Однолюбы. 4

А. Можаев
 
ОДНОЛЮБЫ
(роман)

Он брёл домой чужими околицами. Остро хотелось напиться, до отключения мозгов! Мысль зудила: она сейчас с другим. А воображение подбрасывало картинки украденных у него ласк – самого дорогого, что оставалось в памяти. Спасаясь от бесплодной ревности, купил бутылку водки. Показалось мало. Добавил портвейну. Благо, деньги от получки оставались.

А утром рано его, с тяжёлой головой, поднял телефонный звонок.
- Сережечка, прости, - Марина у трубки, кажется, плакала. – Запуталась. Как увидела тебя!.. Нет, поздно. Замуж выхожу. Уезжаю. Не ищи, - и обрыв.
Он ждал подобного, предчувствовал. И всё равно, оглушающая пустота свалилась на него - пустота бессмыслия. До того как-то доживал самообманом: они здорово поссорились, она пока не берёт трубку. Но со временем обида утихнет, и тогда они объяснятся. Он убедит её. Ведь такую любовь трудно убить!.. И вот – кончено. И как легко, разом!
Он машинально взялся звонить ей: остановить, поговорить – и всё вернётся! Не дозвонившись, начал неуклюже одеваться…и повалился, обезволенный, на постель.

Неделю валялся он, уставившись в потолок до радужных, колеблющихся перед глазами, кругов. Порой хватал телефон и всё накручивал, набирал тот же номер, часто путая, промахиваясь. Зато бьющие в ухо гудки напоминали о жизни. Тогда он вставал у окна, засматривался на будку, на дорожку, уводящую за угол к остановке. Хотелось выйти искать её там, вглядываясь в дальние силуэты. Он знал – она обязательно появится у места их любви, у этого зовущего маяка! Брался завязывать шнурки. Но сердце, казалось, вот-вот вывалится на пол. И тогда снова ложился, до новой попытки.
Чего он ждал? Призрачная надежда, полупридуманная, помогала удерживаться на краю душевного здоровья. Что ж, она пока с другим. Но было то её честное «прости», были слова, полные прежнего чувства, были скрытые слёзы, которые дороже явных. А в чувство он верил всегда. В этом тягаться с ним тот будет не в силах. Значит, не всё потеряно.

Но думать сейчас более подробно о «своей унырнувшей русалочке» было невыносимо, и образ её подсознательно размывался до общего впечатления точно на акварели. Ведь в ней стянулся узлом весь смысл его непрожитой жизни, и представлять подробнее означало убивать себя. Он без того даже работу бросил, а там наверняка выгоняют уже по тридцать третьей статье КЗОТ. Ну и наплевать! Главное для него теперь – ждать.

В конце концов, дни его слились с ночами. За окном порой тихо звучала неизвестная симфоническая музыка. Он оцепенело вслушивался. И никто не мог помешать: ни звонков, ни приходов не было. Так случается – умирает человек от одиночества. и некому в пестром городе того заметить.

Сколько бы он ещё уходил добровольно из мира, неизвестно. Помешал сосед – пожилой сердобольный пьянчуга, с кем иногда выпивали. Поразмыслив на своей лавке, что Серёги давно не видать и не случилось ли худо, тот однажды бесцеремонно забарабанил в его дверь:
- А ну! А ну! Отворяй, парень! Посылка приехала!
Сергей был уже в том состоянии, когда готовы верить в любую небывальщину вроде посылок, связывая это с чаемым. В полумраке неслышно отомкнул замок.
Тот прошаркал насередину, выставил на стол две бутылки «бормотухи»:
- Вот так. Праздновать будем. Ты отворяй, отворяй окна. Весна пришла. И нечего тут! – покосился на парня понимающе. – В жизни много чего случается. А весна, брат, это всегда серьёзно.
Сергей бестолково потыкался по углам, брызнул в лицо водой из-под крана и действительно открыл окна. Застойный воздух наполнился влажной свежестью.
- Во, видал?! И ты теперь по-другому глядишь. Даже розовей стал. Ну, вперёд, Серёга! За «утро мира»!
Они выпили по стакану. Скоренько повторили. Сергей начал немного развеиваться с живым человеком. И тут нервно, со срывами, занудил дверной звонок.
- Открыто! Заходи, люди добрые! – гаркнул завеселевший сосед.

