ТОМ ВТОРОЙ
=============
=============
ЧАСТЬ IV
НЕСЛУЧАЙНЫЕ СОВПАДЕНИЯ
=======================
Глава первая
DEJА VU
Экскурсионный автобус свернул с главной магистрали, и менторский голос нашей Сушеной сливы повторил на трех языках сведения о замке Лидз, построенном посередине озера. Это — по преданию — заколдованное озеро, было переименовано в Лебединое жителями окрестных деревень, так как на нем разводили лебедей еще в средние века. Объяснив, что черные лебеди более редкие, чем белые, и более агрессивные, Слива убедительно попросила их не кормить — не обращать внимания, когда целыми стаями лебеди разгуливают по аллеям парка, ища подачек.
Сбор около автобуса был назначен в четыре вечера — через пять часов. Уже было одиннадцать утра. Оказывается, путь от Лондона до Лидза занял более двух часов, которые я не заметила, погрузившись в свои воспоминания о «Жизни После Жизни».
Получив входной билет в замок вместе с пропуском в парк и сады, я отделилась от группы туристов и пошла вокруг парка по направлению к замку, видневшемуся вдали над плавными холмами. Аллея, посыпанная белым песком и испещренная птичьим пометом, шла между ручьями и островками экзотических цветов. Несколько синих и белых павлинов перешли мне дорогу. Один распустил от удивления хвост, преградив путь. Видимо, сюда туристы не ходили. Сквозь редкие деревья я заметила нашу группу во главе с трехъязычной Сливой уже далеко впереди — на центральной парадной аллее, ведущей к воротам замка. Лебединое озеро, о котором написала мне в завещании Кларина, закрывали холмы. Я решила переждать и пойти в замок одна, без экскурсии, когда наша группа перейдет к осмотру парка.
Присев на корточки перед утиным прудом, где царствовали белые и синие павлины, я принялась кормить собравшихся вокруг меня неуклюжих родственников семейства лебединых остатками сушек из пакета. Утки крякали и толкали друг друга...
Сушки вскоре кончились, и утки, потеряв ко мне интерес, уплыли на другой берег пруда, где было несметное количество разноцветных перьев. Невзрачная белая пава и ее роскошный партнер — синий павлин — остались рядом со мной на траве. Я разделила с ними бутерброд с сыром, который еще остался у меня в сумке.
Вспомнилось наше с Клариной озеро с плакучей ивой. Я представила себе Кларину здесь, в Лидзе, тринадцать лет назад. Тоже одну, тоже отделившуюся от группы туристов и погруженную в себя — в свои невеселые думы. Вспомнились ее слова из завещания, что здесь, в замке Лидз, ей было необыкновенно хорошо, что она была одна, но не была одинока. Здесь, в птичьем царстве, среди цветов и прозрачных ручьев, она была наедине с самой собой, свободной от той части себя, которая нестерпимо ныла и не давала покоя, — части, принадлежащей Дэрону и не принадлежащей ей. Я представила, как Кларина улыбалась на этом самом месте, глядя на павлинов, и примерила к седой Кларине улыбку из моего детства — улыбку воспитательницы в желтой косынке...
Портрет не получился. За годы моей жизни образ Улыбки, потеряв конкретные черты после многократных поправок моей памяти, превратился в искрящееся создание, обрамленное солнечной дымкой подсолнухов и золотистых волос. Воображение мое со временем переправило Улыбку в сказочную фею, приходящую ко мне в грустные минуты и озаряющую меня ласковым взглядом.
Соединить этих двух Кларин — перекинуть мостик от лучезарной Улыбки к поседевшей от горя Олд леди с застывшими глазами — оказалось не под силу. Я перевела взгляд на парочку павлинов, прижавшихся друг к другу. Самец — с переливающимися перламутром синими перьями — и блеклая белая самка, казалось, были птицами разных пород. Между ними лежала такая же пропасть, как и между двумя Кларинами — молодой и сегодняшней, которые виделись мне двумя разными созданиями.
Улыбку, у которой утонула дочка в праздник Нептуна, и Кларину, исчезнувшую несколько недель назад из «Жизни После Жизни», разделяло не более двадцати пяти лет. Но между ними, казалось, пролегла больше, чем одна жизнь. Что пережитое за это время могло так неузнаваемо переписать портрет ее души? Какая тайна, какие события в сердце Кларины превратили ее в ту спящую на поляне фигурку, сжавшуюся в комок посреди начерченного ею круга, где она была вне боли и вне себя?
И, наконец, что сделало эту Попрошайку любви с окаменевшей зеленью глаз такой необходимой мне сейчас? А главное, почему ее судьба и ее потеря были для меня важнее моего собственного неизбежного приближения к себе? Или я лишь отдаляла момент столкновения «лицом к лицу» с самой собой, погружаясь в чужую жизнь, избегая тем самым очной ставки с собственной памятью? Почему жизнь и судьба Кларины казались мне настолько важными, что само пребывание там, где когда-то была она, успокаивало и вселяло надежду, что она не потеряна для меня безвозвратно? Глядя на уток, родителей которых здесь же когда-то кормила хлебом моя Кларина, было легче верить, что где-то есть еще в этом мире человек, который искренне может спросить меня: «Как ты?» И спросить это так, как спрашивают своих или самого себя.
Я достала из сумки завещание Кларины, нашла строчки, где она просила меня съездить в Лидз и решительно направилась по направлению к видневшемуся вдали замку.
Аллея вывела меня к глубокому рву, огибающему замок, судя по карте, с одной стороны. С другой его обрамляло озеро. Я пошла вдоль рва к воротам. Небольшой мост через ров находился над дамбой. Потрескавшееся дно по другую сторону моста было затоплено лужами с мутной водой, где плавало множество белых перьев. Видимо, ров соединялся с Лебединым озером.
Миновав мост, я дошла до ворот замка и оглянулась на полуразрушенную арку надо рвом — мне хотелось убедиться, что за мной не следует очередная группа туристов. На мосту стояло несколько человек. Перевесившись через перила, они фотографировали старинную дамбу и потайной вход у ее основания, ведущий в подземелье.
Я окинула взглядом холмы и парк: «Слева должно быть озеро с лебедями и подземный грот с лабиринтами и скользкими ступенями», — подумала я и остолбенела. Ведь я здесь никогда не была, и плана замка не изучала. Этот вид на поляны вокруг арки надо рвом был знаком, словно я любовалась им много дней подряд. Я пошла дальше, напомнив себе, что дежавю — частое явление, да и многие замки похожи друг на друга. Однако навязчивая мысль, что эта дорога от арки до ворот разделяла мой замкнутый мирок и мир, навсегда покинутый мною когда-то по чужой воле, не оставляла меня до самого входа в замок.
Уже у массивных деревянных дверей я вспомнила, что такой же точно ров виделся мне в снах о средневековой красавице во время пребывания в стенах «Жизни После Жизни». Ее глазами я смотрела на эту условную границу своей добровольной несвободы. Потому что, разглядывая в снах пересохшее дно рва, наливалась ее тоской, понимая: если и поднимется чугунная решетка под аркой моста, я не перешагну за ее порог. Будучи пленницей собственного сердца, черноволосая героиня моих сновидений вырыла себе собственный ров, отделивший ее от мира, не соорудив через него ни моста, ни дамбы. Путь через него лежал внутри нее, пересечь его без крыльев было нельзя, разве что уничтожив в себе главное — любовь к ее сумрачному рыцарю. Пасмурному воину, который часто отсутствовал, исчезая за пределами замка в мире, который она не знала. Словно побежденный, ссутулившись на коне, возвращался угрюмый воин после завоеваний очередных дальних земель. Повергнутым он себя ощущал потому, что за стенами замка его ждала та, перед которой он был бессилен, — спрятанная от мира молодая его жена. Добровольная узница собственного сердца, за которой, становясь ею во многих снах, я наблюдала и со стороны, пока моя память отсутствовала, а я пребывала в зоне блуждающего времени...
В вестибюле замка толпилась группа японских туристов. Я решила переждать — хотелось побродить одной. Выйдя во двор, я уже не удивилась, что, как и ожидала, за поворотом было озеро и узкая тропинка около самого берега. Я медленно побрела вдоль стены, не поднимая головы, зная, что газон между стеной замка и берегом будет сужаться и, сделав полукруг, выведет на небольшую поляну, откуда откроется вид на двойную арку над озером под стеной второго флигеля замка, и что там будет вход в подземелье. Именно оттуда вывели приговоренную к казни узницу в белой рубахе в моем первом сне. По этой тропе она прошла дважды: сначала до рва, по ее просьбе, чтобы проститься с жизнью позади него, потом — обратно вдоль стены, считая каждый шаг и не отрывая взгляда от своего отражения, скользившего рядом по воде, как и мое сейчас.
Этот сон не о моей жизни всплыл в памяти так ярко, словно это меня вели на казнь. Я косилась на отражение в спокойной воде. Как назло, нарядилась в белый пиджак, а от этого воспоминание из сна о белой рубахе, путавшейся под ногами, усилилось. Я перевела взгляд на облака и стала вспоминать слова Кларины о ее посещении замка тринадцать лет назад.
