
Поезд заскрипел своими старыми костями, закряхтел и, кашляя густым дымом, пополз мимо вокзального кафе и облупленных билетных касс.
 – Ксения! Ксе-ения!!! Вернитесь!!!
Марк подошел к краю платформы и наклонился над ослепительными нитями рельсов.
– Ксения! Вернитесь, или я брошусь под поезд!
– Вы – не броситесь! – донеслось до него из стука колес и дыма.

Сквозь вьюгу и снежный ветер пахло морем.