Марионетки и кукловоды. Глава-1

РОМАН ПЕЧАТАЛСЯ В ЖУРНАЛЕ «ПОЛЫМЯ» (БЕЛАРУСЬ) В 2004 Г.
ПО-РУССКИ ПУБЛИКУЕТСЯ ВПЕРВЫЕ

Глава 1

— Нет! Ну это ж невозможно больше терпеть! — вскричал главный режиссер, он же директор драмтеатра «Китеж» Аркадий Бабаевский. — Я прекращаю! Слышите, я прекращаю этот отвратительный фарс! Перерыв!
Он вскочил с кресла, повернулся к актерам спиной и зашагал к выходу. Но вдруг, точно подстреленный, остановился, обернулся к сцене и бросил:
— Пугач, жду вас через пять минут в своем кабинете. — И пошел, уже не озираясь.
Актеры начали шумно расходиться по гримерным, а упомянутый Пугач, молодой человек лет тридцати в облачении старосветского лакея, понурив голову, поплелся в сторону служебных помещений.
Вскоре в кабинете главного произошел следующий диалог.
— Скажите, Пугач, — говорил краснолицый толстяк Бабаевский, развалившись в мягком кресле. — Скажите по совести… Вам что, надоело у меня работать? — И с откровенной нелюбовью уставился на своего подчиненного.
Здесь надо сделать некоторые пояснения. Из всей труппы только к Сергею Пугачу обращался Аркадий Григорьевич на «вы». Это официальное обращение как бы держало его на надлежащей дистанции от нелюбимого актера, спесивый характер которого раздражал Бабаевского с первых же дней их сотрудничества. Как-то, года три назад, главный на репетиции сильно накричал на Пугача, выбранил, и тот прилюдно его осадил, попросив выбирать выражения и называть его на «вы». С той поры Бабаевский, который был запанибрата почти со всеми актерами, стал нарочито обращаться к парню на «вы» и при этом сделался непомерно требователен и придирчив к его служебным обязанностям. Пугач стал играть малозначительные, непрестижные и даже оскорбительные роли.
Потешно выглядела эта пара: тучный самоуверенный Бабаевский в кресле и неуклюжий, в причудливой стародавней одежде, худощавый, точно недокормленный Пугач. Впрочем, отметим, что до ролей второго-третьего плана Сергей дошел в основном по своей вине, несколько раз явившись на репетицию пьяным, а однажды сорвал и спектакль. После этого он три месяца находился вне штата, а затем был поставлен Бабаевским на роль безмолвного слуги Ивана. Прозябал он на таких Иванах и по сей день.
Пугач уже с год прилагал колоссальные усилия, чтобы найти себе место в другом театре, так как понимал, что житья ему здесь не будет. Но в столичные труппы было не пропихнуться, в провинцию же уезжать не хотелось. Он со студенческих лет был напуган рассказами русских классиков про злую участь провинциальных актеров. Надежды, однако, не терял, не прекращал поисков места под солнцем, а покамест вынужден был сносить издевательства Бабаевского, которого «терпеть ненавидел».
— Так я слушаю вас, — ядовито смотрел снизу вверх Аркадий Григорьевич на человека в облачении лакея. — Почему вы не желаете исполнять ваши служебные обязанности?
— Почему… желаю… — пробурчал исподлобья Сергей, теребя полы кафтана.
— Послушайте, Пугач, — досадливо поморщился режиссер, — вы нормальный человек или нет?
— А что такое? — насупился подчиненный.
— А то «такое», что я вас уволю к чертовой матери, если еще хоть раз полезете за рамки данной вам роли! Какого лешего вы в третьем действии прохаживались на заднем плане с умным видом, а после уселись в кресло и постукивали каблуками?!
Актер промолчал.
— Не вам ли позавчера было сказано стоять столбом… Слышите, стол-бом на задним плане, и не дергаться, не нарушать тишину, так как в этот момент длится пауза в ключевом монологе главной героини. — (Главную героиню играла тридцатилетняя Танька Заремба, сожительница Бабаевского.)
— Так зачем же человек на заднем плане, если он столбом стоит?
— Мол-чать! — гаркнул главный, привскочив с кресла. — Не рассуждать! — Он скомкал на столе какую-то бумагу и со злобой вытаращился на Пугача.
Тот дерзко (так показалось режиссеру) посмотрел на начальника.
