Искупление... или цена Дьявола гл. 2

-7-

Гл.2. Товарищи.

 Прелесть какая, - общение с «товарищами»... Это вам, - не пузырь от воблы не спичке прожарить, не пальму с друзьями-приятелями обоссать. Это, - с товарищами. Понимаете, - с товарищами... Это, - по нашему, по-советски. Только по-советски. Абсолютно...
 Само совершенство, идеал материализации марксистско-ленинской философии в массы человеческого индивида. Это, когда слышишь, - «С Вами хотят пообщаться товарищи...», - и озноб, от задницы до самой макушки. От страха, конечно, от чего же ещё...? Идёшь «общаться», а от тебя воняет страхом так, что становится ещё страшней, а вокруг все нюхают и сами начинают вонять. А запашок-то, - въедливый до чего, - раз нюхнул и всю жизнь вонять будешь. На весь мир, на весь Белый Свет, а, ведь, ещё Космос покорять надо... Так, пованивая окрест, до Царства Небесного и дотянешь. А там, - атанде... и, прямо туда, где сероводород... Принюхайтесь, - страх всегда воняет сероводородом. Это вам, - одиннадцатая Заповедь - «Не бойся». Смертный грех, неумолимый, вечный. К тем, десяти, в придачу...
 Верной дорогой идёте, товарищи! Идейно... Левой, левой! Кто там шагает правой? Ну, ничего, по большому счёту, это не имеет значения. Главное – не сбиться с пути. Попасть в Чертоги... В те самые. По запаху...
 Вот, только, не верьте, что все вокруг – товарищи. Это - неправда. Такая же неправда, как то, что они же, через запятую, - друзья и братья. На самом деле, «товарищи» бывают только двух видов, - те, кого ты знаешь, но не догадываешься, что они «товарищи» и те, которых ты, даже никогда не видел, а они тебя не только видят насквозь, но и знают, как облупленного. Эти «товарищи» пользуют тебя вниманием, потому что ты, оказывается, «объект» и на тебя надо «влиять» через «установочные данные», посредством «источников», а также, с использованием и при помощи событий, фактов, движений в любую сторону, шагов, слов, произнесённых однажды и, даже мыслей «опосредованно выраженных и косвенно подтверждённых, такими-то и такими-то, поступками». То есть, всей твоей жизнью «влиять и влиять» на тебя же, до тех пор, пока ты сам не станешь таким же уродом, как «товарищи» и не начнёшь «влиять» на любой указанный «объект», точно так же, как «влияли» на тебя, в пору «становления твоей личности».
 А ты думал, эта жизнь, - твоя? Ошибаешься, дружок... Она – ихняя... Они умудрились, совокупно объединить два вида «товарищей» в одну популяцию под названием – «мы». Как у гиен-самок, - в том самом месте, где должен быть настоящий, висит, солидный такой, видный,
-8-