Олд леди часто вспоминала этот день в Лидзе и всегда с улыбкой на лице. Говорила, что там поняла: вдвоем со своим Дэроном она была одна, и одной ей было менее одиноко, и еще говорила, что в озере Лидз она не увидела собственного отражения, когда заглянула в воду у конца тропки, возле стены замка. Сказала, что там ее это не удивило, потому что озеро, как ей объяснил один местный уродец, было, по преданию, магическим. В нем, якобы, видимое не видно, а ночное сияние этого озера залечивает душевную боль. Кларина часто повторяла, что я должна поехать туда именно потому, что там забываешься, словно освобождаешься от себя, печаль тает, так как ей деваться некуда, ведь тебя больше нет.
Ничего подобного я не почувствовала. Дойдя до конца тропинки, я остановилась у самого края каменного поребрика. Вода была вровень с землей и грозила выплеснуться через край, стоит земле неосторожно вздохнуть. Передо мной были две знакомые из снов арки. Не хватало только из них выплыть лебедю и перевернуться. Я не стала испытывать судьбу и направилась к небольшой двери в стене. Во сне вход в подземелье был там же, напротив пня. К счастью, пня, служившего плахой, я не нашла. Зато муравьи уже торопились забраться в мои босоножки. Дверь оказалась приоткрытой. На меня дохнуло сыростью подземелья. Я вспомнила из снов, что влево ступени шли вниз, а вправо винтовая лестница вела в башню и выводила на первый этаж замка в огромную залу с гобеленами и широкой парадной лестницей.
«Если и это окажется так, то я, несомненно, оказалась в том самом замке, который мне снился. Я там, где провела много лет Сурада, писавшая стихи», — произнесла я вслух, чтобы убедиться, что это не очередной сон.
Спускаясь по тусклой винтовой лестнице, все еще не веря своим глазам, я вспомнила и другие подробности из снов: вид из окон галереи вокруг внутреннего двора с небольшим фонтаном в виде бокала. В этот двор вели четыре огромные двери из круговой галереи с факелами. Возле каждой был камин, а в углу — часовня с узкими окнами от пола до потолка.
«Если я найду и эти двери, то сомнений нет!» — мысленно воскликнула я, запыхавшись от подъема по крутой винтовой лестнице. Ступени не были отреставрированы. Видимо, этим входом не пользовались ни туристы, ни администрация замка. Я открыла небольшую дверь и оказалась в углу огромной залы. Спиной ко мне стоял охранник. Я подошла к нему и буквально выпалила:
— У вас здесь есть внутренний двор, покажите мне его, там должен быть фонтан, как рюмка!
Охранник изумленно посмотрел на меня, и тут же перевел взгляд на мою юбку. Я последовала за ним взглядом и удивилась еще больше, чем он. Правой рукой я, оказывается, машинально приподымала подол мини-юбки, как приподымают подол длинного платья. Очевидно, я настолько вошла в роль снившейся мне ранее средневековой красавицы, что вообразила себя в одежде той эпохи.
Я извинилась перед охранником, указав взглядом на служебный вход за спиной; он неохотно принял мое приглашение посмотреть в более пристойное место, чем на мое нижнее белье. На двери висела убедительная табличка «Private». Охранник повел меня по галерее. Я поинтересовалась, когда именно заменили каменные плиты (увиденные мною в снах) на скользкий современный паркет. Охранник подозрительно оглянулся на мои колени и, погладив свою лысину, сообщил: «Точно до моего поступления на службу двадцать лет назад».
Я усмехнулась: «Видимо, тогда же, когда наклеили обои в цветочек на пасмурные каменные стены с трещинами» .
Пока мы шли, я говорила ему заранее, за несколько шагов, что будет за поворотом. Я ошиблась лишь на один камин возле четырех огромных дверей. На его месте стоял стол с брошюрами для туристов и с открытками замка во всех ракурсах, даже сверху. Охранник пожаловался, что я его напрасно прошу показать двор, так как знаю замок не хуже него. Но он отказался открыть засов на огромной двери, и мне удалось посмотреть на фонтан-рюмку через окно галереи. Узкие окна были там же, где и во сне, рядом с часовней. Я поблагодарила моего «экскурсовода» и направилась к крохотному иконостасу в углу залы.
Опустившись на колено перед Богом впервые в жизни, я опустила голову на протершийся бордовый бархат скамейки передо мной. В часовне стояли две скамейки— одна позади другой. В моих снах была лишь одна. Закрыв глаза, я вспомнила все сны сразу, — пронеслась по ним одним всхлипом и стала молиться, чтобы не расплакаться. О чем, еще не знала. Но подобное путешествие по этим местам — сначала в снах другой женщины, а теперь наяву и лично — подавило во мне последние сомнения в существовании иного мира. Мира не выдуманного, а существующего. Мира, который снился мне столько раз и где я бывала в те времена, когда еще не родилась, через естество кого-то другого.
В этот миг мне не казалось странной моя поза — на колене, припав щекой к бархатной скамейке. Когда-то эта прохудившаяся ткань впитывала слезы Сурады, теперь — мои. Этот же холодный камень пола слушал ее вздохи, и, как заверял меня Падре Драпе, кто-то рядом, в невидимом мире слышал каждую жалобу ее сердца. Может быть, меня в этот миг ясно слышали мои Рома и Коля — мои мальчишки, обратившиеся в прозрачных жителей неба...
Меня охватили покой и тишина. Казалось, в мире выключили звук. Шаги позади меня и японский язык прошедших мимо часовни туристов донеслись издалека, словно эхо из другого века. Время милостиво унеслось назад. Здесь на каменном полу часовни еще ничего не случилось. Еще не было ни меня, ни Коли, ни Ромы. Здесь, в комнате с узкими окнами, с видом на озеро с лебедями, моя боль еще не успела родиться. И я была свободна от нее, и от себя одновременно.
Опустошенная, я следила за слезой, исчезнувшей в трещине пола, потом стала звать Бога на помощь и, как мне казалось, громко закричала на весь невидимый мир, но никто в моем мире людей меня не услышал. Прикусив верхнюю губу, я вцепилась обеими руками в бархат скамейки и, сдавшись перед Всевышним, признала свою беспомощность. Я стала Ему объяснять, что без Него мне никак не дожить жизнь, что собственных сил у меня нет, и горе мое — подобно секире, упавшей на шею снившейся мне узницы этого замка.
Бог молчал. Я отчаянно молила Создателя всех видимых и невидимых космосов подать мне какой-нибудь знак, что я не одна и что Он меня не оставит.
«Не оставляй меня одну, о Господи, прошу...» — повторяла я, глотая слезы, цитату из стихотворения Кларины. Никогда не заучивая слов молитвы, и не имея собственных заготовленных фраз для Бога, я стремилась к Нему всем своим существом — туда, откуда Он меня слушал. Не зная, о чем еще попросить Создателя и не осмеливаясь просить Его о невозможном — воскресить раздавленных автобусом Рому и Колю, — я притихла. Жаловаться было бесполезно, — никаких знаков свыше я не получила. Видимо, таких, как я, в мире было много, и кто-то в тот миг меня перекричал. Я перестала истерически общаться с Богом и задумалась над Его нелегкой задачей — отвечать на просьбы страждущих мира сего. Наблюдая как трещинка в плите пола переполнилась, я подвинула голову так, что последние несколько слезинок угодили в соседнюю трещину и исчезли из виду. Я искренне заинтересовалась, как именно там — в том мире — отвечают на запросы земных жителей:
«Например, как знают, кого излечить, когда кто-то просит отменить болезнь матери, не сообщая Богу ее имени. Может, когда я просила за свою лучезарную тетю, на небесах ошиблись и помогли чьей-то другой, заболевшей раком тете? А назови я тогда в молитве имя ее и адрес, она бы была жива, и я могла бы в этот миг припасть заплаканной душой не к средневековому бархату, а к ее груди?»
— Мисс, экспонаты в замке нельзя трогать. — Незнакомый охранник с биноклем на груди стоял надо мной, строго указывая на веревочный барьер позади меня. Я не стала ему объяснять, что, когда я переступила порог часовни, был еще двенадцатый век, и двух железных палок с веревкой между ними не существовало, иначе бы я о них споткнулась. Ровно так же, как и не было таблички «Не трогать». Не стала я объяснять и себе, как это могло случиться. Я приписала это, не задумываясь, на счет невидимого мира. Это он дал мне пропуск в часовню, где впервые я бросилась в колени незримого Бога, опрокинувшись в него обессилевшей душой. Я отнесла это к категории чуда, поверив, что это и был знак, что я не одна. Без веры в чудо шагнуть за порог часовни обратно в себя, в двадцать первый век, когда и жизнь, и катастрофа моя уже случились, я бы не отважилась.
«Наверное, меня там услышали, — усмехнулась я, разглядывая брошюры о замке Лидз на прилавке, — так как я назвалась по имени, сказав, что прошу я, Вера-не-Венера. Надо было бы и фамилию назвать, — пожалела я. — Только чью? Мою или Колину? А вдруг там запутаются в архивах?»