— Работа актера — тоже творчество… — заметил он.
После этих слов Бабаевский почувствовал, как кровь хлынула в голову, и не на шутку перепугался, что его разобьет паралич. Недавно врач, его хороший приятель, ввиду полнокровия предупреждал его о возможных последствиях. Конечно, Аркадий Григорьевич ненавидел этого нахала Пугача, но не во вред же своему драгоценному здоровью!
Он как-то обмяк, опустился в кресло и осторожно, дабы не спровоцировать увеличение давления в мозговых сосудах, с тихим бесстрастием произнес:
— Ступайте, Пугач… Это последнее вам мое предупреждение.
Сергей, с едва уловимой кривой усмешкой, повернулся и потопал в своем несуразном кафтане лакея к выходу. Даже со спины он казался Бабаевскому слишком спесивым и гордым.
«У, рожа! — вновь проснулся не до конца обузданный гнев, но режиссер спохватился и начал себя усмирять: — Спокойно, только спокойно…» — Он приложил пальцы к сонной артерии, боязливо прислушиваясь к сердечным тактам, что понемногу редели и приходили в норму.
Еще не хватало ему тратить нервы по таким пустякам! В свои пятьдесят лет он только и почувствовал вкус к жизни, когда наконец бросил осточертевшую престарелую жену и сошелся с молодой белотелой Таней Зарембой. Поэтому здоровье теперь ой как понадобится. Тем более что ушел из семьи Аркадий Григорьевич нехорошо, со скандалом. И не в супруге тут дело: с этой психопаткой он давно, уже лет десять, как на ножах. А последние два года хоть вовсе домой не приходи — настолько замучила мелочными придирками, ревностью. Как женщина она давно ему неинтересна. А он творческий человек, между прочим! Ему нужны бодрость духа, порыв, страсть, если на то пошло. А иначе какой он к чертям режиссер! И вот тут подвернулась Заремба со своим пышным бюстом… У-ух! Прошел год их связи, а при одной мысли про эту часть тела дрожит он, пятидесятилетний глава семейства, словно юнец в пору полового созревания. Конечно, изменял он жене и прежде, изменял всегда. Не то чтобы очень часто, но были такие периоды жизни, свойственные каждой творческой личности, когда ну ничто не веселит, не влечет, когда все опротивело. Это настроение, этот накопившийся стресс режиссера, а затем и руководителя театра он снимал не рыбалкой, не водкой — женщинами. Благо охотниц хватало, только дай знак! Но делал это Аркадий Григорьевич без всяких признаков обожания, любви, предпочитая всему телесный аспект. Посему женщин (преимущественно актрис) выбирал молодых, горячих, чувственных до бесстыдства. С ними легко было сходиться, легко расставаться, легко снюхиваться вновь. Да и не требовали они ничего, кроме этой лихорадочной возни в его кабинете — в неурочные часы, а то и в перерывах репетиций, перед спектаклями. Ради жизненного тонуса. Чтобы спорилась работа и не покидало творческое вдохновение. Такую психологическую установку, такое оправдание своим похождениям много лет давал себе Бабаевский и потому избежал он укоров совести и в глаза жене и детям смотрел открыто и искренне. Детей он любил, жену терпел и этак рассчитывал дождаться почтенной, благообразной старости.
И надо же было такому случиться, что в пятьдесят лет съехал он с рельсов настолько, что, оставив четырехкомнатную уютную квартиру и двух сыновей-студентов, переселился к тридцатилетней актрисочке в жалкую однокомнатную конуру. Влюбился, старый черт! Влюбился по-настоящему, страстно, ревниво и цепко.
А начиналось все с того же банального тела! С того же бюста, с тех же ручек и ножек! Втрескался, вляпался, увяз по самую макушку… Стареешь, стареешь ты, брат Бабаевский. Сантиментов хочется тебе, дружище, ласки, тихих семейных вечеров с любимым человеком, поэтического интима… Не удовлетворяет уже тебя это суетливое ныряние под юбки, торопливое срывание одежд, это звериное наваливание всем своим грузом на миниатюрных Анжэл, на крутобедрых Наташек. Хочется, чтобы и по головке кто-то погладил, и приготовил что-нибудь вкусненькое, и галстук поправил перед работой, и… Короче, всего того хочется, чего уже давным-давно не додает ему законная супруга.
