Старшая Сестра

Спросонья сильно расчесалась правая нога, ниже колена. Согнулся, хотел почесать, но чесать-то и нечего. Прикосновения к воображаемому голени не доставляют никаких ощущений, и нисколько не помогают от неприятного зуда. Беру со стула ставший любимым протез, и начинаю старательно его пристегивать к досадной культе, которой заканчивается мое правое бедро.
За большую часть жизни научился обращаться с протезом прямо-таки мастерски, прямо как Маресьев, он уже обратился в неотъемлемую, хоть и механическую, часть меня самого. Со стороны даже и не заметишь, что я на самом деле одноногий. Поэтому уже давно ни в ком не порождал того скверного, болезненного чувства, которое именуется жалостью. Правда, интересно, что «жалеть» и «жалить» – слова однокоренные?! Когда-то я даже предполагал, что пчела жалит именно от жалости…
Неприятно бывает лишь тогда, когда протез возьмет, да и предательски скрипнет, причем в самый неподходящий момент. Тогда у людей, очевидно, создается впечатление, что и сам я какой-то ненастоящий, искусственный, вроде Голема или Железного Дровосека. Хоть вслух, разумеется, про это никто никогда и не скажет, а все-таки неприятный осадок остается, мерзостный. Ну да ладно, рассказ все-таки не о ноге и не о протезе.
Опять приснился все тот же сон, и снова я проснулся, обливаясь холодным потом. Такое чувство, что этот невероятно страшный сон с некоторых пор стал основной частью моей жизни, ее центром, а то, что именуется бодрствованием – лишь приложением к ней. Насчет второй части своей жизни замечу, что в ней инвалидность мне даже не помешала, а, скорее, наоборот – помогла. Ведь я работаю программистом, системным администратором, и в этой профессии легко обойтись и без ноги, и этим ремеслом мне удалось прокормиться все приснопамятные девяностые годы. Если бы мое тело осталось цело и невредимо, то я бы непременно стал военным моряком, как о том и мечтал в далекие детские годы, и лихолетье девяностых мне пришлось бы испить до самого дна. А, может, я себя только этим успокаиваю, чтобы навеки загасить в себе так никогда и не сбывшуюся мечту?
Пристегнув железную ногу, я прохаживаюсь по комнате, и при этом даже не хромаю. Смотрю в окно на оживленную весеннюю улицу, на нежненькие новорожденные листочки, и переношусь своими мыслями в город Петропавловск Камчатский, где прошло мое детство, с которого все и началось. Как правило, у людей детство проходит окончательно и безвозвратно, взрослая жизнь начинается как будто с нуля, с чистого листа. Но у меня все не совсем так, точнее – совсем не так. Красная нить жизни, одним из узелков которой и стала отсутствующая правая нога, тянется в сегодняшний день с того далекого времени, и ей нет никакого дела до того, что уже давно все кругом изменилось. Поэтому я проскальзываю по ниточке, почти как на фуникулере, в самое ее начало, закрепленное внутри типового блочного пятиэтажного домика, стоящего в середине Петропавловска Камчатского далеких восьмидесятых годов.
Квартира капитана первого ранга Дубривного погружена в траур. Хозяин пребывает в полнейшей апатии и целыми днями восседает в мягком кресле, не выпуская из рук свою знаменитую огромную трубку. Он даже не замечает своего семилетнего сына, который так же тихонько притаился в противоположном уголке комнатки, и пристально смотрит в отцовские глаза.
Эту крохотную часть мира захлестнуло злое горе, совсем недавно жена моряка, она же моя мама, скоропостижно скончалась. Врачи сказали, что в ее мозге была огромная аневризма, которая могла лопнуть в любую секунду, начиная от самого дня рождения моей мамы, она как будто сама в своем нутре носила собственную смерть, но так никогда о ней и не узнала. Впрочем, какое имеет значение причина ее смерти, главное, что мамы нет, и никогда уже не будет.
Я тогда еще не мог поверить в исчезновение своей матери из этого твердого мира, тем более, что то и дело видел ее краем глаза в нашей квартире, даже разговаривал с ней. Однако, стояло повернуть голову в ее сторону, и мама тут же исчезала, словно растворялась в воздухе. Похоже, что и отец все время видел и чувствовал что-то подобное, по крайней мере, впервые за свою жизнь я увидел, как он плачет.
- Ладно, сынок, - грустно промолвил он мне, поднимаясь с кресла, и, выбивая трубку, - Придется мне снова жениться. Не для себя, а для тебя. Ведь я в море ухожу, автономки по полгода бывают, как ты тут один проживешь?
- Ничего, проживу как-нибудь, - смело заявил я, страшно опасаясь появления в доме мачехи. Потом набрал в легкие как можно больше воздуха, и, что есть силы, закричал:
- Не-е-е-е-е-т!!!
Как можно привести ее туда, где хоть и невидимо, но все-таки живет моя мама, то и дело, являясь нам во снах, в случайных видениях! Кругом лежат вещи, сохранившие ее тепло. Иногда мне даже казалось, что они способны сами собой перемещаться, будто невидимая мама перекладывает их с одного места на другое. К тому же помнил еще разные сказки про Морозко, да про Золушку, ведь детство пока не закончилось.