лже-фаллос, мол, глядите, я – гермафродит двуполое, могу само въехать, а можно и мне. Не стесняйтесь, подходите, - разберёмся с каждым по отдельности. Нет желающих? Ну, тогда, - я, к вам...
 Идеологическая контрразведка КГБ СССР, легендарный Пятый отдел... Агент на связи и куратор... Цыпочка и цепочка... Тонкая материя сермяжных обувок... Свет и тени несусветной глупости могучего забора в пустыне под лампочкой... Догадка сумеречного сознания безумных ублюдков на выходе из тупика в лабиринт, по пути из пропасти в никуда...
 «...Ну, не может такого быть, чтобы – ничего... Скажи, скажи мне про него, хоть что-нибудь, хоть сколько-нибудь... Я подколю твою информацию в его наблюдательное дело, тщательно проанализирую, расставлю акценты и доложу руководству. Дай, дай мне компру! Ты же, не зря, дружишь с ним, ходишь в кино, в парке сидите на любимой лавочке, вот уже и девушку его поимел, пока он таскал ей на свидания цветы с шоколадками. Ты знаком и уважаем его родителями, особенно, мамой – она от тебя просто в восторге... Не может быть, чтобы – ничего!
А в библиотеке? Что он читает? Кафку, Манна, что-то на английском...? Ну вот, это уже, кое-что... В какой, говоришь, библиотеке? Ага, в Центральной? Интересно... Уточним... Ишь, на английском... Продолжай разработку... И, учти – это не твой друг Кирилл, а «объект» и, - ты работаешь на государство, на его безопасность. Святое дело... Я урою его! Нет, мы уроем его! Или вербанём... Когда дозреет... Он должен быть таким же, как ты и вы вместе должны обеспечивать интересы и безопасность нашего государства. И сейчас, пока мы есть, и потом, когда нас не будет. Только – так. Только... А иначе – никак... Ну, пока. А что, - с деканатом? Подумаешь, сессию завалил... Без стипендии? Не бзди, парниша, решим... Пока ты с нами, - все дороги для тебя открыты. Помни об этом. Всё. До связи...».
 Кирилл Глазов... Бедный, без вины виноватый, Кирилл... Он, запросто, в несколько секунд, прочитывал целую страницу самого сложного текста из любого, самого мерзкого, учебника, держал это в памяти ровно столько времени, сколько было нужно для оценки «отл.» в зачётке, не знавшей других оценок и, тут же, вычёркивал, выметал из памяти вон, как мусор, всё, что с таким блеском, только что, излагал восхищённому экзаменатору. На коллоквиумах по высшей математике, он решал сложнейшие задачи способами, неведомыми преподавателям, - в 5, отсилы, 6 минут, а всё оставшееся время, направо и налево раздавал традиционные решения всех вариантов таким неучам и оболтусам, как я. То же самое и по другим предметам, особенно запомнилась статистика, - наука, изначально, по определению, совершенно непостижимая для средних умов, к коим относились, практически, все остальные соискатели и получатели высшего советского образования.

-9-

 Как выгодно, как лестно было находиться рядом с тобой – светочем спасительных знаний в потёмках экзаменационных сессий. Как классно было с тобой дружить, ведь, ты был, просто хорошим, беззлобным, красивым парнем. И умным... Умным, тем самым добрым умом, который беззащитен перед свирепой, коварной, беспощадной глупостью, напичканной выкидышами идеологического блуда, как извращенец страстями, как упырь тухлой кровью.
 Второй семестр, предпоследнего, третьего курса, – 1974 год от Рождества Христова. Лекция по философии для всех потоков нашего курса. В огромной аудитории, на кафедре – кандидат философских наук, представляете, - даже не одной, какой-то, философской науки, а сразу нескольких философских наук, - не больше, не меньше... Потом она станет, их же, доктором, а сейчас, Ирина Александровна Филонова – молодая, энергичная женщина в строгом, тёмно-синем костюме на пуговицах, мутит воду в наших чугунных котелках.
 Дело, конечно, не в том, - что она говорит. Интересно – как... Эти плавные, округлые движения рук, гордая осанка, глубокий, с модуляциями и, чуть заметным прононсом, голос. Мерцающий взгляд...
 С такими прибамбасами, она могла говорить о чём угодно, например, о биологии. Конечно, о биологии... С пестиками и тычинками... С ума сойти... Через полтора года, после выпускного бала, под утро, она согласится поехать ко мне домой, в пустую, изолированную квартиру со всеми удобствами – немного отдохнуть. Не веря своему счастью, мы с комсоргом Вовой, прямо на набережной, словим такси и, задыхаясь от встречного ветра и невозможного, вдруг ставшим достижимым, чуда, примчимся на улицу Журавлёва, войдём в подъезд, я открою, потом закрою входную дверь и мы останемся втроём. Ещё через полчаса, безграмотно суетясь, мы, по очереди, будем заниматься с ней любовью и, второпях, как зайцы, кончать в неё, раз за разом...
 А, измученная, полуторагодовалым замужеством, несчастная Ирина Александровна, будет кусать, рвать зубами подушку и выть от чувственности падшей женщины, дорвавшейся до вожделенного греха групповухи. Потом, она будет лежать на спине, а мы сидеть по краям родительской постели. Я спрошу её: - «Ира, скажи честно, ты свои лекции, - перед зеркалом репетируешь?», Вова засмеётся, а она скажет: - «Дураки...», положит одну ногу на Вовин живот, другую засунет мне под мышку, пошевелит там пальцами и, всё начнётся по новой...
 Кирилл! Тебя не было с нами тогда... Тебя нельзя было позвать, случайно встретить или дозвониться по телефону. Тебя, - просто не было. Нигде... Мы опоздали ровно на полтора года...
 ...А, всё-таки, как здорово слушать лектора Ирину Александровну. Она тебе про «...общество всеобщего благоденствия...», - дескать,
-10-

