Смеющиеся фиалки

Посвящается ребятам афганцам

Саша и Маша в детском доме дружили вначале как брат и сестра. Трогательно было смотреть на них, когда они, повзрослевшие, пребывали в ссоре. Саша писал объяснение, почему произошла размолвка, и отдавал его Маше. Она отвечала, так исписывалась ученическая тетрадь, последние страницы которой были посланиями помирившихся влюбленных.

Получив среднее образование, они пошли поступать в один вуз на факультет филологии. Им хотелось вернуться в детский дом и так же, как их любимая Августа Яковлевна, читать детям стихи великих поэтов, а иногда вместе сочинять свои. Трясти детей за лень, если они не выучили «Письмо Татьяны» или «Во всем мне хочется дойти до самой сути» и многие другие шедевры, в которых жили души поэтов, требуя от них чтение не только голосом, но и сердцем, проникая в мысли героев, и понимая их, любить людей живых.

Удача улыбнулась Маше, она сдала все и набрала необходимые баллы. Сашу не зачислили из-за «тройки» по английскому языку. По возрасту осенью призвали его в армию. Провожая, Маша оторвала его со своим сердцем и, как раненая птица, металась в ожидании вести, где любимый будет служить. Когда она из первого письма узнала, что он в Афганистане, жизнь превратилась в страх. Маша замирала от стука в дверь своей комнаты, выходившей в длинный темный коридор общежития, вдруг принесли известие, от которого небо и земля сойдутся, сплющив весь мир, ее мир. Боялась почты, покрывалась холодным потом, когда на столе проходной видела новые не разобранные письма. Так прошли почти два года, надо пережить еще полтора месяца, и жизнь станет другой. Она, уже студентка третьего курса, получала повышенную стипендию и была уверена: этих денег им хватит, пока он будет залечивать душевные раны. Страх за жизнь дорогого человека и слезные мольбы о встрече сделали ее тростинкой, ребра угадывались при каждом ее движении.
Если бы жизнь шла по ожидаемому сценарию... В одном из цинковых гробов лежал ее Саша. Слезы застилали глаза, ее рыдания заглушили крики ворон и шарканье лопат могильщиков, закидывающих быстрыми движениями сырую землю в яму, поглотившую два сердца — его и ее. Все люди казались ей маленькими муравьями, а опустевшая земля и небо над ней — бессмысленной выдумкой какой-то злой неведомой силы.

Зимнюю сессию Маша сдала кое-как. Стипендии не было, она устроилась на работу в вечернюю смену. Воскресенье она проводила в дороге и у могилы Саши. Однажды она почувствовала жажду беседы с ним — чужим и далеким, родным и близким. Близким настолько, что ощутила его дыхание, простонав, быстрым движением взяла из сумки ручку с тетрадью и размашисто написала:
О тебе моя песня, песня-плач,
Не унять эти горькие слезы –
Под венец увела тебя смерть-палач,
Все мечты обернулись в грезы.
Над могильной плитой рыдаю не я –
Это тень моя поседела,
На земле – под землей, с тобой – без тебя,
Наваждениям мук нет предела.

Она обернула тетрадь в непромокаемый пакет и, просунув его под венок из креповой бумаги, сверху положила небольшой камень.
Когда Маша пришла к Саше в следующее воскресенье, она опешила. Венка из креповой бумаги не было, могила, усыпанная разноцветными фиалками, казалась смеющейся. Она расторопно отодвинула большой круглый камень и достала тетрадь. Печатными от руки буквами кем-то аккуратно написано:
«Он никогда не любил неживые цветы. Ты забыла его мечту о больших окнах с широкими подоконниками и смеющимися на них разноцветными фиалками?».
Тетрадь выпала из ее рук. Она была в полуобморочном состоянии. «Это его стиль — он жив!». К ней подошел сторож. Правый рукав его черного длинного плаща был пуст, лицо закрыто белой тканью, как в жарких песках у бедуинов, глаза — темными очками. Он протянул ей нитроглицерин, она с отчаянием и благодарностью посмотрела на него и показала флакончик с этими же сердечными таблетками. Мужчина кивнул и медленно ушел по узкой тропе, не сгибая правую ногу. «Деревянная»,— промелькнуло в голове у Маши.
— Сторож,— крикнула она, не найдя других слов, чтобы обратиться к нему, но он не остановился. Догнав его, она встала перед ним.
— Кто был у этой могилы? — в голосе было требование, но в глазах мольба ответить ей.
Он дотронулся до левого уха, дав понять, что ничего не слышит. Маша достала из сумки бумагу с карандашом и торопливо написала то же, что произнесла вслух. Сторож подергал правый рукав плаща и, обойдя Машу, скрылся за заросшими сухостоем буграми. Вернувшись к родной могиле, она написала:
Статистика – слово емкое,
За нею веков седина.
Прочла: при потере работы
Стресса процентов с полста.
При разводе – семьдесят где-то,
Девяносто – родителей смерть,
Под ногами теряется твердь:
Уходя из жизни, супруги
Поднимают шкалу за сто,
И еще подтвержденье Писанию:
Двое любящих – это одно.