Я подошла к прилавку с сувенирами. Брошюры и книги о замке Лидз были всех размеров и на всех языках. Описывалась и библиотека замка, упомянутая экскурсоводом в автобусе. Как и объяснила Слива, в ней имелось несколько отделов, где книги были подобраны тематически, например «новейшие таинства», «исчезнувшие цивилизации», «реинкарнация» и так далее. Был и отдел рукописей, где хранились средневековые манускрипты. Кудрявая продавщица в киоске предложила мне купить брошюру на французском, объяснив, что в этом тексте меньше искажений исторических фактов и дат. Оказывается, изначально текст был написан по-английски, потом его перевели на французский, а позже уже и на русский, испанский и другие языки. В итоге имена обитателей замка – и не только! — изменялись до неузанаваемости в зависимости от переводчиков. И, по мнению молодой продавщицы, жившие тысячелетие назад владельцы Лидза вряд ли возражают против подобных нелепостей. Я с ней согласилась. Особенно после беглого просмотра русского варианта родословной владельцев замка, где утверждалось следующее: «В 1090 году Вильгельм Второй пожаловал замок Амо де Кревкеру *». А в хронологической таблице рядом с именем Амо де Кревкера стоит «ум. 1263». Если верить брошюре, этот долгожитель владел Лидзом не менее 173 лет — отсчитывая с младенческих лет!
. Купив брошюру, я спросила, есть ли более подробные и достоверные источники легенды замка Лидз. Продавщица сказала, что не знает, но в библиотеке существует компьютерный каталог, по которому я могу просмотреть фонды библиотеки. С компьютером могут поработать все желающие, но для пользования библиотекой нужно разрешение ее директоров. Она посоветовала обратиться к тому, кто помоложе, — к Вадиму.
«Неужели русский?!» — подумала я.
— Да, именно к Вадиму обратитесь, тогда будет шанс, — заверила меня веселая продавщица. — Другой директор — педераст. Не даст разрешение ни за что; у него специализация — всем во всем отказывать, словно ему за это платят вдвойне.
— А когда здесь паркет и обои поменяли, не знаете? — поинтересовалась я.
— Нет, — не удивилась она. — В брошюре есть изображения интерьеров замка в разные века, портреты целых поколений его обитателей на стенах замка. Но на фоне цветочков нет ни одного, — засмеялась она. — А туалет на первом этаже, около входа. Вы губы подкрасьте и краску размазанную на глазах смойте. Вадим любит женщин посексуальней и понаглей. А вы — бледная, словно с того света... — Я вздрогнула, хотя, конечно, она ничего не имела в виду. Ей просто хотелось поговорить подольше о Вадиме.
Японский турист протянул ей деньги, и она машинально подала ему брошюру на-английском. Я исправила ее ошибку. И теперь крохотный японец прочтет на родном языке , что некий рыцарь этого замка был старше своей казненной супруги на сто двадцать лет. Оказывается, как сказала продавщица, при переводе на японский в легенде даже век перепутали.
«Так и искажается быль», — подумала я.
Продавщица засмеялась вслед японским туристам:
— Эти все равно не читают: им цветные фотографии надо. У них в брошюре больше цветных фотографий, чем на других языках, и на портретах яснее, кто брюнет и кто блондин из призраков замка. Я бросила взгляд на прилавок и, не обнаружив больше ни одной японской брошюры, бросилась вслед японцу. Догнав его, я чуть ли не выхватила у него из рук брошюру, а взамен сунула свою, французскую. Он развел руками и, неудоуменно улыбаясь, закивал в знак благодарности.
Прислонившись к стене «в красный цветочек», я стала торопливо листать брошюру. Дойдя до гербов и портретов, не нашла ни одного лица, похожего на герцога, и на черноволосую красавицу из моих снов. Все отличались типично англосакскими чертами: маленькими ртами, провалившимися подбородками, светлыми или рыжеватыми волосами. Самый ранний портрет был конца XIII века. Вспомнив подпись и год под стихами Кларины, я поняла, что портретов участников тех событий быть здесь не может. Если герои моих снов и являлись лицами из легенды, исходя из совпадения событий и расположения помещений в замке, они жили, судя по дате под ее стихами, в XII веке. Вспомнившая себя женщиной XII века, Кларина записала собственные стихи через девять веков
К сожалению, по-японски я не читала. Я нагнала японскую группу уже на другой стороне галереи у входа в часовню. Японцы, столпившись у заградительной веревки, дружно фотографировали золотой иконостас. Снова выхватив брошюру у посмотревшего на меня с удивлением туриста и сунув ему японский вариант, я вернулась в зал с цветочками на стене. Найдя в тексте упоминание о страшном предании замка Лидз, я убедилась в правильности своей догадки. Герцог умер в 1119 году — то есть после даты 1111, поставленной под стихами, написанными узницей кровью на стене подземелья в моем сне, —через восемь лет после казни жены.
В брошюре я успела прочесть две любопытные детали. Первая, что Кревкер — не настоящее имя герцога. Будучи таинственным чужестранцем благородных кровей он получил и титул, и имя за военные заслуги в победоносных нормандских баталиях. Его настоящее имя утеряно историей. Вторая, что в архивах библиотеки об этой истории есть две рукописи XII века, а также, что есть и роман, написанный в XХI веке по мотивам легенды. Дочитать название романа на следующей странице я не успела. Маленькая женщина в кимоно вырвала у меня брошюру из рук, видимо, это была жена японца, не понявшая моих действий. Не вернув мне своей брошюры, она заспешила прочь, дважды укоряюще оглянувшись на мою мини-юбку.
Я вспомнила портреты из брошюры и различную степень оголения женской груди в пределах декольте разных веков. Мне пришло в голову, что между длиной юбок и глубиной выреза платьев явно есть тайная зависимость, даже скрытая математическая функция. Чем обильнее обворачивали складками юбок женские ноги, тем отважнее обнажали грудь. Казалось, стоило ее обладательнице нагнуться, приподняв подол, как грудь тут же выскочила бы из платья. Так или иначе, но на протяжении веков женский костюм дразнил мужское воображение: то талией, затянутой в рюмочку, и фижмами, то современными облегающими мини-юбками. И мужчины мстили за это, так как на предмет их обожания могли взирать и другие ценители женской красоты. Мстили, запирая их в замки, сажая под замок, скрывая под чадрой. И наказывали — казнили, изгоняли, бросали в пустыню, вели на плаху, кляня богов, соперников, женскую природу и породу, одновременно преклоняясь перед неотразимостью женских чар и презирая себя за эту слабость. И гневались на женщин, проклиная их за свое собственное бессилие превозмочь в себе самих же себя. И действительно, как можно убедиться в верности собственной красотки, на которую посягают и другие? Не лучше ли исключить других претендентов — от греха подальше? Да, но ведь тогда их угнетала извечная мука неуверенности — остались бы затворницы верны им, отпусти они их на свободу, где столько других самцов, жаждущих их красоты и плоти.
Герцог в легенде замка Лидз, видимо, отважился экспериментировать именно с этой стороной женской верности и любви. Смелее других, он подослал потенциальную любовь к своей заточенной в замке жене. Ненасытнее других, не довольствуясь ее верностью, он решил проверить ее природу. Прочитанная в брошюре легенда задела меня за живое не только из-за совпадений со снами, но и из-за самого психологического конфликта ее героев. Герцог отважился на изощренную проверку самых главных основ человеческой привязанности — на искушение любви. Не многие могут набраться мужества на подобный риск — взглянуть в лицо неумолимой правде. И, по иронии судьбы, рыцарь, получивший в награду за доблесть благородную чужую фамилию, означавшую «Страждущее сердце», девять веков назад провел опыт с человеческой душой — сделал ставку на любовь, рискуя быть убитым горем.
Мне не терпелось прочесть рукописи об этой истории, узнать факты не из туристических брошюр, где все сделали глупой сказкой, разделив мир на белое и черное, на злых волшебников и несчастных красавиц, а из документальных источников. Жалость к казненной жене герцога боролась во мне если не с любовью к нему, то с приязнью, потому что я видела его глазами любящей его женщины. Я помнила его из снов, где меня терзала боль за его страдание сильнее, чем моя собственная, где я видела его глаза, налившиеся сначала гневом, а потом слезами, когда он следил из-за занавески за каждым вздохом моего тела — ее тела — в объятиях молодого любовника. Объятиях, так не похожих на его сухие властные ласки. Вспомнила я и как он медлил в моем сне, прежде чем заколоть ее любовника, не решаясь прервать наслаждение своей жены в объятиях другого, словно понимал, что он не смог и не сможет дать ей что-то подобное. В результате чего-то необъяснимого, случившегося с ним когда-то, где-то...
Вспомнив, что у меня с собой бизнес-карточка Перони с несклоняемой по родам итальянской фамилией, я уверенно направилась к лестнице. Оставалось только убедить Вадима, любившего сексуальных женщин, что я именно и есть доктор Перони из центра изучения реинкарнации «Жизнь После Жизни». Я тогда понятия не имела, насколько наш доктор был известен в научных кругах, изучающих невидимые миры, либо исчезнувшие из-за потопа, либо прозрачные до неосязаемости человеческим глазом, как ангелы.
Глава вторая
РОДЕН ДЬЮК
Румяная от пудры секретарша у входа в административную часть замка сообщила, что оба директора ушли на ланч и записаться к ним на прием можно лишь через два дня. Я настояла на кратком визите к одному из них, упомянув имя Вадима без фамилии. Это сработало. Видимо, секретарша приняла меня за личную знакомую директора архива замка. Оказалось, что у него была смешная фамилия — Калибри, — напоминавшая название самой маленькой птички. В подчинении второго директора находились научно-исследовательские отделы библиотеки. Объяснив, где находится зал с компьютерным каталогом, она достала книгу регистрации посетителей и спросила мое имя.
