Перелёт

(контр-рассказ)

(Советским лётчикам, встретившим свою Великую Отечественную войну в воздушном бою 22 июня 1941 г.).
 
 - Перелетаете сегодня!
 Комполка говорил твёрдо, немного окая (всё-таки ощущалось вологодское происхождение в этом матёром летуне), с расстановками между фразами.
 - Телефонная связь отсюда вчера вечером установлена. Больше нет причин задерживать перелёт авиаполка. Технических причин, - уточнил он. – Жильё там для одной эскадрильи подготовлено, кухня есть. Стало быть: жить одной эскадрилье можно. Там, - опять уточнил он. Аэродромное поле готово. Вы его сами осмотрели и докладывали, что садиться и взлетать наши Яки там смогут, по крайней мере, до осени. А до осени ещё дожить надо. Подходы с воздуха Вам известны. Этого достаточно.
 В общем, так: готовьте свою третью эскадрилью к вылету на новый аэродром. Топлива – под завязку. Масла – тоже. Воздуха – само собой. Патронов – боекомплект: и к пулемётам, и к пушкам. Подробный инструктаж всех летунов Вашей эскадрильи… И вылет.
 Вылет по готовности, но не позднее 14.00. Личные вещи пилотов доставят техники эскадрильи на автомашинах. Они тронутся сразу же после отлёта Ваших самолётов. Бензин, масло, патроны и прочее поедут, как водится, вместе с техниками.
 Комполка помолчал, ладонью пригладил свой полубокс, пошевелился на стуле и подозрительно глянул на меня немного снизу вверх. Я стоял по уставу: пятки вместе, носки врозь, живот подобран, плечи развёрнуты назад, подбородок приподнят, глаза, конечно, на комполка (знал я, что он любит уставность). Это, кстати, не трудно. Совсем не трудно. Я просто оказывал уважение своему командиру. А вот глазами не ел – ещё чего. Я был весь внимание, и этого должно было быть вполне достаточно.
 - Вопросы есть? – снова комполка.
 Пауза: должен же я хоть для вида подумать. Нет, я не обижался на комполка за выбор именно моей эскадрильи на перелёт первой. Кому-то же надо быть первым. Вот если бы перелетал сразу весь наш истребительный авиаполк, тогда все были бы равными, одинаковыми. Но поскольку полк перелетал частями, кто-то неумолимо становился первым. А я самый старый комэск в полку, и моя эскадрилья в полку лучшая. А лучшего, как известно, полагается погонять в хвост и в гриву. Да и сам предстоящий перелёт полка на новый аэродром не был для меня новостью. О соответствующем приказе «сверху» в полку было известно даже официанткам столовой, а я комэск-три. Так что…
 - Никак нет, - твёрдо выговорил я: не зря думал.
 - Что-то Вы, капитан, сегодня не очень разговорчивы? – опять шевельнулся на стуле командир.
 И не нужно, - это уже вступил в разговор его замполит. Всё время молчал. Сидел на подоконнике и молчал. А теперь его очередь настала говорить. Без этого, конечно, никак нельзя, и я несколько поворотил голову в сторону замполита, изображая полное своё неослабевающее ни на чуть внимание.
 - Ваша третья эскадрилья считается лучшей в нашем авиаполку, - продолжил замполит, а комполка кивнул согласно, - поэтому первыми на новый аэродром посылаем именно вас. Перелетите, оглядитесь, обживётесь. Сообщите нам: что, как. А там и весь полк к вам переберётся. На следующей недельке. Но вы первые – вам труднее: подходы к аэродрому новые, полоса новая.
 - Там нет специальной полосы, - счёл нужным уточнить я.
 - Тем более, - нисколько не смутился замполит, - перелетать первой должна третья эскадрилья, раз она считается лучшей. Кстати, в увольнение сегодня и завтра никого не отпускайте. – Замполит и в этот раз явно считал, что чем меньше увольнений, тем меньше будет нарушений дисциплины. Комполка опять согласно кивнул, что подтверждало их предварительный сговор. – С местными жителями отношения не обостряйте. В огороды не лазить, коров самовольно не доить, и, главное, - замполит назидательно поднял указательный палец, - женщин тамошних не лапать! – Он опустил руку и выжидающе взглянул на комполка. Тот понял и позвал:
 - Начштаба!
Начштаба полка, несомненно, ждал вызова, поскольку тут же проявился во входной двери с бумагами в руках. Это оказались: приказ на перелёт третьей эскадрильи на новый аэродром и сопроводительные документы, включая продаттестаты.
 - Распишитесь! Здесь, здесь и здесь! – Начштаба подсунул нужные мне листы и указал, где мне расписаться. Я расписался столько раз, сколько было нужно. Дело нехитрое: ручка и чернильница-непроливайка рядом. Заметил, что перо в ручке № 86. Обычное. Царапало бумагу, но обошлось без кляксы. С документами в руках я выпрямился и вопросительно взглянул на отцов-командиров:
 - Разрешите идти?
 - Готовьтесь! Я приду к отлёту. Идите! – командир краток, а длинно и не нужно.
 Правая моя рука взлетела к пилотке. Поворот «налево кругом». С левой ноги к двери.
 - Я тоже буду. – Это уже замполит вдогонку. А начштаба отмолчался, и правильно: он на взлётной полосе (при наличии комполка и его замполита) будет нужен как покойнику галоши.
 На крыльце штаба я чуток задержался. Я действительно не обижался на отцов-командиров за приказ на перелёт на новый аэродром. Мало ли их было уже в моей лётной практике? Одним больше, одним меньше. Дело в другом. Не хотелось становиться, пусть и ненадолго, старшим командиром. Это обязательно прибавляло хозяйственных, воспитательных, политических, бумажных и прочих хлопот. А это для меня – нож вострый. Я любил летать. Я – истребитель! Всамделишный. Я с детства мечтал взлететь в небо. Хоть как-нибудь. Хоть на куриных крыльях, хоть на Змее Горыныче. И вот – летаю. И летаю всерьёз. Можно сказать, на железной птице. И ещё не налетался досыта. По моему твёрдому убеждению, хозвопросами должны заниматься другие, более приспособленные для этого товарищи: более упитанные, чем я, более почтенные, с самоуважением во взоре, со вторым подбородком. Но не я, никак не я. До сих пор мне, как правило, удавалось ускользать от нелюбимых мною занятий, а в этот раз не смог отвертеться. Хорошо, что только «на недельку». Ладно; живы будем – не помрём.
 Решительно шагнул с крыльца. Шагов через двадцать оглянулся на штаб. Хорошее двухэтажное здание. Деревянное с резными крашенными полустолбиками на лицевой стене. Там было удобно работать. На новом месте такого удобства нет и в помине. Хорошо, хоть телефон провели отсюда туда. Или оттуда сюда?
 Завтра воскресенье – для нормальных людей выходной. По графику и мне на завтра полагался свободный день. А это увольнение. Это ближайший город: ситро, кино, вино, танцы…
 Танцевать я, правда, совершенно не умел и, когда знакомые дружно устремлялись на танцплощадку городского сада, я предпочитал сидеть неподалёку на лавочке с выгнутой спинкой под кустами сирени или черёмухи. Мне было достаточно духового оркестра на расстоянии хорошей слышимости. Играли в основном вальсы: «Амурские волны», «Дунайские волны», «На сопках Манчжурии», но бывала и полька «Дедушка». По просьбе играли «В парке Чеир». Как «Чеир» танцуют, для меня загадка, но музыка мне нравилась. А мимо скамейки стук каблуков, шорох платьев, запах духов «Красная Москва». А можно было пойти в кино. Сеанс для взрослых устраивался именно по воскресеньям в 945 вечера в Доме культуры (это рядом с танцплощадкой, но вне городского сада). Надо было только занять очередь в кассу часа за два до начала кино. Именно оно было главной целью моего предполагаемого увольнения: разведка уже донесла, что в городе должна была пойти «Девушка с характером».
 Теперь всё это откладывалось на неопределённое время: там, куда я должен был переместиться, танцплощадки и Дома культуры никогда не было и вряд ли они когда-нибудь будут. Были, конечно, и другие достоинства в близости аэродрома к городу, и они тоже получали отставку. Ну, например, трудно будет пошить вторую пару сапог, как я совсем уже, было, собрался.
 Летнее солнце грело мой лоб, когда я шёл по траве аэродрома к самолётам моей эскадрильи, переходя при этом из подчинённого положения в командирское. Истребители полка стояли в линейку, почти крыло к крылу. Открыто. Красиво. Новейшие ЯКи, точнее, ЯК-1. Истребительные первенцы товарища Яковлева. Скоростные машины. Грозные машины. Я лично не знал истребителя лучше ЯК-1. Я имел право считать ЯК-1 лучшим истребителем Союза, так как летал до этого почти на всех типах наших истребителей и ещё три месяца назад носился на И-16. И я точно знаю, что ЯК-1 лучше всех истребителей, на которых мне приходилось летать.

 * * *

 Немного истории.

 Рождение этого истребителя, конечно, не было случайным. Военные действия над Испанией, над Халхин-Голом, над Карельским перешейком чётко показали, что советские, совсем недавно хорошие и даже отличные истребители И-15, И-15бис, И-153 («Чайка») и лучший из поликарповских И-16 окончательно и бесповоротно устарели. Потребовался совершенно новый истребитель, который развивал бы скорость, по крайней мере, на 100 км/час больше, чем самый скоростной наш И-16. Это обеспечило бы явное превосходство в скорости над лучшим истребителем нашего западного соседа Германии Ме-109, а тем более Ме-110. Целая группа конструкторских бюро принялась по-советски быстро проектировать новые истребители. В натуре появились почти одновременно три машины: МИГ-3, ЛАГГ-3 и ЯК-1. По целому ряду причин ведущее место среди них, в конечном счете, занял ЯК-1.
 Его разработка началась в 1939 г., и первоначально он имел обозначение И-26. Первый полёт на И-26 был выполнен в январе 1940 г. Результаты заводских испытаний были отличными, и, хотя при дальнейших полётах в апреле 1940 г. произошла катастрофа из-за производственного дефекта, в которой погиб испытатель, было ясно, что самолёт хорош, времени на сомнения не было. Решено было пустить его в серийное производство с середины 1940 г. даже до завершения госиспытаний, которые он успешно выдержал уже в ноябре. В декабре того же года ему было дано название ЯК-1 (по первым буквам фамилии главного автора). Массовый выпуск начался с 1941 г. К середине лета выявившиеся в эксплуатации обычные для начала производства недостатки были в основном устранены, и ЯК-1 стал занимать всё более заметное место среди наших новых фронтовых истребителей.

 * * *

 Моя третья эскадрилья, конечно, занимала в полковой линейке в соответствии с порядковым номером последнее место, что нисколько не мешало ей быть действительно лучшей эскадрильей полка. Мои капитанские «шпалы» в петлицах и «угольники» на рукавах заставляли не только меня с наслаждением взлетать в моё небо, но и «предлагать» всем лётчикам третьей эскадрильи разделить со мной это наслаждение. И эскадрилья почти все дни проводила в полётах (и частями, и целиком). Перерывы вынуждались только двумя причинами: очень плохой погодой и отсутствием бензина. Другие причины уважительными не признавались. Особое внимание уделялось на: слётанность звеньев и всей эскадрильи и стрельбу по движущейся мишени. И, по-видимому, не случайно из трёх командиров эскадрилий только у меня было золотые наградные часы «За отличную службу». Я носил их на внутренней стороне кисти руки, считая, что в таком положении они будут сохраннее.
 Поскрипывая начищенными до предельного блеска хромовыми сапогами и миновав первое звено моей девятки, я занял привычное положение перед её серединой, провёл глазами с левого фланга на правый фланг. Живая часть эскадрильи была возле самолётов: пилоты прятались от солнца в тени крыльев, а технический состав продолжал возиться с матчастью. Я покачался с носков на пятки, убедился, что большая часть живой части эскадрильи перевела своё внимание на меня и начал:
 - Третья эскадрилья-а, - потянул звук, заставив и инженеров повернуть головы в мою сторону, и закончил: - Становись!
Важно, заканчивая команду, хлестнуть последним звуком тех, кому она адресована так, чтобы в адресатах возникло горячее желание выполнить команду как можно скорее, и не возникло тени крамольной мысли о необязательности её выполнения. В этот раз мне это явно удалось, поскольку пилоты споро образовали шеренгу лицом ко мне и, чуть спустя, за их спинами составилась вторая, более длинная шеренга из механиков, техников и инженеров эскадрильи. И правильно, что споро: задержись они с построением, заставил бы я их раз шесть разбегаться и снова строиться. Со стороны это может показаться глуповатым, а по службе - весьма воспитательно. Знаю это по личному опыту.
 Девять человек в гимнастёрках, восемнадцать человек в комбинезонах – вся живая часть моей эскадрильи ожидала продолжения и таки дождалась:
 - Товарищи лётчики, инженеры, техники и механики! Получен приказ на передислокацию. Место нового базирования вам уже известно. Вылет всех самолётов в 14.00. Обедаем здесь. Последний инструктаж на перелёт в 12.15. В 12.40 лётчикам сидеть в кабинах. Технический состав, адъютант эскадрильи и личные вещи едут на автомашине в составе автоколонны.
 Пауза и:
 - Вопросы есть? – конечно, есть и, конечно, техники:
 - На тридцать втором (самолёты третьей эскадрильи и позывные лётчиков имели тридцатые номера, в данном случае речь шла о самолёте моего левого ведомого) у движка масло подтекает.
 - Заткнуть течь! Ещё вопросы?
 - На тридцать четвёртом тяга рулей высоты ослабла.
 - Подтянуть тягу! Ещё вопросы?
 - На тридцать восьмом правый элерон малость заедает.
 - Это хорошо, что только малость. Если не сможете эту малость устранить, лётчик так с ней и полетит. Имейте это в виду. Ещё вопросы?!
 Вопросы у техников кончились. Да я и не придавал маломальского значения их трёпу: техника у нас новая, неизношенная, и ещё вчера те же самые техники докладывали, что всё – полный порядок. И сейчас они высказывались так, на всякий случай. Но сегодня «на всякий случай» не пройдёт: мне приказали передислоцировать эскадрилью на другой аэродром. Это, разумеется, не всем должно было нравиться, но меня это мало интересовало: приказ получен, и он должен быть выполнен. Точно и в срок. В этом у меня сомнений не было: я не первый год командовал эскадрильей.
 - Ещё вопросы? – повторил я, выждал и опять хлестнул строй: - Инженеру эскадрильи лично проконтролировать устранение всех неисправностей! – дождался обязательного:
 - Слушаюсь!
 И ещё добавил:
 - Инженеру по радиосвязи ещё раз проверить надёжность радио! – опять дождался не очень твёрдого:
 - Слушаюсь!
 И отпустил вторую шеренгу к самолётам, а лётчики остались. Вверенные мне лётчики. Неплохие лётчики. Фактически это хорошие лётчики, но принято говорить «неплохие». От себя добавлю: в наше мирное время.
 Девять лётчиков стояли передо мной в шеренге. Все молодые. Здоровые. А чего им нездоровыми быть, если молодые и летнее солнце давит сверху, и тёплый ветер обвевает им голову и грудь. И медицина к тому же свирепствует: отбор в лётчики-истребители более суровый, чем в лётчики-бомбардировщики, хотя и туда рахитиков не берут. И за физподготовкой у нас следят: турник, батут, борьба, бег – обязательно, зимой лыжи. Вот они и здоровенькие.
 Лётная часть эскадрильи, стоявшая передо мной, состояла из шести младших лейтенантов, двух лейтенантов и одного старшего лейтенанта. Это по званиям. А по должности здесь были рядовые лётчики (левые ведомые в звеньях), старшие лётчики (правые ведомые), командиры звеньев (лейтенант и старший лейтенант) и адъютант эскадрильи в звании лейтенанта. Он исполнял, прежде всего, штурманские обязанности, но так же осуществлял живую связь эскадрильи со штабом полка. В общем, был у меня на подхвате. И ещё летал. И неплохо летал. И готов был заменить в случае чего любого лётчика в звеньях. Говоря военным языком, это был мой резерв в качестве пилота и ведущего группы. Командир третьего звена исполнял ещё и обязанности моего заместителя по лётной части. Все лётчики считались ещё и командирами экипажей. А командиром над всеми этими командирами был я – комэск-три. Обмундирование у нас, в сущности, было одинаковое, но мое чуточку отличалось. Гимнастёрки у всех были коверкотовые, но у меня чисто шерстяная, а у прочих полушерстяные. У всех сапоги яловые, а у меня хромовые. И пряжка на поясном ремне только у меня имела большую пятиконечную звезду. И только на моих голубых с золотой каймой петлицах была «шпала», то есть выпуклый прямоугольник красно-вишнёвой эмали. Остальные лётчики имели в петлицах «кубари», то есть квадраты той же эмали. Ну и конечно, у нас были разные «угольники». На каждом моём рукаве выше обшлага на красном поле чётко виделись две уширенные золотые полоски углом вниз.
Оглядел своих подчинённых довольно придирчиво. Всё на месте: пилотки со звёздами, гимнастёрки с отложными воротничками, брюки-галифе, сапоги, планшеты. Сапоги начищены до блеска, пуговицы на гимнастёрках тоже, подворотнички свежие, на брюках чёткие складки, за поясные ремни два пальца просовывались с трудом, портупеи шли через правое плечо, пилотки сдвинуты чуть в правую сторону, стрижки короткие (не длиннее полубокса). Знали ребята, что проверю внешний вид, а быть отстранёнными от полётов, разумеется, никому не хотелось. Моё комэсковское положение обязывало меня требовать от пилотов надлежащего вида.
 Сейчас придраться было решительно не к чему. С удовольствием посмотрел на своих летунов ещё раз, просто так, для удовольствия, и вдруг впервые обратил внимание, что в лётном составе моей эскадрильи нет никакого интернационала: сплошные русские мордуленции. Ни завалящего еврея, ни захудалого цыгана. И, наверное, это правильно: еврею – пиликать на скрипке, цыгану – воровать лошадей, а русскому – взлетать в небо. Жаль, что мой замполит сейчас в отпуске, а то бы я озадачил его отсутствием интернационала среди лётчиков третьей эскадрильи. Замполит мой, будучи в звании старшего политрука, хорошо летает и прекрасно ведет политработу в эскадрилье, но отсутствие интернационала у нас, по-моему, тоже проморгал. Интересно, что он будет делать? Если предложит сменять кого-нибудь из наших русаков на грузина из первой эскадрильи, так я откажусь. К своим ребятам я уже привык, а как покажет себя представитель солнечного Кавказа – это ещё вопрос.
 - Товарищи командиры, приготовьте ваши планшеты!
 Начался предполётный инструктаж.
 - Взлетаем позвенно: первое звено, потом второе звено, потом третье звено. Сегодня здесь ветер почти поперёк полосы, средний, справа. Значит, удерживать машины на взлёте от опрокидывания ручкой управления чуть вправо. Чтоб не было, как на Халхин-Голе, - напомнил я всем об аварийном случае, бывшем во время войны далеко на востоке. Тогда на взлёте поперёк сильного степного ветра лётчик не удержал самолёт горизонтально, и тот чуть не перевернулся аж вверх колёсами. Лётчик-то остался цел, а вот машина долго ремонтировалась по причине сильно повреждённого крыла и погнутого винта. Случай этот в нашем полку был хорошо известен (слухом, как известно, земля полнится).
 - После взлёта первое звено делает два круга над домашним аэродромом с пологим набором высоты до 1000 м, а остальные звенья пристраиваются в колонну по очереди «этажеркой», то есть с превышением на 100 – 150 м над впереди идущим звеном. Собравшейся колонной ложимся на курс к новому месту базирования. Дальность перелёта всего 32 км. Это почти «взлёт-посадка». Но мы усложним задачу: полетим дальше на север к аэродрому соседнего авиаполка, потом побываем возле границы, а уж затем вернёмся к нашему новому аэродрому. И над ним сделаем два круга. Запоминайте местность на новом месте.
Шеренга хмыкнула, я сам почувствовал какое-то повторение в последних словах, но продолжил с нажимом:
 - Да, да! На всём маршруте полёта запоминайте ориентиры. Мы с вами бывали в тех местах не раз, но не ленитесь запоминать ориентиры и в этом полёте.
Приземление в начале поля, пробежка до противоположного леса, передние севшие не мешают задним. Остановка возле самого леса. Деревья тамошние винтами не рубить, кусты колёсами не топтать. Грунт там слабоватый, поэтому садиться обязательно на три точки и на самой малой посадочной скорости. Не лихачить! Знаю я вас, орёликов!
 И ещё: ветер там на посадке дует слева, но его погасит близкий лес и нашей посадке ветер там мешать будет слабо. Это для нас плюс. Зато посадочная полоса там короче здешней, и это уже минус, садиться надо в самом начале полосы и я не буду ругаться, если кто-то будет подтягивать свою машину к посадочному «Т» «на газу».
 Передохнул и стал заканчивать:
 - Перелёт хоть и короткий, но прошу быть стопроцентно собранными и стопроцентно внимательными! В полёте уши не развешивать и радиосвязь не терять!
Сделал небольшую паузу и почти с издёвкой окончил с нажимом:
 - И, пожалуйста, будьте так любезны: не забудьте поставить ваши пушечки и пулемётики на предохранители!
 Шеренга фыркнула.
 - Вопросы есть? – повысил я голос. Вопросов не было. – Личные вещи отнести к штабу. После обеда построение здесь же уже в комбинезонах и в парашютах. Разойдись!
 Толкаясь и посмеиваясь, угощая друг друга папиросами, мои ребята двинулись к жилым домикам. А я оглядел небеса: почти на половину их раскинулось тонкое, с вогнутой кривизной по краю и пушистостью в широкой части перистое облако. Из такого облака дождя сколько ни проси – не допросишься. Не найдя наверху ничего неприятного, пошёл к своему жилью.
 Русская пословица: «Нищему собраться – только подпоясаться» – почти полностью подходила и ко мне. Под койкой у меня лежал чемодан средних размеров с металлическими углами. Это был мой постоянный спутник в моих довольно частых перемещениях. Я уважал его за выдающуюся прочность: на нём запросто можно было сколько угодно сидеть, не опасаясь, что он продавится. И этой его особенностью я широко пользовался, когда не хватало посадочного места на вокзалах и в других местах ожидания. Приятели, у которых чемоданы были послабже, мне завидовали. Сейчас в чемодане находились:
 новенькие из шерстяного шевиота галифе;
 такая же новенькая и тоже из шерстяного шевиота гимнастёрка с отложным воротником;
 пара летнего нижнего белья;
 пара зимнего нижнего белья (сверх положенного, но моя слабость);
 пара портянок;
 две пары носков.