Так что ничего не оставалось Бабаевскому, как уйти из дому и сожительствовать со своей подчиненной. Парни подросли, рассуждал он год назад, на ноги поставлены, в институты устроены, да и деньгами он их не обидит… Но вышла оказия: прокляли его сыновья, отреклись от родного отца; да еще и в прессу этот скандал просочился. Тогда, в эйфории своего любовного увлечения, не слишком переживал из-за этого Аркадий Григорьевич. «Свинюки неблагодарные! Ну и шут с ними! — отмахивался он тогда от этой проблемы. — Погоди, попросят они у меня денег». Но не только денег не попросили неблагодарные его отпрыски, а и знать его не хотели и за год не позвонили ни разу. И Григорьевич им не звонил — не позволял гонор. Тем более что дошла молва, будто бы распространяют про него сыновья разные мерзкие сплетни, так возненавидели родного отца.
И вот, спустя год после разрыва с семейством, затревожился опальный его глава, не шутя задумался о своем будущем. Поневоле вставали нежелательные, нелицеприятные вопросы перед пятидесятилетним Аркадием Григорьевичем. Ничто не вечно под этим небом, и когда-нибудь (а возможно, и ждать-то недолго) состарится он, Бабаевский, одряхлеет. Потеряет он и должность директора драмтеатра, и режиссера. Выпрут его оттуда молодые и сильные. И уже как само собой разумеющееся представлялась ему страшная перспектива расставания с молодой и прелестной Татьяной. Ибо будет ей в его шестьдесят лет всего только сорок… На кой ляд ей немощный старикан?
Эта двадцатилетняя разница между ними неотвязно угнетала Аркадия Григорьевича. Кому, как не ему, знать, на чем зиждятся тесные взаимоотношения между мужчиной и женщиной. А тут, как на беду, уже в пятьдесят лет — непростительно рано! — началось резкое ослабление его мужской потенции. А пару раз так и вовсе выходили конфузы. Приходилось путано оправдываться усталостью, недомоганием. Это ему, Бабаевскому, про «геройства» которого в кулуарах театра ходят легенды!
И забеспокоился из-за этого Аркадий Григорьевич, запаниковал, по докторам бросился. Нынче хватает всяких частных сексологов. Успокоил один, прописал таблеток дорогих заграничных, посоветовал не переутомляться, не нервничать, снизить кровяное давление… Снизать давление! Да где ж ты его понизишь, проклятое, когда такие, как Пугач, его повышают и повышают. Тут либо увольняйся, либо помирай стоя. И отступать некуда, в старую семью не примут. С ужасом, все чаще и чаще, представлялась Бабаевскому его недалекая, немощная и плаксивая, старость. Напористо рисовало живое режиссерское воображение грязную комнатку и высохшего старика, что сидит у окна, бесцельно уставив остекленелые глаза на улицу. А то вставал перед мысленным взором инвалидный дом на Дражне (Аркадий Григорьевич как-то устраивал там благотворительный спектакль). Эти пропахшие мочой, медикаментами и манной кашей коридоры, эта казенная мебель, эта живая могила… Эх, доля его горемычная. Бросит, непременно бросит его красавица Заремба, сойдется с каким-нибудь плечистым кобелем, или найдет себе нового режиссера-сожителя. И поневоле овладевала им затаенная злоба на Татьяну за ее молодость, за ее бесстыдно красивое тело, за то, что живет она с Бабаевским ради карьеры.
Но ничего, он еще поборется! Только нужно себя беречь, только принять таблетку…
Воровато оглядевшись, Бабаевский налил из графина воды, выудил из верхнего ящика стола синюю пачку, достал розовую капсулу, положил в рот и проглотил, запив водою. Пачку тут же спрятал в ящик и замкнул на два оборота ключа.
Это был какой-то замысловатый препарат по омоложению организма и увеличению половой активности. По словам доктора, эти капсулы делают из мужчины тигра. Принимал их Бабаевский пятый день, но с тревогой отметил, что не только он тигром не стал, но и простым серым волком не сделался. Успокаивал себя тем, что прошел малый срок от начала приема, что лекарства, даже самые действенные, не могут давать моментального эффекта. Но потаенная тревога, боязнь оказаться несостоятельным и быть отвергнутым, прочно сидела в сознании и последний месяц мучительно отравляла жизнь.