— Доктор Перони, — не задумываясь, сказала я.
Секретарша вскинула на меня вопросительный взгляд:
— Это фамилия, а имя?
— Вадим знает, — соврала я на всякий случай.
Она кивнула, проводив меня пристальным взглядом до двери, куда я направилась. Затем, не скрывая насмешки проронила:
— Это дверь в шкаф, а выход отсюда — прямо перед вами, откуда вы и пришли только что, доктор Перони, — имя доктора она произнесла громче, чем все остальное, и я насторожилась.
— У вас тут столько зеркал и каминов, что ориентир теряешь, — оправдывалась я.
— Ничего, ученые всегда в другом мире пребывают, и часто это их заводит не туда, особенно если изучать то, чего нет, — она уставилась в экран компьютера, дав понять, что разговор окончен.
Спускаясь по широкой лестнице, я недоумевала, откуда эта секретарша могла знать, что Перони изучал несуществующий мир. «Либо совпадение, либо он известен здесь в Центре неточных наук, и я напрасно решила себя выдать за него. А тогда архивов, которые упоминались в записях Кларины, мне не видать».
В вестибюле библиотеки никого не было. Я подошла к компьютеру, содержащему каталог библиотеки. Он оказался платным. После того как я опустила монету, на экране появилась надпись, что в библиотеке имеются два каталога — именной и предметный. Выбрав предметный, я нашла в нем строку «Легенды и мифы» и нажала кнопку. Когда после получасового диалога с компьютером я так и не отыскала среди полученного списка ничего о мифе замка Лидз, то попробовала нажать кнопку «Исторические источники» и выбрала в этом разделе все, что касалось замка вообще. Проглотив мою предпоследнюю монету, компьютер долго мигал и наконец выдал три названия с кратким описанием каждого.
Первый был анонимной средневековой рукописью современника участников описанной им драмы, не относящийся по жанру ни к деловым документам, ни к художественным произведениям. Компьютер пояснил, что со странной рукописью можно ознакомиться на фотодисках, которые также содержат приложение с переводом текста на современный английский и комментарии к ним. Далее говорилось, что оригинал был написан на средневековом испанском языке с английскими вставками. Вторым источником о легенде была названа рукопись аббата Лидзского аббатства. Автор, тоже современник героев этой средневековой трагедии, аккуратно воспроизвел три предсмертные исповеди своих прихожан, будучи не в силах, по его же словам, вместить в себя всю глубину свершившегося зла.
Третий источник меня обрадовал больше всего. Оказывается, нашелся мой современник, неизвестный мне писатель XXI века, который настолько заинтересовался этой историей, что написал роман по ее мотивам. К моему удивлению, в тексте аннотации сообщалось, что оригинал был написан по-русски. Проглотив последнюю монету, компьютер выдал мне обложку книги с изображением вида на озеро Лидз из окна, обрамленного бордовыми занавесями. Этот вид я узнала. На оконном стекле еле различалось размытое отражение трех силуэтов: женского и двух мужских. Блондин и брюнет в профиль стояли лицом к лицу, а между ними можно было различить женщину, длинные черные пряди волос которой струились сверху обложки на заголовок, словно каскад черной воды.
«История одной нелюбви» — заголовок художник написал черными полуразмытыми чернилами. Наверху, в овальном зеркале над окном, словно подернутые от зыби на воде, плясали белые буквы с именем автора — Роден Дьюк. Меня заинтересовало имя художника, сделавшего обложку, и я попросила компьютер выдать мне выходные данные книги. За дополнительную информацию машина с готовностью попросила еще монету, но милостиво сообщила бесплатно, что книга находится в свободном доступе в читальном зале библиотеки, куда, как выяснилось, пропуск не требовался. Обрадовавшись, я направилась в читальный зал.
Но меня ждало разочарование. Книги на указанной полке не оказалось. Я подошла к столу библиотекаря и поинтересовалась, не была ли она выдана кому-то в данный момент, хотя в зале было пусто. Старичок за столом порылся в картотеке, включил экран и радостно сообщил, что книга потеряна уже несколько лет, но пообещал исправить безалаберность работников библиотеки, забывших ее перезаказать в издательстве.
— Когда она вышла? — поинтересовалась я. — В каком году? Нет ли у вас этой книги на дискетках, можно ли ее прочесть с экрана?
Библиотекарь снова обратился к своему компьютеру и сообщил, что есть только титульный лист.
Я перевесилась через стол, и старичок услужливо развернул ко мне монитор. Та же обложка, виденная мною только что наверху, в черно-белом варианте, выглядела еще более пасмурно. Я попросила посмотреть выходные данные, чтобы выяснить, кто, когда и где издал этот роман. Старичок ударил по клавиатуре, будто по клавише рояля. От удивления перед увиденном на экране я схватилась за стол. Слева на развороте книги была фотография автора. На меня смотрел знакомым насмешливым взглядом Дэрон Рандо. Это была та же фотография, что и на задней обложке книги, найденной в комнате Кларины. Справа в верхнем углу было посвящение: «Тебе, Сурада», чуть ниже две строки эпиграфа: «Как в небо ствол и в землю корни, чтоб никогда не быть вдвоем...»
— Когда вышла книга?! — выдавила я, задохнувшись от застрявшего в груди воздуха.
— Барышня, там же написано, под названием издательства, — укорительно заявил старичок и развернул монитор к себе. — Вот же — две тысячи пятый год, — прочитал он.
— Этого не может быть, его нет давно ... — захлебнулась я и резко повернула экран к себе.
Библиотекарь отпрянул и сообщил мне то, что я и так знала: что я очень нервная и могу прочесть цифры сама, если умею читать. Я рассматривала цифры, пересчитывая количество нулей между цифрой два и пять, словно это что-то меняло. Убедившись, что книгу Дэрон Рандо написал таки после своей смерти, под другим именем, я стала высчитывать, как это могло произойти.
— Ну конечно же, он написал рукопись, и ее выпустили или переиздали уже в двадцать первом веке. Это посмертное издание! — догадалась я и сообщила это радостно библиотекарю. Он напечатал несколько слов, взглянул на экран и жестко сказал:
— Вы ошибаетесь. Это первое издание, и из биографии автора ясно, что он был жив в год издания. Более того, в две тысячи седьмом году автор получил литературную премию за одну из книг, которую написал, как и другие, под псевдонимом.
— Этого быть не может, здесь какая-то ошибка, — он погиб в самом конце двадцатого века. Я точно это знаю, — заверяла я его, чувствуя, что у меня подкашиваются ноги. — Она провела тринадцать лет там, среди неживых, так как он погиб, а вы мне говорите, что он после этого писал книги и не умирал вовсе! — кричала я на оторопевшего библиотекаря.
Он побагровел и попросил меня отойти от стола и заняться разбирательством с неизвестным ему русским писателям без него.
— Если вам необходимо, чтобы кто-то живой был мертв, — это не моя проблема; я работаю только с фактами и книгами, — строго заявил он.
— Какое, кстати, издательство? — спросила я, увидев, что он выключил компьютер.
— Надо было раньше читать! — раздраженно заявил он и повернулся ко мне спиной, скрипнув вертящимся стулом.
Я бросилась вниз по ступенькам к выходу. Оказавшись во дворе, присела на скамейку и согнулась пополам, чтобы сдержать тошноту. В Лидзе я ожидала чего угодно — даже волшебного сияния среди бела дня, даже отсутствия собственного отражения в воде, как предостерегала когда-то Кларина, — но то, что Дэрон не погиб тринадцать лет назад, вопреки тому, что знала Кларина, не умещалось в сознании. То, что Дзрон Рандо был жив в 2007 году, все меняло.
Через несколько минут, придя в себя, я поняла, что именно это меняло для меня, не говоря уже о Кларине.
А для меня это означало, что он, может быть, жив и сейчас и, вероятно, это он умыкнул Кларину из «Жизни После Жизни» снова в жизнь. Да именно сейчас, ибо доктор ездил опознавать за день до исчезновения Кларины тело утопленницы — миссис Рандо — конечно же, жены Дэрона... Возможно, Дэрон выкрал Кларину тринадцать лет спустя, после того как судьба сделала то, что не смог сделать он за всю свою жизнь — расстаться с женой. По словам Кларины, Данииза — его преданная и терпеливая спутница жизни — любила его беззаветно с восемнадцати лет; и без нее Дэрон был способен в итоге лишь возненавидеть и себя, и ее, Кларину, пойди он на подлость и построй их счастье на ее несчастье.
В одном из моих снов Кларина сказала Дэрону об этом сама — мол, что и она тоже не сможет жить с ним, однажды испытав на себе гнев и боль его дочери и жены. В этой очередной сцене Попрошайка любви призналась ему в слезах, что ей не было места на земле, если она хотела его любить, и что, оказавшись третьей лишней, ей оставалось лишь выйти из игры, так как это было бы наименьшей жертвой из всех — единственным выходом всем выжить. И была готова покорно выносить оставшуюся жизнь без него. Дэрон в этом моем сне слабо возразил, что жизнь без нее ему невыносима, но, поступи он иначе, не сможет вынести самого себя.