В следующее воскресенье Маша принесла на могилу белые фиалки, они были настолько веселы, что казались действительно смеющимися, в отличие от ее волос, бывших совсем недавно иссиня-черными, такими, как кудри ее отца. Она узнала все о своих родителях. Отец ее был военным, спортивного сложения, двухметрового роста, веселым и неунывающим ни при каких обстоятельствах. Хитроумные казахские глаза лидера во всех компаниях, джигита, приметили Марию, маму Маши, и уже никакая другая женская красота для них не существовала. Его Мария — высокая, ему под стать, как будто была соткана из тонких, не существующих в этом мире материй. Даже созревшая пшеница под золотыми лучами солнца не могла сравниться с цветом ее живых, с запахом зеленого яблока из сада его детства, волос. Никакая озерная глубина и небесная синь не могли повторить ее изумительных глаз. Когда она умерла при родах, отец отнес Машу в детский дом, их родители были против этого брака, и девочку никто из них не захотел воспитывать из суеверия — приносит несчастья. Отец приходил к ней до трех лет и уже обещал забрать ее совсем, но в момент глубокой тоски по Марии застрелился на ее могиле.
Поплакав, Маша побрела к выходу из кладбища. По дороге она вспомнила, что не положила камень на тетрадь — унесет ветром. Вернувшись, увидела склонившегося над ее записями мужчину в черном плаще, было заметно, как тряслись его плечи. Маша поняла — это сторож был автором «смеющихся фиалок». Последняя запись ее была криком отчаяния от неутихающей душевной боли.

Гроб с закрытою крышкой
разносит вдребезги голову,
та соберется тихонько,
но то же самое – снова...
Новой
кажется без конца одна и та же мысль.
С какой
проводить ее почестью,
чтобы она перестала ныть
иступляющей болью.
В жар бросает лицо,
холодеет душа,
в пятки уходит твое
драгоценное «я»...
Сколько еще
таких изощренных казней
выбрано для твоих
невозможных страданий,
пока под конец последней данью
не свергнешь себя, человек – мой ангел?
Судьба или вихрь из чувств
прикололи на сердце недуг,
столкнувшись с ужасом
смерти нелепой
жизни любимой –
трепетной.
Я одна перед горем немаленьким,
Все дороги в музге*, сердце в огне,
Холодеет душа,
Вдребезги разбитая голова,
Пот по лицу,
Тону.

Маша подбежала к сторожу и сорвала с его лица белое одеяние. Обезображенное, обожженное, без губ, с непонятным подобием носа, в темных очках, лицо — здесь, в кладбищенской тиши, навеяло на нее ужас. С криком, не разбирая дороги, она побежала к шоссе. За окнами автобуса чернеют проталины, снова и снова стучит в висках:
Закрыв глаза, забыться, не помнить ничего,
И, заново родившись, скитаться – кто я, кто?

Теперь сторожа на кладбище Маша не видела. Как-то пришла в будний день, чтобы застать его врасплох. Но нет, он пропал. «Кто же он,— мучалась Маша,— пусть это будет мой Саша, или пусть он будет мертв?». Она отогнала от себя эту гнетущую мысль и открыла свою сокровенную тетрадь. Несколько страниц в ней были исписаны печатными буквами. У Маши дрожали руки, моросил мелкий дождь. Присев у дерева на деревянную скамейку, кем-то недавно пристроенную под натянутым брезентом, она побежала глазами по строкам.

«Ты должна знать историю, о которой Саша хотел рассказать сам, глядя тебе в глаза. Он потерял много друзей, они умирали у него на руках, некоторые ребята плакали и признавались перед смертью, что не узнали вкуса поцелуя девушки. Один из них произнес последнюю фразу, которая сверлит и мое ухо, рассказчика:
— Мама... Теперь она умрет — точно, утешает только одно — я этого не увижу. Она умирала много раз, когда со мной случались напасти от младенчества до самой юности, и воскресала с моим возвращением к жизни...»
Кровь полилась из его рта, и в открытых глазах застыло удивление, будто они говорили: это так просто — умереть.

В то же время мы все переживали за молодую женщину, у которой погибли родители, муж, дети. Ее не было дома, когда «душманы» зарезали их всех за то, что они накормили голодных, оказавшихся в осаде, солдат врага. Она, как тень, бродила по кладбищу и не пряталась, когда начиналась стрельба. Убивать себя считала грехом, «тогда она не попадет туда же, где родные». Саша кормил ее с ложки, менял промокшее белье, когда она слегла в горячке. Придя в себя, женщина сказала: «У тебя такие же глаза, как у моего мужа, цвет глубокого тихого озера, и дети мои все были синеглазыми, от тебя тоже может родиться похожий на них сын или дочь». Саша уже понимал это наречие, но сделал вид, что не расслышал ее. Женщина разрыдалась и закричала:
«Я не прошу тебя стать моим мужем, дай почувствовать тело хотя бы одного моего умершего дитя...» Когда у нее родилась дочь с золотыми волосами, к боли Саши от вины перед тобой, Маша, прибавилось счастье — новая жизнь, в ней текла его кровь.

