Пастораль

Пастораль (летопись одной деревни)
 Я, Порфирий Николаевич Капустин, боярин по урождению и агроном по образованию, решил взяться грешным делом за историю своего села, стараясь записать обычаи и нравы окрестного плебоса и события невероятной невероятности, случающиеся в нашей губернии. На дворе стоит 1856 год от рождения Господа нашего Иисуса Христа. Деревня моя, доставшаяся мне по наследству от моего папаши – старого хрыча и скряги, довольно богата – у всех баб ломятся сундуки от платков и разной ярмарочной дребедени. У детей много игрушек и поп учит их грамоте, правда, с переменным успехом.
По праздникам у меня существует традиция «хождения в народ», а проще сказать – я бухаю с мужиками за столами, врытыми в землю на центральной площади. Мужики рослые, широкоплечие и пьют помногу. Но – чинно. Если кто из них превысит свою норму, он не устраивает дебоша, не кричит, и не портит своей благородной репутации несуразными выходками, а просто потихоньку сползает под стол, где уже у некоторых загодя заготовлены тюфяки, набитые соломой, или тачки на двух колесиках, что бы жена, честная труженица не надрывалась, таская этакую ношу. Когда у нас кончается водка, я кричу из-за стола,- «Эй, Марфа!» Из моего двухэтажного терема выходит кроткая женщина в платке, с потупленным взором. Она подходит к столу и своей беленькой ручкой кладет на него три рубля.
- Мало,- рявкаю я.
- Больше не дам,- кротко отвечает она.
- Ух, женщина! - восклицаю я
Она оборачивается и уходит в дом. Мужики хмуро глядят на эту ситуацию, почесывая бороды, а потом начинают кричать наперебой:
- Глафира!
- Клаша!
- Авсенья!
Из домов выходят женщины и кладут перед своими мужьями кто рубль, а кто 50 копеек. Мы посылаем мальчонку на лошади в соседнюю деревню на водочный завод, а сами, в ожидании, курим и размышляем на счет плана водопровода.
Иногда мы, осоловев от скуки, ходим на охоту. Мужики вооружены бластерами- парализаторами. Мы оглушаем оленей и тащим их в деревню, что бы дети их погладили. Оленей мы в пищу не потребляем, они кажутся слишком жесткими, по сравнению с той говядиной и свининой, от которой ломятся наши погреба.
Когда нам все надоедает, мы плюем на посев, и бухаем целыми неделями. Устраиваем бунт, поджигаем деревню и в пьяном угаре идем громить дом помещика. По дороге мы вспоминаем что помещик – это я, и мне достается несколько ударов розгами. Мужикам лень меня бить после того, как моя жена напоила и накормила их до отвала. Мужики засыпают под лавками, предварительно выбив окна – что бы лучше дышалось.
С утра мужики просыпаются с похмелья и идут искать спиртное. Спиртного нет, оно сгорело или бабы вылили ночью. Для приличия поругавшись матом, мужики идут откапывать холодный погреб, в котором хранится кефир и квас. Они садятся на солнце и греют босые ноги, вспоминая, как вчера побухали.
- А как мы барина-то вчера вздули! – кричат они.
- Ага,- вздыхают другие,- вечером устроит он нам вечером опять порку.
- Устрою-устрою, дайте только похмелиться,- поддакиваю я, сидя рядом с ними на солнышке.
Нас пробивает на хавчик и мы идем в свои погреба. Мой дом одиноко стоит среди пепелища. Мужики едят и лениво начинают строить временные навесы. Подъезжают первые телеги с заранее заказанным строевым лесом. Мужики расплачиваются с возницами заранее заготовленными рублями.
- Мож, корабль построить? – шутят они, но стабильно продолжают строить навесы. Ближе к вечеру всё население деревни идет ко мне на поклон. Бабы воют, детишки плачут, мужики падают на колени. Я для профилактики выпарываю одного крестьянина. Вой стоит стеной. Мужики начинают рвать на себе одежду. Я кричу, брызгая слюной, называю их «смутьянами», потом начинаю плакать и обниматься со всеми. Мы дружно идем в церковь на вечернюю службу. Но все разочарованны: церковь спалили еще четыре дня назад. Тогда мы просто вытаскиваем попа из канавы, и он служит прямо на площади. Все ревут. Я в припадке нежности зову всех на ужин и переночевать. Мужики ломаются, но в конце-концов соглашаются. Мы едим борщ с пирожками. Потом до глубокой ночи пьем чай вприкуску. Все ложатся спать в моем тереме. Мужики засыпают на лавках, предварительно выбив только что вставленные стекла – что бы лучше дышалось.