- Знаешь, у меня служба и так сурова, а тут еще всю автономку о тебе переживать придется, как ты здесь один живешь! Тут никакие нервы не выдержат, даже вольфрамовые (он, как инженер, никогда не говорил «железные», ибо хорошо знал, что железо – далеко не самый прочный из всех металлов). Так что, пойми меня, без женщины нам не прожить. Думаю, что скоро ты меня за это простишь…
Эх, папа, папа, уж тебя-то я давным – давно простил, и никогда не держал на тебя даже крохотной крупиночки зла. Не гневался я на тебя, и когда в нашем доме появилась эта бесцветная женщина, бывшая жена директора советского гастронома, которой после развода с мужем неожиданно захотелось романтики, и она отправилась на поиски морского офицера. Честно говоря, я ее почти и не помню, вспоминаю только, что ее звали не то Люда, не то Лида.
Но была у этой мачехи четырнадцатилетняя дочка, имеющая бесполое, не женское, но и не мужское имя Нелли. Тогда эта девочка казалась мне невероятно большой, почти, что взрослой тетенькой, ведь разница в семь лет для того возраста – это очень много, все равно, что для взрослых – лет двадцать. Внешне она была весьма высокой, черноволосой, с черными же глазами, черты же ее лица казались грубоватыми, по крайней мере, красивой ее я не считал.
Отец и мачеха праздновали свою свадьбу. Хотя, что это за празднование, вынужденной свадьбы, происходящей сразу же после похорон?! Не было ни смеха, ни веселья, ни гостей, ни криков «горько», просто тихо и напряженно пили вино, боясь посмотреть друг другу в глаза, и стараясь напиться до такой степени, чтобы тени прошлого хоть на какое-то время оставили их в покое.
- Вот, Дима, - сказал отец, когда я проходил мимо их «праздничного» стола. Теперь называй тетю Люду (или Лиду, уже не помню) мамой, а Нелличку – сестренкой, ведь теперь мы все – одна семья!
Тем временем Нелли как-то очень мрачно и вместе с тем загадочно взглянула на меня, и кивнула головой, указывая путь в пустеющую третью комнату (квартиры морских офицеров были по тем временам очень большими).
- Пойдем, - шепнула она мне, и мы оказались в помещении, наполненном никогда не используемой мебелью.
Нелли закрыла дверь, на которой блестела стальная защелка. Почему она на ней присутствовала, ума не приложу, ведь на прочих дверях квартиры никаких запоров не было. Раздался звонкий щелчок передвигаемой железки, красноречиво свидетельствующий, что сейчас здесь должно произойти нечто тайное и очень важное, что должно быть схоронено от чужих, пусть даже и родительских, глаз.
С тихим шорохом Нелли принялась стаскивать с себя одежду. Бабочкой приземлилось на пол легкое платье, с визгом съехали колготки, взмахнул крыльями – полуокружностями лифчик. Наконец тихонько упали и кружевные трусики, отчего по моему лицу потекли массивные потливые реки.
В те годы девичье тело казалось мне не просто таинственным, оно тесно связывалось с самим словом «тайна», и до этого момента я видел его лишь на смутной, едва различимой фотографии, тайком показанной мне кем-то из мальчишек. Особенное замешательство у меня возникло из-за того, что я тотально не понимал, что же теперь следует делать, хотя и чувствовал, что совершать сейчас все-таки что-то надобно. Краем своей души я ощущал, что прямо сейчас может произойти нечто важное, моментально переводящее меня в совершенно новое качество, из которого я смогу смотреть на своих друзей с некой гордыней и чувством собственного превосходства. Но все-таки, что же сейчас делать?!
Мучимый последним вопросом, я отчаянно метался внутри себя, и, в конце концов, решил тоже раздеться. Неуклюжими руками я схватился за пряжку ремня и стал торопливо, с нервным дрожанием пальцев, расстегивать свои штанишки.
- Что ты делаешь?! – услышал я над собой твердый и властный голос, к которому еще не успел привыкнуть, и потому не сообразил, что он принадлежит моей «сестре».
- А?.. – запнулся я, задержав пальцы правой руки на своей ширинке. В моих широких глазах застыл огромный вопросительный знак.
- Дурак! – отозвалась Нелли, - Я совсем не для того разделась, о чем ты, быть может, догадываешься! Полюбуйся на меня внимательно и хорошенько запомни! Просто стой и смотри, впитывай в себя мое тело, понял?!
Я покорно послушался и принялся разглядывать ее тело. Честно говоря, львиную долю моего внимания привлекла огромная черная родинка, расположенная аккуратно в ее правой паховой складке. Наверное, в тот момент это маленькое пятнышко заслонило для меня весь существующий мир.
- Запомни, - со стальной жесткостью и слабым лязгом зубов выговорила она, - Это тело будет для тебя самым ненавистным предметом твоей жизни! Ничто ты не будешь ненавидеть так, как его, вместе с тем, что запрятано в его нутре! В своих мыслях ты будешь относиться к нему не как мужчина к женщине, а как палач к жертве. Множество раз оно в твоем воображении повиснет на дыбе, будет сожжено живьем на огромном костре, зашипит от соприкосновения с раскаленными добела щипцами, запищит на зубьях огромной пилы, захрустит своими костями в страшных тисках. Но никогда ты к нему не прикоснешься со сладострастием, не прижмешься, не втиснешь в свои объятия. Понял?! Так тому быть!