Однажды ночью «душман» прокрался в дом и прошелся торопливой очередью из автомата по всем, кто был в нем. Погибли ближние к стрелявшему, трое почти отслужившие, Лола закрыла своим телом дочку, Сашу слегка задело. Один из уволенных по состоянию здоровья солдат согласился взять с собой его дочь и вернуть Саше, когда он приедет за ней. Сейчас девочке три года, ты хочешь ее увидеть?»
Маша рыдала и смеялась, боль и радость, смешиваясь, наполняли ее новым, неведомым до этого чувством. Никогда не думала она, что можно так понимающе отнестись к измене и полюбить ее плод — бесценное создание, о котором не подозревала, но без него уже не мыслила свою жизнь.
— Да,— всхлипывая, она как можно громче сказала: — Покажись, отведи меня к моей девочке.
Из-за дерева вышел сторож, одной рукой он обнимал чудного ребенка. Это ангельское лицо было копией маленького Саши, ведь она помнила его с детства.
— Мама, — спокойно, без удивления произнесла тоненьким голоском девочка, будто знала Машу всегда и жалела ее, плачущую.
Маша обняла комок счастья с необыкновенным запахом чистоты младенчества. Смех сквозь рыдания душил ее, но она смогла произнести:
— Я знаю, Саша, это писал ты. И за этой маской немого человека тоже ты. Признайся в этом, молю тебя.
Но Саша не признался. Он протянул Маше документы дочки и медленно, как призрак, исчез за холмом. У него была другая жизнь.

2
Когда Саше оставалось два месяца до увольнения, он ходил серым и задумчивым. Какими словами объяснить Маше о его дочери Лёле? Поймет ли его она, не видевшая воочию смерть дорогих людей? Как показать любимой обожженное сердце и не ранить ее подробностями двух лет жизни, полных страданий? Но вот началась последняя в его жизни стрельба, перед которой он размышлял над рассказом новобранца, долговязого нескладного парня, еще не брившего чуть заметный пушок над губами, по-детски пухлыми и искусанными от волнений. Его мать была очень больна и не могла выполнять тяжелую работу, а две младшие сестренки еще учились в школе. Чтобы в доме были дрова, матери придется обращаться к чужим мужчинам, это приводило в смятение его ласковое, неискушенное сердце. Справки, что он страдает судорогами, не спасли положения. И вот он здесь, в самой горячей точке земного шара. Саша повернулся к Анатолию, чтобы приказать отходить назад, и от увиденной картины потерял дар речи. Толя держал готовую к броску гранату над головой, но судорога, сковавшая руку, не давала метнуть ее. Ужас в глазах юноши заставил Сашу броситься к нему, граната взорвалась, и боль, пронзившая все его существо, растворилась с ним в небытие.

Долго он находился в беспамятстве, а когда очнулся, был потрясен. Не было правой руки и ноги и, что еще страшнее, лица и даже собственного имени. По ошибке его объявили погибшим. Живым и изуродованным числился Анатолий. Мать Толи сидела перед ним и улыбалась, стараясь скрыть слезы, главное — жив. Пенсии, которую ему назначили, хватало, чтобы поддерживать жизнь семьи. Работу ему предложили несложную — сторожить кладбище. Тонкого слуха уже не было, с трудом улавливались громкие слова и звуки, а бессвязной речью не захотел кого-либо обременять. Научился писать левой рукой и объяснялся при необходимости записками. Он объяснил матери, что у него есть долг и съездил за дочкой. Расставаться с малышкой было тяжко, но он знал, никто не сможет ей быть лучшим другом, кроме Маши, а главное – она, Маша, легче переживет всю трагедию, постигшую их, с этой крохотной сладкой жизнью. Она поймет его — не хочет он быть мужем, ни ей и никому другому. Нет назад пути.

Так и жили они много лет, оставляя друг другу короткие письма на могиле Анатолия и заполняя подоконники смеющимися фиалками, пока однажды не получила Маша последнее послание...

Утешение

Бог Всемогущий помнит
образы, мысли, жизни
всех людей, спящих
в сердце земли.
Придет час,
и он даст им
новую жизнь.
Это случится, возможно,
не завтра для нас,
живущих в жестоком,
привыкшем к страданиям, мире,
но для них,
не будет ожидание долгим.
Потому что спящие
не чувствуют боли
ни душой, ни телом.
Сладок их сон и крепок,
а проснутся они
в новом здоровом теле
(как у младенца),
что Бог подарит
в день воскресенья.
Годы, прошедшие в забытьи,
для них — мгновенье.
Среди множества
будет любимый искать
ТЕБЯ единственно,
а найдя, обнимет
сладко-сладко, как чадо.
Все исчадия ада
сожгутся огнем.
И от всяких бессмыслий,
вздохнув свободно,
как когда-то давным-давно,
в божьей семье заживем

*музга – яма, наполненная водой