На пороге встала Марина: истончившаяся, бледная, подрагивающая. Сергей ещё со звонка в струну вытянулся – придуманная надежда осуществлялась?.. А потом отвернулся к окну, скрывая резкую боль и вслед за ней – мутящую тяжесть.
- Эй, девушка! Проходи, согревайся. Гляди, замёрзла.., - сосед всё понял.
Она молча прошла, выпила залпом стакан пойла и, охватившись руками, согнулась на стуле.
Дядька неслышно ускользнул вон, а они долго сидели молча и пили чужое вино, которое их не брало. Обессилев от гнетущего молчания, легли под увлажнённую простыню.
- Ты бы побил меня, - сдавленно попросила она вдруг.
Сергей смолчал. Первая резкая обида отступала, её сменяла досада на всю их нелепую связь.
- Я только совсем без тебя поняла, что такое любовь. Укрой чем-нибудь. Знобит.
Он набросил покрывало, попросил:
- Не надо больше говорить. Мы с тобой словам не верим.

Они пролежали без движения весь день. Под вечер Сергей посмотрел вопросительно. Та шепнула с глухою виной:
- Мне – некуда.
Он поднялся, сварил кофе. Протянул ключ:
- Больше не теряй, - и какая-то обречённость, предчувствие ещё более недоброго, свинцом легла на плечи.
В ответ Марина заплакала навзрыд.

А затем наступила ночь небывалых объяснений. Сергея боль физическая даже скручивала. Марина обнимала его, оглаживала как ребёнка и, как могла, утешала. И тихонько передавала историю. Она осталась верна, в последний момент нашла силы изменить решение. Дома у неё всё уже сладили и того майора КГБ приняли, хотя он был женат, но ради Марины буквально в пару дней развелся. Даже пятнадцать лет разницы меж ними в достоинство зачли. Майор этот, как настоящий кавалер, становился на коленки, умоляя замуж, и таким манером передвигался за ней по ковру, отказывался подняться без её руки. Этот романтический манер, вдобавок к служебному положению и солидной внешности, тронул честолюбие семейства. И вот от такого жениха Марина «унырнула» прямо по дороге в ЗАГС! Нет, ей после разрыва, мнимого предательства Сергея, льстили ухаживания, утверждали в собственной правоте, помогали забыться. Вновь поманило желание защищённой жизни. Но скоротечный развод, хоть и давно – по словам того – назревший, насторожил. Будущий муж с его разведённой были бездетны. Марина, поразмыслив, догадалась: тот безусловно надеется получить от молодой жены ребёнка. Но как легко, оказывается, можно остаться в одиночестве другой, бывшей близкой! Не похоже ли она с Сергеем поступает? Да и у неё самой после того события долго, если не навсегда, по заключению врачей, будут проблемы с детьми. И Марина жестоко испугалась – откроется самое скрываемое! Но всё же, и не это оказалось в её бегстве толчком. Да, человек тот вдали от Сергея, был симпатичен. Но опыт, опыт явно перетягивал. Ничего с этим не поделать! Чувства её развились, и теперь после Сергея одна симпатия к кому бы то ни было ничего не значит! И Марина ходила расколотая, печалясь о потерянной страсти. А как увидала тогда Сергея, так обвилась бы навек! Даже сама от себя такого порыва не ожидала! И, наконец, не выдержала, бежала туда, где так любилось!

- Значит, он знал о нас, - Сергей едва выдавливал слова.
- А зачем же я тебя показывала?
- Что, всё-всё знал?
- Достаточно. Кроме того, что касается только нас с тобой. Я нарочно испытывала.
- Зачем? Кости мне перемывали…
- Нет. Я правду сказала, что ещё люблю. А он согласился на меня, не задумываясь. Это его только подстегнуло.