Я оторопел, и сразу же отступил на несколько шагов. Значение многих слов было для меня туманно и не вполне понятно, но общий зловещий смысл фразы копьем впился в мое сознание. От испуга не было даже сил на производство вопросов вроде «Почему?» и «За что?».
Пока я покачивался на своих ослабших ногах из стороны в сторону, Нелли уже оделась, и отперла дверь. На кухне в обнимку с мачехой спал пьяный отец, недопитая, четвертая по счету, бутылка вина Вавилоном возвышалась в середине стола, усыпанного объедками.
- Будешь? – спросила Нелли и наполнила до краев два стакана, словно и не было у нас никакого таинственного разговора.
От первого в моей жизни алкоголя сознание моментально помутилось, и, пошатываясь из стороны в сторону, я отправился спать. На следующий день Нелли вела себя со мной столь приветливо и миролюбиво, что все происшедшее вчера я уже принял за дурной сон, навеянный мне винными парами. Вскоре из меня выветрилось тяжелое ощущение чего-то страшного, кошмарного, которое в тот памятный день успело-таки залететь в мою душу, правда, оно так и не пустило в ней свои цепкие корни.
Дальше жизнь стала более-менее спокойной, хотя, конечно же, и была отравлена горьким привкусом смерти моей мамы. Лишь однажды вечером Нелли сделалась сама не своя, все время мне подмигивала и придавала своему лицу совершенно непонятное, заупокойное выражение, упорно избегая при этом разговора со мной, будто неизвестно за что она объявила своему брату словесный бойкот.
На следующий день случилась неприятность, первая из множества бед, которые мое сознание связало потом с присутствием в Нелли моей жизни. Тогда еще я не связал происшествия со своей сестрой и полностью забыл о вчерашних странностях ее поведения. Да и беда, говоря по совести, была пустяковой, просто-напросто я потерял свой школьный портфель, а что может значить потеря какой-то кожаной коробки для человека, который совсем недавно лишился родной матери!
Пришла беда - отворяй ворота. Потом был еще целый частокол мелких неприятностей, венцом которых стало проникновение в нашу квартиру воров. Негодяи ломиком сорвали с петель нашу деревянную, хлипкую по нынешним временам дверь, и как в свой карман проникли в нутро жилища. Что поделаешь, не было в те годы привычки ставить стальные тройные двери с десятью замками, и даже мысль про них просто-напросто никому не могла бы придти в голову. Почему-то злоумышленники похитили мою новенькую кожаную куртку, кое-что из отцовской одежды, но при этом почти не тронули вещи женской половины нашего семейства, если не считать пустую дамскую сумочку и глупую косметичку «сестрицы». Всем этим передрягам опять-таки предшествовало странное поведение Неллички, сопровождавшееся таинственными взглядами в мою сторону, но об этом я задумался уже гораздо позже, когда случилось самое главное. От того происшествия в памяти сохранились лишь монотонные ворчания Люды - Лиды:
- И на кого руку подняли?! На моряка, который все время погибнуть за них готов! Как их ручищи еще не отсохли, не отвалились!
Все новости и неурядицы последнего месяца безвозвратно вылетели из моей головы, когда глаза напряженно вглядывались в стальной островок подводной лодки, исчезающий за серым нагромождением тоскливых морских волн. Холодный, пронесшийся над арктическими просторами, ветер давно уже выстудил все тепло, хранимое под моей одежкой, уже исчез последний след от стальной рыбины подводной лодки, а я все смотрел и смотрел вдаль. Такие проводы отца были мне не в новинку, за прошлые годы их случилось более десятка. Но на этот раз я впервые остро и горько ощутил, что здесь мне оставаться нельзя, и лучше всего было бы уйти в море вместе с отцом…
Соленые морские поцелуи как слезы застыли на моем лице, и я до сих пор не знаю, плакал ли я или нет. Несколько капель залетели в мои глаза, отчего окружающее пространство на мгновение заполнилось туманным мраком. Проглянувшая из пелены линия горизонта показалась багрово - красной, растекшейся подобно свежей ножевой ране.
- А ведь папа сейчас там! - с ужасом прошептал я, и тут же почувствовал, как кто-то дернул меня за рукав.
Мое лицо мигом провалилось в бездоние Нелькиных глаз. Она нагнулась так близко, что кожа чувствовала ее сухое и быстрое дыхание, а каждая частичка моей плоти сама собой приготовилась к будущему огненному поцелую. Однако, вместо поцелуя лишь послышалось:
- Ты его будешь ждать? Считать дни? Напрасно! В вечности дней не сочтешь!
Мои нервы сдали. Несмотря на свой малый рост, я изо всех сил схватил сестренку за ухо и закричал:
- Что?! Что ты сказала?!
Но Нелли стояла непреклонная и спокойная, смертельно удивленным голосом она поинтересовалась:
- Что с тобой, Дима? Что я тебе сказала? Когда сказала?
- Да вот, только что… - растерянно пробормотал я.
- Я только что подошла, и еще ничего не говорила! - вымолвила она с такой уверенностью, что моя рука сама собой впилась в затылок, оставив в покое нежное ушко "сестренки".
