Обнаженная Маха

С этими словами – «обнаженная маха» – у меня ассоциируется не известная картина Франсиско Гойи, и не фильм, который сняли в 1999 году испанские кинематографисты, а моя давняя подруга Машка, или Маха, как я ее называла.
Она была человеком без кожи. Причем, как оказалось – в прямом смысле. И когда в ее жизни начались серьезные проблемы, кожа начала облазить сначала с ее рук, а потом и со всего тела, оставляя красные пятна разной величины. Это называлось, кажется, нейродермитом, но я была уверена, что то, что у нее внутри, просто отражается снаружи, вот и все.
Я познакомилась с ней, когда училась на третьем курсе университета. Она перевелась в нашу группу из какого-то другого института и весь первый месяц обучения провела бегая от одного преподавателя к другому и досдавая академическую разницу, которая, как оказалось, была немаленькой.
Я сейчас не помню тот момент, когда увидела ее в первый раз. Но однажды мы случайно оказались курящими рядом около окна в туалете, старательно выпуская дым в форточку, так как курить в стенах университета запрещалось. Машка была одета странно: рубашка в цветочек, мужской жилет в желтую полоску и черные брюки. Через плечо у нее болталась большая холщовая сумка. Кисти Машкиных рук были обмотаны множеством фенечек, а ее великолепные кудрявые волосы в беспорядке ложились на плечи. Она выглядела, как хиппи. Она и была хиппи! В тот наш первый разговор я узнала, что она проехала автостопом от Ленинграда до Москвы, а потом до Харькова, что она знакома с Борисом Гребенщиковым и что она буддистка. Это поразило меня до глубины души – я когда-то обожала БГ, путешествовать автостопом было моей голубой мечтой, а буддизм был для меня в то время одним из вариантов решения проблемы моей религиозности, наряду с христианством и католицизмом.
В общем, с Машкой меня объединяло гораздо большее, чем с остальными моими однокурсниками, озабоченными проблемами гораздо более прозаическими, и столь же бесперспективными, на мой взгляд, как и бессмысленными.
Я рассказывала Машке многое о психологии и психотерапии, а также делилась с ней лекциями и книгами. Машка заворожено слушала меня и в свою очередь рассказывала про Гребенщикова, буддизм и свое буддистское отношение к жизни. Она хорошо понимала ту часть моей жизни, которую вряд ли могли понять другие мои подруги. А ей тоже нужен был понимающий ее друг. Так мы и дружили, тепло обнимаясь при каждой встрече, учась ходить «чтобы не слишком касаться земли» и разговаривая о непонятных для других вещах малопонятными словами.
Помню один забавный случай: мы пришли к Машке домой большой веселой толпой, завалились на кухню и, с трудом уместившись вокруг маленького стола, стали пить чай. У Машки на подоконнике были расставлены христианские иконы вперемешку с фотографиями БГ, буддистских учителей и картинками, изображающими Кришну. Я посмотрела на Машку и сказала, улыбаясь: «Сплошная эклектика». Машка тоже улыбнулась мне, и в ее взгляде для меня одновременно отразились и понимание, и объяснение, и ответ. Другие не поняли, о чем это я, вряд ли они заметили странную несовместимость религиозных образов, а может быть они даже не знали, что означает это слово – эклектика.
Машка сама была очень эклектична. Когда мы не могли общаться напрямую, мы писали друг другу письма, и в одном из писем она написала мне:
«Здравствуй милый друг!
