Осенний ветер

Мне пела река бесконечным и звездным потоком
О том, как вдали исчезают ее берега,
И светят огни между выбитых ветрами окон,
И мимо плывут в опустелой тиши города.


Я бежал по бесконечному желтому полю, чувствуя, что ветер влечет и подталкивает меня к тому загадочному дому, что темнел вдалеке, страшный и унылый. Может быть, мне так казалось, потому что мне едва исполнилось тогда шестнадцать лет, и ветер еще дул туда, куда я хотел. Голова моя горела, мысли лихорадочно сменялись одна другой, сердце бешено и в то же время легко колотилось в груди. Я смотрел на дом и уже видел его внутренние комнаты, угадывал скрипящие лестницы и странных хозяев. Чем ближе я был к дому, тем сильнее на меня веяло какое-то странное спокойствие, я бы сказал – с привкусом вечности, и впечатление было так сильно, что я в конце концов умерил шаг и стал идти медленно, точно подкрадываясь. Если раньше я еще мог думать о своей блестящей идее пригласить обитателей дома на праздник, устраиваемый моими родителями, и в моей голове мелькало милое улыбающееся лицо матери и веселый смех отца, то теперь я не мог думать ни о чем, кроме того, что видел.
Я уже не раз подкрадывался к этому дому, я любил бывать здесь и проникаться этой манящей тайной, но каждый раз я как будто видел все это впервые, и теперь этот дом поразил меня еще больше, чем раньше – может быть, потому, что через несколько минут тайна должна была раскрыться, и мое сердце замирало от дразнящего чувства неизвестности и страха. Сам по себе небольшой двухэтажный дом с чердаком казался мне огромным – наверное, потому, что так одиноко стоял среди желтой осенней травы. Вот знакомая треснувшая деревянная рама окна второго этажа, вот полуоткрытая створка на первом этаже, которая всегда так тихо и жалобно скрипела на ветру, вот стершаяся и заросшая травой каменная дорожка, ведущая к дому – всё это я узнавал, но так, как будто видел то, что видел когда-то не наяву, а во сне, и каждая деталь заставляла сердце немилосердно биться. Наконец я подошел к двери. Да, я стоял у двери, высокой, тяжелой двери из темного дерева, той самой, которая изредка открывалась, пропуская таинственного всадника, верно, появлявшегося из вечернего тумана темнеющих полей и снова исчезающего в нем. Кто мне откроет? Может быть, тот самый всадник? А, может, кто-то другой? Или дом пуст? Последнее предположение вдруг стало мне так досадно, что я, не задумываясь больше, сильно постучал в дверь, и, не веря своим глазам, заметил, что она приоткрылась. Приоткрылась от моего сильного стука. «Так, значит, дом пустой? – мелькнуло у меня. – Иначе бы его закрывали». Как бы то ни было, приотворившаяся дверь помутила все мысли в моей голове, и я, должно быть, покраснел, когда решительно толкнул дверь рукой и вошел в таинственный дом.
Внутри никого не было, но комната, казалось, хранила следы присутствия хозяев. Это была почти обычная комната, разве немного неуютная, темная, с
ветхой мебелью давно устаревшего стиля. Дверь за моей спиной тихо застонала и захлопнулась; одновременно на меня откуда-то осторожно повеяло холодным пронизывающим ветром. «Сквозняк», - подумал я и невольно оглянулся по сторонам, ища раскрытого окна или непритворенной двери; но всё было закрыто. Я присмотрелся пристальнее и увидел, что в рамах окон есть довольно большие щели, которые я не разглядел с улицы; в них-то и врывался осенний ветер с полей. «Здесь, верно, не живут, - всё же решил я. – Только приезжают на время. Невозможно мириться с таким отвратительным сквозняком». Но дом был пуст и тих; я еще с полминуты стоял, прислушиваясь к этой странной тишине, потом прошел дальше в комнату и стал разглядывать мебель; подойдя к пыльному столу, большому и массивному, я по скверной детской привычке начал чертить на пыли свои инициалы, и, только дописав первую букву, вдруг спохватился и хотел было стереть рукой, но тут вдруг услышал над собой какой-то звук. Он слышался со второго этажа. Я застыл, в волнении смотря на потолок и боясь дышать. Я не ослышался: скоро звук повторился. По-видимому, наверху кто-то ходил взад и вперед по комнате легкой походкой.
