Китайский фонарик

«Китайский фонарик»
Лебедев Андрей
Libidiv@bk.ru

Дети, уже одетые в осеннюю одежду, в шапках, и с румяными щеками, играют с желтыми листьями в парке. Они собирают их в огромную картонную коробку и сваливают кучу невероятных размеров. Дети подняли целое облако пыли, которое оседает на их одежде. Они влазят на дерево и, долго не решаясь, прыгают в листву. Целая гроздь ожидающих очереди налипла на дереве. Но я пытаюсь не поддаться ощущениям надвигающейся осени. Я борюсь с этим запахом, с этим прозрачным воздухом. На моем лацкане – лазоревый цветок с пятью лепестками, и только он помогает в моем неприятии осени. Но к черту его! Нужно отдаться с головой стихии гниения и увядания, и вместо песни летних русалок, воткнуть себе в уши специальную осеннюю музыку. Страна, которой нет, и никогда не будет, небывальщина. Оттуда никто не возвращается. Мир небытия, Будда и желтое небо.
Скрипит иголка, вертится диск. Я ставлю на старенький проигрыватель пластинку Fleetwood Mac выпуска 68 года, и моя квартирка оживает. Из небытия появляются звуки, и уходят в небытие. Старенький блюз. Хороший звук, пластинка совсем новая, потому, что я ставлю ее очень редко. В больших коробках на шкафу живет целый оркестр. Там есть несколько гитаристов, барабанщик и парень, который играет на губной гармошке. А так же разбитной небритый вокалист, который, наверное, никогда в жизни не снимал ковбойскую шляпу. Музыка, которая всецело принадлежит только четвертому измерению – времени. Увидеть, потрогать музыку можно, но в этом нет смысла, я привык считать, что музыка – это время. Сегодня у меня 68 год. Это, конечно противоречит тому, что за окном, но это легко исправить с помощью штор. Шторы задернуты. Слегка сумрачно. Я достаю печатную машинку потому, что пришел день для того, что бы рассказать одну историю. Я достал ее из пыльного чулана и теперь стираю с клавиш налет времени прикосновениями своих пальцев. В каждую печатную машинку немецкие мастера вкладывали частичку магии, которая помогала всем, кто хотел творить. Такой возможности нет ни у авторучки, ни у компьютера. Только одна печатная машинка создана для того, что бы только писать. Писать и ничего больше. Каждая вещь созданная человеком всегда мечтает осуществиться в своем наилучшем воплощении. Какая кисть не мечтает, что бы ей нарисовали гениальную картину, какой футбольный мяч не мечтает, что бы именно его забили в ворота соперника на последней минуте чемпионата мира по футболу? Но чаще всего, получается совсем наоборот: кисточками красят заборы, а мячи долго-долго пылятся в магазинах. Я хочу, что бы эта печатная машинка осуществилась в моей истории. Итак…