Послушай, ты читала "Степного волка" Гессе? Помнишь, он там утверждает, что человек по сути своей не может быть "одноличностен"?... У каждого человека личностей много, (точнее, человек включает в себя много личностей), а, следовательно, и жизней у него тоже много (поэтому, т.н. раздвоение личности - это не есть разброс и расширение, а наоборот, сужение, так сказать, ограничительный процесс...). Так вот, мне такой взгляд на вещи всегда очень близок был, а значит и дела мои разные, причем настолько, что даже среднее арифметическое вывести не всегда является возможным... Есть у меня жизнь буддийская и в этой жизни у меня практически всегда все хорошо... Есть у меня жизнь сновидений и сегодня в ней тоже дела идут неплохо, жаль только, что она прерывается иногда бессонницей, а иногда недосыпанием... Есть жизнь повседневная и дела в ней страшны, но буддизм научил меня отрицательных эмоций не испытывать и о страшности ее я знаю лишь потому, что привыкла на эту свою дурацкую жизнь со стороны поглядывать... Есть жизнь научная - в ней тоже плохо... Есть жизнь подсознательная и в ней мне тревожно очень и причин для этого много... И есть жизнь, как я ее называю, сумеречная. Эта жизнь мне особо дорога, так как в ней все связано с чувствами, мечтами, видениями, наиболее волнующими ощущениями, различными видами искусства и, конечно, более всего с музыкой, потому что музыку я люблю больше, чем чтобы-то ни было на земле... Вообще, подозреваю, что последние два дня выгляжу не очень адекватно этому миру, так как погрузилась вся целиком в историю жизни и болезни одного человека, который в моей сумеречной жизни занимает довольно много места. И все бы ничего, да только болезнь эта шизофрения, а человек сам бесконечно гениальный и глубоко мной любимый... И хотя об этом любят говорить профаны, не думаю, что на свете было много людей, которым так не повезло соединить в себе несоединяемое - настоящий гений и настоящее безумие. И второй день я хожу как сомнамбула, не могу ни есть, ни спать (сегодня спала два часа), ни смотреть телевизор, ни заниматься курсовой, хорошо, что села тебе написать... Я за этой вещью (в смысле книгой) ровно год гонялась, вот догнала наконец... К сожалению, или к счастью, сегодня-завтра я ее дочитаю, потом еще пару дней... и все войдет в норму. Мне даже жалко, что ты с такой настороженностью относишься к вещам подобного рода, а то бы я с удовольствием поделилась с тобой своей находкой, над которой уже ломало голову немало психологов и психиатров. Ну да ничего, всему свое время…
Обнимаю, целую, Маша»
Меня напугало это ее письмо, не знаю – чем именно. Что-то я увидела в нем нехорошее, словно пролетела стая ворон над головой, громко каркая в низком сером небе, клича беду. Машка, Маха, куда тебя несло?…
Были еще наши встречи, были разговоры, была моя тревога по поводу ее состояний, особенно когда наша общая знакомая привела ее однажды в дождь ко мне домой, насквозь промокшую. По рассказам знакомой Машка стояла посреди площади без зонта, неторопливо ела бутерброд и смотрела в проливающее слезы небо. Машка попыталась успокоить меня, показав, а затем и подарив мне так обеспокоившую ее книгу: дневники Вацлава Нижинского, гениального танцора начала прошлого века, который вторую половину своей жизни провел в психиатрических лечебницах. Книга называлась «Чувства».
И почти сразу после этого она надолго пропала.
Как оказалось, ей пришлось срочно уехать в Москву, к родственникам, были там какие-то то ли семейные проблемы, то ли денежные. Она позвонила один раз из Москвы, где-то в середине весны, просто так, поговорить, как она сказала. Ее что-то терзало, но она не говорила об этом, просто ей нужно было услышать мой голос, понять, что все у нас по-прежнему, что хотя бы здесь ничего не изменилось. Причем как сказала Маха, перед ней стоял выбор, кому звонить – мне или Гребенщикову. Я, конечно же, очень этому удивилась, но именно этот случай невероятным образом навеки связал меня и БГ, сделав его моим духовным братом. Я успокоила Машку, как могла, сказала, что мы все по ней скучаем и с нетерпением ждем.
Я на самом деле скучала по Машке. Писала ей письма, но от нее сначала приходили очень короткие ответы, вроде: «Здравствуй, миленький! Вообще то писать нет ни сил, ни времени, так что пока – просто ПРИВЕТ!!! У нас тоже дождь и холодно, такое вот хреновое лето! До встречи, и не грусти, я люблю тебя. Маша». А потом писем и вовсе не стало.
Я открывала подаренную ею книжку и понимала, что сумасшедшие мысли Нижинского, великого танцора и безумца, могли как-то повлиять на Машку, сделать ее еще уязвимее, чем она была. Как оказалось, так почти и получилось…
Я случайно повстречала ее только спустя несколько месяцев, в конце лета: Машка одиноко стояла около Центрального универмага, вероятно кого-то дожидаясь. Я радостно приветствовала ее, не веря своим глазам, настолько нереально смотрелась Машка на фоне привычного для меня городского ландшафта. Она тоже обрадовалась мне, мы обнялись. И только после этого я хорошенько ее разглядела и ужаснулась тому, как она выглядела: ее великолепные кудри были безжалостно острижены, обычно спокойные серые глаза смотрели напряженно, руки были покрыты расчесанными красными пятнами, и ими она прикрывала, оберегая, еще не обозначившийся живот. А она неестественно радостно и очень нервно рассказывала, как у нее все хорошо: она беременна от любимого мужчины, любимый мужчина – премьер-танцор, танцует балет в Большом театре. Они познакомились случайно, общались какое-то время, а потом поехали к нему на дачу, и там между ними произошло «это», первый и единственный раз, и теперь она ждала ребенка, уже четвертый месяц. И что грудь у нее очень чешется теперь, просто невыносимо чешется грудь, потому что растет, наверное… «Я такая счастливая, такая счастливая!» – говорила она, одновременно хватаясь расчесанными руками в привычных фенечках за голову, словно пытаясь защититься. И я совсем не верила ей.