- Есть здесь кто-нибудь? – крикнул я первое, что пришло мне в голову.
К моему удивлению, никто не отзывался, в то время как тихие, едва слышные шаги не прекращались и даже не изменили своего ритма. «Может быть, я ошибся? Может, это не шаги, а какой-то другой звук?» – мелькнуло у меня в голове, и я еще раз прислушался, затаив дыхание. На втором этаже явно кто-то ходил; из одного угла комнаты в другой, не приостанавливаясь, но спокойным, тихим шагом. Я был в дурацком положении. И что мне было делать? Уйти, так больше ничего и не сказав? Кровь бросилась мне в голову от досады и волнения, и я крикнул еще раз:
- Меня кто-нибудь слышит? Я слышу ваши шаги. Или мне мерещится? Ваше дело, отзываться или нет. Дверь была открыта, и я вошел. Это тоже ваши проблемы. Я Джон Йорк, - особенно выделил я, желая показать, что я не скрываюсь, - ваш сосед, мои родители хотели пригласить хозяев этого дома на званый обед, и я пришел, чтобы передать приглашение.
Шаги и тишина.
- Обед будет завтра в пять вечера. Как хотите, - сказал я и, раздраженно пожав плечами, вышел из дома.
Только оказавшись на улице и уже быстро идя по направлению к своему дому, я понял, что я дурак. Дурак, во-первых, потому, что ворвался в чужой дом, а, во-вторых, потому, что нагрубил неизвестному человеку. Но досаднее всего было то, что тайна дома стала только еще более неразрешимой. У меня до сих пор что-то немного дрожало в груди, как в ту минуту, когда я услышал эти шаги у себя над головой. Я остановился и оглянулся на дом, на окно второго этажа, плотно закрытое шторой. Мне хотелось вернуться, вбежать наверх, распахнуть дверь на второй этаж и посмотреть в лицо человеку, который не отвечал мне; но я был бы трижды дурак, если б сделал это. Мои дурацкие рассуждения ничего не решали, я развернулся и скорым шагом пошел домой.
- Джон! Куда ты подевался?! Я тебя искала на чердаке и в подвале! – встретила меня моя маленькая сестра Энни, подбегая ко мне, хватая за руки и куда-то волоча.
Наконец она привела меня в мою комнату и стала, улыбаясь, показывать мне мой любимый сувенир, который я купил во время заграничной поездки – прекрасную статуэтку, изображающую вставшую на дыбы лошадь. Бедная лошадь бережно лежала на столе, расколовшаяся на две половинки.
- Джонни, я нечаянно, - сказала сестра, улыбаясь и краснея.
Я вспылил и хотел было отругать сестренку, как вдруг почему-то вспомнил свое раздражение и свои неистовые крики в чужом доме, и мне стало так смешно, что вместо выговора я неудержимо расхохотался.
- Джонни не сердится! Джонни добрый! Джонни добрый! – развеселилась сестренка, подлетая ко мне и быстро обнимая меня своими маленькими ручонками.
- Подожди у меня, я вот тебе покажу, как… как ломать… и кто тебе позволял ходить одной на чер… дак и… - пытался сказать я через смех, в то же время целуя свою милую сестренку.
- Бедный Джонни, - сказала Энни, вдруг став серьезной, и погладила мою руку своей худенькой ручкой. – Бедная лошадка, бедный Джонни, - и сестренка вышла из моей комнаты, оставив меня в некоторой растерянности.

Я не мог усидеть дома и еще утром вышел на улицу, хотя, кажется, собирался дождь. «А, успею!», - отмахнулся я, смотря на тучи; дольше я просто не смог бы остаться. «Во-первых, извинюсь, - думал я, - во-вторых, еще раз передам приглашение». Но главным для меня было не это – я из всех сил надеялся, что на этот раз, может быть, мне удастся увидеть таинственных жильцов.