Тихие звуки музыки заполняли пространство двора, освещенного последними лучами заходящего летнего солнца. Музыка легко перескакивала подоконник и срывалась в девятиэтажную пропасть, разбиваясь об землю мелодиями, рассыпалась горкой нот в саду. Редкие прохожие с замученными жарой лицами входили в тихий двор и медленно брели по колено в этих осколках нот. Все здесь было покрыто пылью, и на земле, помимо прочего сора лежал посеревший, свалявшийся тополиный пух. Сами тополя были грязно-зеленого цвета, и вместо прохлады посылали на головы прохожим всю ту же вездесущую пыль и остатки пуха. Ленивая бесхозная кошка лениво потягивалась в тени куста шиповника. В этот день она встала с земли всего несколько раз, да и то, только для того, что бы переместиться в тень, которая от нее убегала, следуя за перемещениями солнца. Лавина симфонической музыки из окна неожиданно прервалась, и на несколько секунд наступила полнейшая тишина, а потом послышались звуки заставки новостей. Шел восьмой час вечера. Кошка, как будто только и ждала выпуска новостей для того, что бы уйти. Она медленно встала, и не отряхнувшись от налипшей на нее за день пыли, шмыгнула в подвал, еще раз доказав, что кошкам плевать на новости.
Где-то далеко, на грани слышимости, завыла сирена. С каждой минутой она приближалась все ближе и ближе, пока не стала невыносимо громкой, внезапно оборвалась совсем рядом. Во двор въехала машина скорой помощи, белая, с яркими красными крестами и надписями и остановилась у углового подъезда. Дверь машины открылась, и из нее вышел врач с чемоданчиком и в белом халате. Он быстро-быстро просеменил в открытую деревянную дверь подъезда, скрипя своими желтыми ботинками, и скрылся из виду. Из другой двери не торопясь вышел водитель, одетый в спортивные штаны и красную футболку. Он отошел на несколько метров от машины, придирчиво взглянул на нее, немного наклонив голову вбок, потом вернулся обратно, порылся в каком-то ящике, скрытом в глубине машины, выудил оттуда серую от грязи тряпку и принялся вытирать ей лобовое стекло. Сделав несколько неторопливых движений, он снова отошел назад и пригляделся, ухмыляясь, видимо, довольный результатом. Выпуск новостей кончился, и чья-то невидимая рука выключила радио. Водитель, все еще сжимая в руке тряпку, вытащил из кармана штанов мятую пачку сигарет и закурил, морщась от дыма. Во дворе повисла тишина. Хлопнула, закрываясь, дверь соседнего подъезда и из нее появились две девочки, одетые в одинаковые короткие летние платья, испещренные мелкими, выцветшими за лето цветами. Светленькая и темненькая, они переглянулись, и во все глаза уставились в машину скорой помощи, как будто это был невероятно инородный предмет, вроде летающей тарелки. Они медленно, осторожно подошли к водителю и стали разглядывать его, не стесняясь. Светленькая подошла ближе, еще ближе, спрятала руки за спину, замкнув их в замок и спросила:
- А вы в какую квартиру? И застыла, улыбаясь и показывая свой щербатый рот.
Водитель напрягся, посмотрел на нее в упор, и ответил:
- Не твое дело, сощурился, потому, что дым от сигареты попал ему в глаза и потер их жилистой загорелой рукой. Иди по своим делам, нечего тут шляться без дела, создавать, так сказать, помехи работе скорой помощи.
Но девочек уже как ветром сдуло. Они пронеслись по улице, сверкая загорелыми ногами, подняв в воздух клубы пыли и тополиного пуха и запыхавшись, вбежали в соседний двор, такой же пустой и раскаленный солнцем и свернули в первый подъезд, на первую площадку, там, где почтовые ящики и остановились, переводя дыхание. Темненькая наклонилась к уху светленькой и горячо дыша, прошептала:
- Я…знаю, куда…к Лизке, на девятый…Она...помнишь, старуху хоронили? На цветок наступила…которые за гробом разбрасывают…и все…умрет…и зеркальце разбила…ну то, розовое…вот уже неделю гулять не выходила…
Быстро-быстро семеня желтыми скрипящими туфлями, из подъезда вышел доктор, вынул из нагрудного кармана халата сложенный вчетверо белый носовой платок, вытер им пот со лба и оглянулся, в сторону двери, поджидая кого-то.
- Ну и жара, сказал он в пространство, потом, снова оглянувшись, крикнул:
- Семен, заводи! Водитель нехотя залез в машину, с лязгом захлопнул дверь и вставил ключ в замок зажигания.
На лестнице послышались неторопливые шаги и, спустя несколько секунд из дверного проема вышел мужчина лет сорока, немного полный, среднего роста с небольшими залысинами в волосах. Он был одет в мятые серые штаны из грубой ткани и белую футболку без ворота. Вид у него был растрепанный, и донельзя неуверенный, он постоянно озирался по сторонам. За руку он вел за собой маленькую девочку, с черными, как смоль, волосами и глубоко посаженными карими глазами. Она мало чем отличалась от своих сверстниц, была одета в такое же короткое платье синего цвета с цветочками, разбросанными вдоль и поперек, но только ее бледный оттенок кожи сразу бросался в глаза. Девочка больна неизвестной болезнью. Девочка медленно угасает. Девочка-девочка.
 Врач остановился на полдороги к машине, повернулся в сторону подъезда, строго посмотрел поверх очков в толстой черной оправе на девочку-девочку и спросил:
- Лиза, сколько тебе лет?
Так глупо, да? Почему-то все взрослые любят задавать этот вопрос детям. Тест какой-то? Глупо-глупо.
Девочка исподлобья посмотрела на врача и промолчала.
- Она уже неделю не говорит, сказал, оправдываясь, отец. Он ерзал, не смотрел в глаза, говорил в сторону. Не говорит совсем… снова повторил он. И бледная… Почти ничего не ест…
- Мы ее забираем, сказал уверенно врач, там разберемся, возьмем все анализы и госпитализируем. В приемной можете узнать все данные, посещения с восьми до десяти и с шести до восьми. До свидания, сказал он и протянул руку, отстраняя отца.
- Подождите, сопротивлялся отец, он неуверенно помолчал, глядя на серьезное лицо врача, и снова отводя глаза, можно мне поехать с вами?
- Зачем? Не понял врач, снова неловкая пауза. Она уже взрослая девочка, ведь да? Спросил он, глядя на нее. Лиза не шелохнулась. Все, сказал он торопливо, прыгай в машину, и поехали. Он взял девочку за руку, другой предварительно открыв дверь скорой, и помог ей залезть. До свидания,- сказал он отцу, закрывая дверь за собой. Машина тронулась, сначала медленно, потом быстрее и быстрее, и, скрипнув тормозами, скрылась за поворотом.
Отец все это время смотрел вслед за машиной, в тот маленький просвет окна, не закрытый шторками, в котором еще можно было увидеть кусочек платья его дочери. Она сидела прямо на скамейке, положив руки на колени и смотря в пустоту.
- До свидания, сказал он в пространство, до свидания…