мерещится оно в загнивающих мозгах буржуазных идеологов, а ты, молча, посылаешь ей свои флюиды и раздеваешь глазами. Ей нравится... Вон, чуть дрогнуло, под юбкой, бедро, ясно – неспроста это... Еле заметные движения, а как красноречивы. И, чтоб, обязательно, - на виду, на глазах у всего честного народа, скрытно и беспредельно... Кому надо, - поймут, а, главное, - прочувствуют. Умница ты моя. Меня, ведь, не надо ни в чём убеждать или, что-то там, доказывать. Я – со всем согласен. Через восемнадцать месяцев, ты убедишься в этом сама и, сама всё докажешь – и себе, и мне, и Вове. И удержу тебе не будет...
 Сколько там осталось до конца нашей с тобой лекции, - минут пятнадцать? Пора... Тебе же ещё надо пригвоздить к позорному столбу злопыхателя и клеветника, прислужника империализма и наглого инсинуатора нашей славной героической истории, - какого-то Солженицына. Этот негодяй отрабатывает американские сребреники и, в своих, так называемых, «литературных трудах», просто бросает вызов всему нашему социалистическому Отечеству, всему советскому народу. Каков подлец! Они, там, ненавидят нас и боятся, пуще сглазу. Ещё бы! Вот-вот, поднимется трудовой американский народ и, ведомый Компартией США, во главе с незрячим, но ясно всё видящим Генсеком Гессом Холлом, вместе с угнетёнными индейцами, сбросит иго капиталистических эксплуататоров и, там, в Америке, станет так же, как здесь, у нас, - в могучем и прекрасном Советском Союзе.
 Что такое «Архипелаг» и, кто такой «Гулаг», мы не знали. Это - точно. Вернее, про Архипелаг, ещё, так-сяк... – видимо, это острова, какие-то, в океане. А вот, про Гулаг – ну, совсем ничего, думали – шпион из ЦРУ, вроде, пресловутого, мистера Джона Ланкастера Пека. А негодяй Солженицын, по всей вероятности, продал Родину шпиону Гулагу и, они вместе, строили козни, вредили, подрывали нашу веру в социализм, отнять хотели светлое будущее. Да не тут-то было! Компетентные органы быстро разобрались, что к чему, проклятого Гулага убили в перестрелке, Архипелаг освободили от нечисти, а предателя Солженицына, пинком под зад, взяли и выкинули из страны – пускай догнивает у своих заокеанских хозяев, в дворниках...
 А Ирина-то, Александровна, - как, вдруг, изменилась... Куда и подевалась, фривольность философическая, - вон, аж подсигивает от обличительной бдительности. Тебе знамя б сейчас, - на древке да, чтоб, гранатными осколками, платьице посекло, - она бы, грудь пламенная, и вывалилась наружу без лифа, как у той француженки на баррикаде с картинки. Какой напор, темп... Кто сказал, - срамота? Шерше ля фам! Нет, что-то есть и в этом, определённо есть...
 Ну вот, кончила почти... Осталось, минуты две, на формальность:
- Может, у кого-нибудь имеются вопросы? Нет? Ну, тогда...