Дом был далеко от нашего, и мне пришлось идти с полчаса; я плохо оделся в этот раз и успел замерзнуть. Ветер был сегодня особенно холодный, над полем стоял легкий туман, и желтая трава вдалеке терялась в его бледной дымке. Небо заволакивали низкие темные тучи, было темно, как вечером. Уже пройдя большую часть пути, я вдруг почувствовал себя до того оторванным от дома и от родных, что мне показалось, будто я затерялся в этом холодном бесконечном поле и никогда не найду никакой дороги. Я постарался прогнать это чувство и ускорил шаг. Передо мной из тумана выступал все тот же темный дом, и меня опять охватило вчерашнее волнение. Я, однако, старался сдержать себя, чтобы снова не вспылить; когда я подошел к двери, то немного дрожал от холода, и это как-то мешало мне успокоиться. В конце концов я плюнул и громко постучал. Дверь приотворилась так же точно, как вчера, и никто не откликался. Я с досадой прикрыл дверь и, придерживая ее одной рукой, постучал еще громче, как вдруг дверь с силой отворилась, и я, державшийся за ручку, невольно сделал шаг вперед, не удержавшись на месте. Человек, открывший мне дверь, не посторонился и не отклонился, но, оказавшись почти вплотную ко мне, посмотрел мне в глаза страшно пристальным и слегка неподвижным дерзким взглядом, в котором было что-то мертвое. Я невольно вздрогнул и сделал шаг назад.
Передо мной стоял мужчина, который сначала показался мне такого же возраста, как я сам; однако я тут же разглядел, что это обманчивое впечатление, и, хотя он действительно очень молод, но кажется еще моложе из-за небольшого роста, стройной тонкой фигуры и почти мальчишеской веселой дерзости во взгляде. Прекрасные светлые волосы падали на его лоб крупно вьющимися прядями, темные глаза смотрели так же пристально. В этот момент сильный порыв ветра ворвался в полутемную комнату и откинул волосы от лица молодого человека; на его губах мелькнула веселая улыбка.
- Я пришел, чтобы передать вам приглашение на званый вечер, который состоится сегодня в пять часов в нашем доме. Я Джон Йорк, - сказал я спокойно, сделав над собой усилие и взяв себя в руки.
- Вот как! Джон Йорк! – повторил молодой хозяин, усмехаясь мне в лицо. В его молодом звонком голосе был какой-то стальной оттенок; вообще голос был резковат, несмотря на свою красоту.
Трудно было угадать его расположение ко мне, в его твердом и тяжеловатом взгляде была все та же вольная веселость, казалось, очень искренняя, чуть не дикая. Да и вообще в его взгляде было что-то чересчур свободное и откровенное, не признающее никаких границ. Всё это я сразу же почувствовал, глядя в его молодое лицо.
Тем временем на улице явно собиралась гроза. Стало совсем темно, карие глаза моего собеседника блестели в темноте, и, казалось, в комнату успел наползти синий туман с полей. Хозяин наконец отошел в сторону и уселся на стул в свободной позе, рядом со столом, на котором я не без досады заметил свою вчерашнюю «Д».
- Проходи, – сказал он небрежно, но с таким же пристальным взглядом. Это, видимо, был его обычный взгляд.
Я прошел в комнату и, закрыв за собой дверь, встал на месте, не спуская глаз с хозяина.
- Переждем грозу, не правда ли? – спросил он, слегка улыбнувшись мне, но тут же добавил, не дожидаясь ответа. – Холодно, - и он передернул плечами, видимо насмехаясь над моей дрожью.
Хозяин встал с места и принялся разжигать камин, непринужденно напевая своим красивым верным голосом детскую песенку со словами: «Маленький Джон сбежал из дома…» Я еще сдерживался и довольно спокойно трясся возле дверей.
- Да отойди от дверей, там больше сквозит, - слегка повышенным голосом сказал между делом хозяин и продолжил петь о том, как маленький Джон залез в заброшенный дом, где его дальше по тексту должны были схватить разбойники. Но у меня не хватило терпения дослушать веселую песенку.