«Хочу, но не могу», — сказал он тогда им обоим.
«Не хочу, но могу», — сказала тогда ему Кларина в ответ, но не продолжила: «жить дальше». Он не спросил ее, о чем она говорила в тот миг. Увлеченный глубиной собственного страдания, он не видел и не слышал ее... И Кларина вышла из игры — вышла из жизни, оставив жить остальных героев своей судьбы. И сделала это не из благородства, а из безвыходности — не могла выносить не только мучений Дэрона, но и тех, кого он любил...
Я вспомнила ее слова из другого сна, о том, что она готова сделать вид, будто ее нет в живых, чтобы он больше не выбирал и не терзал себя и свою семью. Чтобы не обрекать его на сомнительный подвиг, за который неминуемо расплатятся другие.
«Так как выхода из этого “четырехугольника” не было, Кларина нашла его сама, — рассуждала я, — и то, что ей сообщили о его ложной гибели или не сообщили вовремя, что он не погиб, ничего не меняет. Она бы все равно осталась без него — вышла бы за грань его жизни, во имя него же. Просто она бы не терзалась тем, что Дэрона нет ни среди живых, ни среди мертвых, если бы знала, что он жив. Самое главное, что Дэрон Рандо — он же Роден Дьюк — судя по всему, жив, а потому у меня есть надежда, что жива и она, Кларина — Сурада. И что если она с ним, и они наконец счастливы? Неужели он ее и выкрал в тот день?!»
Теперь главным для меня было найти Дэрона, узнать, что с ним стало. И тогда я найду Кларину.
Я оглянулась по сторонам. Замок, ярко освещенный солнцем, словно забыл обо всех свершившихся в его стенах кошмарах.
«В мире не может быть все так ужасно», — показалось мне в тот миг. Я вспомнила про Перони: «Неужели он не знал, что Дэрон не погиб? Ведь он рассказывал про книгу, найденную в отеле тринадцать лет назад в комнате Кларины после ее самоубийства. Та же книга с фотографией Дэрона, что была в клинике в ее столе. Неужели Перони не сопоставил авторское посвящение Кларине в книге и телеграмму о смерти и фотографии? Как же он не догадался, что живой автор книги, вышедшей в 2005, и есть тот, из-за которого Кларина покончила с собой в девяносто девятом, получив извещение о его гибели? Или Перони знал это, но молчал? Либо намеренно лгал, либо не видел новую книгу Дэрона под другим именем?» — я терялась в догадках, заподозрив, что доктор был еще более причастен к исчезновению Кларины, чем к ее оживлению.
«Доктор наверняка знает и где Дэрон, и где Кларина, — вычисляла я, — и почему Дэрон Рандо написал книгу о снившейся мне легенде под чужим именем? Чтобы никто не догадался, что он жив? Чтобы не искали его? И почему книга посвящена Сураде, — ведь так звали бывшую Кларину в моих снах. Да, именно Сурадой! Оттого я и слышала «рад», когда мое имя шептали в снах, где я становилась ею».
Ужасные догадки обо всем происходящем в «Жизни После Жизни» всплыли в сознании. Я содрогнулась от мысли, что не знаю еще чего-то главного, и меня, если я начну искать ответы на вопросы, ждут такие сюрпризы, что лучше и не начинать. Но тогда я не найду Кларины. Тогда мой мозг, не занятый ничем посторонним, снова будет в руках моей памяти...
Я решила в ближайшее же время спросить Перони, не похожи ли фотографии авторов обеих книг на детектива, доставившего к нему Кларину тринадцать лет назад. «Почему Дэрон — он же Родэн — посвятил книгу Сураде, словно верил, что когда-то Кларина была именно ею? Откуда он мог знать это, подобно мне, которой Кларина снилась именно Сурадой? Откуда Дэрон знал то, что было известно Перони, — что его Кларина себя вспоминала после смерти Сурадой?»
Я перебрала массу объяснений — одно смелее другого. Может быть, доктор сам рассказал Дэрону о воскресении Кларины? Но утаил от нее что Дэрон жив? Скрыл правду из личных соображений или во имя науки? Или Перони исполнял волю Дэрона, считавшего, что для всех лучше, если Кларина будет считать, что он мертв? А может, Дэрон, снившийся мне средневековым герцогом, действительно вспомнил себя таковым, как Кларина вспомнила себя его женой Сурадой? Не потому ли и написал Дэрон свой роман, по собственным воспоминаниям о своей прошлой жизни, а не изучая рукописи? А это уже наводило на подозрение, не был ли Дэрон тоже возвращенным доктора — что не обязательно, но очень вероятно, если судить по красочным воспоминаниям о себе в далеком прошлом, типичному последствию воскресения с помощью этреума...
«Но это можно проверить! — обрадовалась я. — Стоит только сравнить роман Родена Дьюка и рукописи современников Сурады и герцога, хранящиеся в библиотеке замка с моими «чужими снами». Ведь у меня есть шанс установить, как именно написал Роден Дьюк свой роман: по архивам или по собственным воспоминаниям о прошлой жизни. Если в его книге есть что-то, чего нет в средневековых рукописях, но что будет похоже на мои сны об этих же событиях, значит, он видел в своих воспоминания то же, что и я. А это подтвердит, что Дэрон, переставивший буквы в своем имени, назвав себя Родэном, и есть герцог из моих снов — герцог Кревкер из легенды замка Лидз. Но это слишком невероятно… Остается вариант, что Дэрон знал о Кларине, вспомнившей себя Сурадой, либо от доктора, либо как-то еще. Или ему намеренно сообщили, что его возлюбленная после смерти уже не помнит себя Клариной, а некой Сурадой. И Дэрон, обнаружив, что Сурада — это реальная героиня средневековой трагедии, решил написать книгу об этой женщине».
Я терялась в догадках. А может, Дэрон, утратив Кларину, решил создать себе Сураду или воссоздать ее? Возродить ее из мертвых для себя, и для этого изобразил себя герцогом, чтобы найти душевный выход и не терять ее внутри себя? Без этого мифа об их любви он жить не мог. Не была ли ему нужна идея трагической любви больше, чем сама Кларина, — или как она написала в своих «Воспоминаниях после жизни»: «Каждый устраивается в собственной душе, как ему поудобней»? Не исключено, что Дэрону или Родену в сущности было неважно, как ее звали и кем она себя помнила. Так он мог жить дальше, потеряв Кларину...
«Оба они — и Кларина, и Дэрон — сделали одно и то же, — усмехнулась я. — Оба жили, храня друг друга в сердце. Таким образом, расставшись, они были вместе. Оба умерли и воскресли, тайком друг от друга. Он вернулся в жизнь, она — где-то рядом, за краем жизни. Он как — Дьюк Родэн, она — как Сурада. И оба слились воедино в далеком прошлом, там, где в единственном для них пристанище на земле им никто не мешал быть вместе, кроме них самих. Вернувшись в XII век, они встретились заново. Там — в XII веке — Кларина не была еще третьей лишней, но герцог — в будущем Дэрон, — уже занимался искушением любви и «исследованиями» природы верности. Там он уже был болен неизлечимой болезнью души— поиском всенасыщающей любви. А Кларина уже совершала старые и будущие ошибки собственной души, из бессилия перед необходимостью любить и из жажды быть любимой. Из неумения любить себя больше, чем того, кого среди всех чужих она прижала к себе как родного, сделав его существование необходимостью для себя...»
Я посмотрела на посыпанную белым гравием дорогу, ведущую к воротам в замок и представила, как Сурада смотрела на нее из окна, сначала ожидая герцога с трепетом, сбегая по ступенькам на шум конских копыт. Как потом, устав терзаться и ждать, она уговорила себя, что ей лучше быть одной, чем наедине с его тоской и недоверием, убедив себя, что у нее взамен есть она сама, ее стихи и музыка, и лебеди, и озеро, и сны. И что на все это никто не посягнет. Представила, как она — измученная его психологическими пытками и долгими отлучками, во время которых она приходила в себя от душевной усталости, — запретила себе любить его необузданно. Как она медленно училась не тосковать и как одновременно от этого становилась сильнее, пока, наконец, ее подавленная любовь не перешла в понимание, что ничего иного не будет. И, смирившись, она замкнулась в себе, больше не нуждаясь в герцоге, стала разделять с ним одиночество ради него, любя его, но уже свободная от потребности в его присутствии. И мне стала понятна печаль в глазах Кларины.
«Я бы отдала за него жизнь», — вспомнились мне строки из «Воспоминаний после жизни». Кларина написала это признание самой себе, не подозревая, что именно это сделала и она, и Сурада. По ее же словам, после каждодневного привыкания не любить его она бы уже прожила и без него. Ей просто надо было знать, что он жив и с ним все хорошо, и, главное, что он не страдает. А именно этого Кларина и не знала — не подозревала, что Дэрон жив. Сураде было легче, — казнь положила конец лицезрению страданий ее возлюбленного, которые начинались и кончались в нем же самом, если верить словам экскурсовода Сливы, сказавшей, что ему больше подходит зваться не герцогом Страждущее сердце, а герцогом «самоедом и самоубийцей».
Все эти мысли совершенно поглотили меня, и я забыла, что назначила встречу с директором замка Вадимом Калибри, который может мне выдать пропуск в ту часть архивов, где я могу найти ответы на мучившие меня вопросы.
