Русский мальчик

РУССКИЙ МАЛЬЧИК

Гитлер скользил сквозь сумерки по переулку, по кружевам мягкого утреннего снега, рельефно вдавливая в легкую и блестящую мякоть следы грубых армейских ботинок. Сумрак звенел хрустом его тяжелых шагов и размывал очертания предметов: словно прохладная пелена слёз заполнила стёкла глаз.

Гитлер… Он сам не понимал, почему его так назвали: прозвище, брошенное без особых раздумий в объятья ледянисто-бодрящего весеннего ветра, было подхвачено его течением и зашелестело на лепестках губ. Может быть, его прокричали мальчишки, когда провожали его сутулую спину недовольными взглядами, сдерживая желание помимо слов бросить в серую мишень камень? Или это был едкий и ужасающий шепот малознакомого человека в вагоне метро? Или кто-то из друзей, улыбаясь, окрестил так? Он не знал, кем был этот человек, чье имя всюду следовало за ним, наступая на пятки. Он даже не пытался задумываться, почему это слово стало его прозвищем… Значит, так надо…

Сейчас он двигался в объятиях свежих сумерек, пытаясь всецело отдаться во власть их волшебному аромату: казалось, что они состоят лишь из аромата, осязаемого глазами. Гитлер вдыхал сумерки так глубоко, что они – прохладные и дымчатые – смешивались с кровью и струились по венам, наполняя каждую клеточку дряблого тела. Выдох… Вдох… Выдох… Вдох… Надо стараться вдыхать как можно сильнее, лишь слегка задерживая дыхание, чтобы не сбиться с ритма. Выдыхать медленно и плавно. Выдыхать лишь часть этого сумрачного воздуха, быстро, но неторопливо, запуская новую порцию - тогда, думал он, сумерки наполнят тебя целиком: ты станешь частью их, если не абсолютным воплощением.
 
Снова и снова возвращался он к удивлению, которое вызывала непостижимость этого смутного мрака предрассветных минут. Он суть гармония света и тьмы. День еще не наступил, и ночь еще не закончилась.

Слепой художник невзначай перемешал краски на шершавой плоскости палитры и, сам того не ведая, получил ту идеальную, непревзойденную игру цвета, о которой начал мечтать еще до погружения в темноту. Смесь, в которой ни один из цветов, её составляющих, не противоречит друг другу, не превосходит друг друга: краски живут в полном, головокружительном равновесии. И сейчас дрожащая рука, сжимающая кисть, снова взлетит и… направляясь обратно, к палитре, разрушит непрочную мимолетность… Шедевр, мгновением созданный, мгновением же будет уничтожен…

Такие сумерки бывают лишь раз в жизни. Особенные, непревзойденные. Все прочие будут служить лишь пресным подобием их, напоминанием, растравляющим стремление еще раз испытать ощущения, точь в точь подобные тем, что испытываешь сейчас. И губительная мысль об утрате мгновения мешает наслаждаться и постигать его в настоящем…

Гитлер вдыхает глубже. «Мимолетность, мимолетность…» - шепчет его одурманенная душа и балансирует на грани меж желанием растянуть прелесть секунды на вечность, тем самым уничтожив очарование, и нежеланием отпускать прочь этот катастрофический уют. Но он должен, должен раскрыть ладони и даровать свободу невидимой бабочке с призрачными крыльями. Чтобы постичь суть сумерек, он обязан выбраться из них…

Гитлер поежился от недовольного предчувствия страха: ему показалось, что кто-то может вторгнуться в его мир, и чудо природы будет медленно таять, пока он отвлечется на посторонние вещи. И больше НИКОГДА ему не будет дарована возможность вновь погрузиться в необыкновенное…

- Гитлер! - взорвавшимся небоскребом навалился и придушил крик.
- Гииииитлееер! …лер! …ер! – полетело эхо.

Немое, удушливое раздражение зрело и расширялось, покидая пределы тела. Злорадные, хмельные рожи близились навстречу под мелодичный звон сумеречных осколков, которые опадали листопадом лохмотьев старой краски с поседевшего небосвода.

- Да кто вам сказал, что я – Гитлер? И что вообще означает это слово? Откуда вам-то известно, что я – Гитлер? Вам, неизвестным мне, пьяным, багровым туловищам… - одними губами шептал он навстречу близившимся силуэтам.

Пальцы только сейчас, когда эхо рассеялось вслед за пороховым дымом, ощутили биение жизни на судорожной холодности пистолетной рукоятки. Упав на колени пред дергающимися в агонии телами, он видел, как уходит из них жизнь, отнятая пулей, выпущенной ЕГО рукой из туннеля ствола…

Колокола… В этот час их быть не должно… И церквей поблизости нет… Вероятно, перед вечерней службой глухой звонарь в маленькой церквушке на другом конце города, отпустил на волю беседу обычно молчаливых колоколов, и их голос, заплутав в городских лабиринтах, обратился в тишайший отголосок, и сейчас, многократно отразившись от стен неумытых домов, достиг слуха человека, которого называли Гитлер…

Он видел, как эхо выстрела несется сквозь стены домов и, вопреки всяческим законам, не стихает, а разрастается, набирает силу урагана и рвет в клочья сонливые души отцов и матерей, сестер и братьев, друзей, знакомых, случайных знакомых, соседей этих парней, обратившихся в пустую форму человеческого тела.

Тонкая лужица крови, выбравшись из-под лежащего, лизнула острым языком колено Гитлера.

- Простите… - шепнула льющаяся по его щеке слеза.

Он поднял глаза вверх. Небо наполнялось крепчающей синевой. Перекрестился.

Через минуту его душа обратилась в слабое придыхание…