- Должно быть, послышалось… - виновато промолвил я.
"А, кто его знает, может, и послышалось. В такую минуту что только не послышится" - провернул мой мозг разумную мысль, и в это же мгновение он распознал явственно услышанный отцовский оклик:
- Дима!
Я оглянулся вокруг, но папу, конечно же, не увидел. "Так ведь он же в море!" - виновато спохватился я.
- И чего только не послышится…
Через пару дней жизнь вошла в свою колею. Как и прежде, я ходил в школу, которой с этого дня уделял гораздо больше внимания, чем прежде, даже доклад о комарах для урока биологии добровольно подготовил. Мое выступление, кстати, вызвало большой интерес, ибо в этих краях несколько месяцев в году воздух буквально пел громкую комариную песню. Надо было чем-то заняться, развеяться, забыться. Но над моей кроватью все также настойчиво и упорно висел календарь, на котором красовался отличный алый кружок, берущий в свои желанные объятия тот день, когда вернется мой папаша. Проходящие же дни я старательно закрашивал черным, как ночь, фломастером, будто они навсегда пропадали в разверзшейся бездне, и их смутные очертания терялись среди непролазной тьмы. Так было съедено больше половины дней, но еще много календарных чисел скалили мне свои зубцы. Их еще следовало преодолеть, перепрыгнуть через этот глухой частокол…
- Завтра после школы можешь погулять, - разрешила мачеха, - Нас с Нелличкой все равно дома не будет, мы по своим женским делам пойдем. Поешь бутербродов, которые я тебе в портфель положу…
- Да, я и хотел завтра с друзьями погулять, - немного обрадовано согласился я, - А домой приду вечером, ближе к закату.
- На одной ножке прискачешь, что ли?! - очень тихо, но все-таки слышно прошептала Нелька.
- Что? - не понял я.
- Да говорю, что ты, Димка - счастливый человек, завтра с друзьями гуляешь, я бы от такой радости на одной ноге бы скакала, честное слово! А у меня в этом городе еще ни друзей, ни подруг нет, все там остались! - она махнула рукой в сторону запада.
- Ничего, найдешь еще… - немного виновато сказала мачеха.
Должно быть, она чувствовала какую-то вину перед дочкой за то, что разрушила всю ее привычную жизнь, выкорчевала ее из окружения привычных людей и зданий, и все во имя каких-то своих туманных мечтаний и надежд. А ведь Нелли чудовищно любила и свой петербургский дом, и оставленных подруг. Больше всего же она жалела о каком-то мальчике, своем первом возлюбленном, оставленном в этом далеком городе. Конечно, их любовь все равно была обречена, как обречена всякая первая любовь, но одно дело, когда гибель происходит сама собой, естественной смертью, и совсем другое дело, если погибает от такого вот предательского удара извне, нанесенного при том собственной матерью. Но на мать, на единственного оставшегося возле нее родного человека, она держать зла не могла, и поэтому ей отчаянно требовалось выплескивать его на других, чтобы не захлебнуться в этом мутном водовороте.
Грусть и тоска, порождающие злобу, сами собой прорывались наружу, и время от времени я слышал ее крики:
- Зачем?! Зачем мы на этом краю света?! В самой заднице мира! Эх, мой Миша, любимый Миша, свидимся ли мы когда?! А как там мой любимый домик, во дворе которого растут букеты прекрасных тополей?! Кто там живет вместо меня?!
Иногда она пускалась на откровения со мной и рассказывала, что когда они в последний раз вышли из родного подъезда, то она обернулась, и заметила, что водосточная труба на желтом домашнем фасаде лопнула, и из нее текут маленькие капельки воды, очень похожие на слезы. Дом плакал по ней!
Я остро, отчаянно чувствовал нелюбовь Нелли ко мне и моему отцу. Зародившись маленькой искоркой, эта неприязнь была яростно раздута свирепым ветром ее неспокойного характера.
Что поделаешь, ведь именно из-за нас она застряла на этом, как она говорит, "краю света" (иногда, шепотом, она зовет наши края «жопой») без всяких надежд выбраться отсюда в ближайшее время. Когда они добирались до этих краев, то "сестра" все еще надеялась, что ее мамаша "подурит и успокоится, и решит вернуться", но здесь она зацепилась за моего отца, как якорь цепляется за мутное и илистое дно. Именно в нас Нелька видела главных злодеев, отнявших ее прошлое, и почти ничего не принесших взамен, и это чувство рождалось отнюдь не в ее голове, а где-то гораздо ниже, в растущем молодом чреве.
Странно, а ведь мы с отцом тоже из Питера, я там родился, когда отец был еще курсантом. Но сколько я не пытался напрягать память, так ничего оттуда и не выудил, ни одного дома, ни одного кирпичика. Все, что произошло в том далеком двухлетнем возрасте так и запечаталось в тех глубинах сознания, в которые уже не проникает свет. Все города Руси я представлял, как Петропавловск Камчатский, только увеличенный или уменьшенный. Поэтому всех "сестринских" стенаний я упорно не понимал, просто не был способен пронести их через свою душу.