- Эй, тихо сказал отец, привет. Лиза лежала на койке в больничной палате на белых простынях, ее кожа казалась еще более бледной, чем она была на самом деле. Глубоко посаженые глаза казались еще больше, чем были. Как исхудала. Одна тень. Лиза кивнула, даже не повернув головы в его сторону. Он неуверенно помялся с ноги на ногу, повернулся к стене, взял стул и подсел к кровати поближе.
- Я принес тебе апельсинов, ты же их любишь, сказал он. Она снова кивнула, мягко так, почти не заметно. Он закопошился, расстегнул свой потертый пузатый кожаный портфель и вынул из него полиэтиленовый пакет, полный апельсинов и положил его на тумбочку рядом с кроватью. Пакет развязался и несколько апельсинов с сочным звуком упали на пол, покатились, и он кинулся, неловко так, их подбирать. Закатились. Слезы на глазах.
- Дочка…тихо снова…тихо-тихо…дочка….черт с ними с апельсинами…ты понимаешь… ты у меня одна, дочка…дочка…Лизонька…если ты…как я…без тебя…скажи мне дочка, расскажи мне, ну… почему…Он заплакал, зарыдал, затрясся всем своим телом, вскочил со стула, глаза покраснели, вытащил платок, поднес, вытер слезы, набежали снова. Дочка... Прижался к стене. Ну пооочему…Ну почему со мной….
Когда он ушел, тихо, на цыпочках, будто она спала, затворил медленно дверь, девочка села на кровати, повернула голову в сторону окна, встала и подошла, прислонилась лбом к стеклу, и посмотрела вдаль. Из окна открывался вид на пустырь, в центре которого стоял одинокий тополь, высокий, до третьего этажа, до того этажа, где находилась палата. Красный, холодный диск солнца висел где-то невдалеке, и посылал в комнату желтые-желтые лучи, кривые, холодные тоже. Середина осени, тополь был наполовину гол, и обвалившаяся листва лежала ковром вокруг него.
 - Когда… с этого дерева… отвалится последний листик, сказала Лиза, я умру…Последний листик…Недолго осталось…

- Она… -задыхаясь, глаза еще красные,- она здесь уже полтора месяца…Вы…вы можете сказать, что с ней?
- Ну…я не уверен, что это вам понравится. Доктор мягкий, не то, что тот, из скорой помощи. Смотрит ласково.
- Скажите, чем она больна, это опасно?
- Знаете… она ничем не больна…
- Как не больна? А что с ней?
- Она не хочет жить. Просто расхотела, понимаете?
- Не…не…понимаю,…как…расхотела? Как можно расхотеть?
- Это сложное явление, наука сталкивается с этим не впервые, но лекарства пока никто не придумал…

