фельдшер. гл 3

3.
Есть люди, настолько соответствующие своей эпохе, что самое неистовое время пасует перед ними, как ветер, вырвавший с корнем целую рощу, затихает в кроне столетнего дуба, уверившись в своем бессилии.
Уже и ветер не раз сменился. Уже и новая поросль раскидывает семена, а вековой гигант все ждет своей последней бури, которая самонадеянному саженцу покажется легким бризом, осушающим мокрую от дождя листву.
Но нет и не будет на свете такого прутика, который не видел бы себя в мечтах таким же – не умеющим кланяться, незыблемым и мудрым.

Война застала Марину шестнадцатилетней девочкой.
Невысокого роста, уже тогда не умеющая опускать глаза ни перед кем, она, как и многие ее сверстники, копала окопы, дежурила в госпитале.
Когда кольцо блокады замкнулось, Марина осталась в городе. Тушила зажигалки, помогала добраться до бомбоубежища тем, кто в силу паники или истощения не мог укрыться сам.
Скольких из них она пережила на часы, месяцы, десятилетия – кто знает?
К снятию осады на упрямом, обтянутом кожей лице оставались одни глаза. Свет, исходящий из них, меньше всего походил на смирение.
Тридцать три года, проведенные на севере после окончания института, не смогли подорвать ни здоровья, ни веры в будущее, конечно же, светлое и уж точно, при жизни недостижимое. Работая доктором - рядовым или главным, в поликлинике, в больнице или на скорой – она оставалась верной только своим принципам и понятиям о справедливости.
Марина Павловна Немзер вернулась в Ленинград заслуженным врачом, что давало ей тридцатирублевую прибавку к зарплате и право говорить то, что думает, где угодно.
Деньги она тратила на детей, внуков, затем на правнуков и дачу.
На неотложную Немзер вернулась, вероятно, ближе к пенсии. Тогда уже самая старшая на станции, она спокойно выполняла работу линейного врача, больше никогда не претендуя на руководящие должности, но пускала в ход благоприобретенные связи, если считала нужным.
Железная воля, в которую превратилось врожденное упрямство, давала ей возможность работать наравне со своими относительно молодыми коллегами. Мало того, многие врачи выглядели рядом с ней духовными стариками – разочарованными, уставшими, сгорбленными.
Завод глобальных идей, ковавший для своих нужд людской материал и отправляющий пришедшие в негодность жизни в переплавку, обветшал, рассыпался. Остов чудища пугал покалеченных, но спасшихся. Дети смеялись над их испугом.
Марине Павловне повезло. Выращенная для того, чтобы умереть, защищая систему, она пережила ее.
Разговаривая с ней, даже самые недалекие чувствовали, что обращаются в ее лице к эпохе, и перечить не осмеливался никто. Не из страха – из уважения. Не к идее – к судьбе.
В девяносто шестом году Немзер исполнился семьдесят один год.

Первые сутки, проведенные в паре, запомнились и ей и мне.

Внутренне костенея от ужаса при виде моей неклюжести, она умудрялась сохранять невозмутимость на лице в присутствии родителей, спокойно и четко указывая на ошибки уже за дверью.
Я, и не подозревавшая об обуревавших доктора чувствах, без волнения, в которое мог бы вогнать недовольный тон, следовала данным инструкциям, и концу смены Марина Павловна, глядя на меня, перестала хвататься за левую сторону грудной клетки, объясняя это последствиями недавнего перелома ребер в результате падения с крыши на даче.

Был уже поздний вечер, мы изрядно подустали, и время от времени Немзер даже пропускала меня вперед при подъемах на этажи без лифта.
Чемодан, естественно, несла я, но больше помочь ничем не могла, поминутно оглядываясь на доктора.
- Чего смотришь? – Немзер хмуро посмотрела на меня снизу вверх, - Не сегодня помру, не бойся.
Вздохнув, я, продолжила путь, пытаясь утихомирить фантазию, навязчиво подсовывающую картинки кардиореанимации подручными средствами между третьим и четвертым этажом фельдшером-недоучкой.

По идее, этот вызов достался нам случайно.
Что-то насторожило в тоне матери диспетчера Валю, и она решила, что ехать надо вдвоем.