Правда, в том далеком городе еще остался мой дед, то есть отец покойной матери, которому так и не сообщили о ее смерти - отец побоялся, что слабоватое сердечко у старика подкачает, не выдержит, разорвется. Но мы к нему почему-то никогда не ездили, только он к нам иногда приезжал, да и то редко. Возможно, родители боялись заразиться вирусом той же тоски, которой страдала Нелли, а, может, папаша не ладил с тестем, точно я об этом ничего не знаю, а спросить уже не у кого.
Воздух в доме казался горячим, прямо-таки ожившим. Чудилось, будто его атомы и молекулы озлобленно впиваются в тело, что чувствовалось, как множество крохотных укольчиков невидимых иголок. Находясь внутри собственной квартиры, я легко мог поверить в то, что зло – и в самом деле живое, имеющее множество невидимых рук и глаз. Конечно, не моя сестра его сотворила, такое ей не под силу, как и всякому существу из плоти и крови. Но было ясно, что именно она привела в наш дом этого солидного «гостя» и указала ему на самое почетное место. Хотя бы на время вырваться из такого дома – величайшее счастье, и прогулка с друзьями мне показалась самым настоящим раем…
В каждом военно-морском городе обязательно есть мрачное место, именуемое кладбищем кораблей, есть оно и в Петропавловске Камчатском. Сейчас перед нами высилось циклопическое царство старого металла. Огромные корпуса старых кораблей с воем царапали борта друг друга, будто жалуясь на то, что вместо естественной гибели в родной стихии, в морской пучине, вынуждены тихо догнивать свой век в этой грязной и неприветливой бухте. Мы, местные ребятишки, являли собой единственную силу, способную хоть как-то облегчить страдания их стальных душ, остановить беспощадную ржавчину, живьем съедающую их плоть. Наши буйные фантазии, красивые, пропитанные романтикой мысли, наполняли старый металл новым содержанием, и в эту мгновения корабли, наверное, чувствовали, что они еще кому-то нужны на этом белом свете. Впитываясь в сталь, мальчишеские мечты воскрешали в ней память о бушующих соленых просторах, о молниях орудийных выстрелов, о дальних странах и невиданных людях, их населяющих.
Всякий раз, когда мы сюда приходили, то чувствовали дуновение в наши лица невероятной радости старого металла, а когда уходили отсюда, наши спины окутывал ветерок благодарности. Я чувствовал, что после каждого нашего посещения этого места, старым кораблям несколько ночей снятся не кошмары медленного разложения, а бодрые сны их боевой молодости.
Конечно же, все мы остро ощущали, как игры на корабельном кладбище из простых забав превратились в некий таинственный ритуал, повторяющийся с определенной периодичностью. Просто раз в неделю каждый чувствовал некий зов, исходящий из этой бухты, после чего мы все собирались вместе и шли к кораблям. Так шли мы и на этот раз, и я радовался вместе со всеми, и не прокралась в мою голову даже крохотная мыслишка о том, что больше я эти корабли никогда уже в своей жизни не увижу.
- Чур, я – адмиралиссимус, главнокомандующий эскадрой! – что есть силы, крикнул я, и полез на борт отслужившего свой век эсминца. С другого борта к нему был пришвартован еще один корабль такого же типа, и мы решили играть сразу на обоих.
Командиром эсминца «Бодрый» выбрали Ваську Ершова, командиром «Свирепого» – Ратмира Иванова. «Образ врага» я вырезал из отцовской газеты «Красная Звезда» – огромную фотографию американского авианосца «Нимитц». Воображение нарисовало целый флот, состоящий из одних лишь авианосцев, высокие взлетные палубы которых закрыли собой весь горизонт.
- Огонь! – скомандовал я, и после этого добавил несколько ядреных «взрослых» слов, услышанных от отца.
Ровная гладь моря в одно мгновение закипела и забурлила, будто некий исполин погрузил ее в огромный котел. Окружающее пространство пропиталось свирепым огненным металлом, пронзающим толстенную сталь с той же легкостью, с какой карандаш дырявит папиросную бумагу. Враг имел над нами ни двукратное и даже не десятикратное превосходство, он был сильнее нас в бесконечное количество раз. По всем законам военно-морской науки мы были обречены, и уже через несколько секунд нашим телам заодно с изувеченным железом предстоит погрузиться в непроглядную пучину, в неведомое морское царство, обратиться тончайшей пеной.
Но какая-то неведомая небесная сила уверенно берегла наши молодые жизни и жизни наших железных друзей, с которыми мы успели слиться в единое целое, потеряв представление о том, где кончается горячая мясная плоть каждого из нас, и начинается холодная стальная плоть корабля. Злобные вражеские ракеты и снаряды, как заговоренные, ложились далеко от наших бортов, не причиняя нам даже малейшего вреда. В одну секунду я даже разглядел прозрачный синий купол, аккуратно закрывавший эсминцы вместе с нами и отводивший каленые беды подальше в сторону, что иной раз даже противоречило всем известным законам физики. Зато наши ракеты и торпеды всякий раз достигали цели, и почти все удары оказывались для них смертельными. Вот один авианосец обратился в пылающий костер, и обостренное око адмиралиссимуса разглядело объятых огнем вражеских матросов, с диким визгом прыгающих за борт. Еще торпеда – и вот другой черный корабль перевернулся вверх килем, показав нам свое заросшее ракушками дно. С него уже никто не спасся, все американцы отправились в царство Нептуна, некоторые из них, запертые в тесном железном чреве, даже живьем. Третий авианосец тонул медленно и сосредоточенно, словно размышлял о жизни и смерти. Его экипаж успел покинуть корабль, но из холодных и бескрайних вод для неприятельских моряков существовал лишь один путь спасения – к нам в плен.