-11-

 Стоп! Есть вопрос. Никогда не было, а теперь есть... Он появился, восстал из пепла, из небытия и, вот сейчас, будет задан изустно, здесь, в этом огромном, шуршащем фантиками, провонявшемся сероводородом, скукоженном от шагреневого оптимизма и фуфела раболепных фразеологических изразцов, светло-жухлом помещеньеце. Он прозвучит в этой, - той ещё, вылупленной базедовой глазастостью, ничего не видящей и всё замечающей, аудитории:
- Что Солженицын скрывает под аббревиатурой «Архипелаг Гулаг», как расшифровывается название его романа?
- ...Да, ему есть, что скрывать... Но, наше время закончилось. На сегодня – всё... Если Вам интересно, Глазов, мы вернёмся к Вашему вопросу на семинарских занятиях, но я бы хотела, Кирилл, поговорить с Вами и отдельно. ...До свидания.
Это, уже, - ко всем. Тогда, я ещё не знал, что и «то...», тоже, - ко всем...
 Кирилл! Ты не задал свой вопрос на семинаре, не состоялась и тематическая беседа с кандидатом философских наук Филоновой И.А. Ты решил иначе... Почему? Зачем...? О чём думала твоя светлая, красивая голова? Куда звало тебя, твоё, открытое, как рана тёплое живой кровью, сердце? Чего хотела твоя бессмертная, неуничтожимая душа? Может, это она выбрала тебя для своего бессмертия, а, может, сама Вечность указала и повела тебя куда-то единственной, никому неведомой Дорогой?
 Ты стоял у подножия горы, - нет, уже не стоял, - ты сделал первый шаг, чтобы покорить её, покорить всю, без остатка, снизу - до верху, взлететь с вершины, воспарить над ней, оставить внизу и простить её, - жалкую, распластанную под тобой, окаянную и ничтожную Голгофу, ставшую на твоём пути в Вечность и поверженную тобой.
 Через три дня, в этом же зале, за пятнадцать минут до конца лекции, ты, без приглашения, встанешь и задашь, этот свой вопрос, снова, а следом, ещё один и ещё... И, весь этот зал, весь этот, сплочённый в единой утробе, народец, поганенько прижухнув, будет слушать неслыханную полемику преподавателя и студента о Правде. И, все узнают, наконец, что Гулаг, - никакой не шпион, а Главное Управление концентрационных лагерей Советского Союза и, Архипелаг – вовсе не острова в океане, а места, где доблестные чекисты гноили и стирали в пыль разных людей, чтобы эти люди умерли мученической смертью, быстрой ли, медленной, - без разницы, - лишь бы умерли, лишь бы их не стало... И услышат, что Ирина Александровна «не знает...», где достать или купить «сию книжонку...», а, «...если бы и знала, то никогда бы её не купила и не стала бы читать эту гнусную мерзость, потому что - и так всё ясно и советские люди это понимают и единодушно поддерживают политику партии и правительства...».