Мать – необъемных размеров стареющая особа – царствовала в своем двухкомнатном мебелерованном дворце безраздельно. Символы власти – массивные золотые украшения, судя по всему, не снимались даже на ночь.
Во всяком случае, встретила она нас полностью готовая ко сну, и сверкающие серьги в ушах над пышным воротником польского пеньюара ослепляли.
- Ну, сколько можно ждать?! – надменно проронила она тоном королевы, отчитывающей опоздавшего вассала, - Я два часа назад вас вызывала.
- А вы что, - резкий голос Марины Пвыловны звенел от сдерживаемого возмущения, - думаете, вы одни в районе?
- Слышала я эти сказки. Спите, пьете и любовью занимаетесь, а потом еще и вызов брать не хотите.
Дама напыжилась и отвислые щеки ее задрожали от праведного негодования.
- Стара я, любовью на работе заниматься. – Немзер прошествовала по разложенным в коридоре газетам в открытую настежь ванную, - Чистое полотенце, пожалуйста.
- Здесь все чистые, вчера только повесила, - мать привычно приняла оскорбленный вид.
- Вы для себя повесили, а мне, пожалуйста, неиспользованное дайте.
- Нет у меня неиспользованного, все в стирке.
Доктор вымыла руки, стряхнув остатки воды, направилась в комнату.
В центре широченной двуспальной кровати сидела, укутавшись в одеяло, вполне оформившаяся девица лет четырнадцати, как две капли воды похожая на мать.
Разница была только в выражении лица. Девушка выглядела напряженно, и я подумала, что дочери просто неудобно за поведение родительницы.
- Так что у вас случилось?
- Этот вопрос надо было при входе задавать, - мать важно поджала губы, - сыпь у нас уже третий день.
- А вы при входе нам и сказать ничего не дали. Раздевайся, девочка. А вы, - снова обратилась Немзер к даме, - к участковому ходили?
- Когда это я, интересно, с ней в поликлинику пойду? Я работаю, знаете ли, мне некогда.
Стульев нам не предложили, поэтому Марина Павловна, откинув накрахмаленные простыни, села прямо на матрац.
Я осталась в проеме двери, подпирая косяк плечом, лениво поглядывая на происходящее.
Вызов был явно пустой, необходимости неотложной помощи не предвиделось.
Наша пациентка, между тем, стянула серую с блестками футболку, служившую ей ночнушкой, находясь все так же на середине своего ложа.
- Ну, милая, и как тебя смотреть прикажешь? Подвигайся ко мне поближе, не съем.
Та неохотно перевалилась поближе к краю.
Сыпь, и правда, присутствовала. Нежно-розового цвета, она располагалась на груди и плечах, напоминая ожерелье.
Осмотрев девочку, Немзер велела ей раздеться полностью.
Вконец смущенная, та повиновалась.
Я, привыкшая к подробным осмотрам врачей, и та была поражена такой дотошностью.
- Все, можешь одеваться.
- Ну, и что вы нам посоветуете? – мать, удовлетворенная таким внимательным осмотром, благосклонно нависла над хрупкой фигуркой Марины Павловны.
- Я посоветую обратится вам завтра в КВД. У вашего ребенка, похоже, сифилис.
- Да как вы можете?!.. – взорвалась та.
- Да уж, как могу, - пожала плечами Немзер.
Девица сидела ни жива, ни мертва, щеки и уши ее пылали.
Мне стало жаль ее и страшно за доктора.
Мать, казалось, хватит удар. Лицо ее пошло пятнами, глаза и без того навыкате, налились и сделались совершенно стеклянными.
- Да я вас… Да я на вас… Да как вы можете такими диагнозами кидаться?
- Ну, вы же нас вызвали, - врач явно решила закончить разговор. – Женя, пойдем.

Тяжелая металлическая дверь грохнула за нами, эхо заставило вздрогнуть оконные стекла на лестнице.
Я вспомнила, что мы не отзвонились, но возвращаться, понятно, не стала.
- И не надо. – ответила на мои мысли Немзер.- Какой у нас по счету без заезда вызов, не помнишь?
- Шестой, кажется, Марина Павловна… Да, точно.
- Поехали домой, чаю попьем. Было бы что-то срочное – уже бы нас по телефону достали.
На улице шел дождь, размывая накануне выпавший снег, пропитанный ноябрьской грязью.
Десять метров до машины хотелось проскочить поскорее, но в темноте такая поспешность вполне могла привести к падению, да и обгонять доктора казалось неудобным.
Волга приветливо зафырчала, Анзор заводил мотор.
- На станцию. - устало дала указания Немзер, - Карточки писать.
Мы приехали первыми.

- Ну что там с сыпью-то? – полюбопытствовала Валя, протягивая врачу стопку незаполненных карточек, - Мамка уже четыре раза звонила, все грозилась разогнать нас на правах депутата. А я ей: мол, вы побыстрее разгоняйте, пока сами не развалились.
- Да сифилис у нее. Я после войны много его видела. На всех стадиях. Давно, правда, не встречался, - доктор кинула вохкую куртку на батарею и села заполнять истории.
- А нам на лекциях говорят, - блеснула знаниями я, - что сифилиса сейчас полно, почти столько же, сколько туберкулеза. Их всех даже не долечивают.
- Вот ужас!.. – Валя, не договорив, сняла занывшую трубку, - Неотложная детская… С какого адреса?.. Нет, не знаю теперь… У вас был заслуженный врач высшей категории… Пожалуйста… Да, заведующая будет завтра с девяти утра… Всего доброго…Вот ужас! – провозгласила она с новым энтузиазмом. – Они еще и жаловаться будут!
- На что? – хором спросили мы с врачом.
- На неоказание помощи.
- Да и пусть, - не отрываясь от карточек, с деланным равнодушием отозвалась Немзер.
Думать ни о чем не хотелось.
Я молча пошла докладывать в чемодан лекарства и ставить чайник.
На кухне провал окна неумело косил под зеркало, отражая только контуры предметов, скрадывая, впрочем, нелицеприятные детали, например, мою челку, частью прилипшую ко лбу, частью ставшую дыбом. Я засмотрелась в темных силуэт своего двойника, сквозь который светились окна дома напротив.
Что светилось сквозь меня – двойник не сказал. Не успел, наверно.
Одновременно со свистом, раздавшимся с плиты, в кухню вошла Валя.
- Позже попьете. Задых у вас. Анзор уже на улице.

4.