Вот уже все морские мастодонты перещелканы, подобно грецким орехам. Нашей радости не было предела, мы пели и обнимались, и наши крики впитывались старым железом так, словно были для него живой водой. Я решил перейти на другой корабль, чтобы поздравить и его экипаж с невероятной, невозможной победой.
- Ура-а-а! – неслось мне в спину.
- Ура-а-а! – летело в лицо.
- Ура-а-а!!! – заполняло окружающее пространство, счищая с него ржавчину и разгоняя муть многолетнего запустения.
Моя левая нога ступила на борт «Свирепого», а правая нечаянно соскользнула с борта «Бодрого» и повисла в воздухе. В эту секунду я напряг все свои силы, и принялся напряженно поднимать свое туловища. Я рассчитывал уже в следующее мгновение ступить на палубу корабля, но в правую ногу уперлось что-то громадное и тяжелое, яростно зажав ее между бортами.
Когда я оглянулся, то едва не лишился сознания. Прямо на меня медленно, но беспощадно надвигался покрытый царапинами борт «Бодрого», не оставляя никаких шансов на освобождение из железного плена. Быть может, преисполненные чувства благодарности корабли хотели меня обнять, да не рассчитали силенок, но, скорее, это злоба «сестрицы» в нужный момент подставила мне подножку, а все остальное сделал привычный в этих краях вечерний бриз. Именно так я прочувствовал тот момент, таким он и остался в моей памяти.
- Ребята! – что есть силы, закричал я.
Прибежали ребята, вытаращили глаза от страха, и принялись оказывать мне посильную помощь. Кто-то, схватив меня за руку, пытался вытащить наверх, к жизни. Остальные отпихивали слепой, не ведающий, что он творит, борт эсминца. В ход шло все – руки, деревянные палки, кто-то принес железный лом. Стороннему наблюдателю эта схватка, конечно же, показалась бы очень смешной, ибо несоответствие сил сторон вырисовывалось до боли наглядно. Но что еще можно было делать, что предпринимать десятку слабых мальчишек?!
Острейшая, ни с чем не сравнимая боль пронзила мое сознание и смешалась с хрустом раздавленных костей. А многотонная махина, похоже, этого и не заметила, продолжая двигаться дальше и превращать остатки моей ноги в кровавое пюре. Над миром пошли красные круги, они взмыли к молодым небесным звездам, и вместе с ними улетело и мое сознание.
Очнулся я, как это и должно было быть, в больничной палате. Нога слабо и тупо ныла где-то на уровне колена, и я тут же за нее ухватился. Потом долго не мог поверить, что такой родной, привычной для меня с самого детства, ноги уже больше не существует, и встретиться с ней я смогу теперь только после того, как сам отправлюсь в тот мир, где сейчас находится моя мама.
 Потом стал понемногу приходить в себя, свыкаться с обстановкой и выяснять, что же тогда произошло, больше из праздного интереса пустых больничных дней, чем ради какой-нибудь пользы. Оказалось, что, отчаявшись мне хоть чем-то помочь, ребята побежали на военно-морскую базу, и оттуда прибыли санитарная машина и несколько дядек с автогеном. Когда меня наконец-то освободили, то вместо правого голени на мне висел кожанный мешок, набитый мясным фаршем вместе с костяными крошками. Спасти такую ногу, конечно же, не смогли бы даже маститые профессора, а не то, что местные врачи.
 Больше всего в те дни меня угнетало ощущение разрушенной мечты, раздавленной вместе с правой ногой. Не быть больше мне никогда морским командиром, не отдавать приказаний, не побеждать…
- Не побеждать мне! Не побеждать мне! - отчаянно билось сердце, и я заливался реками горчайших слез.
Еще меня волновало сердце отца, каким он будет в тот момент, когда он узнает, что же случилось со мной. Под силу ли пережить это человеку – в один год потерять жену и похоронить все мечты, связанные с сыном?!
Всякий расстрел, как известно, заканчивается контрольным выстрелом в затылок, таким же сухим, как и последняя точка в толстенной книге. Такой выстрел был нанесен и мне, разом превратив весь мир в тупое и бессмысленное нагромождение предметов.
- К – 175 погибла, - услышал я в больничной курилке, когда уже встал на костыли.
Да, в те дни я научился курить, ибо решил, что все мое здоровье ушло вместе с ногой и вредить больше нечему. К чему мне остатки здоровья, если все равно мне никогда не бывать на радостных морских просторах, где они могли бы пригодиться.
Фраза заставила на секунду остановиться мое сердце, а слуху напрячься до такой степени, что жужжание мухи за окном показалось мне ревом турбин стратегического бомбардировщика. Ведь К – 175 – подводная лодка моего отца.
- И что там случилось? Спасся кто-нибудь? – услышал я заинтересованный, но вместе с тем крайне спокойный, лишенный каких-либо эмоций голос, принадлежащий долговязому больному.