- Я передал всё, что нужно. До свиданья, - резко сказал я, вспылив, и хотел было сейчас же выйти из дома, чтобы не наделать глупостей, как вдруг опять услышал наверху какое-то движение.
Я не ошибся – это были те же шаги.
Через несколько секунд шаги были уже слышны в другой комнате первого этажа – видимо, кто-то там спускался с лестницы. Дверь в ту комнату была отворена, и я лихорадочно вгляделся в ее сумрак. И, действительно, скоро в полутьме второй комнаты мелькнул какой-то силуэт; сначала я увидел белое платье, а потом почти такое же бледное лицо девочки лет четырнадцати; она небрежно повернула голову в нашу сторону, так же спокойно отвернулась и, не останавливаясь, прошла мимо, наверно, в другие комнаты. Едва опомнившись, я наконец посмотрел на хозяина. Он стоял возле камина лицом ко мне и пристально, серьезно смотрел на меня твердым холодным взглядом.
- Вы оставляете ребенка одного в этом скверном доме и даже не запираете на ключ?! – воскликнул я, не сдержавшись.
Хозяин улыбнулся и промолчал. Я ничего больше не мог бы сделать, как ни хотел, и поэтому с досадой развернулся и вышел на улицу. Холодный ветер бросил мне в лицо крупные капли дождя. Я шел, дрожа от холода и бешенства, и почти не заметил, как дошел до дома, насквозь промокший.

Я немного простыл во время своего путешествия обратно, и теперь меня слегка лихорадило. Мать заставила меня лежать в постели и всё утро поила горячим чаем; сестренка тихо возилась в углу моей комнаты с куклами, не желая оставить меня одного и в то же время боясь меня потревожить. Я слышал, как она тихонько шептала своим куклам: «(Наставительно) Тише, Джонни болеет. – (удивленно) Болеет? – (внушительно) Да! – (с сожалением) А как же он заболел? – (со вздохом) Совсем не слушается родителей… Вчера весь день мок под дождем…». Наконец она осторожно взглядывала на меня тоскливым взглядом и жалостливо шептала, видимо, уже сама себе: «Бедный Джонни…»
А я не мог отвязаться от какого-то болезненного тоскливого чувства. Лихорадка не проходила даром; нервы мои расстроились, в голове немного звенело, и какие-то мучительные мысли и чувства сменялись друг за другом. Я тысячу раз невольно вспоминал свое вчерашнее посещение загадочного дома, снова переживал все оттенки своих чувств, но больше всего меня занимал и мучил ребенок: та небольшая фигурка, что проскользнула в сумеречной комнате, как призрак. И, странное дело, я никак не мог отвязаться от одного ощущения: мне всё казалось, что я видел не ребенка, а взрослую девушку, всё мое сердце, порывисто стуча, говорило мне об этом. Я силился припомнить все подробности, и наконец догадался.
«Детская фигура, недетское лицо!!» Энни удивленно оглянулась, а я понял, что сказал это вслух, покраснел и улыбнулся.
- Джонни, тебе плохо?! – со страхом спросила сестренка.
- Нет, Энни, все в порядке. Играй.
«(Испуганно) Что это с Джонни? Он умирает?! – (Успокаивающе и с моими интонациями) Нет, всё в порядке, он просто играет».