У меня забрезжила надежда, что Кларина жива. А с допросом доктора Перони я решила не откладывать. Даже если предстояло опять вернуться на целый день в стены «Жизни После Жизни»...
Глава третья
«УШИ»
Перед женским туалетом, как обычно, выстроилась очередь. Я протиснулась к зеркалу и привела себя в порядок.
Напудренная секретарша встретила меня словами:
— Доктор Перони, вы опоздали. Господин Калибри ждет вас уже десять минут
Я извинилась. Секретарша, поправив плотно облегающую трикотажную юбку, распахнула дверь в кабинет и громко объявила мое имя. пустому вестибюлю и Вадиму Калибри, который ждал меня за огромным столом, напоминавшим письменный стол в кабинете Витторио Перони.
Директор архивного отдела, оказавшийся молодым человеком моего возраста, с тем же цветом волос, указал мне царственным жестом на кресло и кивком головы велел секретарше подать нам кофе. Она, поняв его беззвучный знак и еле заметную усмешку, поджала губы и принесла на серебряном подносе кофейник, напоминающий русский самовар и два бокала вина. Молоко было подано в молочнике цветного хрусталя и переливалось всеми цветами радуги, а серебряные чайные ложечки со старинными гербами навели меня на мысль, что директор Калибри любит контрасты. Его булавка для галстука была ультрамодной. По ней бегал цветной зайчик, и его беготня сопровождалась тихими аккордами клавесина. Как только я опустилась в глубокое старинное кресло, он слегка надавил на булавку и зайчик замер. Опустившись в глубокое старинное кресло, я поняла, почему платья в далекие века делали длинными и обильными. Кресло — ниже современных — вынуждало либо не откидываться назад, либо сжимать колени и сидеть боком, дабы не показывать всему миру нижнее белье. Я выбрала последнее — села к директору архивов боком, нагнувшись над крохотным столиком с подносом. Калибри, достав старинный портсигар из ящика стола, предложил мне закурить, но сообщил, что сам не курит.
— Чем обязан вашему визиту, уважаемый доктор Перони? — начал он и, сняв галстук, кашлянул в кулак.
Я отхлебнула кофе, оказавшийся холоднее молока, и похвалила русский самовар.
— Воспоминание о родине, — подмигнул он.
Я растерялась, не поняв, о чьей родине он говорил. У меня русского акцента не наблюдалось уже давно, а Калибри говорил как американец.
— Родине? — переспросила я.
— Она у нас общая, доктор Перони, или лучше вас называть все-таки Венера?
От неожиданности я вздрогнула, и кофе полился мне на колено.
— Хорошо, что из-за нелепости секретарши кофе у нас в замке не бывает горячим, — сказал он по-русски с большим акцентом и подал мне свой расшитый платок.
Белый пиджак не пострадал. Вадим встал и предложил мне его снять, для предотвращения моего полного разоблачения на тот случай, если я буду продолжать поливать себя из чашки «молоком с кофе» каждый раз, когда он мне будет говорить правду.
За время его тирады, которую он видимо считал неотразимо остроумной, я успела опомниться от удивления и спросила, почему он — будучи с моей родины — так умело коверкает наш родной язык.
— Потому, что там меня только зачали, и родиться я не успел. Родился уже на нашей общей новой родине, Вера, в Америке, — Калибри присел на корточки и стал вытирать мое колено, обмакивая край платка в стакане воды.
— А как вы вычислили мое имя? — поинтересовалась я, все еще не теряя надежду остаться Венерой Перони и получить пропуск в архивы замка. Мне хотелось поскорее уйти, — в его присутствии я чувствовала, что меня посадили на кол и заставили при этом улыбаться от благодарности.
— Вы же пользовались нашим компьютерным каталогом, и заполнили маленькую анкету. Помните? Там нужно было еще вписать пароль — слово, состоящее не менее чем из шести букв. Вы выбрали «Кларина». Красивое слово. Или это имя?
Он не дал мне времени ни удивиться, ни ответить.
— У нас тут все по последней технике: все как на ладони, каждый шаг посетителей. И полный обзор.
— И даже в туалетах? — поинтересовалась я, вспомнив «Жизнь После Жизни».
— Ну, мы не боги, и двадцать четыре часа в сутки за людьми не наблюдаем, а только там, где необходимо. Например, чтобы не стащили что-нибудь или не перешагнули в чужой век через барьер для туристов, — он подмигнул мне. — Венера, скажите, часовня понравилась? Неужели вы такая верующая, Вера? Современная, в короткой юбке, но вам, кстати, не идет еще короче, хотя грациозности жеста придерживания подола нельзя было не оценить...
Я его прервала, еле сдержавшись от негодования:
— С каких же пор вы за мной следили?
— От самых ворот, где вы столкнулись с японскими туристами. Кстати, некрасиво вырывать из рук чужие брошюры, — пошутил он, впившись в меня взглядом коршуна. — Теперь вы признайтесь, Невенера, зачем вы в мой кабинет заявилась? Не о родине же поговорить и не о самоварах. Да и доктор Перони вас старше раза в три. Почему вы назвались именно Перони, а не Марчелло Мастрояни, скажем? Перони тут, в центре, еще больше известен, чем покойный киноактер. Он здесь часто бывает, этот чудак доктор. Вы его знаете, Невенера?
Он вернулся к столу и вежливо повесил мой пиджак на спинку своего кресла. В белой каемке моего воротника на высокой спинке стула он казался еще более надменным и проницательным. Я ему об этом сказала. Он засмеялся и сказал, что современная техника отменяет надобность рассуждать и догадываться. Все можно подсмотреть и подслушать, даже чужые мысли и чувства.
— Видимо, ваша цель — шокировать посетителей, — сказала я.
— Нет, Венера, я еще в том возрасте, когда мужчины не могут отказаться от возможности блеснуть перед новыми представителями противоположного пола. Вы ведь тоже из таких, иначе зачем задирать подол перед пожилыми экскурсоводами, а передо мной так сжимать колени, словно я готовлю вас к гинекологическому осмотру, — Вадим Калибри так стремительно вводил меня то в негодование, то в потрясение от нараставших знаний обо мне, что я, допив кофе, замолчала и взялась за бокал с вином, не зная, что сказать в ответ на все услышанное. — Чем могу служить? — он резко переменил тон и поднял бокал. — Выпьем за знакомство, меня зовут Вадим, — улыбнулся он.
— Я знаю, что Вадим. А фамилия у вас откуда такая?
— Видимо, какого-то предка моего называли так за малый рост, а записали с ошибкой. Вот я и вышел тоже мелкой пташкой. Типа, как Кревкер из легенды замка Лидз. Он же до того, как разбил себе сердце о любовь, другое имя носил. А потом его потомки Кревкерами стали, хотя не повторяли подобных ошибок и жили с нормальными сердцами.
Услышав о Кревкере, я вспомнила, зачем пришла к директору архивов, и приняла менее воинственную позу в кресле.
— Что вас интересует? — спросил он и посмотрел на часы. — Мои предки через час будут здесь, надо уделить им время, а вечером, если хотите, пообедаем вместе. Я сегодня в горном одиночестве.
— Гордом, — поправила я его и рассмеялась. — Хотя «в горном» тоже имеет смысл.
— Вы одна здесь? — спросил он и, не выслушав ответа, объяснил, что я ему понравилась еще на экране обзорных телевизоров, но что в жизни — в цвете — я лучше, но слишком бледная. — Я люблю с краской в лице, — отрезал он.
Я поняла, почему так нарумянена его секретарша, но не стала уверять, что мне не надо быть румяной, чтобы нравиться Калибри.
— И белый цвет, кстати, вам не идет, и так вы бледная. Блондинкам красное или синее лучше, поверьте. Я собирался стать дизайнером интерьера или театральных костюмов, но предки запихали меня в эту дыру.
— Предки — это кто? — поинтересовалась я.
— Отец с женой. Он любит, чтобы все были под боком. Мало ли понадобится. Переехал в Англию после смерти моей матери и меня прихватил. Пристроил вот директором недавно. Не дал в дизайнеры пойти: говорит, еще педерастом станешь…
Розовощекая секретарша вошла в дверь, не постучав, и поставила передо мной новый самовар с кофе. Украдкой я разглядывала Вадима, пока он сыпал мне в кофе сахарный песок. Калибри был похож на скандинавского футболиста — широкоплечий, атлетического сложения, с прямыми светлыми волосами, резкими чертами лица и с затаенной жестокостью в глазах, вызывающей сочувствие. Порой в его улыбке проскальзывало выразительное извинение за самого себя. Иногда его грубые и нагловатые заявления тут же сопровождались заискивающим взглядом, словно он хотел пояснить, что другим он быть не может по какой-то очень уважительной причине.
— Вам искренне нравится нравиться, — сказала я ему в лоб, рассчитывая на грубый ответ.
Он встал и подошел ко мне вплотную, опершись одной рукой о мое кресло, а другой о столик с кофе.
— А с вами мне удалось?
— Понравиться? — спросила я.
— Нет, очень понравиться, — глухо сказал он и тряхнул столик.
Я отпрянула, а он, указав на паука около моего блюдца, сдул его таким женственным дуновением, что я невольно рассмеялась. Он разыгрывал сразу несколько ролей и, видимо, все еще искал себя среди многочисленных выдуманных образов.