- Погорели они. Даже всплыть не смогли. Когда прибыли водолазы, то выяснили, что спасать оттуда некого.
Долговязый склонил голову и размашисто перекрестился.
Я живо представил себе страшный подводный пожар, когда лодка превратилась в огнедышащую адскую печь. Спасения искать негде, кругом страшный раскаленный металл, а за ним – многометровая толща ледяной безжизненной воды. Наверное, пожар на субмарине – это единственный случай, когда столь непримиримые противники, как лед, вода и пламень вступают в невероятный, чудовищный союз, направленный против смельчаков, дерзнувших противостоять этим всеобъемлющим вольным стихиям.
- Прощай, папа… - сквозь слезы выговорил я, и отвернулся от мира, погрузив свои мысли в смертоносное чрево пылающего подводного корабля.
Больше окружающее пространство не содержало в себе ничего, что предназначалось бы для меня. Теперь я лишился и своей красивой мечты, и родителей. На лишенные смысла проходящие дни я вообще не смотрел, будто их и не было, не заметил даже и дня выписки. Помню только, что когда меня привели-таки домой, я удивился от чудовищной безжизненности квартиры, все содержимое которой перекочевало в несколько чемоданов.
- Мы уезжаем, - сухо промолвила Люда – Лида.
- В Ленинград! – радостно добавила Нелли.
Я пристально разглядел ее и тут же вспомнил тот далекий день, когда обнаженная Нелли свистящим шепотом говорила свои зловещие слова. Все сбылось! Именно через нее на нас обрушился черный дождь зла, который она провела через свою душу и тело!
Живо представил себе, как кто-то невидимый вручает Нельке невидимый же сосуд, наполненный смертоносной отравой, и толкает ее под руку. Горе той душе и тому телу, которые послушались, стали пластично – кукольными и податливыми для чьих – то невидимых рук.
Душу пронзило острейшее, как штык, желание мести, хоть какого-то, пусть и символического удара. Рука сама собой подняла костыль, но тут же остановилось. Нет, такого наказания для нее будет слишком мало! Так наказывают только за украденный сапог или рукавицы. Ей требуется чего-то большего, до чего я сразу и додуматься не могу.
- Слышишь, мы уезжаем! – увидев мою задумчивость, повторила мачеха.
- А как же я? – спросил я больше не из-за настоящих волнений за свою будущую судьбу, а просто ради проформы.
- А тебе, мой милый, придется отправиться в интернат. Сам понимаешь, я теперь вдова, у меня на руках дочка, и взять тебя с собой мы никак не можем.
 Было видно, что она тщательно подготовилась к моим предполагаемым слезам и заранее заготовила целый мешок уговоров. Ее губы так и норовили еще что-нибудь добавить, а морщинистое лицо выражало крайнюю степень удивления. Но моих слез, она так и не дождалась. Может, за прошедший месяц я повзрослел разом лет на десять, а, может, просто до предела очерствел к самому себе, или просто не захотел раскрывать свою душу перед этой матерью девочки – монстра.
Потекли дни в интернате. Вокруг обитали дети моего возраста, все настолько больные, что по сравнению с некоторыми я чувствовал себя прямо-таки здоровяком, отчего было несколько не по себе. Одни почти не могли ходить, скрученные детским церебральным параличом, у одного с самого рождения полностью отсутствовали руки, у третьего – ноги. У инвалида по имени Демьян все время неистово тряслись руки, и однажды своими непослушными конечностями он смастерил-таки веревочную петлю, которую привязал к трубе душевой, после чего просунул в нее голову. Сам я о повторении «подвига» Демы даже не думал, не столько из-за боязни потустороннего возмездия, сколько по причине полного равнодушия к собственному телу, даже к его жизни и смерти.
В моей памяти образы этих калек слились с воображаемыми пытками, которым я подвергал Нелли, в том виде, в каком она предстала передо мной в той давней запертой комнате. Странно, но почему-то я обвинял ее и в страданиях моих нынешних товарищей по несчастию, и при очередном мысленном ударе по ее рассеченной множеством кровавых полос коже, вспоминал имя еще одного несчастного калеки.
Пророчество Нелли оказалось правдой. Чего только не вытворял я с ней! И подвешивал вверх ногами, и жег калеными щипцами, отрывая ей красный язык и молодые груди. Ломал кости, вытягивал жилы, замуровывал в бетонный пол… И это уже не было местью за самого себя, ибо воображаемые картины истязаний моментально сменялись образами самых настоящих живых инвалидов, за которых она и получала очередную порцию мучений. Мои мечты не могли ее истребить, стереть с лица земли, и это было их преимуществом перед реальными, физическими пытками, ибо первые могли продолжаться бесконечно долго и не имели перед собой такой преграды, как естественная живучесть человеческого тела.
Потом калеки исчезли, наступило нечто новое. Из Питера приехал мой дед, который рассудил, что нельзя бросать внука в беде. Когда он сюда ехал, он еще был уверен, что его дочь жива, но весть о ее смерти он принял очень стойко, ибо знал, что теперь он нужен мне, и потому не имеет права на смерть.
Вроде бы он даже успел застать Люду – Лиду и «побеседовать» с ней при помощи своей трости с костяным набалдашником, доставшейся ему еще от своего деда – дворянина, и потому очень непохожей на привычные для нас стариковские палки. Я потом даже слышал, будто мачеха после столь душевного «разговора» несколько дней залечивала свои синяки и шишки, из-за чего ее отъезд немного отложился.