Да, это была девушка, у ребенка не могло быть такое лицо! Я смутно припоминал резкие, красивые черты и спокойный, совсем взрослый взгляд, равнодушно устремленный на меня так, как если бы вместо меня была белая стена. Чересчур миниатюрная фигурка девушки сбила меня с толку, да мне и не надо было слишком многого, чтобы ошибиться, всего одно мгновение глядя на этот маленький силуэт. «Понятно, почему он улыбнулся. А я дурак», - с досадой проговорил я про себя и быстро оглянулся на сестренку: нет, на этот раз точно про себя. «Но кто они такие? И кто она ему? Сестра? Жена?» Я припомнил еще раз их обоих, и мне показалось странным, что они так похожи друг на друга телосложением: оба маленькие, тонкие, похожие скорее на детей, чем на взрослых. Черты лица девушки я рассмотрел очень плохо, но мне и в них показалось что-то похожее на того молодого человека. «Сестра! - решил я и почувствовал какую-то страшную легкость на сердце, тут же обозвав себя дураком. – Вполне может быть, что жена, маленький Джон», - заключил я, издеваясь над самим собой, и очень зря, потому что вспомнил вчерашнюю песенку молодого хозяина и, наверно, побледнел от бешенства. «Он оставляет дом открытым, в него может войти, кто угодно… я… как он может оставлять так свою жену… или сестру… он даже ничего не сказал мне о моем первом посещении, - напряженно думал я. – И какой неприятный у него взгляд! И почему она не ответила мне тогда?» Я мучился вопросами, на которые не было ответов; я знал только то, что ни за что не смогу теперь оставить всё это как есть, забыть и жить, как прежде, не думая больше об этом доме и… об этой девушке. Я тысячу раз подряд вспоминал ее взгляд, которым было невозможно посмотреть на человека, тем более незнакомого, тем более пялящегося на нее, как идиот…

Едва поправившись, я не смог придумать ничего лучшего, как опять пойти к тому дому. Было очень раннее утро, небо опять затянуло облаками, но на этот раз мутно-светлыми, пропускающими странный рассеянный свет. Туман был совсем легким, утренним.
Я шел, и мои мысли терялись вместе с очертаниями нашего дома; я столько передумал раньше, что теперь решительно не знал, что делать. Я не знал и то, зачем я иду и что я буду делать там, рядом с этим домом. Но, наконец добравшись до места и бессмысленно пытливым взглядом разглядывая дом, я вдруг заметил, что входная дверь открыта. Я подошел немного ближе и прислушался; внутри кто-то ходил, и мне показалось, что я узнал шаги – та же легкая, спокойная походка. В голове у меня помутилось, сердце бешено застучало, и я, почти не осознавая, что делаю, решительно шагнул к двери так, как самоубийцы шагают с моста. В темную комнату лился бледный свет из двери и не закрытого ставнями окна, у которого стоял ребенок, спиной ко мне. Это был ребенок, девочка, та самая, которую я видел вчера, в том же белом платье. Всё это промелькнуло в моей голове за одно мгновение, и чувство разочарования сдавило мне грудь, но тут девочка, видимо, как-то заметила мое присутствие, быстро оглянулась… и я увидел девушку, о которой столько мечтал. Те же резкие, красивые черты, большие черные глаза, четкие брови, пухлые очень алые и прекрасно очерченные губы, темно-каштановые волосы, очень пышные и густые, буйные, видимо с трудом забранные кверху. Первый ее взгляд, ничуть не испуганный и не удивленный, как будто прожег меня насквозь; я никогда не видел такого горячего, выразительного взгляда; точно она любила или ненавидела меня до безумия. Превращение ребенка в девушку и этот взгляд сделали то, что я совершенно растерялся и смотрел, почти не понимая, где нахожусь. Девушка несколько секунд разглядывала меня прежним взглядом, как вдруг в другой комнате послышались чьи-то шаги; и тут случилось что-то невероятное: взгляд ее тут же как будто потух и сделался совсем таким, как в первый раз; она смотрела как будто мимо меня, спокойно и равнодушно; так же спокойно и неторопливо она опустила глаза и продолжала стоять у окна, не шелохнувшись. В комнату вошел уже знакомый мне молодой человек и с первого взгляда так и впился в меня глазами, глядя тем же пристальным дерзким взглядом.
- Что ты здесь делаешь? – спросил он быстро в своем обычном стиле: энергично и спокойно – и ни разу не взглянув на девушку, застывшую у окна, как будто ее вовсе не было в комнате.