 Из принадлежавшей мне половины тумбочки я переложил в чемодан:

 три мужских носовых платка;
 четыре чистых подворотничка;
 одеколон «Шипр»;
 туалетное мыло «Сирень» в мыльнице;
 зубную щётку;
 зубной порошок;
 бритву «Золинген» (подарок отца);
 помазок;
 небольшую платяную щётку;
 небольшую сапожную щётку;
 плоскую баночку гуталина;
 асидол для чистки пуговиц;
 трафарет для того же;
 катушку зелёных ниток с тонкой иголкой;
 катушку белых ниток с иголкой потолще;
 небольшие ножницы;
 складное зеркало;
 четыре конверта без марок;
 две школьные тетради в клеточку (по 12 листов, без полей, с таблицей умножения на задней стороне обложки);
 логарифмическую линейку;
 металлическую ручку-карандаш (в ручковой переворачиваемой части перо «Рондо» с шишечкой на конце, в карандашной – кусочек простого карандаша ТМ);
 последний пришедший сюда номер «Правды»;
 вафельное полотенце (поверх всего).
 Всё! Полный набор чемоданных вещей мобильного командира. И ещё осталось свободное место.
 На вафельное полотенце бросил «Пламенного» Джека Лондона, моего любимого с детства писателя. Книга была ещё старого издания «Нива» в мягкой обложке. На обеих сторонах её были маленькие занимательные картинки: ну, там, пальмы, согнувшиеся под ураганным ветром, внизу пляшущие морские волны, на пальмах – люди, спасающиеся от наводнения, не посочувствовать которым нельзя; или лохматый мужик спускается по верёвочной лестнице в провал пещеры, светит себе фонарём со свечой и пристально вглядывается в темноту. И тому подобное. Все картинки были наполнены тревожным напряжением, и это соответствовало напряжению содержания книги, главный герой которой, будучи золотоискателем на Аляске, обязательно просыпается по утрам раньше всех и будит остальных словами: «Вставайте! День пламенеет!»
 Защёлкнул замки на чемодане, выжал его одной рукой, решил, что не тяжело, оглянулся на койку (вряд ли придётся с ней встретиться), снял с вешалки шкафа кожаный реглан и комэск к передислокации был готов.
 По русской традиции присел на табурет. Оглянулся: не забыл ли чего? Ничего такого на глаза не попалось. Только опять подумалось, что изготовление новой пары сапог откладывается на неопределённое время. Поднялся с табурета с инвентарным номером. На все сборы ушло не больше двенадцати минут.
 Зашёл к начштаба, оставил у него чемодан и реглан, пожал ответно ему руку, выслушал пожелание: «До встречи».
 Потом столовка: белая скатерть, официантка в белом фартучке и с белой наколкой в волосах, наваристые щи с мясом и сметаной, каша гречневая со сливочным маслом и большой котлетой, компот из чернослива, чёрный хлеб без ограничения – вкусно, сытно, привычно. Сильно мазал хлеб горчицей – приятно шибало в нос. Попросил дополнительный компот. Выпил по глоточку, ягоды чернослива выловил ложкой и с удовольствием помял в зубах. Всезнающая официантка вопросительно взглянула:
 - Увидимся?
 Ну откуда же мне знать? Может, увидимся уже на следующей неделе. А может, к тому времени я окажусь уже где-нибудь на Дальнем Востоке. На Сахалине, к примеру. А что? Всего каких-то двенадцать дозаправок. Была бы только погода, соответствующая броску на Восток. Лётчик я. Кадровый. И потому обязан летать там и тогда, где и когда мне прикажут. Свой «обязательный чемодан» я собираю за неполные двенадцать минут. И неизвестно, под какой койкой он будет лежать ближайшей ночью. Обед был последней связью с этим аэродромом. Этот аэродром становится для меня «старым аэродромом».
 Чуть позже 12 часов дня лётчики третьей эскадрильи опять стояли в шеренге на прежнем месте. Все, включая меня, были уже в лёгких комбинезонах. На каждом, включая меня, были парашют и шлемофон. Пристально осмотрев каждого, я ткнул в незастёгнутый замок парашюта тридцать пятого и показал ему кулак. Тот нехотя застегнул замок. Это у него частенько: утверждает, что парашютные ремни мешают ему дышать. Конечно, парашют стесняет, но вещь в полёте необходимая. До нас уже дошла информация, что ещё в небе Испании по вине парашюта погиб наш хороший лётчик. Точнее, по причине неуважительного отношения к парашюту. Он тоже жаловался на неудобство и не застёгивал замок парашюта. Результат оказался губительным: покидая повреждённый самолёт в воздухе, лётчик при раскрытии парашюта выскользнул из лямок. А высота была много-много больше второго этажа.
 Пощупал в карманах комбинезонов шоколадки «НЗ», что выдали по случаю перелёта. На местах.
 Убедился в вынимаемости парашютных колец. Норма.
 Подёргал у каждого лётчика радиошнур. Прочно.
 Повернул каждого летуна и осмотрел его и сзади. Годится.
 Проверил знание маршрута полёта командирами звеньев. Знали уверенно.
 Меня за глаза называли в полку занудой и буквоедом. Может, это и так. Но за время моего пребывания в должности комэска в эскадрилье серьёзных аварий не было, и я в меру своих скромных сил старался сохранить это положение неизменным.
 Сейчас мне больше придраться было не чему: лётчики к полёту готовы и их кони-птицы тоже.
 И вот уже командир полка и его замполит пожали мне руку, пожелали удачного перелёта и выразили уверенность, что на новом месте я со всеми задачами справлюсь. Эх, их бы устами да мёд пить!
 Напоследок замполит (не мой, конечно) пообещал завтра всё-таки прилететь ко мне на новый аэродром. Он бы, дескать, прилетел уже сегодня, но самолёт-связник, трудяга У-2 сейчас, как нарочно, в починке. Как он починится, а это ожидается завтра к обеду, так замполит и прилетит. Хорошо бы, но сомневаюсь: у замполита в городе молодая жена и, кажется, ещё кто-то маленький-премаленький, а это очень весомый повод для пребывания замполита в городе весь день и задержки там до утра понедельника. Семья, конечно, дело святое, но службе вредит обязательно. Ну, что, скажите, мешает замполиту взять любой свободный ЯК и полететь вместе со мной? Летает-то он сам почти как бог. Ну, если не как бог, то как его наместник на земле – обязательно. Ан нет: поминает про поломанный У-2. А после воскресенья полагается понедельник. Согласно приметам, в понедельник никакого нового дела начинать не следует. Получается, что раньше вторника никого из отцов-командиров я на новом месте не увижу и придётся все вопросы там решать мне одному. А вопросы эти в таком вот случае появляются обязательно и самые неожиданные, и самые неприятные и имеют привычку увеличиваться вроде снежного влажного кома, катящегося со снежного склона.
А пока команда:
 - По самолётам!
 Лётчики, кроме адъютанта эскадрильи и меня, поспешили к своим машинам. Адъютант эскадрильи принялся стаскивать с себя парашют и шлемофон, выходя из состояния лётного резерва. Теперь его заботой будет автоколонна, которую он (хоть кровь из носа) обязан будет пригнать на новый аэродром самое позднее до наступления темноты. А я сам стоял напротив своего ЯКа и спешить мне было не резон. Идти в лётной экипировке было не очень удобно: парашют при каждом шаге ударял под коленки, комбинезон теснил и сутулил, но идти было недалеко. Надёжный комэсковский ЯК, чуть припав на хвост, ждал своего хозяина в полной готовности.

 * * *

 Немного техники.

 ЯК-1 – одноместный низкоплан с двигателем в 1050 лошадиных сил и трёхлопастным винтом с изменяемым шагом. Материал разный: сталь, дерево, фанера, плекс и прочее. Размах крыльев – 10 м, длина – 8.475 м. Полётная масса – 2487 кг. Кабина имела прозрачный верх (фонарь) со сдвигающейся крышкой. Надёжный советский двигатель с водяным охлаждением обеспечивал самолёту скорость 592 км/час на высоте 4100 м, время полного виража 19 с, максимальную высоту полёта 10000 м и набор высоты до 5000 м за 5.4 мин.
Стойки переднего шасси убирались поворотом и входили в крыльевые ниши, которые закрывались заподлицо пластинами-щитками.
 Баки вмещали 305 кг бензина и 26 кг масла, что обеспечивало на крейсерской скорости время полёта 2 часа 35 мин и дальность полёта 850 км.
ЯК-1 имел достойное вооружение: пушку калибра 20 мм, скорострельностью 800 выстрелов в минуту, с запасом патронов 120 шт. и два синхронных пулемёта, стреляющих через винт, калибра 7.62 мм, скорострельностью 1800 выстрелов в мин, с запасом патронов 1500 шт.
 Это был настоящий фронтовой истребитель, в умелых руках он мог расправиться с любым противником. И ещё важно то, что ЯК-1 имел возможность дальнейшего улучшения, то есть повышения его боевых свойств, тогда как его главный вероятный противник немецкий истребитель «Мессершмидт-109», несколько уступая ЯК-1 по основным характеристикам, к середине 1941 г. уже исчерпал свои возможности улучшения. Для Ме-109 начался период заката, а для ЯК-1 было раннее утро.
 ЯК-1 был особенно хорош на «горке» и «боевом развороте». Это следствие хорошего соотношения мощности мотора и малого общего веса истребителя. На «горке» и «боевом развороте» ЯК-1 был королём среди советских истребителей и истребителей вероятного противника. И на вираже он догонял тяжёлые монопланы, например, Ме-109. Лучше всего ЯК-1 чувствовал себя на высоте 1000 – 3500 м.
 Дружно влюблённые в свой «тридцатый» ЯК, мы с техником зачистили, загладили, заполировали войлоком наружную поверхность самолёта. По этой причине в полку мой ЯК зовут «роялем», и по этой же причине он стал самым быстрым в полку, опережая другие ЯКи-братья по крайней мере на 16 км/час. А это серьёзно. Это очень серьёзно: мой ЯК никто не мог догнать по прямой. И это уже не просто приятный пустячок.

 * * *

 Мой техник ждал у крыла.
 - Как аппарат?
 - Порядок!
 - Поглядим.
 И я двинулся вокруг самолёта по часовой стрелке, оглядывая всё, что было видно снаружи, и ощупывая всё, до чего можно было дотянуться. Полагалось начинать осмотр с винта, и я проделал это, то есть сколько мог внимательно осмотрел лопасти и попробовал покачать винт. Поверхности лопастей были гладкими, винт сидел на валу прочно. Теперь взгляд вниз, к радиатору водяного охлаждения. Заглянул в воздухозаборник – чисто, ничего постороннего. Ещё ниже – шасси. Никаких видимых повреждений на стойках. Потыкал сапогом в колёса. Резина была твёрдой. Теперь влево. Постучал по капоту – ничего не отскочило. Перешёл к правой консоли. Погладил переднюю гладкую кромку прямо-таки ласково. Нащупал наверху «солдатик» (механический указатель выпуска правого шасси). Взявшись за конец консоли, попробовал покачать его вниз-вверх. Было прочно. Обогнул консоль и попробовал покачать правый элерон. Тот сидел на оси надёжно. Перешёл к фюзеляжу. Постучал – ничего не отвалилось и не отозвалось дребезгом. Поднял голову к кабине - фонарь был достаточно чистым с этой стороны. Особо взглянул на радиоантенну. Она натянутой струной шла над гаргротом от самого задка фонаря с подъёмом к верхней точке киля. Радио в эскадрилье было моей особой заботой. Оно только-только стало внедряться на советских истребителях. Из всего нашего полка лишь моя эскадрилья имела радиосвязь. На весь авиаполк пришло всего девять комплектов самолётной радиосвязи. Другие комэски не проявили желания их у себя ставить, а я согласился, о чём потом много раз жалел. Радиостанции были ненадёжными, громоздкими, слышимость была плохая, ларингофоны давили на горло, радиошнуры часто рвались. Лётчики ругались, пользовались радиосвязью неохотно, предпочитали по привычке махать друг другу крыльями, клевать носом, и т. п. Намекали мне, что ЯКи заметно потяжелели, скоростёнку поубавили. Но я обозлился, вытребовал в эскадрилью инженера и техника по радиосвязи и жёстко стал требовать от лётчиков связи в воздухе только по радио, когда оно работает, а от технарей – чтоб оно работало всегда. Долго это не получалось, да и сейчас в наушниках шум, треск и чуть ли не стоны эфира, но мы научились и сквозь помехи понимать друг друга с полуслова. И оказалось, что управлять летящей группой ястребков теперь удобнее, надёжнее, и можно даже не видя друг друга, что уж вовсе почти сказка. И в этом полёте управление эскадрильей будет производиться только по радио ( если оно не откажет).
 Обогнул правый стабилизатор, попробовал покачать правый руль высоты – надёжно. Подёргал руль поворота – не отрывался. Покачал левый руль высоты – тоже надёжно. Постучал по левому стабилизатору. Присел, заглянул под хвост на заднее колесо – дутик выглядел симпатично. Поднявшись, снова взглянул на антенну: не подведи, голубушка, сегодня. Постучал по левой стороне фюзеляжа – ничего подозрительного. Подёргал левый элерон – и здесь порядок. Огибая левую консоль, покачал её как положено, а потом дотянулся до левого «солдатика» – высовывался как надо. Приласкал переднюю кромку крыла и двинулся обратно вокруг левой консоли к кабине. По пути хлопнул техника по подставленной ладони, удостоверяя этим порядок снаружи ЯКа.
 Левой ногой наступил на левое крыло, оттолкнулся от земли правой, и вот уже вроде бы и не на земле. Отряхнув сколь можно сор с сапог (ну зачем его тащить за собой?), перебросил правую ногу в кабину и на руках переместил туда же всё своё тело.
 Тесновато, конечно, но для лётчика-истребителя много и не надо. Кинул взгляд на педали. Ну куда, собственно, они денутся? Однако бывало, что под педалями обнаруживались разные палки. Это когда полк посещали разные комиссии. Откуда тогда брались палки под педалями, никто не знает до сих пор, но комиссия обязательно отмечала это как недостаток. И у меня уже давно выработалась привычка проверять: нет ли чего постороннего там, где педали, и вообще в кабине. Сейчас ничего такого я не нашёл (пилотка за бронеспинкой не в счёт). Высунув голову из кабины направо, подавил потихоньку по очереди педалями – руль поворота немного шевелился соответственно педалям. Сильно давить было нельзя: мешал дутик, опиравшийся на землю. Потянул на себя ручку управления и увидел, что правый руль высоты послушно приподнялся вверх. Толкнул ручку от себя, и он спрятался под соответствующий стабилизатор. Теперь голову высунуть влево и повторить движения ручки. Дальше качнул ручку влево-вправо, и элероны послушно шевельнулись противоположно друг другу. И люфта в ручке не чувствовалось. Повернул кран изменения шага винта, и лопасти винта шевельнулись. Поставил шаг на малую величину.
 Вставил ключ зажигания: стрелки электроприборов шевельнулись, а внизу приборного щитка загорелись две зелёные лампы, подтверждая, что шасси в выпущенном положении. Пусть я зануда и буквоед, но аварии по причине невнимательности мне ни к чему, и я продолжил осмотр теперь уже приборов: топлива полный бак, давление воздуха в пневмосистеме максимальное, температура воды и масла лишь чуть выше, чем у наружного воздуха, напряжение на аккумуляторе предельное, самолётные часы шли и время на них совпадало со временем на моих наручных золотых часах. Очередь остальных приборов наступала несколько позже.
 А пока подключил радиошнур к бортовой связи, нажал кнопку радиоприёма – услышал в наушниках знакомый шум и треск: радио работало. Двинул вперёд до защёлки крышку фонаря, осмотрел её чистоту, убедился в надёжности нахождения её в закрытом положении и вернул крышку назад. Ещё поводил глазами по кабине: не упустил ли чего, но ничего такого не обнаружил. Разумеется, ещё раньше, проходя мимо сливного устройства бензобака, я снял пальцем с него жидкую каплю, растёр её на ладони и понюхал. Пахло бензином. А что вы думаете? Хоть и очень редко, а бывали случаи, когда в бензобаки вместо авиационного бензина наливали речную воду. Не стоит и говорить, насколько это плохо. Это страшно плохо: мотор обязательно глох (чаще уже в полёте), затем – вынужденная посадка, и тут уж как кому везло.
 Если бы я мог, я заглянул бы в цилиндры двигателей: что там и как? Но это уже из области несбыточных мечтаний.
 Техник уже протягивал мне самолётный формуляр и химический карандаш. Послюнив жало карандаша, я расписался в нужной графе, и это означало, что наш с техником ЯК к полёту мною принят.
 Голова техника из проёма кабины исчезла вместе с самолётным формуляром и карандашом, а я поудобнее (если это возможно) уселся на парашюте, пристегнул привязные ремни (и поясные, и плечевые), опустил на глаза полётные очки и только теперь надел тонкие кожаные перчатки. На скульптурах и картинах лётчики обязательно изображаются в перчатках, но летом жарко и я одеваю их только перед самым запуском двигателя. В полёте при закрытом фонаре ладони в перчатках, конечно, разогреваются, но без перчаток в полёте нельзя: можно поранить голую кожу о ручки тугих кранов, а в случае аварии (тьфу-тьфу) перчатка бывает буквально спасительницей. И толщина кожи перчаток выбрана не случайно: в тонких перчатках я лучше чувствую ручки и кнопки управления.
Скользнув взглядом по тормозному крану, убедился, что его рукоять в положении «Тормоз», поставил ручку сектора газа в положение «Пуск», нажал на кнопку передачи:
 - Тридцать третий и тридцать шестой, ответьте тридцатому!
 Переключился на приём и сквозь треск эфира уловил:
 - Второе звено к взлёту готово!
 - Третье звено к взлёту готово!
 Глянул вправо, влево: оба моих ведомых показали мне по оттопыренному большому пальцу – дескать, порядок у нас. Стало быть, вся третья эскадрилья к взлёту была готова. Больше нас здесь ничего не удерживало, кроме тормозных колодок. Эскадрилья ждала моей команды. Крикнул в эфир и одновременно технику:
 - От винта! – услышал эхом от техника:
 - Есть от винта! – и повернул кран запуска мотора в положение «Запуск». Зашипело, чихнуло, хлопнуло, и я вернул ручку крана в исходное положение. Мотор заработал с первой попытки, уверенно. Хорошая примета: сегодня мне будет удача. Двинул ручку сектора газа вперёд, увеличивая обороты до страгивания самолёта с места и выждал с минуту, контролируя температуру воды и масла и наблюдая одновременно, как раскручиваются винты на соседних машинах.
 - Достаточно разогреваться, - это я мотору, - и так жарко.
 Сбросил газ, увеличил шаг винта, кивнул механику (он тотчас выдернул верёвками тормозные колодки из-под колёс), бросил по связи:
 - Выруливаем!
 Убраны тормоза, увеличен газ, и ЯК, чуть покачиваясь на неровностях поля, побежал к взлётной полосе. Почувствовав левую педаль, он повернул к месту старта, резво добежал до него, подчиняясь требованию правой педали, развернулся вправо, и, приторможенный, замер носом вдоль взлётной полосы, подрагивая от нетерпения. Я подождал, пока все звенья занимали места в стартовой колонне, двинул крышку фонаря вперёд до упора, увидев разрешающую взлёт отмашку дежурного на старте, резко выговорил в эфир:
 - Взлетаем!
 И отрешился от всего земного. Всё! Теперь я лётчик не по названию, а по сути. Прибавка оборотов заставила ЯК задрожать сильнее. Когда-то, в далёком детстве, мне приходилось ездить на лошадях верхом, и сравнение ЯКа в стартовом ожидании с нетерпеливым конём для меня очень верно. Отпустил тормоза, толкнул ручку газа до упора. ЯК дёрнулся с места, как подхлёстнутый конь (опять конь – а почему бы и нет?) и рванулся в разбег. Земля сначала побежала, а затем помчалась навстречу, трава какими-то пятнами кидалась под колёса, толчки становились всё слабее и чаще – ЯК стремительно набирал скорость. Реактивная сила винта попыталась подать нос ЯКа вправо, но я пресёк это левой педалью с самого начала, и машина уверенно мчалась прямо, как по натянутой нитке. Чуть двинутая вперёд ручка управления оторвала от земли заднее колесо и ЯК словно полегчал. Я почти физически почувствовал, как крылья потянули тяжёлое, в общем-то, тело машины вверх. Правая моя рука понемногу вернула ручку на нейтраль и наклонила её чуть вправо для компенсации давления ветра. Вот он, момент отрыва! Та же рука сделала неуловимое движение. Это движение нельзя описать и измерить, но я сделал его и почувствовал, как передние колёса оторвались от земли. Толчки прекратились, осталась дрожь от мотора, а ЯК опёрся крыльями на воздух. Опора эта была пока ещё слабой, но самолёт (теперь уже действительно самолёт) продолжал ещё быстрее увеличивать скорость и, хоть и очень полого, набирал высоту. Когда она гарантированно достигла десяти метров, я потянул ручку крана управления шасси вверх, в положение «Шасси убрано». Кран был таким тугим, что голой рукой я наверняка порвал бы кожу на ладони (вот когда полезна перчатка, хоть и из тонкой кожи). Через положенное время почувствовал два несильных удара в пол и одновременно погасли обе зелёные лампы на приборном щитке: оба шасси спрятались в свои крыльевые ниши и закрылись щитками-обтекателями. А «солдатики»? Подал голову вправо: «солдатика» не было, а правый ведомый, чуть отстав, хорошо шёл справа. Голова крутнулась влево; взгляд не обнаружил левого «солдатика», но нашёл на своём месте левого ведомого. Увидеть второе звено мешал высокий гаргрот. Что-то конструкторы не позаботились об обзоре назад. Написать, что ли, товарищу Яковлеву?
 А левая педаль уже малость прижата и ручка уже чуток подана влево и назад. ЯК, слегка накренившись влево, стал плавно разворачиваться туда же, круче набирая высоту. Упёршись очками в левую сторону фонарной крышки, успел увидеть, как заканчивает разбег третье звено: молодцы ребята – грамотно дождались, когда ветер сдует в сторону пылевые вихри от винтов второго звена. На тысяче метров высоты я, как и обещал, прекратил подъём, довел скорость до крейсерской и оставил ЯК лететь по дуге большого радиуса. Оставленный нами аэродром косовато проворачивался вправо. Внизу хорошо просматривались оставшиеся самолёты двух эскадрилий. Отсюда сверху казалось, что они сцепились друг с другом крыльями в одно общее крыло. И я опять (уже в который раз) подумал, что такое положение самолётов авиаполка очень уязвимо в смысле внезапной штурмовки противником. Вот сейчас моей девяткой зайти с любого края оставшейся на земле линейки самолётов и на пикировании градусов под 300 к земле длинной очередью из пушки (снарядов на двадцать, всего-то 1.5 секунды) врезать по центроплану крайнего самолёта. А выводя свой истребитель из пике, продолжить стрельбу, чтобы трасса прошлась по другим машинам. При таком раскладе один истребитель на земле обязательно загорится, ещё один будет сильно повреждён и будут зацеплены один – два. Если штурмовать колонной по одному и каждому следующему бить по ещё не тронутому самолёту, то за один заход можно уничтожить 9 – 10 самолётов. А потом повторить заход. И опять ударить по ещё не горящим. Получается, что двумя заходами одной моей эскадрильи можно уничтожить 18 – 20 самолётов на земле, а остальные надолго вывести из строя. Зениток на аэродроме не было. Значит, первый заход пройдёт без потерь. На втором заходе снизу начнут стрелять из чего попало (вплоть до наганов). Допустим, собьют один из моих ястребков. Всё равно результат штурмовки получался оглушительным: за 4 – 5 минут уничтожить истребительный авиаполк ценой одной машины. М-да… Нехорошие мысли, пораженческие. Намекал я комполка, что не мешало бы полк спрятать под деревья или ещё как-нито замаскировать. Он соглашался, но что-то всё оставалось по-прежнему на виду. Зато красиво.
 В воздухе было пусто, видимость только радовала, высокое солнце не мешало, мотор гудел мощно и ровно, эфир хоть и трещал, но молчал, и я спокойно ждал, когда второе и третье мои звенья займут положенные им места. Они заняли их уже к концу первого круга, но я ничего не изменил в позиции, уйдя на второй круг. Это моё непрекращавшееся «занудство» проверяло действительную готовность всей эскадрильи к отлёту. Случись, к примеру, что-либо с каким-то мотором (или ещё что не очень приятное) и соответствующий пилот свободно спланировал бы на хорошо видимый и такой знакомый аэродром. Всего и делов-то. А если бы случилось то же самое где-то на трассе полёта, тогда что? А тогда могло поворотиться как угодно. Тогда или голова в кустах, или старший командир объявит благодарность пилоту за умелые действия при вынужденной посадке, а машина почти наверняка пойдёт в ремонт. Мне оба варианта ни к чему, и я довертел эскадрилью на большом радиусе до конца второго круга и только тогда плавно переложил её на должный курс.
Ну, а вдруг что-то обнаружилось бы на земле, ну, скажем, одна из машин не тронулась бы с места? А в таком случае я поставил бы инженера эскадрильи по стойке смирно (хоть он и военинженер третьего ранга, что по званию равно капитану), отчитал бы его за растяпство, как школяра-двоечника, так, что он бы два раза побледнел и три раза покраснел, и ещё приказал бы лично ликвидировать неисправность. А сам, по правилу «семеро одного не ждут», умчался бы оставшейся восьмёркой ястребков выполнять приказ. Только так! И никак иначе!
Придя в устойчивое нормально-горизонтальное положение, ЯК почувствовал прелесть свободы и зазвенел мотором. А из глубины моего сознания откуда-то выплыло:

 В машине быстрой
 С звездой на крыльях
 Нашёл утеху для себя!

 Ну значит, у нас с ЯКом сейчас всё в порядке. Петь, не открывая рта, в воздухе я начинаю, когда всё в порядке. Само получается. По настроению. Вообще-то мне медведь на ухо наступил. И голоса никакого. Я не смог в молодости играть на гармошке или балалайке. Грустно, конечно, но не дано мне этого от рождения. А вот петь для себя в самолёте, когда всё в порядке, когда никто меня не слышит и я сам себя не слышу – это бывает довольно часто. И помогает мне в полёте.
 Земля наплывала на меня спереди и исчезала за хвостом самолёта. Солнце мешало лишь оглядываться на ведомые звенья. С превышением в высоте они как привязанные хорошо шли сзади. Колонна, эшелонированная по высоте – так это у нас называется. По инструкции полагается эскадрилью водить клином. Клин, конечно, впечатляет наблюдателя с земли: красиво, картинно, зрелищно. Однако повороты выполнять при таком строе крайне затруднительно: только «блинчиком» и только по большому радиусу. Иначе нарушится строй. Что пропадает красота строя – это полбеды. Куда хуже, что резко ухудшаются возможности для атаки условного противника. Честно провозившись много времени с дурацким клином, я потихоньку стал водить эскадрилью сначала просто колонной, а потом колонной, эшелонированной по высоте. Стало получаться лучше. Не положено, конечно, но пока высокое начальство этого не видело, а моё непосредственное по этому поводу молчало.
 Потревожил обоих командиров звеньев, чтобы не дремали в полёте. Среди шорохов в наушниках дважды услышал в ответ: «Порядок!» Какой там порядок, разумеется, неизвестно, но такой ответ успокаивал. А что делать, если услышишь про «непорядок»? Думать об этом никак не хотелось. К тому же вдали уже проявился лес, за которым прятался новый аэродром. Когда обозначилась задняя кромка леса, скрывавшего аэродром, я взял чуть вправо, намереваясь выйти к аэродрому в месте четвёртого разворота. Всё-таки я точно вышел к новому месту базирования (небольшой доворот вправо был просто моим пожеланием продемонстрировать эскадрилье новую базу как можно более выигрышно). Убедившись, что хорошо видимое посадочное «Т» оказалось с моего левого бока, я левой педалью заставил и этот аэродром плавно проворачиваться вправо, словно демонстрируя себя всем желающим, и это означало, что эскадрилья огибала аэродром по широкому кругу. Лётчики сверху обозревали своё новое место базирования. Аэродром как аэродром: вытянутое ровное поле, отвоевавшее у большого леса северо-восточный угол. Одно из тех колхозных полей, что на секретных картах генерального штаба числились резервными посадочными площадками, о чём колхозники и не подозревали. Ещё неделю назад на поле рос густой клевер. Сейчас клевер был скошен и на пустом поле кроме Т-образного белого полотнища у края, примыкавшего к пойме кривоватой речушки, ничего не было. Почти по краю безлесной длинной стороны поля и почти по всей её длине, начиная от короткой стороны леса, протянулась одноуличная деревня, дотягиваясь почти до начала поймы. Между деревней и поймой на свободном пространстве просматривались то ли армейские, то ли пионерские палатки.
 Замыкая круг и дождавшись, когда стрелка компаса показала направление к аэродрому соседнего с нами авиаполка, что севернее нас, я отпустил левую педаль и ручкой приподнял левое крыло до нормального положения. Минуты через две мы пересекли дорогу. На востоке она шла к Н-ску, потом к М-ску и ещё дальше вглубь моей страны. А на западе она доходила до границы Союза и дальше становилась уже чужой дорогой. Это была важная дорога. За ней мои подчинённые бывали нечасто, и я обращал их внимание на запоминающиеся ориентиры: отдельно стоящая церковь, озеро, сверху похожее на крест, стайка крылатых мельниц, вытянувшихся в линию почти по нашему маршруту (очень хороший ориентир), и т. п. Чтоб не мешать соседям, я обошёл их аэродром по широкой дуге, слегка опустив левое крыло. И третий раз за один полёт проворачивался под нами вправо третий по счёту аэродром. В этот раз я сделал полкруга и повёл своих ребят обратно, но западнее километров на пять. Так было чуть экономнее по топливу и познавательнее для летящих за мной. Проплывали внизу те же ориентиры, но виделись они уже по другому; немного мешало солнце и надо было чуть наклонять голову; ровно пел свою песню мотор, ничто не мешало и не отвлекало. Полёт становился монотонным, а для истребителя монотонность вредна и, приближаясь к важной дороге, я произнёс:
 - Идём к границе. Делаем крутой разворот.
 Правой педалью и ручкой я положил ЯК в правый разворот, сильно опустив правое крыло. Правый ведомый сделал то же, поднырнув почти под меня, а левый ведомый взлетел чуть выше. Так мы не мешали друг другу. Заканчивая разворот, вывернул голову вправо и увидел, как задние звенья, косо вися в воздухе, красиво выполняют разворот. С земли может показаться странным, что мы не падаем, поставив крылья почти отвесно, но в воздухе везде опора. Это доказал ещё Нестеров. Это был великий русский лётчик. Чтобы доказать наличие опоры в воздухе везде, он первым в мире выполнил свою петлю, которую почему-то назвали «мёртвой петлёй». А позже и опять первым в мире осуществил победный воздушный бой первым в мире тараном. Страшный был бой. Ужасный изначально. Дело в том, что самолёты нестеровского времени не имели бортового оружия и противники в воздухе могли только «делать ручкой» друг другу. Применить таран военного лётчика Нестерова принудил один из великих русских князей. Русскими они, правда, числились только по названию, а по крови уже давно стали немцами и плевать хотели на подлинно русскую кровь. Вот из-за такого паршивого князя и полетел русский офицер-лётчик на перехват австрийского воздушного разведчика, и настиг его, и по-русски врезал тому грудью своего «Моран-Сольнье». Немец, конечно, в куски развалился сразу же, а наш чудо-пилот ещё пытался посадить аэроплан - ведь парашютов тогда в русской авиации не было. И покуда жива авиация, имя Нестерова будет жить в названии первой фигуры высшего пилотажа и таране – русском оружии крайнего случая воздушного боя.
 Важная дорога прекрасно было видна внизу, других ориентиров не требовалось, заблудиться было нельзя и в голову приходила мысль схулиганить: толкнуть сектор газа до упора и, рванув ручку на себя, взлететь свечой, да ещё закрутить её бочками, а потом кинуть машину почти отвесно в пике и вывести её у самой земли, чувствуя, как многопудовая тяжесть вдавливает тело в бронеспинку, темнеет в глазах и кровь приливает к голове, а потом закрутить восходящую спираль с креном градусов под восемьдесят, а потом…
Для должности комэска я, пожалуй, перестарок. Мне уже предлагали повышение, но я отнекивался. В последний раз мне пригрозили пальцем:
 - В следующий раз от повышения не открутишься!
 Наверное, так. А жаль. Я не любил командовать. Я любил летать. В воздухе я ощущал себя хозяином неба. Слившись с машиной в одно целое, я мог, с точки зрения лётчика, многое.
 Я мог вертеть мёртвую петлю по-чкаловски, то есть сколько угодно раз.
 Я мог, введя самолёт в штопор, скажем, на 5000 м высоты, вывести его в горизонтальный полёт у самой-самой земли. Для воздушного боя это почти бесполезно, но на зрителей (особенно на женщин) почему-то всегда производило особое впечатление.
 Я мог пролететь над всем аэродромом вниз головой на высоте 15 м.
 И так далее, и тому подобное.
 Но я мог и то, что не могли делать в полку другие.
 Так, я делал на своём «рояле» полный вираж за 17 секунд вместо положенных 19. Это, в основном, за счёт увеличенной площади руля поворота. Сие было сделано специально по моей просьбе. С той поры сам комполка не мог уйти от меня на виражах, а летал он – дай Бог всякому.
 Разрешив в учебном бою «противнику» приблизиться к хвосту моего ЯКа, я мог невинно потянуть вниз и вбок (обязательно одновременно), заслониться от противника его же крылом, выйти из зоны его наблюдения и сложным разворотом зайти в хвост ему самому. А уж оторваться от меня было нельзя. Во всяком случае, это ещё никому не удавалось.
 На совместных учениях с бомбардировщиками я любил внезапно поднырнуть под самое брюхо большой машины (в её мёртвую зону) и, уравняв с «противником» скорость, наблюдать за судорожными попытками его отделаться от меня. За такие проделки можно было заработать «губу», но комполка мне это прощал.
Комполка называл меня «воздушным хулиганом и безобразником». После каждого замеченного им моего «воздушного безобразия» он ставил меня по стойке смирно и долго объяснял мне «как не нужно летать». Кончалось это, обычно, его обещанием «добраться до меня как-нибудь и рассчитаться со мной за всё прошлое, настоящее и за три года вперёд».
 На ручке управления каждого серийного ЯКа установлены кнопка управления пушкой и две гашетки для пулемётов. Заметив, что в горячке учебного боя не всегда удаётся нажать на все три сразу, я попросил заменить их на одну. Умельцы механики это сделали. С тех пор мой ЯК всегда изрыгает три огненные струи и при стрельбе по воздушному конусу я вместо двенадцати попаданий, положенных для отличной оценки, делаю не менее тридцати. Буксировщики стали побаиваться моих атак: вдруг перепутаю конус с самолётом-буксировщиком.
Поговаривали, что я болен небом. А почему бы и нет? Каждому своё: одному ползать на брюхе – другому взлетать за облака. Мне выпало второе. И ради этого второго я не разрешал себе ни капли спиртного и нагружал своё тело физической тренировкой: перекреститься (когда не видит замполит) двухпудовой гирей для меня плёвое дело.
 Слева под острым углом к важной дороге подошла дорога от того городка, где назавтра должна была пойти «Девушка с характером», и я круто повернул на неё. Оглянулся через левое плечо: левый ведомый косо шёл ниже меня, а задние звенья так же косо красиво повторяли разворот. И опять внутри пропело:

 В машине быстрой
 С звездой на крыльях…

 Минуты через три, теперь уже почти блинчиком, довернул к востоку и пошёл к новому нашему аэродрому. Внизу сплошняком тянулся большой лес. Заметных ориентиров не было и направление обеспечивал компас. И ещё солнце, которое сейчас переместилось вправо и назад. Впереди была посадка – самая ответственная часть каждого мирного полёта. И не зря старые лётчики желают друг другу именно «мягкой посадки».
 Оставив аэродром слева, пролетел чуть дальше и развернулся так, чтобы пройти точно над посадочным «Т». Аэродром был пуст, и его призывное «Т» значило, что нас внизу ждали. Сделав первый круг, давая людям присмотреться к условиям посадки, я выкрикнул:
 - Будем садиться звеньями!
 И начал выполнять «посадочную коробочку», то есть прямоугольник с четырьмя разворотами влево на 900, закончить который следовало пробежкой по посадочной полосе. Задние звенья, повторяя мои эволюции, стали отставать от меня всё больше, а мои ведомые отодвинулись от меня и несколько приотстали. С каждым разворотом я уменьшал скорость и высоту. После второго разворота повернул кран выпуска шасси вниз; через малое время ощутил в полу два толчка, а на приборном щитке засветились две зелёные лампочки. Значит, оба шасси вышли и встали в замки. Торчащие из консолей «солдатики» дружно подтвердили: садиться было на что. Закончив четвёртый разворот, оказался прямо перед посадочной полосой, нацеливаясь носом на посадочное «Т». Левая рука уменьшала и уменьшала скорость; земля ближе, ближе; сунулась под плоскости крыльев заросшая кустами речушка; туда же убежали копны сена на ближней к «Т» пологой стороне поймы; ветер пытался сместить меня вправо, но я не позволил ему этого левой педалью, правая рука потянула ручку на себя и выровняла самолёт до горизонтали почти перед самым «Т». Теперь ещё чуть приподнять нос, и машина с лёгким толчком коснулась земли сразу тремя колёсами. Это у нас называется «сесть на три точки» – высший показатель посадки (если ещё у самого «Т» и без подтягивания «на газу»). Погнал ЯК вперёд к противоположной узкой стороне аэродрома; потряхивало на неровностях поля, но уже было ясно, что лично я сел удачно. Набегал навстречу торец леса – я убрал газ до холостых оборотов, услышал где-то внутри:

 В машине быстрой…

и потянул тормозную рукоять. ЯК замер у самой опушки леса. Последний взгляд на приборы: время полёта 52 минуты, топлива осталось больше половины баков. Последние движения: уменьшить шаг винта до предела, выключить зажигание, отстегнуть привязные ремни, открыть фонарь, с удовольствием потянуться всеми членами. Хороший полёт. Скучноватый для меня лично, но полезный для эскадрильи, а значит и для меня, её командира.
 Над капотом дрожал горячий воздух, лопасти винта замерли произвольно, повеяло приятно ветром, а сзади уже подкатили мои ведомые. Нет, я не ошибся, разрешив посадку звеньями: боковой ветер сносил пыль из-под хвостов самолётов в сторону и ничто не мешало задним видеть поле аэродрома перед собой. Замерли винты моих ведомых, но ещё ревели моторы катящегося в нашу сторону второго звена и вот-вот должны были коснуться земли колёса третьего.
 Не вылезая из кабины, я снял парашют и стащил комбинезон. Теперь вытереть лицо и шею носовым платком, причесаться, извлечь из-за бронеспинки и надвинуть на правую бровь пилотку и вон из кабины. Мне надо было ступить на землю явно видимым капитаном, поскольку сейчас предстояли нелюбимые мною земные заботы.
Ко мне торопились люди аэродромного обслуживания и подтягивались мои лётчики. Они не успели достать свои первые папиросы, как прозвучала моя первая команда:
 - Все самолёты развернуть и хвостами закатить в лес так, чтобы сверху не было видно!
 Ребята сначала взглянули с сомнением на меня, затем на ЯКи, стоявшие в неровном строю, потом опять на меня, не очень торопясь выполнять лошадиную работу. И я подстегнул их:
 - Быстро самолёты в лес! Быстро!
 Теперь началась активная возня. Люди облепили мой ЯК, развернули его и, натужившись, стали толкать в сторону опушки леса. Не очень быстро, но ЯК всё-таки подчинился. Его катили, пока я не выкрикнул:
 - Довольно!
 ЯК замер окончательно. Люди переводили дух и поглядывали на меня вопросительно, но я был неумолим:
 - Все машины в лес! И вырубить кусты, мешающие взлёту! – ну почему бы мне не воспользоваться своим положением старшего здесь и хотя бы на время этого старшинства не расставить ЯКи так, чтобы их не было видно сверху?
 Когда третий по счёту ЯК пополз хвостом в лес, я высмотрел среди обслуживающего состава их старшего и вручил ему сопроводительные документы, потом двинулся с ним в дежурку к телефону. Этот аппарат оказался довольно большой бандурой на столе. Крутнул ручку, назвал позывной авиаполка – услышал голос начштаба. Голос, конечно, связью искажён, но узнать было можно. Коротко доложил обстановку. Начштаба удовлетворённо поздравил меня с удачным перелётом и обрадовал, что автоколонна с технарями, бензином и прочим только что вышла в мой адрес. Напоследок начштаба предупредил, что остаётся на ночь дежурным по полку, и мы прервали связь.
 Тёплый ветер налетал со стороны леса, солнце всё еще стояло довольно высоко, а мои земные хлопоты мне уже казались бесконечными. Проверил готовность жилья для прибывших уже лётчиков и едущих пока технарей и шофёров. Заправка коек мне показалась не идеальной, но для первого раза это годилось. Потребовал установку в домике для лётчиков телефона, спаренного с дежуркой. Старший по обслуге попытался возразить, но я определил срок: не далее ужина – и телефонная бандура повисла на стене рядом с моим изголовьем. Уточнил, как дела с ужином для вновь прибывших и прибывающих. Отправил лётчиков, разогревшихся на перекатывании самолётов и рубке кустов, на речку купаться и угощаться щавелем, а если повезёт, то и земляникой. Выставил охрану самолётов. Не обнаружив била, потребовал срочного изготовления его, и к сумеркам на надёжной ветке коренастой яблони повис старый лемех, а рядом лёг тележный шкворень.
 Встретил пришедшую с задержкой автоколонну, точнее, часть автоколонны. Прибыли только полуторки: две с технарями и запчастями, автостартёр и два бензовоза-заправщика. Бензовозы-трёхтонки не дошли. Где-то на полдороги, уже в лесу, под первой трёхтонкой проломился мост. Точнее, какая-то пара колёс проткнула хилый настил старого моста и дорога оказалась заблокированной для всех, кто был сзади. Хорошо хоть, что полуторки шли первыми – хоть их-то мост выдержал. Все технари прибыли сюда, а адъютант эскадрильи, отвечавший за колонну, остался у моста расхлёбывать заваренную им кашу. Налицо ЧП (чрезвычайное происшествие). Редко какая передислокация полка обходится без ЧП. Важны, в конечном счёте, размеры ЧП. Пока мой случай следовало отнести к «маленькому ЧП».
 Прибывшие машины загнал в лес для маскировки, прибывшим технарям жёстко объяснил, что они не получат ужин, пока все самолёты не будут заправлены всем, чем положено заправлять для нового вылета. Потом почему-то пригласили снять пробу с ужина. Удивился такому уважению моей персоне, но возражать не стал: попробовал еду и, конечно, разрешил кормить людей ( на моей памяти ещё ни разу и нигде приём пищи не запрещался). После ужина разрешил технарям и шофёрам выкупаться (к их явному удовольствию и с условием, что будут тереться песком, так как с мылом обнаружился напряг), лётчиков (чтоб не скучали и не заглядывали в соседние огороды и на здешних соседок) отправил изучать ногами качество аэродромного поля, а потом засадил изучать карту нового района полётов. Уже перед отбоем попросил полить колодезной воды себе на спину и с удовольствием поплескался под холодной струёй, и т. д., и т. п.
 В 22.00 объявил по попавшей в краткое подчинение мне части отбой (кроме технарей, которые продолжали возиться с самолётами, да ещё обязал инженера эскадрильи организовать прогрев двигателей всех истребителей за час до рассвета, отмахнувшись от его уверений, что летом это не делается), пресёк попытку некоторых лётчиков бодрствовать. Осмотрев нехотя темнеющие небеса, решил, что и завтра будет отличная лётная погода (как и сегодня). Последним делом связался от дежурного с авиаполком. Ответил дежуривший сегодня начштаба. Доложил ему, что во вверенном мне гарнизоне за сегодняшний день никаких происшествий не произошло, кроме… кроме ЧП на мостике по дороге сюда. Начштаба, конечно, был уже в курсе этого (иначе какой же он был бы начштаба, да ещё дежуривший по полку). По его словам, все трёхтонные бензовозы (с адъютантом моей эскадрильи) вернулись в полк, кроме упрямо торчащего в мосту. Значит, вопрос с моим бензиновым наполнением откладывался на неопределённое время. Похоже, что дорожное ЧП, начавшись маленьким, стало увеличиваться в размере. Нехорошо. Начштаба явно скучал на дежурстве (счастливец!) и мы немного потрепались «за жизнь».
 Ещё раз напомнил дежурному о необходимости прогрева моторов за час до рассвета - и к своему домику, к своей койке. Всё, теперь спать: командир должен утром иметь ясную голову. Уже раздеваясь, обнаружил возле своего спального места кем-то оставленный (явно для меня) стакан молока. С удовольствием выпил, подумав, что мой запрет смотреть на соседок выполнен не полностью.
 Начищенные сапоги на пол, к задку койки, остальное, сложенное по уставу, на табурет возле головы. В одних офицерских подштанниках (не люблю спать в нижней рубашке) лёг под простыню и летнее одеяло на сенной матрац и сенную подушку. С удовольствием вытянулся во всю длину, слыша шорох хорошего сена под собой. Что может быть лучше матраца и подушки, набитых свежим и душистым сеном? Теперь на правый бок, правую руку кистью к подбородку, левую руку вдоль тела (так полагалось засыпать ещё в царской армии). Всё. Усну. Быстро усну. Я быстро засыпаю и просыпаюсь по подъёму на том же боку, на каком заснул. В эту ночь должно быть так же (день выдался трудным). Вот только комарьё. Не люблю комаров: зудят-зудят, а кусаются, между прочим, только самки. Надо завтра натащить в дом полыни – помогает от комаров. Что-то я сегодня вроде не сделал? Что-то с автомобилями? А, завтра!
 Кончилось 21 июня 1941 года.

 * * *


 Предупреждаю читателя, что описывая следующий день своего героя, автор не будет подробно освещать процесс управления истребителем, считая, что достаточно подробно сделал это в первой половине рассказа. Автор обращает далее внимание на мысли, чувства и принимаемые решения своего героя. Автор считает это важным, поскольку следующий день оказался самым трудным в жизни его героя. У него была долгая жизнь, и в ней было всё (или почти всё), что только можно придумать. Так, ему пришлось вываливаться из кабины истребителя возле «Малой Земли», когда крупным зенитным снарядом оторвало половину крыла его уже ЯК-9, а соответствующий бок великолепного истребителя превратило в дырявую рвань. Парашют раскрылся, но оказался пробитым в двух местах и плохо осуществлял положенное торможение. Лётчику повезло: он приводнился на поверхность Чёрного моря и его (уже без сознания) подобрал наш бронекатер, возвращавшийся от малоземельского плацдарма на «Большую Землю». И подобного было сколько угодно.
 И всё-таки мой герой всегда считал самым страшным днём в своей жизни 22 июня 1941 года.


 * * *


 Пробуждение было внезапным. Обычное дело для командира невысокого уровня на казарменном положении. Что-то настойчиво звенело, не иначе: «Подъём». Привычно откинул одеяло, босыми ногами ступил на деревянный пол, приподнялся с матраца и понял: телефон. Трезвонила «бандура». Не дождавшись вмешательства дежурного, с усилием разомкнул глаза и почти на ощупь потянулся к трубке:
 - Ве-че та… - прокашлял горло – ве-че такая-то, капитан такой-то слушает.
И в ухо проник далёкий искажённый голос. Мужской голос. Не сразу, но понял: начштаба (он же сегодня дежурит в ночь).
 - Слушай внимательно, капитан! - чуть задержка и дальше: - Нас бомбят! Меня бомбят!! Ты слышишь?! Аэродром бомбят!! Поднимай эскадрилью, иди к нам, прикрой аэродром! Разгони эту сволочь!
 Я начал совсем просыпаться, а в трубке:
 - Налёт внезапно! Никто не взлетел! Ты слышишь?! Никто из наших не взлетел!! Кругом горит! Ты слышишь?!
 - Назовите пароль! – почти совсем проснулся я.
 - Какой, к дьяволу, пароль? Трах-та-ра-рах!
 - Пароль! – я выполнял инструкцию по телефонным переговорам.
 - Да чтоб тебя! Трах-тах-тах! – и тут же прозвучал пароль. Я, по инструкции, не медля назвал отзыв.
 - Имей в виду, – теперь я заметил, что начштаба кричит, вернее, орёт в свою трубку, - полоса разбита, садиться нельзя! И комполка нет. Я здесь один. Из командиров, - уточнил он.
 Проверка на бдительность? Ну ладно, мил друг. Я тебе сейчас покажу проверку:
 - Повторите пароль. Отчётливо!
 В трубке то ли застонало, то ли завыло, потом пароль был повторён и опять:
 - Да я это, я! – голос, как водится, искажался, в трубке шелестело и потрескивало. – Поднимай эскадрилью!
 - Как зовут Вашу жену?
 В трубке опять застонало, потом были названы имя, отчество жены начштаба и фамилия в придачу, хотя фамилия вроде бы и не требовалась: она же у нас даётся по мужу.
 - А у тебя жены нет, - опередил меня голос из трубки, - и никогда не было.
 Это точно.
 - Ты всегда баб боялся! – вот это, пожалуй, перебор, но я уже поднял глаза на ближайших просыпающихся летунов и рукой показал – вставать.
 - Если не поднимешь эскадрилью, пойдёшь в трибунал!!
 Ого! А куда же ещё, в принципе, идти в серьёзном случае? Вопрос в том: действительно ли сейчас именно серьёзный случай, а не загибательная проверка. Ведь требуют от нас каждый день «быть готовым к неожиданностям». Правда, ещё требуют и «не поддаваться ни на какие провокации».
 Я вытянулся на босых ногах и в одних командирских подштанниках:
 - Слушаюсь! Поднять эскадрилью и прикрыть ваш аэродром! – командир должен оставаться командиром и в одних подштанниках, тем более командирских.
 - А что с городом? – вырвалось из меня недозволенное и уточняющее обстановку. И сразу криком:
 - Город тоже бомбят! Это пикирующие «Юнкерсы-87». Те, что с колёсами наружу. Понял?
 - Так точно!
 - Их прикрывают истребители. Имей в виду: истребители!!
 - Я понял: истребители.
 - Всё, действуй. Мать твою!..
 Ну и ну… Собираясь мыслями, повёл глазами по комнате. Сумрачно: окна, и так небольшие, да ещё наглухо задёрнутые занавесками, да ещё, кроме ближайшего, сплошь заставленные цветами, почти не пропускали свет. А на улице? Прыгнул к ближайшему окну, отдёрнул занавески: уже рассветало. Толкнул наружу ставни, высунулся по пояс и крикнул часовому:
 - Тревога! Бей в било! Всем тревога! Быстрей! – убедился, что часовой кинулся к билу, прыгнул обратно к своей койке и повторил уже всем в доме:
 - Тревога! Подъём! Все к самолётам! Взлетаем!
 Летуны встрепано соскакивали с коек, тянулись к одежде. Я одевался сам, уточнял команды и обмысливал обстановку.
 Брюки.
 - В гимнастёрках!
 Носок, левый сапог, притопнул. «Вводная или по-настоящему?»
 Носок, правый сапог, притопнул.
 - Построиться у моего ЯКа!
 Нижняя рубашка.
 - Всем сполоснуть глаза!
 Гимнастёрка. «Многовато для вводной: бомбят аэродром, бомбят город. Многовато».
 Затянулся ремнём.
 - Ничего не забывать! Взять шоколад!
 Застегнул портупею. «А если по-настоящему?»
 На улице уже стучали в било. Лемех звучал плохо, но настораживал, а больше ничего от него и не требовалось. Схватил планшет, очки, шлемофон, перчатки и уже в спину последним выбегающим:
 - Быстрее! К самолётам!
 Щукой вылетел в полёте-кувырке в открытое окно, оттолкнулся от земли кулаками, перевернувшись через голову, встал на ноги. Надевая планшет, выбежал на край поля и поторопился вправо к короткой стороне леса, оглядываясь по сторонам. Обязан оглядываться – я сейчас главный здесь. Эх, полковой замполит не успел прилететь – теперь мне одному за всё расхлёбываться здесь. Эх, был бы не главным: залез бы в кабину ЯКа, и все дела. А оглядываться да командовать бы другим. Но мне выпало сейчас быть главным здесь и я оглядывался, стараясь заметить побольше подробностей. Солнце ещё не вылезло из-за длинной стороны леса, но уже просвечивало через макушки берёз (или осин).
 «День пламенеет!» – вспомнилось мне из Лондона Джека. Каким-то он будет фактически? Пока мы все бежали по местам тревоги и большинство бежало к короткой стороне леса, к самолётам и автомашинам. Ещё очень рано и в животе слегка посасывало. Выскочил навстречу подевавшийся куда-то дежурный, ошалело начал безнадёжный доклад:
 - Товарищ капитан, за время моего…
 Не стал выслушивать ерунду, толкнул его в сторону колодца:
 - Воды, чистой, ведро, к самолётам, бегом! – хорошо, что тот сразу послушался, повторять не надо.
 Как небо? Чистое. Пожалуй, будет миллион на миллион. Это нам кстати: видимость почти прекрасная. Сапоги стали мокрыми. Это от сильной росы, значит, день будет хорошим устойчиво, хотя бы до полудня. А дальше загадывать не стоит.
Вот опушка леса, лётчики уже у моего самолёта, кажется, все, надевают парашюты. Мой техник наготове: протягивает мне парашют (молодец). Змеёй скользнул в лямки парашюта и скомандовал неожиданное, неуставное:
 - Всем съесть по полплитки шоколада! – и сам для примера выдернул из кармана плитку «Рот-Фронта», сломал, как получилось, отломившееся запихнул в рот, насильно проглотил и повысил голос на всех:
 - Быстро есть! Запить водой!
 Ткнул рукой в уже принесённое ведро. И без промедления, пока жуют:
 - Слушать приказ! Получена телефонограмма: Старый аэродром бомбят, пикирующие бомбардировщики «Юнкерс-87», много, их прикрывают истребители, город тоже бомбят, - вступления довольно, теперь задача. – Наша задача: прикрыть аэродром с воздуха! Разогнать эту сволочь!
 А дальше я и сам толком не знал, да и сказанного пока достаточно. Глянул на уже полностью готовых лётчиков, зло ткнул кулаком тридцать пятого в незастёгнутый замок парашюта и почти прорычал:
 - Ещё раз, и десять суток гауптвахты!
 Объявить гауптвахту сразу я не мог: по уставу военнослужащего, на которого наложено взыскание, нельзя посылать на задание до окончания наказания, а каждый лётчик был нужен до зарезу именно сейчас. Впрочем, обещание наказания – тоже наказание. Отступил шага на два:
 - Взлетаем двумя звеньями: первое и второе. Поведу я сам. Третье звено – дежурное. Сидеть в кабинах. Рации держать на приёме.
 Нацелился пальцем на командира третьего звена:
 - Будешь старшим здесь над всеми! Если через 90 минут не вернусь, веди звено к старому аэродрому и действуй по обстановке!
 Услышал:
 - Слушаюсь!
 Хотел сказать обычное: «по самолётам», а выкрикнул вовсе неожиданное:
 - Снять после взлёта с предохранителей пулемёты и пушки!
 Теперь на меня все смотрели то ли заинтересованно, то ли с любопытством, но я отрубил:
 - По самолётам! Бегом!
 Глотнул воды из ведра, протёр горстью той же воды глаза, чем-то утерся и шлемофон на голову. Бросок к ЯКу, на крыло, стукнул всё-таки каблуками сапог, стряхивая вроде бы мусор, перешагнул в кабину, а в голове застучало:
 «Ученья? Провокация? Война?»
 Пристегнулся ремнями.
 «Ученья? Провокация? Война?»
 Подключил связь.
 «Ученья? Провокация? Война?»
 Руки пробовали ручку управления и газ.
 «Ученья? Провокация? Война?»
 Ноги щупали педали.
 «Ученья? Провокация? Война?»
 Глаза прыгали по приборам.
 «Ученья? Провокация? Война?»
 Крикнул обязательное: «От винта!»
 «Ученья? Провокация? Война?»
 Пуск. Мотор завёлся с первой попытки. Хорошая примета: мне будет удача. Ну какая, к чёрту, удача?
 «Ученья? Провокация? Война?»
 Громко по рации:
 - Выруливаем! – а в башке то же:
 «Ученья? Провокация? Война?»
 Ну мелок я для решения такого вопроса! Не дорос ещё, не дотянулся! Не мой это уровень! Это для командующего военным округом. А я всего лишь командир истребительной эскадрильи. Это звучит впечатляюще для девушек-девочек: эскадрилья. А означает всего-навсего девять маленьких самолётиков. Всего девять. Армия это много, а эскадрилья – это всего девять. А я всего лишь капитан, хотя и считаюсь опытным. И я не воевал на Халхин-Голе, не дрался в небе Испании, не летал в боевые вылеты на финской – так уж получилось. Не отлынивал я, не прятался от «командировок на войну», но везде обошлись без меня. А я учился и летал, учил других и летал, и опять учился, и опять летал. И так все годы, как стал лётчиком. А сейчас я стал здесь главным, старшим, но остался мелким, маленьким, а тут невероятное, нерешаемое:
 «Ученья? Провокация? Война?»
 По сторонам метались под ветром от винта орешники, размахивали нижними ветками берёзы (или осины). Убрал тормоза, прибавил газу, покатился на поле.
 «Не повредить шасси, не задеть правой консолью ближайшую берёзу (или осину). Вернусь – велю спилить». Или срубить? Всё равно - убрать, ликвидировать. Но это если вернусь. А вернусь ли? Ну и вопрос! Раньше такого вопроса у меня не возникало.
 «Ученья? Провокация? Война?»
 Свихнуться можно. Это факт. Это уж точно. Это как пить дать. Это… Выкатился на поле, притормозил. Повертел головой: ведомые замерли слева и справа, ещё правее стало второе звено. Закрыл фонарь, выкрикнул:
 - Взлетаем!
 И погнал родной ЯК в разбег.
 «Ученья? Провокация? Война?»
 Ну сколько можно? Надо решать. А что решать? И как решать?
 Оторвал самолёт от земли, выждал и сколь можно круто повел вверх. Мелькнула внизу речушка, и я положил ЯК в правый боевой разворот к лесу. Над лесом встал в ещё более крутую восходящую спираль. Каждый виток поднимал меня на 800 м.
 «Ученья? Провокация? Война?»
 А может: «Провокация? Война? Ученья?» или «Война? Провокация? Ученья?» Не вспомнил сразу, сколько вариантов можно сделать из трёх слов. Некогда было определять. Помнил только из школы, что это называется «перестановки».
Высота 4000 м. Взял курс на старый аэродром. Держал почти максимальную скорость: только чтоб не отстали остальные. Выплыло вдруг:

 В машине быстрой…

 Ну надо же! Откуда эта уверенность в себе? Я ещё не определился с «ученьем», или с «провокацией», или с «войной». В ответственных случаях полагается исходить от плохого. Плохое – это провокация. А война? – Ещё хуже. Значит, отставить «ученье». Остаются: провокация и война.
 «Провокация? Война?»
 На провокации поддаваться нельзя! Ни на какие! Значит, худшим остаётся «война». Ну конечно, война. Ума никакого – война. Но как отличить войну от провокации? Не знаю. И никто не знает (из тех, кого я знаю).
 Далеко внизу проходила большая группа самолётов. Шли на восток. От границы. До границы здесь меньше пятидесяти километров. Здесь почти пограничная зона. Издалека не могу разобрать, что за самолёты. Хорошо бы снизиться, посмотреть, проверить. ЯК догнал бы. Но у меня жёсткий приказ: идти к старому аэродрому. И я вёл два звена к старому аэродрому. Опять внизу много самолётов. Теперь с востока на запад. Что за демонстрация в воздухе? Но бывали учения и покруче.
 Вдали старый аэродром. Но я не могу его привычно различить. Над ним дымка. Нет, дым. Много дыма. Дымовая завеса? Если завеса, то пиротехники постарались на славу. Я взял левее и на 500 м ещё выше. Поравнялся с аэродромом, глянул вправо: ничего не понять. Дым, и всё. Где больше, где меньше, но от меня ничего не понять. Надо на что-то решаться. Пошарил глазами вокруг. Чисто. Никого. Кроме моей шестёрки, конечно. Ладно! Поглядим! Резко вправо и вниз, к аэродрому. Скорость нарастает, нарастает. Машина становится трудноуправляемой, но пока терпимо. На четырёхстах метров поставил истребитель горизонтально и пронёсся по правой стороне аэродрома там, где меньше дыма. Глазами впился в землю. Два больших, почти круглых, пятна огня, внутри которых просматривались очертания бензовозов. Дальше, валяясь на боку, дымил грузовик (может, дымовые шашки?). На земле много оспин. Я много раз видел, как бомбят на полигонах, и сам бросал бомбы; я знал, какие бывают бомбовые воронки. Эти оспины должны быть воронками (а может, имитация?). Над полигоном бы я не усомнился, что это воронки. Кое-где валялись куклами люди (а может, чучела?). Краем левого глаза замечаю что-то страшное.
 Аэродром промелькнул, и я заложил крутой поворот. ЯК послушно опустил и опять поднял левое крыло, и я ещё ниже пронёсся уже над другой, более задымленной, стороной аэродрома. Вот оно, страшное: вулканом извергал огонь и дым наш бензосклад; дальше цепочкой валялись обломки наших самолётов. Вчера это была линейка нашего полка (а может, макеты?). На месте штаба полка прямоугольник огня почти без дыма. Здание штаба было двухэтажным, деревянным, с резными украшениями. Сейчас его нет – есть горящий прямоугольник. И опять везде оспины-воронки, опять местами куклы-люди.
 Проскочил за аэродром и заложил новый поворот. По правилам даже учебного боя отсюда надо было уходить, но как поверить в то, что видел? Или померещилось? И я пересёк аэродром уже наискось и ещё ниже. То же самое: пылали бензовозы, горел штаб, вулканировал бензосклад, оспины-воронки, куклы-люди. Да что же это такое? Не мерещится же мне?! Так не должно быть! Так не бывает! Так бывает только в кино! Надо уходить, и я повернул ЯК к солнцу, прикрываясь от него носом ястребка, и включил форсаж. Скорей на высоту. На высоте мне уютнее. На 4500 м встал в круг и снизил скорость: пусть пристраиваются остальные.
 А мне думать. Но думать некогда. Надо решать. А что тут решишь? Стоп. По частям: мне телефонно приказали прикрыть аэродром. Начштаба назвал пароль, имя своей жены и (главное), что у меня нет и никогда не было жены. Значит, это именно начштаба и никто другой. Он кричал, что аэродром бомбят (это обычная учебная вводная; а вот «мать-перемать» – это серьёзно). Он приказал прикрыть аэродром. Я пришёл к аэродрому сам-шестой. Но аэродрома нет: есть дым и огонь (или огонь и дым?). Начштаба орал, что его бомбят «Юнкерсы». Но над аэродромом никого нет. Есть только дым. Я его вижу и отсюда. Прикрывать нечего и не от кого. Значит, я опоздал? Значит, нужно было поднимать ЯКи в воздух не сполоснув глаз и без полплитки шоколада? Если это ученья, то я опоздал и мне крупно влетит. Но нельзя сделать на ученьях из бензосклада вулкан, а из двухэтажного штаба – догорающий прямоугольник. Я такого и не видел и не слышал. Воронки сделать можно, чучела людей сделать можно, дымовые шашки жечь – сколько угодно. Но превращать бензосклад в вулкан, а штаб полка – в догорающие головни? Хотя, если постараться…
 Ладно, дальше: у меня много бензина, патронные ящики набиты патронами и рядом город. Решено!
 Отставшие подтянулись; ведомые явно нервничали: рыскали на курсе, не выдерживали дистанцию – от вчерашней нашей слётанности осталось не так уж и много. Значит, увиденное на земле ошарашило не одного меня. Сойдя с круга, я повернул к городу, но взял левее его. Я всё время пытался использовать высоту и солнце. Как на ученьях. Как нас учили. Как я сам учил и обмысливал тысячи раз.
 Почему-то именно левым кулаком ударил по гашетке – короткие трассы прочертили свой огненный след в чистом небе: оружие работало безотказно. С промедлением и как бы удивлённо мелькнули проверочные трассы моих ведомых.

 Мы готовы к бою, товарищ Ворошилов!
 Мы готовы к бою, Сталин, наш отец!

 «Ученья? Провокация? Война?»
 Город уже справа, я повернул на него, чуть опустил нос ЯКа и уменьшил газ.
Вдруг вспомнил, сколько перестановок можно сделать из трёх элементов: шесть. Не зря же я был в классе первым учеником и по математике всегда имел высший балл. Перестановок из трёх слов может быть целых шесть штук, а голова у меня, между прочим, только одна, и чёрно-чёрного арифмометра «Феликс» в моей кабине нет, и даже простейшие бухгалтерские счёты здесь случайно не завалялись.
«Ученья? Провокация? Война?»
 Город приближался, солнце было сзади и ничто не мешало смотреть на запад. Чуть справа на стекле я разглядел рой малюсеньких комариков. Наверно, толкли той. Всегда не любил комаров. Но позвольте: откуда в скоростном истребителе комары? Впрочем, это уже не комары, а грачи. Они цепочкой косо снижались на город, выставив лапы-ноги как шасси. Как неубирающиеся шасси. А не далее получаса назад начштаба, прекрасно разбирающийся во всевозможных типах самолётов, кричал мне про пикирующие бомбардировщики с ногами наружу, про «Юнкерсы-87».


 * * *

 Немного истории и техники.

 «Юнкерс-87» (прозвище «Штука») – немецкий пикирующий бомбардировщик.
Потребность в таком самолёте вызывалась недостаточной точностью бомбометания с горизонтального полёта. На пикировании, по расчётам, точность бомбометания должна была повыситься в два – три раза. Кажущаяся простота задачи внезапно столкнулась с серьёзными трудностями её решения. Самолёт должен был иметь большую скорость в горизонтальном полёте и малую на пикировании, большую дальность полёта и большую грузоподъёмность, неуязвимость для огня противника и мощное собственное вооружение, а главное, он должен был выдерживать на пикировании перегрузку до 10 g. Такое жёсткое взаимоисключение разных требований привело к тому, что из трёх конкурирующих немецких опытных моделей пикировщиков до запуска в серию дошёл только один – Ю-87.
 Это был одномоторный моноплан с низким расположением крыла. Обе консоли крыла сразу за центропланом резко изламывались вниз. Это было сделано для уменьшения высоты стоек шасси и, соответственно, повышения их прочности. Из-за этого излома концы консолей казались вздёрнутыми вверх. Другой отличительной внешней особенностью были неубирающиеся шасси (им просто не нашлось места в изломанных консолях), стойки которых имели большие обтекатели. Взлётный вес – 5720 кг, максимальная скорость – 398 км/час, максимальная дальность полёта – 1000 км, вооружение: 4 пулемёта калибра 7.92 мм ( 3 из них курсовые), бомбовая нагрузка до 1800 кг, экипаж – 2 человека: пилот и стрелок, который помещался в задней части пилотской кабины. На пикировании могли включаться воздушные сирены, и их леденящий кровь визг заставлял тех, кому это было предназначено, метаться по земле в панике или падать куда попало, закрывая глаза и зажимая себе уши. Это был настоящий самолёт-убийца. И возникнуть он мог прежде всего в государстве-убийце, то есть в гитлеровской Германии. Путёвку в жизнь дал ему в 1935 г. сам Удет – главный пилот Германии того времени. Немецкая военщина успела испытать его боевые возможности в период организованной международным империализмом агрессии против республиканской Испании. По результатам «успешных» испытаний в боевых действиях были внесены в конструкцию требующиеся улучшения, и Ю-87 ринулся бомбить Западную Европу. Первой испробовала это удовольствие панская Польша, потом была легкомысленная Франция и чопорная Англия. Далее бомбовые удары с пикирования и вой сирен испытали лоскутная Югославия и холодная Норвегия. Дошёл черёд и до жаркой Северной Африки. И всюду эскадры Ю-87 сеяли смерть и ужас.
 Я знал Ю-87 по фотографиям для распознавания и встречался с ним у границы: иногда мы летали параллельно – он у себя, я у себя. А полтора месяца тому назад такая «штука» приземлилась на нашем старом аэродроме (теперь дымящемся). Объяснение стандартное: «заблудились». Тогда мы его оглядели со всех сторон, заглянули в кабину, сфотографировали с разных ракурсов. Немцы не возражали – сама любезность. Не лишнее будет сказать, что у меня давно утвердилась привычка мысленно прицеливаться по каждому увиденному самолёту, искать его наиболее уязвимые места. Прицеливался мысленно я тогда и по «заблудшему» Ю-87. Со всех сторон. Заглядывал и снизу, стучал по металлической обшивке крыла. Потом «сверху» приказали нарушителя отпустить, и дежурное звено проводило его до границы. Позже комполка устроил разбор этого случая. На разборе был сделан вывод, что «штуку» лучше всего бить: спереди-сверху с ракурсом 2 – 3 четверти (но не прямо в лоб – там три курсовых пулемёта) по пилоту, по центроплану, по мотору и сзади-снизу (из мёртвой зоны) – тоже по мотору и под пилотскую кабину.