Сплин и нашествие медведей.
В один прекрасный летний день деревней овладела апатия. Мужики почувствовали приступы сплина сразу после того, как проснулись. Вставать не хотелось, и мужики бесцельно пролежали в кроватях до обеда. Потом, все-таки встав, мужики с отвращением глянули на накрытый к обеду стол и отвернулись, сплюнув на пол. Беспричинная тоска овладела их умами. Вчера в нашей деревне проездом был Лев Толстой и он уж очень засмущал мужиков. Толстой был точно такой же, как и его книги – объемный и сложный. Перед смертью мне мой папенька, жмот и скряга, показывал такую книженцию, им написанную. Вроде по-русски на корешке выведено – Лев Толстой, а открываешь, а там не по-русски сразу. Ну и не стал я эту книжку читать, на кой черт мне ее читать, если ни слова понять не могу? Так вот этот скучный граф поймал моих мужиков в поле и давай им проповедь читать, до самого вечера читал, всех угомонил. Я-то умный, в кустах спрятался, да и уполз в погреб от греха подальше. Чего мужикам говорил – не ведаю, да только ружья у них все поотбирал, что бы не убивали никого. Я вот лично, думаю, что он эти ружья тут же старьевщику завалил, и пошел в трактирчик выпивать с Чернышевским, или еще какой литературной гнидой. Но, хорошо, хоть ружьями отделались, а могло быть хуже. Но, последствия от посещения графом нашей деревеньки сказались позже. То есть, на следующее утро. Мужиков поголовно охватила апатия. Они залегли поодиночке кто в кустах, кто в погребе, а кто и на крышу вскарабкался. И в поле никто не пошел. Я-то проснулся как обычно, после обеда, поел, и решил сходить в поле, мужиков проведать, поинтересоваться, как работы земельные продвигаются. Прихожу и вижу, что работы совсем ни как не продвигаются, все стоит, как вчера стояло, когда граф приехал. Чертыхнулся я, да обратно в деревню пошел. Смотрю по сторонам – а мужики валяются по деревне в произвольных позициях. Я тут решил – упились с утра, да меня не позвали. Осерчал, конечно, а потом смотрю – вроде и не пьяные они. Подошел к Архипию, и спрашиваю строго:
- Отчего не в поле?
- А зачем? – он мне отвечает спокойно так, а сам в сторону смотрит.
- Как зачем? А что зимой жрать будем?
- Вот работаешь каждый день, а о душе подумать времени нет,- вздохнул Архипий.
- Так ты чего лежишь, о душе думаешь что ли? – спрашиваю я.
- Вроде того,- отвечает он. И дальше лежит, смотрит в небо.
Я совсем разозлился, и послал детишек собрать всех мужиков на главной площади. Мужики лениво собрались и расселись по местам за столами.
- Так,- сказал я, когда пришел последний мужик,- что с вами, охламонами, случилось?
- Мыслим мы, барин,- отвечали мужики.
- Не положено мужикам мыслить, это я вам с достоверностью могу сказать, если вдруг все мужики мыслить начнут, и уйдут в Москву за соляным обозом как Ломоносов и будут там науки основывать и открытия делать, то кто же хлебушек растить-то будет? Вы, мужичье, натурально, занимаетесь терроризмом, подрываете экономическую систему в отдельно взятой деревне. Поп наш должон о душе вашей заботиться, а не вы сами. Али он не справляется со своими обязанностями?
- Справляется,- вяло отреагировали мужики.
- Надраться надо,- смягчился я.
- Ну… можно,- ответили мужики повеселей.
- А Толстого не надо слушать, он, поговаривают, Анну Каренину под поезд бросил.
- Слыхали такое,- сказали мужики,- злодей он. Давай, водку тащи.
Попойка была в этот день грандиозная, трижды посылали мальчонку в соседнюю деревню на водочный завод. В пьяном запале у мужиков родилась идея завести пасеку, что бы, когда граф Толстой снова приедет, напихать ему пчел за шиворот, что бы знал, как простой народ смущать. И это решение было еще одним звеном в цепи неудач, постигнувших деревню в связи с появлением Толстого. На следующее утро, когда мужики чуть-чуть отошли от вчерашнего застолья, четверо из них отправились в соседнюю деревню к моему знакомому помещику - пчелозаводчику, с письмом, написанным дрожащими от похмелья руками, в котором я просил его продать мне несколько пчелиных семей, коих у него было изрядное количество. К вечеру мужики вернулись на четырех телегах, полностью загруженных заколоченными пчелиными ульями. Оказалось, что у дочери соседского помещика Николая Петровича был день рождения, и он с утра был уже на бровях, и по этой причине у него открылось невиданное доселе добродушие, в припадке которого он и подарил мужикам половину своего пчелиного хозяйства, не взяв ни копейки денег.