Я не мог отвечать. Дыхание у меня пресеклось. Я с трудом перевел дыхание, молча развернулся и вышел из дома. Я шел, всё еще не в силах прийти в себя. Я все еще чувствовал на себе этот взгляд огромных черных глаз… или синих?… у меня как-то всё плыло в голове, я старался думать о чем-то, но ничего не выходило. Я дошел до дома, как в бреду, так что напугал мать, которая еще долго пеняла мне, что я вышел из дому больной, и опять поила меня горячим чаем. Жалобный взгляд сестренки мелькнул перед моими глазами, не задерживаясь в памяти; все куда-то плыло, всё вокруг было как будто не таким, не то, и я сам был не тот… что-то сильное, захватывающее и больное пробивалось через все другие чувства и подавляло их собой.

Я пришел сюда только на следующий день, еле убедив мать, что мне необходима прогулка и что на этот раз я вполне здоров. Подходя к дому, я увидел всадника, отъезжающего от дома. Это был он, молодой хозяин. Я не могу описать, что сделалось со мной в ту минуту. Вся кровь, казалось, бросилась мне в голову. «Она здесь… она одна…», - бесконечно повторял я, ловя себя на этих словах, снова забывая и снова повторяя. Я всё же не мог решиться войти в дом; это казалось мне святотатством. Теперь, когда я знал о незащищенности этого странного и до боли дорогого мне существа, полуженщины, полуребенка, я не мог бы позволить себе даже постучаться к ней. Я забрался на лестницу полуразвалившейся деревянной пристройки, откуда были хорошо видны окна второго этажа, и стал ждать… неизвестно чего. Может быть, я надеялся, что она подойдет к окну, но вряд ли отдавал себе в этом отчет. Я просто смотрел на окна дома и думал о ней. Не знаю, сколько я так просидел, но наконец заметил, что стало темнеть. Густой синий туман стелился над потемневшим полем, я почувствовал холод и невольно передернул плечами. Тут только я начал что-то понимать, и мне показалось странным, что в доме не зажигается свет, хотя в комнатах должно быть уже довольно темно. Но тут что-то как будто промелькнуло в окне второго этажа, и я весь вздрогнул, узнав в нечетком образе ее лицо и фигуру. Она не заметила меня, да она, кажется, не заметила бы меня, даже если б я стоял прямо под окном; нечеловечески спокойным и будто обреченным взглядом она смотрела вдаль на темнеющие поля. Поле, бесконечное поле, сумерки и туман… эту картину она должна была видеть каждый день… неужели она никогда не выходила из этого ужасного дома?! Я смотрел, боясь перевести дыхание. Она простояла у окна еще с минуту и, спокойно отвернувшись, скрылась в темноте комнаты. Не знаю, что со мной делалось; но я как будто пережил страшную муку в ту минуту, когда она смотрела на поля, и, как только она отошла, я почувствовал, как слезы побежали у меня по лицу, я схватился за голову и забылся. Может быть, я спал, может, бредил, но я страшно мучился. Я как будто опять чувствовал ее взгляд, слышал ее шаги, каждую минуту, каждую секунду, видел ее хрупкие, точно неразвитые детские плечи, ее маленькую детскую ручку, и при каждом воспоминании все внутри меня горело и болело от тоски…

Я очнулся только на рассвете, почувствовал ужасную боль во всем теле из-за неудобной позы, в которой я сидел, глаза ослепило восходящее солнце, заливающее поля бледным утренним светом. В голове был страшный хаос, в котором я мучительно и безуспешно пытался разобраться. Я спустился с лестницы и посмотрел на дом, на ту самую дверь, в которую я недавно входил, и меня как будто всего пронзило болью. Я не мог больше терпеть. Солнце мешало мне смотреть, и я плохо понимал, куда иду. Я почти не помнил себя, когда толкнул дверь и увидел ее.