-12-

 Как хорош ты был, Кирилл... Спокойный и уверенный, ты стоял, как скала над слякотной лужей и, нельзя было дотянуться до тебя, испачкать или брызнуть взвесями из этих хлябей. Невозможно было, даже тронуть, даже коснуться, даже приблизиться к тебе...
- На каком основании Вы, преподаватель ВУЗа, не прочитав романа, смеете охаивать фронтовика, выдающегося писателя и достойного человека Александра Исаевича Солженицына?
- Вон оно, что... Об основаниях мы ещё поговорим, Глазов. И разберёмся... Мы ещё разберёмся, с чьего голоса ты поёшь. Сядьте!
- С голоса своего отца. Он был в лагере десять лет, вместе с Солженицыным по пятьдесят восьмой статье и умер теперь от туберкулёза. А садиться я не буду, без приговора... И суда ещё не было надо мной...
 Его и не будет, Кирилл... Ты, ведь сейчас не сядешь не свой стул, а хлопнешь дверью и уйдёшь. Сначала, из этой аудитории, потом из института, а, чуть погодя и из жизни...
 Тебя будут воспитывать целых два месяца на комсомольских собраниях и, уже, на первом из них, в уголке, скромно и сзади, а совсем не в президиуме, будет тихо сидеть незаметный человечек с лысеющей макушкой в неброском сером костюме при галстуке. Он будет сидеть и внимательно слушать выступающих, а затем, блуждающим взглядом,
наблюдать за голосующими. И молчать. Он не проронит ни одного слова, зато другие, подстёгнутые, как в пах, этим молчанием, расстараются, вовсю...
 Владимир Бакин, – «секретарский комсомол», как необидно, но опрометчиво, прозвал кто-то, комсорга факультета Вову, с ходу взял быка за рога:
- ...Переходим ко второму вопросу повестки дня. Моральный облик комсомольца Кирилла Глазова... Да, товарищи, моральный облик члена Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза молодёжи складывается из его поступков, высказываний, мыслей и чувств... Всем известно, - что произошло на прошлой неделе во время лекции по философии. Ко мне подходили рядовые комсомольцы, возмущались поведением Глазова и требовали дать оценку его возмутительному поступку... Кто хочет выступить по существу вопроса?
Ну, конечно, - вот она, - староста нашей девятой группы Таня Федирко:
- Я осуждаю недопустимое поведение комсомольца Глазова. Но, Кирилл – наш товарищ, мы все хорошо его знаем. Он отличник и выдвинут кандидатом на Ленинскую стипендию. Принимал активное участие в общественной жизни, наша газета «Советский экономист» не раз печатала его статьи. Учитывая это, я предлагаю Глазову признать свою вину, покаяться, здесь, перед нами, его товарищами и сделать выводы

-13-

 на будущее, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы... Всё...
 Освобождённый секретарь всего институтского комсомола, председательствующий Павел Кузнецов, сказал:
- Спасибо... Кто выступит ещё, товарищи?
Выступивших «ещё...», было двое. Несли такую же чушь, сильно волновались, моргали, бесконтрольно, снизу, покрывались чесучим потом и густо краснели, потому что, толком, не знали, - что же, всё-таки, натворил этот Глазов, отчего это, такой аврал, разгон и шумиха на всю Ивановскую...
 А, приглашённая в качестве гостя, член КПСС, товарищ Филонова И.А.. сидела в Президиуме, нервно мяла в ладошках батистовый платочек и, истово корила себя за то, что не отреагировала вовремя, не доложила, куда следует сразу же, после первой, наглой выходки этого Глазова. «...Потеряла бдительность, пустила на самотёк, проворонила...» - стальными шариками толклись в висках суровые слова секретаря парткома. «Господи, пронеси...», - забыв научный атеизм, мысленно взывала философ к Богу и мужественно, как наказание, изо всех сил терпела малую нужду, подкатившую в самом начале собрания и беспрестанно, по нарастающей, терзавшую мочевой пузырь бренного тела молодого коммуниста.
 И, опять, слово взял Павел:
- Давайте, товарищи, заслушаем самого Глазова... Расскажи, Кирилл, как ты дошёл до жизни такой?
Ты встал и сказал:
- Мне нечего сказать вам...
- Ну, вот! – обрадовался Паша, - Это хорошо, что осознал. Значит, исправишься... Предлагаю, вынести комсомольцу Кириллу Глазову – общественное порицание. Кто – за...? Единогласно. Против? Воздержавшиеся? Нет... Решение принято. Прошу занести в Протокол собрания.
 Ты ошибся, Паша. Ах, как ты ошибся, товарищ Кузнецов... Скоро тебе икнётся эта ошибка, да так, что седалищный нерв дёрнется контрабасной струной и утеряет присущую стабильность, а, посему, - икать тебе - не переикать, до конца твоих дней, - ни с того, ни с сего, неудержимо и подолгу... Обмишурился, не углядел комсомольский вожак, как зарозовела в углу лысеющая макушка при галстуке, не придал должного значения, - с каким любопытством, глянул неприметный человечек на стремительно уходящего Кирилла, а потом и на него, служившего верой и правдой, Пашу Кузнецова... Не сконцентрировал рассеянное внимание своё на движении правой руки старшего товарища в штатском, не уразумел, бедолага, скрытого смысла, когда его ладонь поднялась к лицу, а большой и указательный
-14-