- А куда деньги подевались? – возник у меня резонный вопрос.
- А туды,- сказал Игнатьич, посланный главным в этой экспедиции.
- Куды – туды? – переспросил я.
- Ну, подарок мы купили девке егоной,- ответил Игнатьич.
- И что же вы купили? – не отставал я.
- Сначала мы, посовещавшись с мужиками, решили, что лучший подарок – это бочонок водки, потом решили, что одного будет мало и купили три, а потом подумали,- «На кой черт тринадцатилетней девке три бочонка водки?», и решили купить ей петушка на палочке. Так и поступили.
- А бочонки то где? – спросил я.
- А куды они денутся,- сказал Игнатьич, - с собой привезли, берегли пуще глаза.
С этими словами Игнатьич откинул полог с одной из телег, и показал сокровище, поважней пчелиных ульев. Под брезентом стояли бок к боку три бочонка лучшей водки. Не буду рассказывать, о том, как три дня и три ночи мы всей деревней обмывали покупку, и радовались от души тому, что все это богатство досталось нам почти на халяву.
На четвертый день после того, как прибыли телеги с ульями, мы все-таки решились их расчехлить, предварительно отнеся на самое дальнее поле. Ошалевшие от трехдневного голодания и отсутствия свежего воздуха пчелы разбушевались. Они кинулись на мужиков и меня с явным намереньем выжать из нас нектар и сделать мед. Но, русский мужик, он из чего состоит? Из костей и мяса, ну еще из желудка, а вот чего-чего в нем точно нет – так это пыльцы. Пчелы были недогадливые и даже не имели ни малейшего понятия, что содержится в русском мужике, а чего – нет. Так что они кинулись и стали делать из мужиков мед. Я тоже пострадал в давке. Мужики были догадливые (в отличие от пчел) и сразу кинулись в соседнюю реку, где и пересидели все буйные выходки улья. Ну и я, соответственно, вместе с ними. Вернувшись в деревню, мокрые и продрогшие, мы с мужиками решили, что чтобы не заболеть, стоит прогреть хорошенько нутро. И мальчонка уже пулей летит с соседнюю деревню, а мы с мужиками сидим за столом и курим, в ожидании размышляя над проектом собственного спиртзавода.
С этого дня и начались в деревне настоящие проблемы, каких наверно не было с тех пор, когда мой папаша, старый зануда, пытался ввести сухой закон и даже протолкнул его в земскую управу, где его благополучно положили под сукно. Проблемы заключались в том, что пчелы производили слишком много меда. Мед сочился из ульев толстой струйкой. Хочешь – подставляй тазик, а хочешь – бочку. Мужики сначала хотели. Первые две недели. А потом, когда все емкости в деревне были переполнены медом, уже не хотели. Мужики возили его в соседние деревни и в город неподалеку и продавали за неплохую цену. В сараях, рядом со скирдом сена рос скирд денег. Денег было столько, что у некоторых пришлось вытаскивать соленья из погреба, что бы освободить место. Мужики не знали, что делать с этаким богатством, и боялись его, стараясь реже заглядывать туда, где они хранились. Мы всерьез принялись за разработку медопровода, когда произошел коллапс. Иначе это досадное происшествие никак не назовешь. Как-то ранним утром в деревню ворвалась ватага разъяренных голодных медведей.
Деревня тяжело пережевала их нашествие. Они захватили власть на улицах, они лежали кучками в тени с набитым брюхом и, казалось, умерли. Но это было обманчивое впечатление. Стоило только зазевавшемуся мужику чуть пошире растворить дверь, высунуть чуть подальше свой рябой и любопытный нос, то медведи сразу вдруг вспоминали, что они всеядные животные, и кидались на растяпу толпой. Выйти на улицу не представлялось никакой возможности, а единственное возможное оружие для борьбы с ними – ружья, забрал и пропил в каком-нибудь трактирчике Лев Толстой.