Письма. Письма-письма. Снова письма. Кто же это придумал? Это что, шутка? Марки-конверты. Почтальоны-ящики. Бандероли-бульдозеры. Посылки-посылки. Это дурной сон. Бумажные журавлики. Кто же, кто же? Письма со всех сторон света. Горы писем. Отец нашел первого бумажного журавлика у себя в почтовом ящике именно в этот день. Он был первый-первый. Прилетел. Выдранный из ученической тетради линованный лист, плохо собран, но журавлик. Он вытащил его из ящика, поднес поближе к глазам, рассмотрел внимательно. Какой-то мусор, дети, случайно кинули, играли. Не до этого, голова другим занята. Дочка. Лизонька. Но – не выбросил, положил во внутренний карман пиджака. Был первый. Потом сразу три. Два письма из Бангкока, и одно из Японии, непонятный город, какая-то провинция. Конверты пустые, а внутри – бумажные журавлики. Три, итого четыре. Он не знал, что думать. Положил в стопку. На стол. Вечером, вернувшись из больницы, включил настольную лампу, надел очки и долго смотрел на конверты. Пустые, сколько ни смотри – пустые. И только журавлики. Отец встал, походил по комнате. Решился, завтра покажет дочке, письма из Бангкока!

Тихий вестибюль, перечерченный накосо лучами солнца. Пора зажигать лампы, осень к закату, день стал короче. Мало солнца и земля остывает. Медсестра за стойкой разговаривает по телефону.
- Подождите,- бросает она отцу, и снова продолжает разговор,- Да, выписали его…все бумаги еще вчера Ленке передала, она должна была занести…Как потеряли? Ну теперь разбирайтесь сами, я все отправляла. Ну или Ленке позвони по внутреннему… Ну найдется.
Как тихо. В отделении всего 3 человека лежит. В разных одноместных палатах. Совсем никого. Дежурная медсестра положила трубку на аппарат яично-желтого цвета и исчезла под столом.
- Вот,- сказала она,- еще вчера принесли, но забыли передать, вы сами откройте. Из-под стола она вытащила посылку, деревянный ящик с печатями из сургуча.
- Надо же, из штатов прислали…
Отец покорно взял посылку, протянутую медсестрой. На удивление легкая. Из штатов... Он прошел по коридору, держа одной рукой посылку подмышкой, другой – портфель. Дошел до палаты дочери, и открыл дверь коленом.
- Привет, сказал он. Тебе посылка из США, два письма из Бангкока и одно из Японии. Смотри. Лиза повернула голову и с интересом посмотрела на отца. Он поставил посылку на стул, развязал тесемки и снял крышку. Посылка, полная бумажных журавликов. Забитая бумажными журавликами до краев.
- Смотри,- и он перевернул посылку в воздухе вверх дном. Бумажные журавлики ливнем посыпались на пол, разлетелись по всем углам.
- Еще,- сказал он,- еще четыре по почте домой,- расстегнул портфель и вынул оттуда оставшихся журавликов. Но Лиза уже не смотрела, она повернула голову в сторону окна, и взгляд ее блуждал где-то далеко.
Письма-письма. Посылки. Бандероли. Заказные и простой почтой. Все – без обратного адреса, только почтовый штемпель. Все страны мира. Сотни, тысячи, тысячи тысяч журавликов. Письма не входили в почтовый ящик, их оставляли прямо под дверью. Коробками был завален зал. Коробки были на кухне. Отец больше не вскрывал письма, и не носил их в больницу. Его дочь это не спасет. Ей все равно. Он засыпал на постели усыпанной бумажными журавликами и обрывками конвертов.

Лиза умерла 3 ноября, в тот день, когда с тополя рядом с больницей упал последний лист. Его сорвало резким порывом холодного ветра, покружило в воздухе и уронило на кучу ему подобных. Лиза глубоко вдохнула, и умерла.
Когда ее выносили, дежурная медсестра долго смотрела вслед, а потом, промокнув глаза белым платком, сказала:
- Какие же люди глупые. Они вечно путают сказки…

Кончилась пластинка, закончилась и моя история. На кухне вскипел чайник, и можно заварить кофе. Или чай. На выбор. Осталось написать немного, смотрите, вон там, на кладбище, рядом со свежей могилой стоит отец. Вокруг него какие-то люди. Он в мятых черных штанах, и пиджаке, который очень плохо на нем сидит. Холодный ноябрьский ветер ворошит его редкую шевелюру. Отсюда не видно, но я точно могу сказать вам, что в кулаке у него зажат бумажный журавлик. Я знаю это, потому, что отец – это и есть я.