От стыда Сергей непроизвольно охватил руками голову.
- Да, жаль. Совсем разные мы. Вам правильных, надёжных подавай. А я – стихия, слабак путаный. Вон, как сосед-пьянчуга или комбайнёр тот. У этих хоть душа открытая. За это слабыми считают. А мне без того ничего не нужно. А что «правильные»? Машина тоже правильная. Вместо совести – программа. Все эти идейности, партийности, должности! Сменят программу, и они по-другому поют. Вечно двурушники цветут. Какая там совесть? Выгода! При положении остаться, право иметь судить, кто правильный, неправильный… Что человечишко рядовой? Так, мусор. Попользовался – бросил.
Марина слушала знакомые горькие речи, а желания спорить не было. Вместо этого с языка сорвалось неожиданно:
- Послушай, может, нам ребёночка попробовать родить?

Она жила у него больше недели. Тайком сбегала домой, принесла кое-что из одежды, да несколько милых с детства безделушек. Затем решила переставить мебель. Обживаясь, она сделалась тихой. Грусть будто выела вечно весёлый взгляд: грусть прошлых ошибок, перезапутанных желаний, вернувшейся зыбкости настоящего и будущего. Всё до предела усложнилось.
Грустил и он – без работы, без ясной цели. Смирился с тем, что в ней всегда может вызреть резкое изменение намерений. Часто сидел, задумавшись: искал, как спасти чувство, перевернуть задавившие их земной тяжестью отношения?

И вот в их доме появился отец Сергея: прикопчёный черноватым дальневосточным загаром, тяжеловато-значительный. Он вошёл по-хозяйски, не здороваясь, не глядя на Марину. Уселся за столом так, что занял всю середину комнаты. Вынул из внутреннего кармана и бросил на стол какие-то сложенные листки.
Это были стихи Сергея - они буквально "попёрли" из него в безвременье отношений с любимой. Он оставил их у матери специально для отца. И теперь этот нелицеприятный цензор пожаловал.

Сергей бледнел. Сейчас даже Марина как бы отодвинулась - вперёд вышло поэтически выраженное на бумаге чувство к ней. И он ожидал приговора. Отец был достаточно на слуху в художнических кругах и в подобных вопросах безусловно авторитетен для сына.
- Это из-за вас, значит, в рифмоплётство ударился? – оценивающе окинул отец молодую женщину. – Мать до сих пор дома волчицей воет. Не советую, девушка, к ней соваться. Она даже меня всего переела.
Марину, всегда чуткую к обращению с собой, желающую выглядеть достойно перед посторонними, покоробило такое обращение, почти небрежность, сдобренная, правда, благодушием. Но благодушия она как раз не приняла во внимание, а его равенства, прямоты в обращении, просто не поняла. И как-то кисло, обиженно улыбнулась.
- А тебе, чадо, следующее отвечу и посоветую. Стишата горькие по чувству, неплохие. Но видно – больше в авторе склонности к прозе, не к поэзии. Ты знаешь, я сужу строго. И начинаю всегда с себя. Потому, льстить потребности не имею. Талант явен. Пользоваться им пока не умеешь. А теперь слушай совет, один на всё твоё будущее. Если хочешь осуществить жизнь, а не кончить пьянством в кустах с мужиками, начинай писать. И больше пиши: наброски, этюды, рассказики. Девушка? – неожиданно повернулся к Марине. – Вы знаете, что значит с «писарчуком» жить? Терпение немыслимое, помощь во всём и смирение. Надо всю себя этому отдать тоже. Или толку не будет. Поглядите, он уже неврастеник. А писать начнёт – вовсе на потолок полезет. И вас измучит фантазиями дикими, бессонницами. Бред понесёт против здравого-то смысла. Или уже несёт?.. И всё ради каких-то блаженненьких целей. Хватит силёнок?
Она, не находясь, потупилась под его задиристо-испытующим, из-под коротких выгоревших ресниц, голубым взглядом.
- Вот, прикиньте. Он работу прогуливает, ему тридцать третья заготовлена. А он не чешется! С этой статьёй даже в дворники не возьмут. Что делать-то намереваетесь?.. Так вот, чадо. Документы твои отобью чистыми, так и быть. Договорюсь с парнями на «Мосфильме» – в постановочный тебя оформят. Будешь с киногруппами ездить, декорации строить. Учиться кино с «азов». Но главное для тебя: где ни будешь – писать! Чтоб через пару лет руку набил! Подашь работы на конкурс в наш институт. Поступишь на сценарный. Уверен! А там – работай от души, но не конъюнктурь. Иначе в слизь превратишься. Не такие превращались. А разовьёшь талант, прозу писать попробуешь. Но это дело трудное, далекое. Так-то… Определяйтесь, молодые люди. А я за его трудовой двинул – лауреатская всегда с собой. И дурака больше не валяйте. Это – жизнь. Всё, пока.