Передвигаться по деревне приходилось по доскам, проложенным между крышами. Степаныч, чей дом находился в аккурат посередине села, даже одно время вздумал установить плату в одну копейку за проход по крыше своего дома, но мужики пообещали, что вымажут его медом и спустят на улицу к медведям, если он это сделает, и Степаныч живо одумался. Но неудачи так и сыпались на его голову. Начинался третий день осады, когда он вздумал варить медовуху, то вся деревня собралась на соседних крышах посмотреть на результат. Медведи тоже пришли, и окружили его дом плотным кольцом, охваченные волнением от неожиданного запаха. Мужики на соседних крышах принюхивались и потирали руки в ожидании. Наконец, через три часа после начала варки медведи решили - созрела медовуха, и принялись ломать бревенчатый дом. Степаныч выскочил на крышу как ошпаренный (жену и детей он отправил к соседям еще загодя), сжимая в руке стакан, наполненный свежей медовухой. Внизу осталась еще целая бочка, но медведи уже до нее добрались. Все мужики перебежали на крышу Степаныча и залегли, приложившись ухом к деревянной крыше. В доме слышались глухие удары и возня. Мужики комментировали вполголоса:
- Добрались…
- Бухают, сволочи…
Вдруг из дома послышался плеск. Степаныч завопил:
- Плюхнулся! В бочку! Пря-мо в мо-ю бо-че-че-ньку с ме-до-вууууухой,- заплакал он, допивая тот единственный стакан. Мужики поглядывали на него с жадностью.
- Доколе! – взревел он, осушив стакан до дна – мы будем терпеть засилье этой медвежатины?
Мужики нахмурились.
- Это же явление природы, нашей матушки. Поди с ним поспорь,- сказали они.
- Поди, поспорь с землетрясением, - поддакнули другие.
- Закон природы должен подчиняться закону государственному,- кричал Степаныч в припадке красноречия,- А есть ли у нашей великой державы такой закон, что бы медведи бродили по улицам? Нету? Съели? Потому держава у нас и великая, что законов нет таких! Государству от медведей одни убытки, а пользы никакой, а мы же, налогоплательщики, не способны трудиться и выполнять свой налогоплатильщеский долг! Государству нашему важен каждый рупь, идущий ему в казну. Еще в конституции будет написано, что государство должно защищать своих подданных!
- Комуняка поганый, - послышалось откуда-то с краю.
- Постой-ка, - рассудили мужики,- пущай говорит.
- Значит, нам к царю надо на поклон идти, что бы он нас от напасти этой избавил,- закончил Степаныч.
-Ура,- закричали мужики,- идем к царю!
Мужики разделились пополам путем жребия, я, соответственно, выдвигался в путь вместе с делегацией. Ближе к утру, мы тихонечко спустились с крайнего дома, пытаясь не потревожить медведей, и дали деру в лес. К вечеру третьего дня делегация добралась до столичного города и постучалась в его ворота. Мужики были усталыми и запыленными, они выбились из сил нести меня на руках, и, на середине дороги решили, что либо кидают меня в канаву, либо я иду пешком. Я все-таки решил быть ближе к народу и пойти пешком. Хотя народ, знаете, и в канаве частенько валяется…
В огромных деревянных воротах открылась бойница, из которой высунулась голова опричника.
- Ступайте отсюда,- закричал он,- санэпидемстанция выдала предписание: в связи с участившимися случаями птичьего гриппа бродяг в город не пускать.
- Мужики, идем мыться,- сказал я - и мы свернули к столичной реке, но остановились, не дойдя до нее нескольких метров. Тяжелые черные маслянистые волны катила река. Берег был засыпан бутылками из-под кваса, сбитня и медовухи. Кое-где валялись недоеденные караваи и пельмени. Мужики застыли, не решаясь сунуться в эту помойку.
- Взятку надо дать,- философски заметил Семеныч.
- Надо – дадим! – сказали мужики. Мы двинулись в ближайший придорожный трактир и, скинувшись, купили 2 бочонка водки. Потом подумали, и купили еще один, который тут же выпили для храбрости. К воротам мы пришли с песнями. В них снова открылось окошко, и снова стражник поинтересовался, зачем мы пришли.
- Водку принесли,- закричали мужики осипшими от орания песен голосами.
- Давайте сюда! – ответили из окошка, и в воротах открылась еще одна бойница, размером как раз только, что бы пролез бочонок.
- Тут какая-то замануха,- подумали мужики, почесали репу, и бочонок не отдали. Потом, решившись, закричали:
- Ворота откупоривай, тогда дадим!
Из-за стены послышалась возня и мучения совести. Потом загремел засов, и тяжелая дверь открылась.
- Куры, индюки, куропатки или гуси есть? – хмуро поинтересовался стражник.