 * * *

 Значит, «Юнкерсы-87». Так, значит. Такой, значит, расклад.
 Ну и что им нужно здесь, за полсотни километров от границы? Что, целая стаища их опять ухитрилась заблудиться? Все их компасы разом перепутали запад с востоком? А может, это наши на учениях специально не убрали шасси, подделываясь под Ю-87?
 Из передних «грачей» что-то просыпалось, по идее: бомбы. А может, что другое? Ну, листовки, там, с поздравлением по случаю летнего солнцестояния? Ведь забросали же всю Москву с самолётов листовками-портретами, когда встречали Чкалова из Америки. Да мало ли что можно бросать с самолётов смеха ради?
 Внизу, в районе железнодорожного вокзала, цепочкой встали пышные беззвучные букеты, отсюда сверху совершенно безобидные. Самую нервную старуху это не стало бы раздражать. С большой высоты и в гуле моторов бомбовые разрывы на земле кажутся безвредной забавой для детей. Но ведь там же именно дети! И старухи! И старики! И там же вокзал! И просто жилые домики с палисадниками! И именно там могло быть именно сейчас «маленькое-маленькое» нашего полкового замполита…
 Я с трудом выдавил из себя учебное:
 - Прикройте!!
 «Атака» я всё-таки не решился крикнуть. А руки-ноги, уже вроде бы сами, делали положенное: нацеливали нос ЯКа на место выхода бомбардировщиков из пикирования, туда, куда после сброса части груза их словно подбрасывало. Облегчившиеся брали вверх и вправо и замыкали цепочку в наклонный вращающийся по часовой стрелке эллипс из темноватых крестовин. И после каждого «облегчения» внизу распускались новые роскошные букеты, опять и опять вспыхивал огонь, и всё сильнее заволакивало чёрным дымом, а тем временем очередной бомбардировщик (пока ещё не окончательно установленного типа) вполз в край моего прицела…
 Когда-то (то ли перед десятым классом, то ли после десятого класса) я возвращался домой с очень удачной для меня охоты: на левом боку уже болтался приятной тяжестью тетерев. Я так устал, что шёл на «маяк» – церковь моего села – строго напрямик: через болотца, кусты, высокую траву. Вот из такой высокой травы я и выгнал зайца. Что-то зашевелилось в светлой траве, и я замер, разворачивая стволы двустволки на шорох. И в шагах пятнадцати от меня на скошенную часть луга выскочил чистенький, как из парикмахерской, заяц. Этого я никак не ожидал, но повёл, не спеша, за ним стволы. Дело в том, что охота на зайца ещё не была разрешена. Тетерева стрелять было уже законно, а зайца ещё нет. Ещё для зайца оставалось дней шесть. Я это хорошо-хорошо знал и зайцев сегодня не искал, и про них совершенно не думал. И вот встреча. Стрелять было браконьерством. Уверенно, спокойно (ведь стрелять было нельзя) я зачем-то повёл стволами за зайцем, вынес мушку вперед заячьих ушей на положенное упреждение и без признаков «мандража» - ведь стрелять нельзя - увеличил давление на спусковой крючок. Ружьё было отцовское и очень хорошее: любимого шестнадцатого калибра, бескурковое, со «щекой» на прикладе из породистого дерева. Патроны было снаряжены дробью ходового третьего номера, а мои капсюли не знали осечки. Никогда не ставившееся на предохранитель ружьё сработало как положено. Когда ветром снесло дым, я увидел зайца, уже лежащего на левом боку, и нисколько не удивился попаданию: ведь стрелять было нельзя. И озадачился: а что теперь-то делать? Не спеша шёл к зайцу шагов тридцать и всё думал: а дальше-то что будет? Ведь стрелять было нельзя, но я всё-таки выстрелил, и стал браконьером. Потом я запихнул зайца под телогрейку, подпоясался ниже заячьего тела ремнём от брюк и двинулся к дому, далеко сторонясь редких встречных, низинами, кустами, без тропинок. Неприятно быть браконьером, но, становясь браконьером, я стрелял без промаха…
 Сейчас стрелять опять было нельзя: никто мне такого приказа не давал, и: «не поддаваться ни на какие провокации!». Если бы я начал стрелять, то стал бы уже не мелким браконьерчиком-зайчатником, а преступником государственным. Я нарушил бы приказ Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков), Советского Правительства и лично тов. Сталина! Размеры такого преступления я даже не пытался представить.
 У меня уже была очень большая скорость, и я, вдобавок, заходил от солнца, набирая козыри для предстоящей игры. Если заход от солнца был козырным валетом, то преимущество в скорости явно тянуло на козырную даму. Внезапное моё появление отдало мне козырного короля. Предстояло лишь покрыть весь расклад козырным тузом моих пулемётов и пушки. Разумнее всего было бить бомбардировщик по передней полусфере (не в лоб) и сверху. Руки-ноги сами сделали сотни раз продуманное. Мне много раз приходилось стрелять и по воздушным шарам, и по конусу. На учениях это получалось, и получалось более чем на «отлично». Но здесь был не конус. Здесь был бомбардировщик с живыми (пока) людьми внутри. Но ведь они только что сбросили бомбы на город и, может быть, на «маленькое-маленькое» полкового замполита! И они явно собирались повторить это своё занятие, то есть превращали живых (советских) людей на земле в мёртвых.
 «Не поддаваться ни на какие провокации!»
 Бомбардировщик стал поднимать нос, выходя из пикирования. Сейчас его стрелок любовался результатами бомбометания, а пилот был занят выводом самолёта из пике. В мою сторону он смотреть не мог – солнце. Стрелять без приказа нельзя, это я знал твёрдо и спокойно вынес перекрестие прицела вперёд и выше носа бомбардировщика.
 Пятьсот метров – для пулемётов далековато, но пушка доставала. Ещё чуть… Стрелять без приказа нельзя, и я без «мандража» (как тогда, с зайцем) плавно увеличивал давление большим пальцем правой руки на педальку-гашетку, общую и для пулемётов, и для пушки. ЯК-1 очень хороший истребитель и сработал как положено. Машину слегка затрясло, три красновато-белые трассы кинулись вперёд, слегка загибаясь вниз в конце полёта, заканчиваясь впереди и ниже носа цели. В кабине запахло порохом. Я не отрывал пальца от гашетки (это перерасход патронов и возможный перегрев стволов пушки и пулемётов), но это была первая в моей жизни стрельба по всамделишной цели. Бомбардировщик носом наскочил на строенный пучок раскалённых струй и прошёл всем телом сквозь него. Когда хвост хищника выскочил из огненного пучка, я равнодушно отпустил гашетку и дёрнул ручку управления на себя. Она не шла – ещё бы: скорость огромная и воздух на рулях стал жёстким. Подключил левую руку, упёрся ногами, напружинил спину, и нос ЯКа стал нехотя подниматься. Огромная тяжесть вдавила в сиденье, угрожая его сломать, и прилепила спину к бронеспинке; руки, вцепившиеся в ручку управления, стали неподъёмными; потемнело в глазах; заложило уши. Когда проскакивал за хвостом бомбардировщика, совершенно ясно разглядел на высоком, притупленном сверху, киле вращающуюся вправо свастику (чёрную на белом фоне, непонятную для русского глаза фигуру). Она, по смыслу, обещала радость жизни, а на практике приносила разрушение и смерть. Конечно и без всяких сомнений, это Ю-87. В последний миг краем глаза заметил, что он стал задирать правое крыло. Выполняя левый боевой разворот, успел увидеть, что Ю-87 почти перевернулся вверх колёсами и за ним потянулась какая-то белёсая лента.
Теперь не глазеть на сбитого! Как учили: к солнцу, поднять нос выше солнца, включить форсаж! Вывернул шею назад: «Юнкерсы» (и это было главное), разрушив эллипс, беспорядочной стаей явно отворачивали на запад, ведомые заметно приотстали, а второго звена вовсе не было видно. По классическим правилам воздушного боя сейчас на нас должны были навалиться истребители прикрытия, и я обшаривал глазами огромное безоблачное небо, выискивая опасность, но её всё не было и я закричал:
 - Тридцать третий, к солнцу! Тридцать третий, к солнцу!
 О русское солнце, великое солнце! Ну почему ты одинаково светишь и мне, и тому закордонному гаду со свастикой, который только что бросал бомбы на НАШ город?
 Взлетел на любимые 4500 м, встал в левый горизонтальный круг, заметно уменьшил скорость и опять воззвал:
 - Тридцать третий, ко мне!
 Не сразу и слабо, но услышал в наушниках:
 - Я тридцать третий. Понял тебя, тридцатый.
 Что-то неохотно ответил. Где он, к дьяволу, тридцать третий? Я не мог ждать: сейчас была не свиданка с зазнобой. Сейчас был боевой вылет. Уже боевой. И я уже был ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПРЕСТУПНИК.
 «Не поддаваться ни на какие провокации!»
 Наконец откуда-то появился тридцать третий и стал как-то неуверенно пристраивать своё звено на своё место, а я уже направил свой ЯК в сторону города, снова опустил его нос и уменьшил шаг винта. Снова стал надвигаться, набегать, мчаться навстречу, кидаться мне под крылья город. Во многих местах над ним поднимались столбы дыма; приподнявшись, они загибались и длинными космами тянулись в одну сторону. Наверно, по ветру. Как же ещё? Больше всего дыма было над вокзалом; там и сейчас что-то вспыхивало в дыму, вроде раскрывающихся красных цветов. Наверное, горели цистерны. На вокзале всегда были железнодорожные цистерны. Внизу было так страшно – смотреть не хотелось. Глазами прощупывал воздух.
 На большой скорости пронёсся над городом метрах на пятистах. Пусто. «Юнкерсы» ушли. Не стали ждать, пока я найду тридцать третьего. Куда его, кстати, носило? Встал в левую восходящую спираль и глазел по сторонам. Кроме своих, в небе не было никого. А бензин? Бензин был. Сделал круг над городом. Никого. Ещё круг. Тоже никого. Только дым над городом поднялся ещё выше. Помчался к старому аэродрому (тот ещё дымился), вернулся к городу (тот ещё горел) и стал выписывать в небе восьмёрки барражирования: одну половину восьмёрки над НАШИМ старым аэродромом, вторую половину – над НАШИМ городом. Не забывал следить за температурой воды, количеством остающегося бензина, поглядывал на приборные часы: секундная стрелка, прыгая по кругу, отмечала минуты, а значит, и килограммы сгоревшего в цилиндрах бензина. Монотонность барражирования успокаивала, ведомые стали меньше рыскать на курсе и сократили дистанцию.
 Когда баки опустели больше чем наполовину, я поворотил к месту взлёта. Ещё раз прошёл недалеко от старого полкового аэродрома: там ещё дымилось, и по-прежнему отсутствовало посадочное «Т». Потом скользнул вниз, по-над речкой и кустами, прячась в низинах от дурного взгляда, дошёл до своего места, развернулся влево и сел на три точки на краю аэродрома. Пробежал всё поле и вкатился на своё место под кроны дерёв. Вылезать из кабины люто не хотелось, но было нужно. Ступил на землю – слегка качнуло. Обвёл рукой круг – развернуть самолёты, ударил ладонью по животу – заправить самолёты. Швырнул парашют и шлемофон под куст орешника. Легче от этого не стало: под мышками почти хлюпало от пота и в паху тоже ощущалась неприятная сырость. Вообще, всё тело было словно в тёплом компрессе. Кое-как сдёрнул через голову гимнастёрку и нижнюю рубашку; разлепив губы, прохрипел технику:
 - Слей!
 Приятная струйка прохладной воды растеклась по спине. Ладонями разгонял воду по животу, плечам, шее. Тянул время. Напоследок плеснул в лицо и вытерся какой-то тряпкой. Техник (умница-разумница) подал чистую нижнюю рубашку. Сухая ткань приятно легла на освежённое тело. Поверх неё натянул влажную гимнастёрку (мне нужны были ясно видимые капитанские знаки различия), затянулся туго ремнём, загнал назад складки. Зачем-то глянул на вершины деревьев. Тройным бы одеколоном протереться! Но теперь предстояло неприятное. Опустил глаза на тридцать третьего (командира второго звена):
 - Ты! Атаковал?
 Заминка. Опять:
 - Ты! Атаковал?
 - Нет.
 - Ты видел горящий бензосклад? Отвечай!
 - Видел.
 - Ты видел догорающий штаб полка? Отвечай!
 - Видел.
 - Ты видел воронки на всём поле того аэродрома?
 - Видел.
 - Ты видел, как «Юнкерсы» бомбили город?
 - Видел.
 - Ты знал, что бомбы падали на наших детей и стариков?
 - Знал, - попугайски повторял за мной тридцать третий.
 - Так почему ты не атаковал вместе со мной? Почему ты, командир звена, не стрелял? – самый трудный вопрос, на который нельзя дать вразумительного ответа. Ожидая его, я смотрел мимо лейтенанта; не мог смотреть ему в глаза, словно я сам был виноват. Знать бы только, в чём…
 - Провокация. Могла быть провокация! – это он как-то выдохнул. Прочное у него обоснование, прочнее не придумать.
 - Ага, - согласился я, по-прежнему глядя мимо лейтенанта куда-то в кусты орешника, - могла быть и провокация.
 Перевёл глаза на переносицу тридцать третьего:
 - Смирно! – и, когда он малость вытянулся, закончил: - Снимаю Вас (уже на Вы) с должности командира звена; будете летать правым ведомым. Повторить!
 - Слушаюсь, правым ведомым, - подавленно выдавил лейтенант, и я нажал на него:
 - Громче!
 - Слушаюсь, правым ведомым! – уже громче.
 Я перевёл глаза на тридцать четвёртого, удивлённого почти до состояния открытого рта:
 - Назначаю Вас, товарищ младший лейтенант, командиром второго звена! Считайте, что с этой минуты Вы – командир второго звена!
 - Слушаюсь, командиром второго звена! – выкрикнул тридцать четвёртый, и я отмахнул рукой – с этим всё.
 От деревьев и кустов молча глядели другие лётчики и технари и, похоже, ждали продолжения моих действий. Но я отошёл к берёзе (всё-таки берёза), мешавшей выруливанию, погладил зачем-то белый ствол, опустился на сено (опять техник позаботился) и опёрся на дерево спиной и затылком. Глаза вскинулись, и я опять уставился вверх. Хорошо бы так сидеть долго-долго. Или хотя бы просто долго. Я любил смотреть на кроны деревьев. Качаются себе под ветром. Шелестят. Каждая порода по своему. Громче всех шелестит осина: каждый её лист имеет длинный черешок, болтается на этом черешке и шумит тихонько. А листьев на осине много, и шума от всех их тоже получается много. У берёзы же лист помельче и шумит он иначе. Не скажу как, не подберу нужного слова. Но берёзовый шум всегда действовал на меня успокаивающе. В солнечное летнее утро под берёзой хотелось закрыть глаза и просто слушать.
 И я слышал, как уже гудели бензозаправщики, заправляя горючим только что прилетевшие ЯКи. Слышал, как с автостартёра сгружали тяжёлые баллоны со сжатым воздухом для подпитки им пневматических систем самолётов. Слышал, как ЯКи разворачивались носами к полю. Обычные шумы напряжённо работающего аэродрома. И ещё слышал, как лётчики, сбившись наверняка в группку, чиркали спичками, прикуривая свои «беломорины». Я знал, что лучшим считался «Беломор» ленинградской табачной фабрики имени Урицкого. На пачке «Беломора» изображена схема Беломоро-Балтийского канала имени тов. Сталина. Полностью длинно, а проще – «Беломор»… Всё это я знал, только я никогда не курил. На мой взгляд, глупо глотать дым, хотя: «дружба начинается с выкуренной вместе папиросы».
А на меня навалилась новая забота, о которой я теперь должен был помнить постоянно: горючее. Теперь уже можно было точно сказать, что ЧП с застрявшим где-то трёхтонным бензовозом, бывшее вчера ещё маленьким, стало сегодня большим-пребольшим. Вчера мы вылетали со старого аэродрома, имея полные баки. Сколько-то сожгли горючки на перелёте вчера и много сожгли в сегодняшнем вылете. Мне прислали в бензозаправщиках 3000 кг бензина, из которых килограммов шестьсот пришлось сразу отдать на нужды аэродромного обслуживания, да ещё дозаправили все самолёты. В общем, сейчас у меня горючего не хватало даже на полную заправку летавшей сегодня шестёрки. Если бы бензосклад не сгорел, если бы не сгорел штаб полка, если бы не застрял трёхтонный бензовоз, если бы… Если бы да кабы – во рту росли бы грибы… А я вот уже не мог поднимать в следующий вылет всю эскадрилью. Нельзя было оставлять все самолёты без горючего. Без горючего эти прекрасные и грозные машины перестали бы быть истребителями. Истребитель – это прежде всего скорость. Без скорости нет истребителя, а без горючего нет скорости.
 Значит: летаем позвенно!
 Я открыл глаза, высмотрел старшего по обслуживанию и поднялся к нему:
 - Завтрак готов?
 - Никак нет! Ещё время не подошло.
 Он прав: по распорядку дня для завтрака было ещё рано, но сегодня всё было не по распорядку и я сказал с нажимом:
 - Пусть будет чай. Возьмите кипяток в домах. Хозяйки уже топят. И ещё наш сахар, наша заварка, наши сухари и наши консервы. На всё тридцать минут!
 Он буквально побежал, а я нащупал глазами командира третьего звена и кивнул ему:
 - Полетит одно третье звено. До ближайшего аэродрома на севере, где мы побывали вчера. Посмотрите, что там. Свяжитесь оттуда со штабом авиадивизии или авиакорпуса. Доложите обстановку у нас. И выясните главное: что делать нам дальше? На обратном пути осмотрите ближайшее шоссе - что там происходит. В общем: разведка. От встреченных самолётов уклоняйтесь: мне нужна связь и разведка. Вылет после еды.
 Я повторил для верности задание трижды, и он побежал готовиться к вылету. Что-то сегодня все старались выполнять мои команды бегом.
 «Провокация или война?» А, может: «война или провокация?».
 Что в лоб, что по лбу – для тех на кого сыплются бомбы; а для меня – нет: если провокация – трибунал и обязательно расстрел, если война – тоже трибунал, но расстрел не обязательно. Существенная разница.
 «Провокация или война? Война или провокация?»
 Из двух элементов (по правилам математики) можно сделать только две перестановки. Но мне-то что из этого? Какая мне из этого польза? Я и так, и этак уже «приговорённый».
 Вернулся к берёзе и плюхнулся задом на подстилку из чехла – техник старался. И уже сушилась на ветру моя нижняя рубашка.
 «Провокация или война?» - тьфу, свихнуться можно.
 «Война или провокация?» - ёлки-палки! Ну сколько можно! Ну не разобраться! Потому и слал звено на север, на соседний аэродром нашей же авиадивизии. Вернутся – станет ясно, какая мне светит планида. Скорей бы накормить третье звено чаем-завтраком. Не мог я посылать людей на задание голодными: думать будут плохо.
 Умолкли бензозаправщики – заправка горючим закончена, хотя баки обоих звеньев и не наполнились до отказа. Всё – резервной горючки у меня больше не было и, главное, не предвиделось. Компрессор автостартёра без промедления возобновлял запас сжатого воздуха в баллонах, речка обеспечивала сколько угодно воды для охлаждения моторов, смазочное масло ещё водилось, боеприпасы почти не тронуты, потребные люди были в наличии – а вот запасного горючего больше не было. Ни килограмма!
 Что-то меня тревожило. Какая-то очередная мысль. Нет, старая мысль, перед самым сном. Ну да: отогнать пустые заправщики, да и прочие автомашины, в лес, подальше от самолётов, шагов на полтораста. Сказал, и натужно начали пробиваться пустые заправщики в глубь леса по тележной колее, ломая кусты.
«Война или провокация?»
 Сразу три технаря помогали моему с моим ЯКом. Понятно: стрелял один я. Сколько я выстрелил? Как стволы? Это позже, это само собой.
 «Провокация или война?»
 Принесли скороспелый завтрак. Третье звено чаёвничало первым – правильно. Что-то ещё? Поводил головой: деревья, кусты, трава, поле, за полем крыши домов, ещё дальше палатки. Вот. Старшему по обслуживанию:
 - Убрать палатки в лес. Сорок минут.
 Тот расширил глаза, но опять побежал. Проводил его взглядом.
 «Война или провокация?» Пожалеют или расстреляют?
 Опять на подстилку и спиной к берёзе. Возле берёзы мне как-то легче. Приблизился мой техник (остальные, похоже, не решались на это). Очень, очень хороший у меня техник. Он был моим техником ещё на И-16, и даже ещё раньше – на И-15бис. Опытный техник. Старый техник. Толстяк и большевик.
 «Провокация или война?»
 Мне не с кем было посоветоваться. В эскадрилье не было замполита: мой замполит в отпуске, так получилось по графику отпусков. А полковой замполит не успел прилететь (или не захотел, что для нас всё едино). И адъютант эскадрильи неизвестно куда провалился вместе с трёхтонным бензовозом. Можно было, конечно, устроить военный совет, привлекая в него командиров звеньев и инженеров, но это значило бы и их в какой-то степени перевести в разряд «приговорённых», а это было уже лишним.
 Не с кем было посоветоваться. Один я был главным здесь. Один. Всегда не любил этого. Но так вышло. Усадил своего техника рядом:
 - Сколько я выстрелил?
 - Треть.
 - Как стволы?
 - Нормально.
 - Могли перегреться?
 - Вроде незаметно.
 Хороший у меня техник. И он большевик.
 - Что присоветует партия?
 С задержкой:
 - Да вроде бы у Вас всё верно.
 И уже как-то легче стало: вроде бы часть моего груза он взял на себя.
Сбоку взвыли моторы. Не вставая, проследил, как третье звено выкатилось на поле, разбежалось, взлетело, над речкой дружно поворотило влево и исчезло за краем бугра. Хорошо пошли. Скорей бы вернулись.
 Надо позавтракать. Ел консервы, размачивал сухари в кружке чая. Вполне съедобно. Вполне. После еды чуть повеселел. Прошёлся вдоль оставшихся самолётов. Всё было нормально. Люди смотрели на меня выжидающе. Но что я им мог сказать? Ещё раз напомнил, чтобы автомашины и люды не появлялись на открытом месте. А дальше что?
 «Дальше» должно определяться имеющейся информацией, а она, в свою очередь, связью. Вот со связью как раз и было хреново. Так хреново, что хоть волком вой. По уставу связь должна обеспечиваться сверху вниз и от правого соседа к левому. Моим левым соседом в данном случае был мой «верх», то есть штаб полка. Но телефон оттуда умолк, когда я летал как раз туда и к городу, и будет молчать, потому что штаб полка сгорел. С городом связи тоже не может быть: она осуществлялась через штаб полка. И по местному направлению было скверно: в соседней деревушке телефона отродясь не водилось, а райцентром её был как раз «мой» город. Получалось, что ничего не получалось. Потому и послал звено на север. За связью (в первую очередь). А если и в этот раз не получиться? Надо было подстраховаться, и я велел подготовить к поездке один из освободившихся от бензина заправщиков. Следовало дозаправить его бак от бака его сотоварища-заправщика, а в кабину его я собирался поместить техника по радиосвязи (как наименее полезного в эскадрилье начальника) с приказом добраться до Н-ска на максимально возможной скорости, связаться там с кем-нито и вернуться с указанием: что делать эскадрилье дальше.
 Пока готовили автомашину, я вернулся к своей берёзе. Здесь у меня образовалось что-то вроде штаба, а сушащаяся на ветках рубашка была вроде вывески. Солнце пробивалось сквозь листву и светлыми пятнами отмечалось на траве. Небо было совершенно чистым. Ни облачка. Второе утро ни пятнышка на голубом небосводе. Видимость «миллион на миллион». Ветер пока был слабый, взлёту и посадке не мешал. Деревня всё топила печи. Дым из труб выбивался слабый (не зимний) и вверх не шёл. Что-то надо было сделать с дымом? Не вспомнил. Пошарил глазами землянику. Белых цветов много, а ягод ещё не было. Здесь тень. Надо искать её на солнцепёке. Но это я так: чтобы отвлечься. Чтобы не сойти с ума в буквальном смысле слова: сегодня я не смог прикрыть свой старый аэродром, не смог прикрыть город, сбил большой самолёт соседнего государства, с которым у нас договор о ненападении Я кругом виноват. Меня мало расстрелять один раз. А сейчас я ждал своё третье звено, ушедшее на связь с соседним полком. Мне очень нужна была связь. Мне до зарезу нужна была связь!
 Самолёты третьего звена вынырнули из речной низины, повернули вправо и вот уже катились на свои места под крышу леса. Что-то вроде они рановато вернулись? Стахановская работа у нас неуместна. Отдёрнул рукав гимнастёрки, вывернул кисть: на моих «За отличную службу» ещё не было семи утра (время сегодня почти не двигалось). Не побежал к прилетевшим самолётам, остался у своей берёзы-штаба. Замолкли моторы, и вот уже ко мне спешили ребята третьего звена. Торопились, даже парашюты не сняли. Старший из них старший лейтенант коснулся правой рукой виска и внятно доложил. И как обухом ударил: сесть на соседний северный аэродром не удалось! Там не было посадочного «Т». Там всё поле в воронках, всё разбито, много дыма, наших самолётов в воздухе нет. На обратном пути видели большую группу чьих-то самолётов, но подходить к ним, в соответствии с моим приказом, не стали. На шоссе слабое движение в обе стороны.
Отпустил их отдыхать. Опять загудели автомашины со сжатым воздухом, маслом и водой, выдвигаясь из глубины леса, опять разворачивали ЯКи третьего звена носами к полю. Я не вмешивался: это уже делалось как бы само собой. Отметил только, что у меня горючего в целом стало ещё меньше: не было ни одного истребителя с полной заправкой, и меньше всего топлива было в самолётах именно третьего звена.
 Что же мы имеем? Только что провалилась попытка связаться с соседним северным авиаполком. Значит, связи по-прежнему не было и быстро не предвиделось: у меня общее количество бензина позволяло только один вылет и только одного звена. По одному самолёту вылетать было нельзя: не надёжно, значит, предстоял вылет целого звена. Или на восток для связи, или на запад на разведку. Связь была нужна позарез, но разведка теперь была ещё нужнее. Значит, звено должно было лететь на запад. Я сделал бы это лучше других. Но я был здесь главным: на мне эскадрилья и обслуживающий персонал. Не любил я быть главным, но лететь приходилось второму звену. Командир там был новый, вот пусть и привыкает к новой должности.
 А на восток к Н-ску по земле-матушке тронулся техник по радиосвязи в порожнем заправщике, задний борт которого провихлялся по тележной колее в узости между лесом и деревушкой и по-за деревней свернул вправо к важной дороге. Подумалось: улита едет – не скоро будет.
 Внезапно пришла помощь с неожиданной стороны. Инженер по радиосвязи, догадавшись наконец о моих затруднениях в информации, предложил гениальную по простоте мысль: прослушать Москву с самолётных радиостанций. Мне такое в голову ещё не приходило. Немедленно в распоряжение означенного инженера был выделен ЯК моего левого ведомого, и светлая голова, растворившись среди радиоволн и побродив между загадочными герцами-мегагерцами, добился слышимости из Москвы. Залихватский голос Руслановой сквозь эфирный треск допел про «валенки-валенки» (не очень своевременно для июньской жары, но обнадёживающе). Потом уже диктор подробно рассказывал про всё повышающиеся надои коров-рекордисток в совхозе «Караваево». Потом нас известили о всё расширяющемся стахановском движении на угольных шахтах Донбасса. Я узнал порядковый номер последнего трактора, только что сошедшего с конвейера Сталинградского тракторного завода, сколько льнотеребилок должны были получить колхозники Вологодской области в текущей пятилетке, состояние здоровья наших героев-полярников на острове Врангеля, что в восточной части Северного Ледовитого океана, количество чугуна, выплавленного доменщиками Магнитогорска за пять месяцев текущего года в тоннах и процентах от их пятилетнего плана. Далее играл джаз-оркестр под управлением Утёсова, исполнялись по заявкам радиослушателей песни композитора Дунаевского. Москва пела всеми голосами, играла на любых инструментах, сообщала самые последние новости - и не говорила ни слова по интересующему меня вопросу.
 Вернул наушники повелителю радиоэфира. Москва была неколебимо спокойна, происходящее у нас (и ужасное для нас) было для неё мелочью, не достойной внимания.
 Потревожило ещё что-то. А что? Перевёл глаза на деревню. Да, дым. Поймал-таки ускользнувшую ранее мысль. Старший обслуживания, конечно, был рядом, и я ему неожиданное:
 - Зажгите в пойме две-три копны. И получше. Пусть дым тянет на деревню. Для маскировки! – добавил я, видя, что он колеблется.
 Тогда он побежал к своим людям, а я поставил задачу второму звену:
 - Пойдёте над лесом. На запад. К границе. Покружитесь над развилкой, где мы были вчера. Посмотрите, кто там есть на дорогах. Обратно пройдите вдоль северного шоссе. От шоссе низиной сюда.
 Дважды повторил и ещё для верности сказал, что надеюсь на них.
 Опять завыли моторы, второе звено вырулило из леса, разбежалось к речке, прыгнуло вверх, косо повернуло вправо и скрылось за стенкой леса. Прогудело за лесом и затихло на западе.
 Прислушался к тишине – да не было никакой тишины: ветерок шумел, листочки шелестели, птички пели. Только сейчас заметил, что птицы пели. Всё-таки было утро. И лето. Когда же им ещё петь, как не летним утром? А сапоги хромовые ещё были мокрыми: под деревьями ещё проблескивала роса. В хорошую погоду летом ночи росные. Я это помнил с детства. И из книг. Ветерок усилился, приятно свежил висок. Скоро пойдут грибы. Здесь должно быть много грибов. Лес берёзово-осиновый. И ёлки. Самое место для грибов. Я любил собирать грибы. Ещё со школы. А есть их не очень любил: уж больно казались скользкими. Из сковородки с грибами по возможности выбирал ножки: они потвёрже и не так скользят на зубах. А другим, наоборот, нравятся шляпки. Мне по вкусу больше грузди и волнушки, засолённые в кадке с брусникой. При такой солке нужна большая выдержка, а гриб получается твердым, хрустящим на зубах. С картошкой, с луком, с горчицей, с чёрным хлебом – объеденье. В моей северной Ярославщине волнушки шли поздно по моховым болотам под берёзами и в большом количестве. Но ещё больше под этими же берёзами в средине лета было подберёзовиков. Их шляпки торчали изо мха и были видны издалека. Шляпки были светлыми-светлыми, и подберёзовики там звали «серяками» – конечно, за серый цвет.
 Заметил, что давно смотрю куда-то в вершины берёз, и ещё почувствовал, на себе суммарный взгляд эскадрильи. Он требовал от меня действий – от жизни не спрячешься.
 Повернулся к своим ребятам спиной, лицом к полю.
 Что мы имеем? Кроме полного отсутствия связи (заправщику вернуться ещё было рано), нет аэродрома на юге и нет аэродрома на севере. Остался на широкой (известной мне) полосе перед границей только мой аэродром, который и аэродромом-то назвать можно было лишь условно. И ещё есть моя эскадрилья. Она уцелела, конечно, оттого, что прилетела сюда только вчера под вечер. Да ещё я сразу загнал самолёты в лес, и грузовики, когда они приехали, тоже разместил в лесу. Аэродрома не возникло – вот в чём дело! Никто не видел девять маленьких краснозвёздных ястребков. Они сразу спрятались под пологом большого леса. Как тетеревиный выводок. А я был при них вместо тетёрки-матери.
 Автомашины, урча, поползли вглубь леса на места своих стоянок, а я опять опустился на подстилку и прижался спиной к берёзе. Буду ждать второе звено. Пусть все, кто сейчас на земле, отдыхают, а я буду ждать тех, кто сейчас в воздухе. Впрочем, ещё одно: оттолкнулся от берёзы, разыскал взглядом старшего обслуживания:
 - Завтрак по распорядку. И своих людей не забудьте!