Она сидела на стуле, возле стола, руки ее спокойно лежали на коленях, соединенные вместе, спокойный взгляд был устремлен куда-то вниз. Она посмотрела на меня без всякого удивления и не отводила взгляда, так, как будто думала о чем-то своем и ничего от меня не ждала. Вся кровь бросилась мне в голову, я быстро подошел к ней и, встав рядом с ней на колени, начал много и долго говорить, горячо, быстро, путаясь и сбиваясь; я почти не помню, что говорил ей – о том, о чем думал всю эту ночь? О ее глазах, руке, ее платье?… Она спокойно смотрела на меня по-детски изучающим взглядом, как будто видела что-то новое и любопытное. Я наконец оборвался на полуслове и, с мучением вглядевшись в ее спокойное лицо, опустил глаза. Наступило молчание. Она неспешно встала и обычной неторопливой походкой пошла к лестнице. Я понял, что она уходит насовсем, что я больше никогда ее не увижу, и я быстро вскочил на ноги и загородил ей дорогу. Она остановилась и посмотрела на меня по-прежнему спокойно, но теперь с каким-то серьезным оттенком во взгляде. Я не собирался ее пропускать, и она это поняла.
- Пойдем, - сказала она, задерживая на мне взгляд, манящий за собой, и пошла в другую комнату.
Ее голос как будто оглушил меня: густой, довольно низкий и до невозможности нежный. Казалось, я пришел сюда только для того, чтобы услышать эти звуки. Она уходила в ту самую комнату, в которой я увидел ее впервые, я пошел за ней. На середине комнаты она приостановилась, затем подошла к окну. Комната была длинной и почти пустой, напротив единственного высокого окна висело большое зеркало до пола. Я смотрел на нее, не смея пошевелиться.
- Мне всё снятся поля, - сказала она, по-прежнему смотря в окно, спокойным и ровным голосом. – Мне никогда не снится ничего, что было до того. А всё поля, поля… вот эти… - и она сделала неторопливый жест рукой в сторону окна.
Она как будто знала всё, что я хотел спросить у нее, и отвечала на мои невысказанные вопросы.
- Времени нет, всё время для него, - добавила она и обернулась лицом ко мне. – Времени нет, но времени много; и я считаю шаги и вздохи, как стучит у него сердце.
Я как-то понял, что она говорит о молодом хозяине дома, и вдруг спросил, не сдержав своей боли:
- Вы любите его?
Она посмотрела мне в глаза своими огромными черными глазами, и в ее взгляде вдруг промелькнула такая невыносимая, тяжелая мука, что мое сердце как будто полоснули ножом. Она медленно подошла ко мне и, взяв меня за руку, сказала:
- А ты любишь меня? Нет, - добавила она тут же, не дожидаясь ответа. – Меня нет. Ты не можешь любить ничто. Посмотри на меня, посмотри мне в лицо, - говорила она, с пристальным вниманием глядя мне в глаза и с совершенно неожиданной силой сжимая своей маленькой ручкой мою руку. – Меня нет.
И, странно, как будто что-то помутилось у меня в голове. Мне показалось, что я во сне, что девушка, которая стоит передо мной, давно мертва, я увидел это в ее глазах, и ее рука обожгла мою руку холодом.
- Смотри, - сказала она и указала рукой на зеркало.
В нем отражалось рассеянное пятно света, падающее из окна на пол; нас там не было; мы не отражались в нем. Всё внутри меня похолодело, когда я увидел это. Она выпустила мою руку и вышла из комнаты. Когда я опомнился, ее уже не было. Еле передвигая ногами, я вышел из дома и пошел по полю, не разбирая дороги. Не знаю, сколько времени прошло, но я вдруг остановился и истерически захохотал. «Зеркало, зеркало!» - повторял я, не в силах остановить припадок смеха; мне было ужасно весело. В зеркале не было отражения? Да откуда же оно будет, если мы стояли в другой стороне?! Я вошел домой с лихорадочным румянцем на щеках и дикой улыбкой. Родные, потерявшие меня еще вчера вечером и не находившие себе места от страха за меня, бросились меня обнимать и расспрашивать. Я помню, с матерью тогда случилась сильная истерика.

Я вышел тайком от них и уже стоял у проклятого дома. Я чувствовал себя очень больным и слабым, получасовая ходьба отняла у меня последние силы. Я стоял и сумасшедшим взглядом смотрел на дом, когда вдруг заметил, что одно окно на первом этаже не задернуто шторами. Я подошел к нему и остановился, не веря своим глазам.
В комнате стояли они, они оба. Молодой человек стоял спиной ко мне, девушка лицом, рядом с ним; ее маленькая правая ручка лежала на его правом узком плече. Они о чем-то говорили.