Он оставил их в раздумье: одного – в окрыляющем; другую – в раздражённом.
- Ну, что делать намерен? – поинтересовалась она вкрадчиво.
- Ты же слышала… Да ты не обижайся – он сроду такой. Налетит, напугает сначала, а потом порадует. Он добрый. Самые праздники были – эти его возвращения из экспедиций, - Сергей взбодрился, улыбнулся. – Сразу шум, завихрения! Диковинок навезёт каких-нибудь, поделок, снимков. Потом – рассказы, веселье, гости. А лучше, когда с собой брал. Сколько я с ним ездил: по деревням, на север, на Волгу! Людей сколько повидал интересных! Так что, привычный к разъездам киношным. Но о таком, что он сказал, даже думать боялся! Но ему можно верить. Мне уже дышится по-другому. Тяжесть свалилась, - и он, закинув руки за голову, сцепив пальцы на затылке, засмотрелся в окно на тополя в набухших почках. Значит, вот почему не мог он долго понять своего пути – его назначение только вызревало: - Эх, Марина! Ты же знаешь, как литературу люблю! Такая вселенная! Даже если ты меня совсем бросишь, одиноким уже не останусь.
Он не подумал, как отзовутся эти его последние слова. Он не подумал, что обижает Марину. Он думал – делится с нею общей радостью. И не заметил её нарастающего уныния: впервые она увидала его вдохновлённым вне связи с ней. И почувствовала себя и отделённой, и обделённой.
- Но страшновато… Знаешь, у Салтыкова-Щедрина есть завещание сыну: «Превыше всего цени звание русского литератора». Это такая ответственность за каждую написанную мысль! А без достоинства всё бессмысленно.

Ночью они лежали плечо о плечо и оба не спали. Сергей, не уставая удивляться открывшейся цели, убеждал себя в изначальной к ней расположенности. Набирался, словом, решимости начинать.
Ну, а Марина, смежив веки, строила вид, что давненько заснула. И так же напряжённо размышляла. Ведь она представляла свой приход, свой поступок подвигом. Ради любви пожертвовала интересом семьи, кинула вызов матери. Переломив себя, сделала шаг, согласный интересам Сергея. И считала, что дома её не примут. Она тоже склонна была по-молодому преувеличивать последствия поступков и слов. Но главное, она придумала, как не по-прежнему в лоб, а исподволь, ровной нежностью и полной верностью вывести Сергея на желаемый уровень, воодушевить. А когда он, укреплённый её заботами, начнёт учиться и покажет себя – а он обязательно покажет! – она свободно и смело вернётся к матери. «Видишь: я права, я победила! Я создала любимого своими силами, болью, даже кровью!». Марина тоже ощущала – для возрождения любви необходим полный разворот, полное взаимное прорастание двух людей. Это ощущение пришло к ней глубоким инстинктом и потеснило прилипчивые желания текучих будней.
И вот минувший день перечёркивает это близкое вымученное будущее. Сергей, очертя голову, уже бросился с проверенного способностями пути в неизвестное. Кино, литература?.. Да способен ли он, действительно? Имеет ли силу, чтобы пробиться, как сам рассказывал, сквозь эгоистичную толпу профессионалов, чтобы имя зазвучало? Это с его-то нежеланием «шагать в ногу»! И сколько, и чего ей ждать опять? Снова будет болтаться далеко от Москвы. Поступит ли в тот пугающий непонятными требованиями институт? И какое положение, вообще, имеет его отец, чтобы утверждать? И какая тогда жизнь ожидает её? Ей нарисовали отменную перспективу! Сколько дурости ещё выносить, пока он не самоутвердится? А главное, при таком повороте Марина из героини превращается в «золушку» при нём! Получается, жертва напрасна, он не понял её. Или сознательно отодвинул, поставил на место теми словами, что не будет одинок? Одинокой теперь быть ей?.. Небывалое прежде уныние, разочарование, обида накатывали волнами, обезнадёживали. Вернулось выпущенное однажды словечко «предательство». И представилось теперь обоснованным.