В Ленинграде мне смастерили протез, ходить на котором я научился удивительно быстро, только немного переживал из-за тоскливых скрипов, время от времени издаваемых деревянной ногой. Потом я закончил школу, поступил в радиоэлектронный институт, который тоже успешно закончил. Женился, и жена пошла за меня отнюдь не из жалости, она до самой первой брачной ночи не знала о моей отсутствующей ноге, а когда узнала, все равно не сказала ни слова.
Воспоминания о Нелли всплывали в голове все реже и реже, время старательно закрашивало тот период моей жизни непролазной краской. Страдания другого существа, пусть даже и ненавистного, приносят удовлетворение лишь до поры, а потом они тяжеленными камнями ложаться на душу, и поэтому мысленные истязания Нелли поблекли и исчезли еще раньше.
С годами все воспоминания стали расплывчатыми и отрывочными, будто спрятались в темный мешок, и я уже не пытал свою бывшую «сестренку», а просто надежно и неотвратимо забывал о ее существовании. Правда, начался как-то у меня странный период, когда я, непонятно почему, серьезно озаботился ее поисками. Смысл этих поисков остался неведом для меня самого, ибо я не представлял себе, что же буду делать, если все-таки разыщу. Ясно, что я больше не собирался ей мстить, претворять все свои надоевшие пыточные фантазии в плотную реальность. Но о чем я мог бы с ней говорить?! Вспоминать прошлое? То есть четыре месяца, нафаршированные бедами и страданиями? Но к чему ворошить былое?.. И как эта встреча отразится на будущем?
Что мне не понравилось в Питере, так это полнейшая отчужденность людей друг от друга. Каждый индивид здесь – живая самодвижущаяся крепость, и можно, протолкавшись целый день среди плотных людских масс, ни с кем не познакомиться, и не встретить ни одного знакомого лица. В этом плане мой Петропавловск Камчатский был гораздо лучше, и именно за это я всегда его буду любить гораздо больше, чем этот огромный город, затеряться в котором гораздо проще, чем в самых диких и непролазных индийских джунглях. Найти потерявшегося человека здесь практически невозможно, более того, в этом городе каждый день пропадает без вести с десяток человек, а равнодушный людской океан этого даже не замечает, оставаясь точно таким, как и был прежде.
Конечно, Нелли я тогда так и не нашел, да и как было искать, если я даже не знал ее нынешней фамилии, и, тем более, места жительства или телефона. Хоть бесполое имя Нелли и редкое, но в таком городе, как Питер, их может набраться более десятка тысяч. Оставалось только плюнуть, махнуть рукой, и навсегда прекратить поиски роковой «сестренки».
Но, как это ни странно, я нашел ее позже. В день похорон деда, сквозь облака горя, я остро почувствовал до боли знакомый, но уже забытый взгляд. Я обернулся, и не смог поверить своим глазам, ведь прямо в мое лицо смотрела… Нелли! Такая же, как тогда, совсем не изменилась, хоть и прошло уже столько лет!
 И только собравшись с мыслями, я заметил, что глядит она с фотографии, прикрепленной к соседнему надгробию. Вот тебе и раз, значит всякий раз, когда буду приходить на могилу к деду, обязательно встречу и ее!
Успокоил эмоции и внимательнее осмотрел могилку, обратил внимание на даты. Так и есть, умерла она именно в тот год, когда вернулась из Петропавловска, почти сразу после своего возвращения. Значит, когда я еще длительное время мысленно мучил ее тело, самой Нельки уже давно не было на Этом Свете!
Последняя новость как будто огрела меня по голове огромным молотком. Придя домой, я нашел в себе силы лишь лечь спать. И среди сна увидел опять-таки «сестрицу», будто она стоит передо мной полностью обнаженной в той далекой закрытой комнате, и я так же пристально рассматриваю родинку в ее паху. Ее рот опять раскрылся, но вместо прежних слов она произнесла:
- Скажи, хочешь, чтобы я воскресла?!
Меня прошиб липкий, отвратительный пот. Так не произнеся ни слова я проснулся. В голове каменной резьбой застыли ее слова.
- Но ведь не я решаю, воскреснуть тебе или нет, не я воскрешаю! Так при чем тогда я?! При чем! – отчаянно шептал я сам себе, понимая, что ответ на странный вопрос способен как-то повлиять и на то, что случится со мной уже после ухода в могилу. Но что делать, как ответить, куда деваться?!
И по сей день Нелли является мне во снах, становясь с каждым разом все печальнее и печальнее. Она уже не несет в себе даже крохотных частичек зла, теперь «сестрица» стала подлинным воплощением тоски. Свой вопрос она задает все тише и тише, уже готовая к молчанию, которое войдет в нее вместо ответа.
А я уже и готов ответить ей коротким «да», ибо многократно перестрадал и переварил в себе тяжкое прошлое, но как только дело доходит до сна… Не могу! Как ни стараюсь, не могу! С недавних пор я принялся усердно молиться лишь о том, чтобы это короткое «да» все-таки выплыло из моих сонных уст.

Товарищ Хальген
2006 год