 пальцы, с двух сторон, коснулись краёв губ и медленно скользнули вниз – чпок..., - выводы сделаны, теперь – реализация по полной Программе...
 Зато, всё это заметила и уразумела Ирина Александровна и, через пять минут, запершись в дамской уборной – выписивалась выписивалась и, никак, не могла выписиться со страху...
 А, где-то, очень близко, словно от камня, брошенного демоном Тьмы, вместе с жирной точкой, венчающей протокол собрания, с розовым пятном на пригорелой макушке, с прощальным стуком дверного косяка и, с последней каплей на фаянсовом биде, - от смрадных, зловещих глубей неведомой пропасти, начнёт подниматься чёрное паучье море. Сначала неслышно, а, затем, со всё более нарастающим гулом, оно будет подниматься всё быстрее и быстрее, нижние пласты, потревоженные движением, будут толкать те, что над ними всё настойчивее, сильнее и, в самом конце своего вознесения, волны будут уже лететь в высь, прямо к небу...
 На краю пропасти стоял человек. Ему некуда было бежать, незачем прятаться или искать укрытие. Он сделал свой выбор и теперь только ждал. Оставалось немного... Вот, сухая, шуршащая волна достигла края пропасти, метнулась снизу и накрыла его. В одно мгновение, она высосала всю кровь, разрушила и пожрала плоть, в пыль растёрла кости, затопила пространство и устремилась дальше, - вверх, чтобы, ещё раз попытаться дохлынуть до самых небес и поглотить их все, без остатка, точно так же, как, только что, поглотила человека...
 Кирилл... Тогда ты ещё ничего не знал об этом... Сначала, ты здорово нервничал, переживал и мучился догадками,– отчего, это, твои друзья так изменились, почему их лица, ещё вчера казавшиеся родными, теперь казила, окривевшая, напряжённая, какая-то обрывистая, одинаково посторонняя, улыбочка, за что, в этих преданных, всегда восхищённых глазах заискрились угольки волчьей настороженности и, всё чаще, скрытная, упоённая страхом, угроза, глядит из них прямо тебе в душу.
 Тогда, ты ещё не знал, что всё, за что тебя так любили, уважали и ценили, - просто испорченная погремушка в мусорной яме, дорожная пыль на краях тротуара, пепел тлеющего окурка в песочнице... Ты не мог даже представить себе, что весь этот беспорядочный мираж, вся эта, напичканная условностями, суета, - лишь слабый отблеск во тьме того сладостного умиления, которое, почти даром, всего за часть, какой-то, никем ещё не виденной и не слышанной души, даёт его Благородие Предательство. Даёт красиво, во всём своём беспардонном, беспробудном, бесподобном неглиже за одну-единственную, ничтожную плату, неопределённой стоимости и цены...
 И, конечно, ты не мог видеть, как вдруг упали его, наглухо застёгнутые, прошнурованные одежды, как бесстыдно, разом, обнажились жгучие прелести, как жадно припали к твёрдым соскам, к
-15-

заволошенным, влажным гениталиям, к открытым для вечного поцелуя губам, твои верные друзья, с какой алчущей страстью они впитали сладко-солёные, пахучие слизи и, как мановенно, неотвратимо и страшно, лица превратились в рожи, а люди - в чёрных, мохнатых пауков.
 Ты ещё ничего не знал, Кирилл... Только почувствовал, как тяжкая, невесть откуда взявшаяся глыба, - точно, как в цель, легла на твою душу, придавила её всей своей огромной, всесокрушающей мощью и крутанулась, ввинчиваясь, вместе с тобой, в землю.
 Ты обязательно узнаешь об этом... И ещё, как посланный Адом каменюка внезапно остановится, беспомощно задрожит, взревёт многоголосьем девятого круга и рассыплется в прах.
 Ты всё узнаешь, но никогда, никому и ничего не расскажешь об этом.
И - не надо...