— А вы самим собой бываете? — спросила я, откидываясь в кресле.
Он сообщил, что не любит, когда задают личные вопросы и что для первого знакомства я хочу знать слишком много. Я церемонно извинилась, оправдываясь своим излишним профессиональным любопытством журналистки. Он повторил приглашение пообедать. На это я так же поспешно и твердо заявила, что согласна, но только в обмен на пропуск в библиотеку.
— Что же вас там так интересует, ради чего вы готовы потерять со мной вечер, только бы туда попасть? — он состроил гримасу обиженного ребенка.
— Я занимаюсь изучением реинкарнации. У меня есть подозрения, что одна из легенд вашего замка может ответить на очень важные вопросы человечества. А именно, доказать переселение душ, так как герои этого мифа живы и сейчас, и я могу это подтвердить по совпадениям исторических фактов со сценами из моих снов, в которых я подсмотрела фрагменты жизни этих людей...
Вадим перебил меня, впервые искренне рассмеявшись:
— Дорогуша вы моя, мы тут эту реинкарнацию уже не только не доказываем давно, а чуть ли не применяем в качестве лечения мозгов или разгадок таинств историй. — Он взял ручку: — Вы отстали от времени. У нас тут симпозиумы целые с доказательствами странствий души. Люди документы нашли с именами из прошлого — даты и географические точки сверяли. Людей во сне в допотопные эпохи возвратили. Бывших очевидцев первого посещения инопланетян нашли. Обитателей погибших континентов Лемурии и Атлантиды отыскали через гипноз с регрессией в предыдущие воплощения. Подтвердили научно, что Атлантида и Тортесос, найденный в Андалузии, — одно и то же, просто в древности континенты разошлись и потому гавайская природа южного берега Испании цветет красой тех же райский цветочков. — А вы мне про доказательство реинкарнации! Мы все кем-то были и кем-то будем, а сейчас мы — лишь переходная стадия из своего прошлого в будущее. Все меняется, — ничего нет постоянного, кроме изменения. Мы в процессе даже в этот миг, — вы и я. Мы вносим вклад в историю человечества — каждый свою песчинку, «как в муравейник муравей».
Услышав строку стиха Кларины, я окончательно перестала понимать, какое отношение мог иметь этот циничный парень к ее стихам и ко всему пережитому мною так недавно. От потрясения в этот день у меня сдали нервы и, не выдержав перезревшего негодования, я готова была сорваться.
— Откуда вы взяли «как в муравейник — муравей?» — ошеломленно спросила я, встав в ту же позу, что и он несколько минут назад — упираясь в спинку его кресла и другой рукой о его стол.
— Из строк одной поэтессы, она оставила немало удачных фраз, несмотря на неудачную жизнь. Я даже знал ее лично, — он пошло усмехнулся. — Со всех сторон видывал, во всех позах. Мой папаша любил поизощряться в постели. А она ему не уступала в цирковом искусстве. Балериной была. И стишки черкала...
Я не успела ни окончательно обезуметь от удивления, ни выяснить имя поэтессы, оказавшейся любовницей отца Вадима. Калибри, встав на колени, обхватил меня за бедра и притянул свои губы к моему животу. Схватив мою футболку зубами, он оскалившись, вскинул ее вверх, и я сжалась, ожидая грубого натиска или укуса. Он медленно провел влажными губами по моим ребрам и опустил футболку на место. Все еще держа меня за бедра, он отодвинул меня от себя, и спросил с доверчивой улыбкой, словно мы знали друг друга давно:
— Испугалась? Но понравилось, правильно? Не думай, я на самом деле ласковый и нежный, я хорошо чувствую самок. — Он провел ладонью по спинке кожаного кресла, потом по моему животу. — Ты из тех, которых надо сначала удивить, потом напугать и обескуражить. А уже потом нежно погладить, и в них проснутся необузданные страсти, которые сметут их вместе... — Я вырвалась из его рук и направилась к выходу. Вадим остановил меня и, преградив рукой проем в дверях накинул мне на плечи мой пиджак.
— Не оставляй то, за чем придется вернуться быстрее, чем ты себе позволишь из самолюбия, — сказал он и дал мне в руки пластиковую карточку. — Вот пропуск в библиотеку и в архив. Там все мифы и сказки средневековья. Я тебя проводил бы сам до читального зала — там узкие коридоры, и ты запутаешься, но мне идти надо к предкам. Я помощника попрошу тебя провести. А вечером заеду за тобой, ты обещала пообедать со мной в обмен на пропуск, — он дружелюбно улыбнулся.
Вспомнив его упоминание о балерине-поэтессе, любовнице отца, я в надежде услышать за обедом подробности и ее имя охотно кивнула головой.
Вадим поднес к губам телефон:
— Шеф, у меня к тебе поручение: тут Венера Перони приехала. Покажи ей территорию и помоги найти в архиве что надо. Пропуск я выдал. — Он указал мне снова на кресло: — Сейчас придет моя правая рука. А ноги у тебя, Венера, — божественные, только ты все же бледная. Особенно на фоне бордовых занавесей, — заявил он и вернулся в свое кресло.
Я поискала глазами красные занавеси и, не найдя их в кабинете Калибри, вспомнила, что видела их в коридоре, позади меня, на окнах галереи, когда листала японскую брошюру.
— Вы что, следили за мной с самого начала, Вадим?
— С павлинов еще, — признался он. — Когда ты кормила уток булкой, сидя у озера, а потом завтракала с павлиньей парочкой, думая, что об этом никто не знает. В тебя можно было бы влюбиться, будь я помоложе.
— А что сейчас?
Влюбляться давно не модно, как и страдать от безответной любви или ревности. Зачем повторять ошибки прадедов.
— Или предков? — уточнила я, уловив тень жестокости в его улыбке.
«Дети, лишенные любви и ласки, вырастают жестокими и озлобленными, — вспомнились мне слова Кларины. — Неужели она была связана с отцом этого циника?» Неслучайные совпадения набирали скорость, и я приготовилась к новым неожиданностям.
В коридоре послышались шаги. Вадим сделал многозначительную паузу и заговорщицки указал глазами на дверь:
— А вот и мой помощник — работяга, из местных и славный малый, но к нему надо привыкнуть. Он тебя проведет по территории замка и отвезет в аббатство. Не подавай вида — он обидчивый, — Калибри многозначительно приложил палец к губам.
Дверь медленно отворилась. В проеме появился помощник Вадима, похожий на жердь мужчина. Увидев меня, он застыл в дверях.
Едва взглянув на него, я тут же перевела взгляд на Вадима за поддержкой. Мне показалось, что передо мной стоял гибрид человека и крысы.
— Эта дама здесь по делу. У нее конкретные вопросы о наших архивах и рукописях аббатства. Проведи, покажи, отвези. Прими как почетную гостью, особое внимание, слышишь?
Благодарная, я не сводила глаз с Калибри, борясь с искушением впиться глазами в невероятное лицо его помощника. Перони был прав, когда говорил, что человек произошел от крысо-обезьяны — породы первобытных обезьян, праотцами которых были первые грызуны, вскарабкавшиеся на деревья за ночлегом и пропитанием миллионы лет назад. Все в лице помощника Вадима было так напутано, что не разглядывать его было невозможно. Бедняга, видимо, это хорошо знал. Пока я к нему «привыкала», он покорно делал вид, что занят колючками репейника на забрызганном грязью подоле плаща.
Я же исподтишка обозревала его конусообразную лысую макушку, позади которой, словно колючки кактуса, произрастали редкие пучки жестких коротких волос. Когда несчастный наклонил голову и сделал вид, что рассматривает подошвы собственных ботинок, я решилась хорошенько разглядеть его остроконечные, просвечивающие уши, когда они скручивались словно намокший угол бумажной страницы, а при наклоне вперед напоминали незапечатанный треугольник открытого конверта. Эти ушки — с красными прожилками, оттопыренные и необычайно маленькие — послушно двигались вслед нахмуренным бровям — двум щепоткам, не более одного сантиметра длиной, над маленькими желтыми глазками. Нос начинался гораздо ниже глаз — переносицы не было — и резко переходил в крючок, напоминавший дугу вороньего клюва. Затем он резко обрывался, оставляя воображению созерцателя докончить дугу до самой нижней губы, — до того самого места, где в запекшиеся ранки рта упирались большие верхние зубы, с просторными просветами. Рот несчастного походил на вертикальный овал, образованный вздернутой верхней губой и отвернутой нижней. Подбородка у него не было. Его словно срезали. Из-под треснувшей нижней губы начинался покатый склон к шее, заканчивающийся огромным кадыком.
Когда помощник Вадима наконец поднял голову и посмотрел на меня извиняющимся взглядом, я спросила, как его зовут, но увы прослушала ответ, завороженная чрезвычайными злоключениями на лице незнакомца. Я спохватилась, что разглядываю его слишком долго. Вадим нашелся — громко уронил на пол книгу. «Уши», как я мысленно прозвала моего проводника, бросился к столу, поднял книгу и стал надо мной в профиль. Мы с Вадимом понимающе переглянулись. Надо признаться, что в тот момент мне показалось, что я не встречала более прекрасного человеческого лица. Меня поразили его правильные черты лица — особенно мужественный подбородок и прямые дуги бровей над глубоко посаженными карими глазами.