 Тот чуть задумался (ведь речь шла уже о втором завтраке) и опять убежал. Мне стал нравиться этот старший обслуживания: дело знает, не спорит и не выпендривается. Оглянулся на деревню – её припойменный край уже чуть затянуло дымком. Значит, копны уже горели. Предстояли крик деревенских и втык мне от моего начальства, но деревню (как соседствующую с аэродромным полем) надо сделать плохо видимой сверху.
 Опять опёрся спиной и затылком на берёзу, прикрыл глаза и сразу:
 «Провокация или война?»
 Расстреляют или пожалеют?
 Мать честная! Когда же это кончится? В таких случаях обычно матерятся трёх-пятиэтажно, но я никогда не ругался и не ругаюсь матом, даже наедине с собой. Не привык. Обхожусь без мата. Не люблю слушать матерщину от других: режет слух и служит признаком малословия.
 «Провокация или война?»
 Пропади всё пропадом! Надо думать о том, что ближе. Значит, так: имеет место бомбёжка на юге и бомбёжка на севере. Меня пока не бомбили (как бы не сглазить). Бомбили ли на востоке и на западе от меня – я не знаю. Но: на восток для связи с «верхом» я послал порожний бензозаправщик с наименее ценным техником (ну, это затяжная перспектива), а вот на запад, уже на разведку, мною отправлено звено ЯКов, и когда оно вернётся, я буду знать, что там, на западе. А если не вернётся? Цыц, вернётся. А если? Тогда я слетаю один. Быстро туда по прямой и быстро обратно тоже по прямой. На меня одного горючего наскребём. Но это если. Пока думаем дальше. Отсюда до границы 48 км. Истребителю на крейсерской скорости это семь минут лёта. От развилки у границы одна дорога ведёт на город, который на юге и который сегодня бомбили, и где я не далее трёх часов назад сшиб с неба «Штуку», то бишь Ю-87, а другая дорога проходит севернее моего места. Её осмотрели мои ребята из третьего звена совсем недавно и нашли её нормальной (там, где смотрели), но смотрели они её на моём траверзе. А граница на западе примерно в пятидесяти ка-эм. Самолётом по прямой от границы (как и отсюда до неё) семь минут; по шоссе на машине (до моего траверза) минут сорок – пятьдесят, а на танке? Лёгкий танк, насколько мне известно, имеет максимальную скорость как раз 50км/час.
 Что-то мне стало неуютно, даже поёжился. Это в июньскую-то жару? Спокойно! Спокойно! Танк действительно за один-единственный час может пробежать по хорошей дороге 50 км, но это если ему никто и ничто не помешает. Им помешают! И ещё как помешают! Для этого есть пограничники и войска округа. И ещё пушки, танки, самолёты…
 Насчёт самолётов я кое-что знал: похоже, в моей полосе самолётов наших (кроме моей девятки) нет. По крайней мере ни я и никто из моих ребят их сегодня ни разу в воздухе не видел. Про пушки, танки и прочее я сейчас ничего не знал. Но вот вернётся моё второе звено, и тогда…
 Будь ты неладен, стратег паршивый! Займись делом каким-нибудь! Щавель поищи, что ли! Говорят, для зубов щавель полезен. Щавель действительно полезен, и на Ярославщине я его грыз пучками. Дёсны ныли от кислого; щурился, а грыз. Ну, а здесь? Поднялся, пошарил глазами: есть, конечно, по передку леса. Выбрал стебельки потолще, начал откусывать от одного с толстого конца (по-моему, все едят щавель так). Не очень толстый щавель, но ничего. Кисленький. Красноватый конец есть не следовало. Принялся за второй стебель. На севере загудело. Наконец-то! Наши? Наставил уши: наши. Опять тройка ястребков вынырнула из низины, дружно повернула вправо к полю, пробежала его и вкатилась в лес к своему месту. Бежать к ним или остаться? Остался при своём подберёзном штабе.
 Когда увидел, как бежит – торопиться ко мне командир второго звена (по номеру тридцать четвёртый), почувствовал плохое. Отодвинулся на поле шагов на пятнадцать.
 - Товарищ капитан! – закричал младший лейтенант, ещё не добежав до меня, но я не дал ему начать доклад – встряхнул за плечи:
 - Тихо! Приди в себя! Утрись! – и опять тряхнул его.
 Тот стал утираться рукавом, переводил свистящее дыхание.
 - Тихо! Только мне! Одному мне! Ну, что?
 - Танки! – выдохнул уже потише младший лейтенант, - НЕ НАШИ танки!
 Внутри меня ёкнуло: вот оно, плохое!
 Из докладов троих летавших к границе (и по очереди, и всех разом, причём бывший командир этого звена показал себя самым глазастым), из ответов на уточняющие вопросы неумолимо следовало:
 - на важной дороге уже в восемнадцати километрах от границы НЕ НАШИ танки и большая колонна автомашин;
 - пушки танков и морды автомашин смотрят в нашу сторону;
 - колонна тянется аж из-за развилки дорог;
 - похоже, что за развилкой важной дороги по сторонам её идёт наземный бой;
 - наши ЯКи были обстреляны из колонны и даже получили пробоины в крыльях.
 Вот так!
 «Война или провокация?»
 Или всё-таки: «учения»?
 В принципе, НЕ НАШИ танки могли появиться на моём траверзе важной дороги уже через полчаса. Могли, конечно, появиться и через час, и через сутки, а могли вообще не появиться. Но они МОГЛИ появиться там и через полчаса! А оттуда до меня всего десять километров. Что будет, если какая-то часть НЕ НАШИХ танков окажется на моём аэродроме хотя бы к вечернему закату? Наверно, они выползут из той узости между лесом и деревушкой, через которую совсем недавно отправился для связи в Н-ск порожний бензозаправщик. Пусть танков будет только два. Но их пушки станут нюхать здешний воздух, а пушки истребителей бесполезны на земле. И что же тогда? А тогда придётся сжечь все самолёты. Лучшие в мире истребители. Великолепные творения товарища Яковлева. Придётся самим уничтожить родные ЯКи. А люди?
 Что будет с моими людьми? И с людьми, обслуживающими аэродром? Что будет с деревушкой, приютившей нас меньше чем на сутки? А может, всё-таки ученья?
Если бы это были ученья, то на танках не было бы флагов с фашистской свастикой. Вот это-то уж совершенно точно! А свастика на флагах была. Её ребята из второго звена хорошо рассмотрели с бреющего полёта – хулиганили, конечно, но в данном случае их хулиганство оказалось к месту. И с наших танков – машин не стали бы стрелять по истребителям с красными звёздами на крыльях боевыми патронами! Кстати, о пробоинах – надо посмотреть.
Вся эскадрилья толклась возле тройки ЯКов второго звена, щупала дырки в крыльях, возбуждённо галдела. Подошёл и я. Действительно: пробоины винтовочного калибра. Немного – всего-то четыре на три ЯКа. Но пробоины! Ведь пробоины! Повезло, что не пробило бензобаки. При таких наглядных доказательствах начисто отметались «ученья». Оставалось неразрешимое:
 «Провокация или война?»
 И похоже, что мне самому эту задачу не решить ни за что.
 Однако второе звено следовало привести в нормальное состояние, и я прекратил галдёж зрителей предложением вспомнить о перкале и клее для лишних дырок в крыльях и, вообще, о полной подготовке ЯКов второго звена к грядущим полётам.
 Суета сразу обрела осмысленный характер, а желающих участвовать в работе оказалось навалом. Техники тащили к повреждённым ЯКам перкаль и клей, из кустов высунулись нужные автомашины.
 Я в этом не участвовал. У меня была куда более сложная задача. Мне (и только мне на этом пятачке моей Родины) следовало решить: что делать дальше эскадрилье? Эскадрилье практически без горючего, и главное, без какой-либо связи (наименее ценный техник с порожним бензозаправщиком затерялся где-то в направлении Н-ска).
 Вернулся к берёзе-штабу, мимоходом пощупал сохнувшую рубашку (почти высохла на летнем ветру), уставился на дымку, набегавшую на дальний край деревеньки от поймы, постарался сосредоточиться.
 Значит так. Быстрее! Значит так. Дальше! Так… значит. Ну! Имеем… Что же мы имеем? Летали на юг, летали на север, летали на запад. Ага, дальше! На юге и на севере наши аэродромы не дают нам посадки и связи, а на западе имеем большую колонну автомашин и танков, со свастикой на флагах и стреляющих по самолётам с красными звёздами.
 Стронулись. Дальше!
 Топлива у нас с гулькин нос. Его сейчас гарантированно (подчёркиваю: гарантированно) хватит всей эскадрилье до Н-ска, а если там сесть нельзя, то и до ближайшего запасного аэродрома (так полагается по инструкции).
 С какой стати в Н-ске нельзя будет сесть?
 А хрен его знает: может, там наводнение, может, там землетрясение, может, там старший начальник напился до чёртиков и велел убрать посадочное «Т», может…
 Это ясно. Дальше!
 Можно, конечно, взлететь всей эскадрильей, помчаться на запад и со стороны солнца кинуться на колонну, ту, что со свастикой на флагах и стреляет по краснозвёздным самолётам. Бить из пулемётов по бензовозам, создать пробки на дороге, остановить колонну, а потом из пушек по танкам: в борт и в крышу (пушка Шпитального-Владимирова пробьёт бортовую и крышевую броню лёгких танков, а может быть, и средних). Сделать по пять-шесть заходов. Потерять там один-два ЯКа вместе с лётчиками. Вернуться, набить патронные ящики опять до отказа, опять помчаться на запад, опять штурмовать ту же колонну пять-шесть или сколько удастся раз, потерять ещё один-два ЯКа вместе с лётчиками, вернуться сюда и… И всё: боеприпасов больше не будет и топлива тоже. Останется сидеть на этом всеми забытом подобии аэродрома и ждать.
 Чего ждать? У моря погоды? А что будет с оставшимися прекрасными ЯКами? И с оставшимися лётчиками? И с технарями? Что будет с обслуживающим составом? Пустить всё на авось?
 Так ведь на миру и смерть красна!!
 Красиво умирают в кино, а у тебя даже гранат нет, а пушки и пулемёты истребителей на земле бесполезны, а винтовки обслуживающего персонала против возможных танков – пукалки. И главное: «не поддаваться ни на какие провокации».
 Значит, лететь на штурмовку колонны, у которой свастика на флагах и которая стреляет по самолётам с красными звёздами, нельзя. И нет смысла просто летать над ней, вроде бы для разведки. Значит, на запад лететь (в моём положении) в любом случае не резон. Значит…
 Стоп. Сначала небольшое дельце. Выкрикнул – погромче:
 - Убрать полотнища посадочного «Т»! – убедился, что побежали в сторону поймы и опять ушёл в себя.
 Значит, надо лететь на восток. Вопрос теперь: каким количеством самолётов? Одним - туда и обратно – очень ненадёжно. Звеном – тоже: улетит – может не вернуться (мало ли чего может с ним случиться). А оставшиеся будут ждать, ждать и хрен знает, чего ещё дождутся. Остаётся одно: лететь на восток всей девяткой.
 А остающиеся люди? С ними что?
 А им, как это ни погано, двигаться автомашинами и пешим ходом тоже на восток.
 Тебя за это твоё решение расстреляют, как пить дать!
 Так я уже фактически приговорённый, а жареному карасю - огонь не страшен.
 Вот так. Значит: заканчивать подготовку Яков к отлёту, кормить людей вторым завтраком, собирать личные вещи и в путь – лётчики по воздуху, остальные по земле.
 Уже как решённое, вызвал обоих инженеров. Инженеру по радиосвязи задача обыкновенная: проверить работу радиостанций на всех ЯКах. А вот инженеру эскадрильи задачка была не совсем обычной. Во-первых, залить баки наших имеющихся грузовиков доверху из самолётных баков. Во-вторых, уравнять на всех ЯКах количество остающегося в них бензина. Услышав такое, инженер эскадрильи порядком удивился: ну, уравнять бензин в баках ЯКов – это куда ни шло (это от бедности), а вот отливать бензин из и без того полупустых баков – это трудно усваивалось. И последнее указание: быстренько и точненько подготовить все ЯКи к вылету – он воспринял как-то отстранённо. Наверно, никак не мог сообразить, зачем отливать бензин из полупустых баков, когда его следует (если по нормальному) доливать. Но ведь сегодня всё было ненормальным, а я пока не счёл нужным объяснять, что мне просто была нужна уверенность в том, что мои машины гарантированно доедут до Н-ска.
 За правым краем деревеньки тяжело и нехорошо загудело. Не по нашему. Техник из-за спины высунул бинокль. Окуляры в шесть раз приблизили плывущую с востока на запад стаю больших самолётов. Опять «грачи» с торчащими из брюха лапами, опять Ю-87. Много. Насчитал три девятки общего клина. Красиво шли. Уверенно. Как из гостей. Выше их маленькими крестиками суетились истребители прикрытия, иногда отблескивая крылом.
 Что им нужно у нас? Что они делали там, откуда шли? Показалось, что увидел кресты на фюзеляжах ближайших Ю-87, но для этого было далековато: «Юнкерсы» проходили ближе к важной дороге.
 - Что это? Что это? – слышалось сзади, - у нас с ними договор о ненападении?!
 Передал бинокль другим страждущим, а сзади опять:
 - А мы-то что? Надо взлетать! Уйдут ведь! Командир что – не видит? Взлетать надо! Взлетать!
 А вот взлетать-то было как раз (как ни странно) и не надо:
 во-первых – ещё не все ЯКи были готовы к вылету;
 во-вторых – на взлёте ЯКи были уязвимы и должны были стать лёгкой добычей истребителей прикрытия;
 в-третьих – поздно было уже взлетать, граница, считай, рядом;
 в-четвёртых, и главное – «не поддаваться ни на какие провокации».
 И я не отдал команду на взлёт, лишь мельком одобрил про себя своё приказание задымить деревню и убрать посадочное «Т». Своевременно это было сделано, очень кстати.
 Оглянулся и сразу же, ловя мой взгляд, выдвинулся ближе ко мне мой заместитель по боевой подготовке. Его третье звено было готово к вылету больше других звеньев, и весь его вид говорил о желании взлететь, догнать. Но я отмахнул его рукой назад.
 «Не поддаваться ни на какие провокации» – это первое, и хватит на сегодня одного уже приговорённого (меня) – это второе.
 Проводил взглядом быстро уходящих к границе «грачей» и прикрикнул:
 - Всем заниматься своим делом!
 Люди вернулись к прерванным работам, то и дело поглядывая в сторону удалившихся «грачей» и их нехорошего гула, засуетились быстрее. Последний бензозаправщик стал шустрее отливать у одних и доливать другим. И как-то вроде само собой всё закончилось: все самолёты изготовились к вылету.
 Отправил людей вторично завтракать, а сам на листе из планшета синим карандашом написал приказ о передислокации эскадрильи в Н-ск. Подписался и пошёл поесть тоже: неизвестно, когда ещё придётся принимать пищу.
Дальше всё пошло в убыстряющемся темпе. Построил эскадрилью, громко объявил всем о передислокации на аэродром Н-ска, вручил приказ о передислокации инженеру эскадрильи, который становился старшим над всеми остающимися на земле, выразил уверенность в скорой встрече на аэродроме в Н-ске. Поскольку старшему обслуживания я не имел права приказывать, то просто посоветовал ему тоже передислоцироваться в Н-ск, а пока забрал у него продаттестаты на улетающую часть эскадрильи.
 В кем-то уже притащенный чемодан вложил высохшую нижнюю рубашку поверх «Пламенного», подумав почему-то, что вряд ли скоро удастся воспользоваться этим чудесным чтивом, передал чемодан в чьи-то протянувшиеся из кузова грузовика руки, засунул за бронеспинку кожаный реглан и комбинезон (было жарко и было нужно демонстрировать капитанские знаки различия).
 Выстроил уже в парашютах и шлемофонах восьмёрку своих летунов, коротко осмотрел их, хмыкнул на застёгнутый в этот раз замок парашюта тридцать пятого. Вообще, ребята мои выглядели сейчас какими-то построжавшими, словно повзрослевшими. Махнул пилотам:
 - По самолётам!
 Стиснул плечи моего техника и только ему:
 - Поторопитесь!
 Ещё быстрее темп: обойти вокруг ЯКа, вспрыгнуть на крыло, перешагнуть в кабину, включить зажигание, скользнуть взглядом по приборам, расписаться в самолётном формуляре, присоединить радиошнур, пристегнуть привязные ремни.
«От винта!» – двигатель заработал сразу (хорошая примета – мне будет удача). Пока двигатель прогревался – проверить радиосвязь.
 Закрыть крышку фонаря, увеличить шаг винта, отпустить тормоза, аккуратно вырулить на край поля (не задев полюбившуюся берёзу), переждать выкатывание из леса остальной восьмёрки ЯКов, окончательно отпустить тормоза, толкнуть сектор газа вперёд до упора.
 Нетерпеливый ЯК рванулся к свободе, легонько оттолкнул от себя опостылевшую землю и опёрся крылом на родной ему воздух, чуть выше приподнял нос, помедлив опустил его на место и оказался на трёхстах метрах высоты. Горизонт наклонился вправо, земля провернулась против часовой стрелки на четверть круга и ЯК на экономической скорости устремился к важной дороге. До неё было всего-то десяток ка-эм, на каких-то две минуты полёта. Когда важная дорога светлой поперечной чертой выскочила из зелени кустов прямо под нос ЯКа, я повернул вправо и повёл по-над ней эскадрилью к Н-ску. Глазами обшаривал небо, косился на бензиномер и температуру воды, поглядывал на дорогу.
 Лётчик-истребитель должен прежде всего следить за небом, но не упускать при этом из вида и землю. И не просто видеть землю вообще, а видеть то, что на земле конкретно. А на земле меня интересовала важная дорога. Вот интересовала, и всё тут.
 Пока не было ничего необычного. Как и докладывало третье звено – редкое движение в обе стороны: иногда машины, чаще лошади с повозками и просто человечки по обочинам. Шёл обычный перелёт: нормально гудел на экономической скорости мотор, бежала под крылья полоска дороги и кусты по её бокам. В воздухе было пусто. Уже высокое солнце светило справа и не мешало обзору. И ведомые были на своих местах, и сбиться было нельзя: дорога, как нить Ариадны, чётко просматривалась с выбранной высоты.
 Уже ближе к Н-ску что-то новенькое: полуторка уткнулась передком в канавные кусты, а дальше в канаве напротив валялась перевёрнутая повозка без лошадей. И ещё разбитая повозка в канаве, а легковушка лежала на боку наискось дороги. И совсем исчезли пешеходы. Как будто огромная дубина сшибала в канавы автомашины и повозки: вправо – влево, и опять вправо – влево, и напрочь разогнала людей. Не нормально это было. Плохая это была примета. И почему-то вспомнились «Юнкерсы», тремя девятками шедшие откуда-то отсюда.
 Когда вдали возник намёк на Н-ск, я оставил «нить Ариадны» и пошёл прямо к тамошнему аэродрому. Он мне был хорошо знаком, и я точно рассчитал заход на посадку. Но знака, разрешающего посадку, в нужном месте не оказалось: уже третий аэродром за сегодняшнее утро отказывал нам в посадке – многовато для одного лишь утра. Провёл эскадрилью над взлётной полосой: опять оспины-воронки на полосе, и по всему полю тоже. Сегодня они буквально преследовали меня. Ушёл на второй заход – всё внимание вниз. То же самое: вроде разбитая полоса, вроде разбитые самолёты, вроде разбитые постройки. Спасибо тому, кто догадался убрать знак, разрешающий посадку. Кто-то снизу махал руками, явно адресуясь мне. Мил-человек, разве можно понять с моей верхотуры, что ты мне хотел высказать?
 Садиться всей эскадрильей было, конечно, глупостью. Один я, пожалуй, сел бы (вне полосы, наискось, между оспинами-воронками, с поворотцем на пробеге), но всей эскадрильей никак нельзя: половина ребят поломает стойки шасси, погнёт винты, а то и просто погробится. И садиться в Н-ске было нельзя, и крутиться над ним долго было не резон: поджимало горючее. И я отвернул к дороге на М-ск, что на юго-восток и ещё дальше вглубь моей страны. Пригодилась-таки моя крохоборная экономия горючего: его уверенно хватало до М-ска. Опять меня повела нить Ариадны и опять сбиться было нельзя.
 Что же всё-таки творится? Неужели позади остался третий за сегодняшнее утро действительно разбитый аэродром? Так никогда не было! Так не должно быть!
 «Провокация или война?»
 Я устал от решения нерешаемого вопроса. Мне не решить его никогда. Я слишком мелок для этого. Это не мой вопрос. Этот вопрос должны решить другие, которые повыше меня, и выдать мне уже готовое решение. В виде приказа! А моё дело просто летать: твёрдо держать ноги на педалях, одной рукой сжимать мощь мотора, а другой чувствовать упругость воздуха.
 Что-то привлекло моё внимание. Что? Ага, справа и спереди летел грач с опущенными лапами. Мозг мой ещё не успел освоить эту новую для него информацию, а руки-ноги сработали сами собой. На режиме форсажа мотор стал утоньшать звук, почуяв новые лошадиные силы. ЯК рванулся вперёд и вправо, а я закричал:
 - Всем идти прямо! – и прижал его почти к самой земле.
 Уже будучи курсантом училища, я приехал в родительский дом на побывку на двое суток и на следующее же утро пошёл на охоту. Осень была уже довольно поздняя: лес почти обнажился, трава сильно пожухла. Но было сухо. Идти было легко. Я бродил по тетеревиным знакомым местам, но пока ничего подходящего не вспугивал. Изредка пичуги попискивали, и только. Вышел в странноватое место: кусты тянулись довольно прямыми рядами, перемежаясь длинными, тоже прямыми просеками. Как всегда внезапно захлопали крылья: справа за плотным рядом кустарника невидимая птица невидимо взлетала. Руки-ноги мои сработали раньше мозга: я прыгнул вправо, броском через кусты выскочил на соседнюю просеку и увидел быстро удалявшуюся от меня птицу. Стволы ружья сами вскинулись под грудь улетающей добычи, и заряд дроби сбил её на траву. То была тетёрка – коричневато-серая красивая птица. Больше я ничего в тот день не встретил и больше ни разу не стрелял. А дома отец мне назидательно произнёс: «Охота – это миг, который даётся один раз, и надо использовать его как следует».
 Сейчас был похожий случай. Только птица была другая: хищная, несъедобная и значительно больших размеров. Она летела на высоте метров четырёхсот, параллельно дороге. Мой ЯК мчался за ней над самыми-самыми макушками деревьев, ближайшие из которых шарахались в стороны от моего винта. Мошкара, не изрубленная винтом, разбивалась о переднее стекло кабины и оставляла на нём жидкие потёки. Увидев такое моё «безобразие», комполка, не задумываясь, посадил бы меня на гауптвахту «на всю катушку». Но я опытный лётчик, а сейчас был особенный случай.
 У меня самый, самый быстрый в нашем авиаполку ЯК и он имел сейчас преимущество в скорости, по крайней мере, на 200 км/час. Хищнику просто нельзя было улететь от меня, но он имел ещё и смертельно опасный пулемёт, ствол которого мог прощупывать заднюю полусферу Ю-87, но не мог стрелять через собственный юнкерсовский хвост. Вот почему я прижался почти к самой земле. Сейчас на земле всё зелёное, и мой «рояль» почти весь зелёный. Он только снизу бледно-голубой. На фоне зелёной земли зеленоватый ЯК не очень-то различишь, а экипаж птицы с неубирающимися шасси, должно быть, смотрел в сторону дороги, над которой скользила моя восьмёрка.
 Я так и не понял, почему этот «Юнкерс» летел один и не маневрировал. Может быть, немцы привыкли, что мы их не сбиваем, а вежливо провожаем до границы. Может быть, за два года победоносных войн в Западной Европе они уверились в том, что всё от них в воздухе должно шарахаться в сторону. А скорее всего и то, и другое. По-своему они были правы. Но сегодня за моей спиной остались три разгромленных НАШИХ аэродрома и на моих глазах чужие бомбы сыпались на НАШ мирный город, где жило «маленькое-маленькое» замполита нашего полка. И ещё я видел на дороге (совсем близко отсюда) разбитые НАШИ автомашины и повозки. Это никак, ну ни в коем случае не должно было оставаться безнаказанным, и потому я мчался за Ю-87, как беспощадный каратель. Расстояние быстро сокращалось. Впечатление было такое, словно я подтягивал невидимым тросом эту «Штуку-птицу» со вздёрнутыми концами крыльев. Она была хорошим пикирующим бомбардировщиком, но мой «рояль» – отличный истребитель, и его главной задачей являлось именно истребление, уничтожение, отстреливание, сжигание, ликвидирование, сбрасывание с неба таких вот «Штук» и им подобных чужих хищников.
 Когда Ю-87 оказался почти над моей головой, я приподнял ЯК метров на двадцать, чтоб избежать его нечаянной просадки, и почти уравнял скорость. Незваного гостя ничто уже не могло спасти: даже если бы он начал метаться и отстреливаться из всех стволов. Но «Юнкерс» упрямо не менял курс, и я рванул ручку управления на себя. Родной ЯК послушно вскинул нос и устремился снизу под брюхо заграничного хищника. Могучий мотор легко поднял истребитель, нацеливая его носом чуть впереди «Штуки». По размеру она была намного больше ЯКа, но мой «рояль» специально для таких вот случаев имел мощное стреляющее оружие. А я сегодня никак не мог промахнуться, поскольку стрелять мне было не разрешено.
 И когда желтоватое брюхо Ю-87 приблизилось на дистанцию «почти в упор», моя рука сама нажала гашетку: ЯК опять слегка задрожал, смерть несущие трассы кинулись под тушу «Юнкерса». Что сотворили мои два пулемёта винтовочного калибра, не разглядел: отвлекла работа пушки. Её трасса смяла капот мотора, изжевала радиатор охлаждения, цепочкой тёмных клякс прошла между стойками переднего шасси и ещё дальше к хвосту, вырвала клок фюзеляжа в его узком месте, изуродовала левый стабилизатор, напрочь оторвала левый руль высоты и ушла в голубизну бездонного неба. «Юнкерс» исчез за носом ЯКа. Я быстро привёл мой самолёт в горизонтальное положение и перевернулся кабиной вниз: ну интересно же посмотреть. Вися на привязных ремнях вниз головой, я впервые в жизни увидел, как падает сбитый самолёт. «Юнкерс» горящей головнёй, опустив левое крыло, косо сунулся в лес. Оттуда с промедлением вскипела барашковая шапка чёрного дыма с красными языками огня в середине. Так горит бензин. Всё было именно так, как рассказывали ветераны прошедших недавно войн. И всё это заняло какие-то мгновения.
 Ради этих мгновений я не пошёл по стопам отца-агронома и деда-агронома, а (по словам отца) «погнался за журавлём в небе» и оседлал железную птицу – легкокрылый ЯК-1. Ради этого много лет я учился сначала просто летать, потом летать и стрелять, учил летать и стрелять других, снова учился летать и стрелять, прыгал с парашютом, когда отказывал мотор и нельзя было сесть, или садился на вынужденной посадке, когда это оказывалось хоть чуть-чуть возможно. Менялись типы самолётов, в кабинах которых я сидел и летал, менялись места службы и начальники, где-то в стороне от моей жизни остались женщины. И всё это в конечном счёте для того, чтоб в нужный миг нажать на общую для всех моих стволов гашетку, а потом полюбоваться сверху на результат их работы.
Я вернул отстрелявший ЯК в нормальное положение и направил его к ожидавшим меня ребятам: всё-таки они ослушались моего приказа и не ушли вдоль дороги. Качнув крыльями, я занял своё место в голове колонны и повёл эскадрилью опять с экономической скоростью над той же ариадновой нитью к М-ску.
С того момента, как я увидел «грача с опущенными лапами», не прошло и трёх минут. И всё опять вроде было по-прежнему: небо было чистым и голубым, солнце было справа, земля бежала под крылья, дорога тянулась той же лентой, изламываясь на поворотах, уверенно гудел отлаженный техником мотор. Только теперь остро пахло в кабине порохом, и я по охотничьей привычке сильно и часто втягивал носом воздух.
 Напряжение атаки начало спадать, и я опять почувствовал себя в «тёплом компрессе»: было скользко под мышками и сыро в паху, рубашка прилипла к спине. Шевелил лопатками, а мысленно видел: «Юнкерс», ныряющий в лес, оспины-воронки на аэродромах, опрокинутые машины-повозки на дороге к Н-ску, свастику на хвосте устремляющейся к земле «Штуки», бомбы, просыпанные на НАШ город, горящий прямоугольник штаба полка, лицо моего техника, провожающего меня в последний вылет.
 «Провокация или война?»
 Клятой вопрос.
 Если провокация, то меня следовало расстрелять по разу за каждый уничтоженный мною «Юнкерс» и ещё полраза за все прочие мои сегодняшние прегрешения. Почему-то понимание того, что расстрелять можно только единожды, заметно успокаивало. А если (не приведи, Господи) всё-таки война, то меня опять же следовало расстрелять (но уже только один раз) за то, что уничтожил те же самые «Юнкерсы» без соответствующего на то приказа сверху.
 В общем, куда ни кинь – всюду клин! Хорошо хоть вздогаднулся не разрешить моим ведомым поддержать меня в последней атаке: обойдёмся одним приговорённым.
Аэродром возле М-ска мне тоже был известен, и я опять точно вывел эскадрилью к посадочной полосе. Знак, разрешающий посадку, был на месте, но я провёл эскадрилью над посадочной полосой для ознакомления с ней моих лётчиков. Сделав положенный круг, я посадил свой потрудившийся сегодня истребитель на три точки возле посадочного «Т», прокатился по полосе достаточно, чтобы не помешать садящимся вслед за мной, и порулил на свободное место. Тридцатый ЯК замер возле каких-то кустов или деревьев. По бокам вставали мои ведомые. Нехотя отстегнул привязные ремни и открыл кабину. Вылезать на землю не было никакого желания. Я вяло подумал, что надо представляться здешнему начальству и просить заправить мои самолёты бензином и маслом, воздухом и водой, а в моём тридцатом ещё и пополнить боекомплект. И вообще надо было полностью подготовить самолёты нашей эскадрильи к возможному новому вылету. Надо было ещё ставить на довольствие моих ребят и обеспечить им жильё.
 Предстояли очень трудные для меня вопросы: почему как положено не прикрыл свой аэродром и соседний с ним город, почему стрелял по «Юнкерсам» на поражение без приказа, почему перегнал самолёты эскадрильи подальше от границы, почему не организовал связь с соседями и вышестоящим командованием, почему оставил технарей и грузовики эскадрильи где-то у чёрта на куличках на произвол судьбы, почему не связался на месте с партийными органами…
 Вопросы… Вопросы…
 И ещё предстояла встреча с особистом: и опять трудные вопросы.
 Сейчас я твёрдо знал только одно: я пригнал сюда в М-ск полноценную эскадрилью целёхоньких истребителей ЯК-1. Новейших истребителей товарища Яковлева. Самых лучших истребителей из всех, на которых мне доводилось летать. Великолепные истребители – новейшее оружие товарища Сталина.
 Пусть меня снимут с эскадрильи. Пусть снимут с петлиц все командирские знаки отличия, пусть разжалуют до красноармейца. Пусть так, только бы оставили мне ручку управления моего родного ЯКа. Какая разница, в каком звании и должности воевать? Твёрдо держать ноги на педалях, а руками уверенно сжимать «газ» и ручку управления – вот утеха жизни.
 Затопали сапоги на крыле, над кабиной проявилась взъерошенная голова моего правого ведомого. Всматривается, шевелит губами. Хороший парень. Надо сказать ему, что в моё отсутствие он будет старшим в оставшейся паре.
 И не забыть сказать командиру третьего звена, что в моё отсутствие именно он будет командиром эскадрильи.
 Опять затопали сапоги на крыле. Уже с другой стороны. Проявилась такая же взъерошенная голова моего левого ведомого. Надо вылезать: а то все восемь моих ребят полезут на крыло моего ЯКа. Мотнул головой левому ведомому, и тот понятливо спрыгнул на землю.
 Голоса остальных моих ребят возле моего ЯКа. Надо вставать.
 Последний прощальный взгляд на приборную доску: бензиномер (бензина ещё оставалось минут на девять лёта), компас, тахометр, часы (ещё не было и двенадцати дня)…
 Привстал, и взгляд упёрся в пятиконечную крыльевую звезду. Большая, красная, в белом канте, она чётко выделялась на зелени плоскости. И опять вспомнилось:

 В машине быстрой
 С звездой на крыльях
 Нашёл утеху для себя!

 Неужели мне будет удача?
__________________________
 
 Послесловие.

 Лётчикам Великой Отечественной войны сильно не повезло на художественные произведения о них. И это неудивительно: честный (подчёркиваю – честный) профессионал писатель не может хорошо писать о лётчиках, так как совершенно не разбирается в специфике их лётной деятельности, а прекрасный профессионал-лётчик не может создать высокохудожественное произведение о своих друзьях-лётчиках, так как не имеет для этого достаточных писательских навыков. В общем, писатель- профессионал не может быть лётчиком-профессионалом, и наоборот.
 Лучшим, и до сих пор никем не превзойдённым художественным произведением о лётчиках-истребителях является «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого, написанная сразу после Великой войны. Великолепная вещь. Но (да не набросятся на меня поклонники Полевого) и в ней есть технические неточности. Дабы не портить мнения об этом прекрасном произведении, приведу только одну неточность.
 В конце книги её главный герой в лобовой атаке своего истребителя ЛА-5 расстреливает гитлеровский истребитель ФВ-190 тремя трассами. Описано это всё впечатляюще, но серийный ЛА-5 имел всегда две пушки калибра 20 мм, т. е. мог поражать противника только двумя трассами. Сомневающихся в этом отсылаю к справочному пособию замечательного советского авиаконструктора и авиаисторика В. Б. Шаврова «История конструкций самолётов в СССР, 1938 – 1950 г.», стр. 232, издательство «Машиностроение», 1988 г. Любопытно, что после первого издания «Повести о настоящем человеке» её автор встречался с прототипом своего главного героя и, конечно, получал много писем от лётчиков-фронтовиков, но три трассы от ЛА-5 не изменил.
 Других столь же прекрасных книг о лётчиках самой страшной войны в истории человечества я не знаю. Были слабые потуги в этом направлении, да и тех было мало.
 А дальше стало ещё хуже. Стало правилом хорошего тона для каждого писаки о Второй Мировой войне изображать действия советского народа и его Красной Армии только с плохой стороны. Команда на это была отдана диктатором Хрущёвым. И пошло: командиры все пьяные или невесть где в стороне от своих красноармейцев, пушки без снарядов, красноармейцы без винтовок, винтовки без затворов, гранат нет вовсе или они без взрывателей, танки без горючего и снарядов, самолёты без моторов; умные командармы все, как один, расстреляны, а существующие – дерьмо – первый день войны стал изображаться и изображается только так (за редким исключением).
 Особенно в этом преуспели явные дезертиры и уклонявшиеся от фронта всеми возможностями, т. е. дезертиры замаскированные.
 Когда о войне взялись писать дети и внуки дезертиров обоих вариантов, стало ещё хуже. Эти писаки по наглому путают всё: типы самолётов, количество и калибры стреляющих стволов, изымают из самолётов существовавшие в них устройства и пихают в них никогда не бывшие там вообще. Изображая эволюции воздушного боя истребителя, такой писака переносит на бумагу ощущения автолюбителя на пустынной широкой дороге: «чуть-чуть педалями, чуть-чуть штурвалом». Такому «творцу» и в голову не приходит, что на всех типах советских истребителей никогда не было штурвалов, а во время настоящего воздушного боя лётчик-истребитель перекладывает элементы управления самолётом от упора до упора, выжимая из дуэта «самолёт-пилот» всё, и даже больше. Само собой, лётчик у них обязательно с похмелья, товарищи его все-все ещё сонными убиты, и т. д.
 Замысел этого повествования возник из резкого и осознанного желания противустать созданиям писак, знающим войну только понаслышке (кривой-прекривой), поэтому я называю его «контр-рассказом».


 Г. Москва, ноябрь 2001 г. – июнь 2002 г.


 P. S. Тем, для кого Великая Отечественная война стала чем-то призрачным, вынужден напомнить, что фактическое и первое официальное извещение по радио о вероломном нападении гитлеровской Германии на Советский Союз прозвучало только в 12 часов дня 22 июня 1941 г. в специальном обращении наркома иностранных дел Молотова, т. е. уже после приземления в М-ске эскадрильи моего героя.
Тому, кто видел ЯК-1 с низким гаргротом, не мешающим заднему обзору (в натуре или на фотографии) объясняю, что он видел ЯК-1 образца 1942 г. Такой истребитель именовался ещё и как ЯК-1б.
 Кстати: гаргротом называется самая верхняя часть фюзеляжа от задка пилотской кабины до начала киля. Я привёл это объяснение оттого, что в кладези мудрости (Большой Советской Энциклопедии) слова «гаргрот» нет по причине его шибко иностранного происхождения.
 Контр-рассказ насыщен авиационными терминами, что пришлось сделать, дабы читатель хоть чуть-чуть прочувствовал авиатехнику того героико-романтического времени и ощущения лётчика на земле и в воздухе. За расшифровкой непонятных нынешнему читателю слов следует все-таки обращаться в указанный уже кладезь мудрости.



Г. Москва, 2002 г.