- Нету,- бесхитростно улыбнулись мужики.
- Водку ставьте сюда, - сказал опричник.
Мужики с плясками и улюлюканьем ввалились в город, оставив на заставе один из бочонков, второй же, украсив надписью «За царя», взвалили на плечи и пошли во дворец.
- Где здесь царь,- спросили мы у городового.
- А вы часом, не бунт затеяли?- поинтересовался городовой.
- Боже упаси,- сказали мужики.
- А цареубийства не планируете?- не унимался городовой.
- Никак нет!- рапортовали мужики.
- Тогда вам прямо по этой улице, свернете налево, и будут царские палаты. В этот час Государь чаевничает, так вы покричите его под окошком,- сказав это, городовой улыбнулся и взял под козырек.
Делегация отправилась указанным маршрутом и остановилась под окнами царских палат. Мужики переглянулись.
- А как царя-то зовут?- тихо спросил Степаныч.
Мужики снова переглянулись и пожали плечами.
- А шут его знает,- сказал Васильич,- давайте кричать просто «Царь», чай царь-то один, точно не ошибемся.
- А давайте,- согласились остальные и во все тридцать луженых глоток заорали:
- Царь!
Никакой реакции не последовало. Тогда мы прокричали еще раз, и шторка в окне второго этажа отдернулась, и показался царь. Он был одет в военную форму с золотыми эполетами, которые, отражая лучи солнца, слепили мужиков. Мужики запрыгали как дети, и закричали, указывая на царя пальцем:
- Царь! Царь! Гляди-ка, царь!
Царь поднял руку, призывая к молчанию. Мужики остановились как вкопанные.
- Чего звали-то, на меня что ли поглядеть хотели? Что, царя живого не видели?
- Нет!- ответили мужики хором.
- А, понимаю,- помрачнел царь,- бунт затеяли. Ох, Господи, как же мне это все надоело! – горестно воскликнул он, и продолжил, обращаясь к кому-то в комнате,- Муся, пойди, посмотри на них, опять, стервецы, бунтуют.
Шторка соседнего окна отдернулась на секунду, мелькнуло лицо какой-то красивой дамы и тут же опять скрылось.
- Ну, кто же опять позвал Русь к топору, а? Сами выдадите зачинщика, али в застенки вас?- грозно спросил царь.
- Не бунт,- закричали мужики,- совета пришли просить!
- А,- обрадовался царь,- тогда заходите,- только это, ботинки вытрите перед входом, а то напачкаете.
Тяжелая деревянная дверь дворца открылась, и мужики, сопровождаемые лакеем, прошли по комнатам в тронный зал, в котором, развалившись на троне, их уже поджидал царь.
- Ну,- спросил он с нетерпением,- в чем ваша проблема? Да давайте, излагайте быстрее, а то чай стынет.
Я вышел из толпы мужиков, и изложил царю вкратце суть нашей проблемы. Он посмотрел на нас, хмуро почесал бороду и задумчиво уставился в потолок.
- Значит так,- произнес он после минутного раздумья,- если мыслить логически, что бы устранить медведей, нужно устранить причину их появления – то есть мед. А что бы устранить мед, нужно устранить причину его появления – то есть пчел.
- Ура!- закричали мужики,- царь дело говорит! Ну этих пчел в баню! – и с этими словами мы раскланялись с царем и выбежали вон из его палат на пристань, где купили пару лодок, что бы незаметно ночью, по воде, подкрасться к ульям, и разрушить эти адские машины по производству меда. А заодно и прокатиться обратно домой налегке. Мы поступили точно по плану, двое самых смелых мужиков под прикрытием ночи и вооруженные топорами прокрались на территорию пасеки и порубили на куски все ульи, не пожалев ни одного. Пчелы, взбудораженные ночным вторжением, долго силились найти мужиков в темноте, но не смогли, и тогда рассеялись по лесу. А на следующее утро начали уходить и медведи. Сначала по одному, а потом все сразу, ушли они потому, что в деревне жрать было больше нечего, кроме людей, а все люди бродили по крышам, и были недосягаемы. И тогда мы закатили трехнедельный пир на всю округу, в честь освобождения деревни от захватчиков. А к концу третьей недели случайно спалили всю деревню, вместе с оставшимися от продажи меда деньгами. Загорелся даже спиртзавод в соседней деревне, но это уже другая история. А Александра II (так звали царя, как выяснилось) за эту историю прозвали «Освободителем от медведей», но в последствие, в связи с законом экономии речевых усилий, стали звать просто – «Освободитель».