Утром Сергей проснулся поздно. Место рядом пустовало. Он бодро поднялся, позвал «свою девочку» и с удовольствием выглянул в залитое солнцем окно. Сил явно прибыло - вчерашнее виделось тем спасительным переворотом в отношениях, выходом из придушившей бытовщины. И теперь он хотел долго, подробно говорить с любимой о будущем. Вновь позвал, ни о чем не догадываясь. И вдруг увидал на столе размашистую, карандашом для бровей, записку: «Прости. Ухожу совсем. Объяснить пока не могу, но так надо. Удачи во всём».
Так она вновь «унырнула».

И ещё минуло сколько-то времени. Он работал на студии, её больше не искал – смог переломить себя ради достоинства. Понемногу успокаивался - дело помогало. Но однажды, вернувшись в одиннадцатом часу вечера с площадки, где они декорировали натуру, с порога застал телефонный звонок.
- Серёжечка, приди ко мне сейчас, - голос Марины был непривычно умоляющий. И было в нем что-то такое, отчего заныло на сердце. Но он держался, молчал. Тогда она прибавила: - Не придёшь, я сама ночью прибегу, под дверью сяду, - это было высказано так, точно подразумевалось: «приду и у двери удавлюсь».
И вот он, усталый, мечтавший о сне и думавший, что наконец-то заморозил чувство, вынужден был тащиться на встречу. По дороге мысленно ругал себя, давал зарок больше не видаться, что бы там с ней не случалось. Но всё же, вопреки этим отговоркам, жажда свидания, подогретая тревогой, лишь нарастала. С тем он вскоре звонил впервые в дверь её квартиры.

Она встретила его будто сказочная дева-птица: с маняще-загадочной улыбкой в губах и бездонно-печальными, что омуты, глазами. Молча провела в дальнюю, самую малую, комнату.
Сергея такой приём взволновал больше. Странности давало и то, что одета была Марина в старую, тесно обтягивающую грудь, ковбойку и потёртые джинсы. В этом она часто гуляла с ним в лесопарке первой порой их любви, когда они жадно целовались, прижимаясь к тёплым стволам сосен. Как легко тогда дышалось!..