Но как она смотрела! Ее взгляд, неподвижно устремленный на него, был по-прежнему спокоен, но, казалось, глядя в его лицо, она без всякого труда читает все его мысли, знает его чувства и отражает их в своем сознании. Я никогда не видел такого взгляда.
Она вдруг заметила меня, равнодушно на меня посмотрела, убрала руку с плеча молодого человека и, сказав ему что-то, неторопливо вышла из комнаты. Молодой человек быстро оглянулся и, без удивления взглянув на меня, вышел из дома; он шел ко мне.
- В какой стороне живешь? – спросил он, подойдя ко мне, пристально глядя на меня с той вольной веселостью, с которой встретил впервые.
Я кивнул головой в сторону своего дома, и молодой человек неспешно пошел в этом направлении.
- Я тебя провожу, прогуляемся, - добавил он, усмехнувшись.
Я шел за ним и не мог бы не идти, как не мог бы отвести от него глаз. В его диком холодном взгляде с мертвым оттенком, в стальном резком голосе было что-то сильное и прекрасное, притягивающее и отталкивающее одновременно. Теперь, когда свободный ветер обдувал его лицо, играя чудесными светлыми волосами, а он шел по желтой траве, небрежно засунув руки в карманы брюк и спокойным, веселым взглядом смотрел вдаль на исчезающие в тумане поля – теперь он был почему-то особенно красив, какой-то необъяснимой, но покоряющей красотой.
- Том, - сказал он весело и непосредственно после недолгого молчания, не оборачиваясь ко мне и не приостановившись.
По тону, которым он это говорил, слегка снисходительному, я понял, что он называет мне свое имя. Это как будто вдруг пробудило меня, и я, наверно, побледнел от внезапных чувств, которые вдруг обрушились на меня с неимоверной силой. Я вспомнил ее, и я готов был убить его за нее, я с силой сжал кулаки, чтобы сдержаться, но я молчал, потому что молчал он. Он спокойно смотрел вдаль, в глазах его отражался ветер, он не замечал меня. Но, хотя мы ничего не говорили друг другу, мне казалось, что я начинал понимать всё, что хотел узнать, и всё, что он мог мне рассказать – понимал все яснее и яснее, глядя на его прекрасный профиль.
Том наконец остановился и взглянул на меня так, как будто ему больше нечего мне сказать.
- Приятно было познакомиться, и, право же, прекрасный ветер, - сказал он с игравшей в глазах дерзкой улыбкой, на секунду взглянув в поле веселым прощальным взглядом.
Он, может быть, так и ушел бы, но вдруг, посмотрев на меня, усмехнулся и, обняв меня за плечи одной рукой, так, как будто мы с ним приятели-мальчишки, и снова увлекая меня в сторону моего дома, заговорил с легкой улыбкой в голосе:
- Слушай, Джон: но ведь ты меня понимаешь? Выпроваживать тебя другими способами было бы… недружелюбно. Исчезни. Ты здесь не нужен, Джон. Я тебе советую с любовью, слушай и запоминай: никогда не сбегай из дома. За дверью темно и холодно. Понял меня, Джон? Прощай.
Том снова усмехнулся и, в последний раз мимолетно взглянув на меня своим диким взглядом, развернулся и пошел обратно, к тому дому.
Я вернулся домой, едва помня себя. Понимание спустилось на мое сердце тяжелым, удушливым грузом. Я поднялся к себе и сел на кровати, обхватив себя руками и бессмысленно уставившись в пол.
- Джонни! – услышал я звонкий голос и вздрогнул; в приоткрытую дверь заглядывала моя сестренка; она, видимо, только что встала, быстрей побежала повидаться со мной, и теперь радостно сверкала глазками.
Я хотел ей улыбнуться, он не смог; я почувствовал, что меня всего трясет, как в лихорадке. Энни заметила мое самочувствие и, в одну секунду погрустнев, подошла ко мне и погладила мою руку, приговаривая:
- Бедный Джонни, опять не слушался маму и заболел. Бедный Джонни…