Я не понимала, что произошло. Ее рассказ был абсолютно невероятен: она полюбила балет всем сердцем, посещение Большого театра было для нее настоящим праздником, а всем известный тогда премьер-танцор стал ее кумиром. Она додумалась узнать его адрес через Моссправку, и, самое удивительное, что адрес ей дали! Вечером она пришла к жилищу премьер-танцора, и, вспоминая свою хипповую юность, подошла к нему, когда он возвращался домой, и просто попросила денег на билет до Питера. Премьер проникся сочувствием к дрожащей от холода Машке, пригласил ее к себе домой и напоил чаем. За чаем у них завязался разговор о балете и великих танцорах прошлого. В этом Машка стала уже настоящим профи и, вкупе со знанием основ психологии и философии буддизма, оказалась очень интересным собеседником. Они нашли общий язык, подружились, и даже то, что премьер был геем, совсем не мешало им, так как Машка порой совсем не различала людей по половому признаку, у нее была какая-то особая половая близорукость.
Зато премьер, как оказалось, был очень захвачен появлением в его жизни не тощей партнерши-балерины, а настоящей, открытой и живой женщины. И интерес его не ограничился контактом только на духовном уровне, а продолжился и более тесным сближением. Машка ничего не имела против его интереса, и относилась к этому также, как и к чтению новой книги, я уверена, то есть принимала все, как есть, переживая и проживая настоящий момент и не думая о последствиях.
Когда Машка обнаружила, что беременна, то сообщила об этом премьеру. Премьер был, по ее словам, не против рождения ребенка, обещал помочь деньгами, но очень не хотел афишировать это и попросил Машку уехать до рождения ребенка на родину. Машка преданно согласилась.
Вот такие были у нее дела. Все это я выяснила, когда потом не раз прогуливалась с ней по мокрым дорожкам нашего парка той осенью. Она просила у меня немного денег взаймы, я их ей давала, спрашивая, может быть нужно больше? Она говорила, что этого достаточно, что вот-вот премьер пришлет ей деньги, и она обязательно отдаст. Я заглядывала в ее глаза и видела в них только бесконечную боль и безмерную печаль. Я думала о том, что она все выдумала – и про премьер-танцора, и про беременность – проходили месяцы, а живот становился едва ли больше. Но у меня не было причин не доверять ей, я же знала ее, как саму себя! Оказалось, что это было не так.
Я бывала у нее дома, приводила наших общих знакомых, чтобы хоть как-то развлечь ее. А Машка не могла, не умела в то время держать язык за зубами, и нервно рассказывала про себя все, только бы заполнить паузы в разговоре. Почти все мы были психологами и видели, что с ней что-то не так. Но как ей помочь мы не знали, да еще и срабатывал какой-то инстинктивный защитный механизм – отдаляться от человека, к которому приближается безумие. И хотя мы обсуждали между собой ее состояние, но так никто и не решился взять на себя ответственность и предложить настоящую помощь, то есть привести ее к психотерапевту или к психиатру. У нее была семья: мама, взрослый брат. Они могли помочь ей в этом, они, но не мы. Это была семейная проблема – ее беременность, ее ухудшающееся душевное состояние, ее все более обнажающееся, вслед за душой, тело.
А потом, однажды, я пришла к ней домой, и ее мама, не пустив меня дальше калитки, объяснила, что Маша уехала в деревню. И что она не знает, когда Маша вернется, но обязательно передаст, да, обязательно, что я заходила и просила ее написать мне хотя бы письмо, а лучше – позвонить, потому что ее сотовый давно перестал отвечать.
Машка не написала мне. И не позвонила. Она снова исчезла. Я приходила еще несколько раз к ней домой, и, когда заставала маму, та отвечала, что Маши дома нет или что она опять уехала. А в окне в это время мелькала потревоженная занавеска, и я уже не знала, что мне думать.
Прошло четыре года. Я до сих пор не знаю, что случилось с Машкой на самом деле, родила ли она ребенка или нет, был ли этот ребенок вообще, или это было ее личное безумие – истерическая беременность. Я до сих пор вспоминаю ее, особенно когда вижу по телевизору процветающего премьер-танцора. Пару раз она даже снилась мне. В моих снах у нее было все хорошо, она вышла замуж и ждала уже второго малыша, радостно встречая меня у калитки и обнимая, как раньше.
Машка, Маха, шепчу я время от времени, глядя на ее фотографии или открывая книжку Нижинского, поговори со мной. Поговори со мной, пожалуйста. Скажи, как у тебя дела, и что нового ты узнала сегодня.
«Много лет назад
В тени чужих мостовых
Я увидел тебя и подумал:
Как редко встречаешь своих»…
Где ты, Маха? Я скучаю по тебе. Я очень по тебе скучаю.