На порожке она резко повела головой и так идущая ей модная стрижка «сессон» колыхнулась. Марина отступила в сторону. Глазам открылся журнальный столик с двумя высокими тонкогорлыми бутылками «Рислинга», парой долгих фужеров и нарезанными фруктами. Посередине оплывала массивная бордовая свеча. Люстра была потушена, и оттого ярче мерцал живой огонь, скользяще играл пятнами на стекле.
- Ну, художественно? – с вызовом обернулась она.
Сергей молчал, свесив руки. Всё более недоброе что-то вставало за этим.
- Не грусти, Серёжечка. Давай лучше выпьем. За мою и твою свободу, - она смотрела в упор, не моргая. И он разглядел, наконец, открытую боль. Никогда прежде так не затягивал безумный омут её глаз.
- Что с тобой? – едва выдавил он.
- Сначала – выпьем! – бодрилась та нарочито голосом.
Он подчинился. А после выпитого бокала сделалось по-настоящему страшно. Неведомо отчего, страшно. Так было в детстве, когда он, больной корью, в жару однажды очнулся ночью и увидел – коврик на стене колышется, то удаляясь, то наползая. Страх всегда приходит, если не понимаешь: отчего, откуда угроза?
- Да что это, Марина?! – вскрикнул Сергей.
- А это, миленький – мы должны пропить меня. Обычай такой, по-русски. И уже не мучиться. Ведь ты на моей свадьбе, - она высказала это иронично, как не всерьёз.
Сергей закусил губу, зачем-то закивал. Пальцами едва не раздавил фужер, но вовремя опомнился.
Вдруг Марина привела из дамского стиха:
«Не отрекаются, любя.
Ведь жизнь кончается не завтра!
Я перестану ждать тебя,
А ты придёшь совсем внезапно», - и безнадёжно рассмеялась.

- Вся беда, Серёжечка, легко разгадывается. Просто, я перестала быть единственной, - в голосе открылось пережжённое горе и в то же время – вызов оскорбившейся женщины при наигранной весёлости в лице.
Он совсем растерялся, не понял сходу. Поискал мысленно причину. И вспомнил её уныние при той своей «речи». Значит, прежнее подозрение подтверждается! Захотел выяснить:
- Ты же неправильно поняла…
Она прикрыла ему губы ладонью:
- Всё я поняла. Поздно уже. Он до утра на дежурстве, а нам надо отпраздновать эту чью-то свадьбу… Тс-с! – прижала палец к губам, не давая перебивать. – Не переживай. Он неплохой: надёжный, заботливый, - не понять было, издевается или всерьёз говорит. – Где-то в гостиной спрятан коньяк. Мы его найдём. Он по ночам проституток ловит, устаёт. А в выходные восстанавливается: запрётся, телефон отрубит и нажрётся в одиночку до поросячьего визга, чтоб не видел никто. Нравы у них такие: «Заложи товарища, чтоб товарищ не заложил тебя». Но ты не бойся. Налетит с проверкой – с третьего этажа легко спрыгнешь, - и Марина вновь рассмеялась, вызывающе. И так же внезапно оборвала: - А теперь давай напьёмся! Пропей меня к лешему! Хочу поглядеть, как ты с удовольствием это сделаешь! – она отбросила, наконец, игру в иронию, и впервые зазвучала циническая злость. Марина именно с той поры ею заболела. Ведь она придумала едва не ритуальное, в его обязательно глазах, «заклание любви», это освобождение от прошлого.

Но любовь не убивалась - сама отвечала пробивающей грудь тоской-болью.
- Нет. Позже… Хочу тебя трезвой напоследок приласкать, - она изо всех сил обняла его. Целуя в шею, потянула к узкому диванчику. И вид такой, будто в гроб собралась.
- Не надо, - попробовал он высвободиться. – Это брачная уже.
- Дурачок, - улыбнулась она жалко. И вся вдруг потерянная, казалось, нежность вернулась, нахлынула. И прибавилось к ней что-то новое, особо томящее – от обречённости. Устоять перед этим было невозможно: - Дурачком был, дурачком остался! Тем дороже… Не брезгай. Мы сожительствуем в гостиной. А это моя девичья постелька. К ней никто, кроме тебя не прикоснётся. Это же моя комнатка. Ты не понял? Ты так мечтал увидеть её! Каким ты нежным был, Серёжечка! А я…я загибаюсь. Всё уже ненавижу. Себя ненавижу, И тебя, наверное… Нет, не уходи. Дай с тобой полежать. Обними крепче. Приласкай, как умеешь… Ночь кончится – я не знаю, что будет. Я в себя не верю. Ни в кого не верю. А тот знает, что делать. Он с проститутками борется, страну защищает. Вот, меня прикупил. Или я прикупилась? Ай, не всё ли равно?! Я тоже теперь шлюха! И всё мы сами погубили.