Переспросить имя Вадимина помощника я не решилась и из сострадания к нему запретила себе рассматривать его уродство в профиль.
Он внимательно посмотрел на меня и спросил, как меня звать. К моему удивлению, у него оказался необычно мелодичный приятный голос.
— Вера, — ответила я. Не ожидая такой красивой плавной речи, я сделала глупейшее движение — обвела кабинет взглядом, словно в поисках обладателя этого певучего голоса. Казалось, говорил не он, крысо-инопланетянин, а кто-то озвучивал нелепые усилия его нечеловеческого лица. Оба, Вадим и Уши, последовали за мной взглядом и молча осмотрели комнату.
— Роскошный старинный кабинет; а темно-зеленый бархат в сочетании с золотыми ручками и занавесями уносят в средневековье... — неуверенно сказала я, разглядывая резной потолок.
Вадим хитро подмигнул мне и указал рукой на подсвечники позади меня:
— Этим подсвечникам лет пятьсот. Сколько же свечей в них догорело. Люди дотлели уже в земле, а подсвечники, озарявшие ночи любви в этих стенах, все стоят. О, немые свидетели растаявших в веках ласк чьих-то рук!
— Красиво, — пропел Уши, — из рукописи Лидз. Летописец поэтом был, я точно говорю. Сейчас так о чувствах не пишут, только о машинах и о зданиях, и то в рекламах. А о незримых красотах в потемках сердец не пишут — не модно, — он осекся, заметив мой пристальный взгляд.
Уши торопливо надел круглые очки без оправы на проволочных дужках. Я успела разглядеть грубые узловатые пальцы на огромных ладонях и грязные ногти. Он засунул руки в карманы и тут же вынул их, сжатые в кулаки, оглянувшись на меня. Я улыбнулась; он попытался улыбнуться в ответ, выпятив судорожно нижнюю губу, которая тут же треснула на одной из ранок от недоконченной улыбки. Улыбаться ему было больно...
Я поднялась с дивана и вышла за ним в темный коридор, так и не успев переспросить у Вадима, как именно звали его помощника.
— С ним я за тебя спокоен, — сказал Вадим. — Увидимся вечером.
Следуя за высокой фигурой помощника Вадима по тускло освещенным коридорам замка, я мысленно рассматривала его лицо, чтобы больше не удивляться. Однако это оказалось нелегко. Когда мы вышли из замка и яркий свет ударил мне в глаза, я увидела, что на свету его пергаментные уши казались почти прозрачными, а красная паутина тонких сосудов просвечивала сквозь кожу, напомнив мне кота из детства. У Тимофея на кончиках ушей был тоже белый пушок. Вспомнился и Тореадор Кастро.
Рассматривая озеро перед замком, я долго не могла отделаться от мысли, что, вероятно, Кастро не успел окончательно перевоплотиться в кота, а мой новый знакомый — в крысу. «Может, его тоже оживил Перони, причем не раз?» — подумала я и с беспокойством оглянулась на Уши:
— А вы про «Жизнь После Жизни» слышали?
— Каждая жизнь есть следующая, после предыдущей. Одновременно не бывает, — ответил он.
«Бывает, еще как бывает!» — подумала я про себя и прикрыла глаза, чтобы слышать только его певучий голос.
— Я в прямом смысле, название такое... — попробовала я снова.
— А я тоже в прямом, — сказал он. — Все мы уже жили и живем: и после, и до. Все от ракурса зависит — откуда смотреть и куда.
— А, закрыв глаза, еще больше можно разглядеть, правда?
— Опасно невидимое разглядывать, — на это надо мужество; не все могут, — он замолк.
Его голос успокаивал меня. Чем-то он даже напоминал протяжный грудной голос Кларины. Я пообещала себе стараться разговаривать с ним так, чтобы не оказываться лицом к лицу.
— А о центре для вернувшихся в жизнь воскресших я слышал, но никогда не был, — неожиданно прибавил он, пройдя несколько шагов по направлению к озеру. Уши указал на другой берег.
— Я оттуда, там деревня моя. Стоит с десятого века. Дровами топим, коров держим, курятник у нас собственный. Я с роду нигде больше не был. Зачем людей пугать? — с неожиданной откровенностью добавил он. — А здесь я свой. Все знаю, все ходы и выходы, все книги, всех посетителей, каждую птицу. И лебедей знаю, каждого лебедя по имени и какой с кем в паре и с кем враждует. И легенды все знаю, и кладбища, и стертые таблички наизусть знаю. А вот имен родителей своих — не знаю. Подкидыш я; видно, родители меня испугались при рождении и оставили в деревне вот в той. А живу я один, зачем мозолить глаза? Деревья и лебеди не понимают, где красота, а где уродство, — закончил он, заверив меня, сам того не подозревая, что он не является одним из экспериментов доктора Перони.
Уши заметно освоился и перестал стесняться самого себя. Я же шла позади него, говоря с его спиной в длинном зеленом плаще, и еле поспевала за его большими уверенными шагами. Мы обогнули замок и спустились по покатому холму к озеру, так густо заселенному белыми лебедями, что оно казалось издали заснеженным.
Лебеди по-хозяйски расхаживали по траве и по дорожкам и громко крякали, попадаясь под ноги туристам. Несколько раз осмелевшие птицы даже ущипнули меня за руку и потянули за пиджак.
Уши подошел к воде и вытянул руки. Лебеди сгрудились около него. Он ловко вытянул за шею одного из них и, бережно прижав к себе, понес в сторону. Дойдя до ближайшего дерева, уселся в его тень на траву и осторожно опустил хлопающую крыльями птицу на землю. Умело зажав раскрытые крылья белоснежного красавца, он скинул свой плащ и завернул в него лебедя, оставив только одну перевязанную лапу снаружи. Потом осторожно развязал бинт. На внутренних слоях оказались пятна крови. Лебедь ухитрился просунуть голову через рукав плаща и общипывал ворот его спортивного костюма. Уши достал свежий бинт из кармана штанов и осторожно перевязал сломанную лапу. Его огромные ладони с грубыми пальцами напоминали перепончатые лапы лебедя. Он прижал птицу к себе и, погладив ее через плащ, осторожно поставил на траву. Лебедь завалился на бок на сломанную лапу, когда Уши высвободил его из-под плаща. Беспомощно забарахтавшись на боку и разрезая воздух свободным крылом, лебедь чуть было не съехал вниз по крутому спуску к озеру. Уши снова подхватил птицу на руки и заботливо спустил на воду. Лебедь поплыл, взмахивая крылами. Уши проводил его родительским взглядом, — так же смотрела на меня Кларина, когда я уходила с озера к концу дня...
Помощник Вадима поднялся с колен и вытер ладони о штаны.
— Из этой клиники — «Жизнь После Жизни» — приезжал как-то сюда один старик; пару лебедей покупал, сказал, для пациентки одной, Но ему перепутали пару, и один лебедь разбился с тоски. Оставшегося в живых привез обратно, и ему дали новую пару. Я тогда болел, когда первую продали, и не уследил. А он очень просил не путать, говорил, пациентка очень плакала, и стихи про лебедей написала на русском. Я просил Вадима перевести. Вадим ведь из Америки, а родители у него из России, он не пишет по-русски, но понимает на слух, я знаю… — он вдруг осекся.
— А где стихи, как давно старик приезжал? — выпалила я.
— Несколько месяцев назад, а лебедей везли отдельно — к определенному дню велел доставить. Старик этот долго бродил по парку, в библиотеке с Вадимом порядок наводил. — Уши замолчал и долго ничего не говорил.
Я ждала рассказа, надеясь узнать что-нибудь новое о Кларине. Мой уродливый проводник огляделся по сторонам и кивнул на деревья на краю поляны.
— В наше время даже у деревьев есть уши, — сказал он, отвернувшись от меня.
Меня насторожили его слова. Показалось, что он что-то скрывает или, наоборот, хочет что-то выведать у меня. Уши его несколько раз дернулись, и мне пришло в голову, что они у него такие нарочно, чтобы подслушивать чужие мысли и тайны, а может, как я, сны и воспоминания.
— А вы верите, что один человек может путешествовать в душе другого? — решилась спросить я.
— Кому-нибудь другому я бы сказал, что нет, — тихо ответил он, — но вам скажу правду, как думаю. Да, может, и очень далеко унестись способен, только надо очень этого человека ... — он замолк, указав на деревья.
«Подслушивают», — кивнула я в ответ.
Уши, видимо забыв, что ему нельзя улыбаться, скривился из-за вновь треснувшей на моих глазах губы. Он внимательно разглядывал меня, как ребенок, который не знает, что делать это неприлично.
«Ему уже за тридцать, а он, наверное, и близко к женщине не подходил, разве что с продажными, и то вряд ли. Убеждаться, что вызываешь отвращение в глазах других, слишком дорогая цена даже за купленное удовольствие», — мысленно пожалела его я.
— Вы мне удивительно напоминаете одну женщину; я встретил ее давно, ненадолго. Между вами есть повторяющиеся общие нотки — неуловимый напев. Я ясно вижу — словно внутри себя вы заглядываете в одну и ту же картину, словно обе смотрите на один и тот же вид из окна, — усмехнулся он и добавил: — Это не мои слова, это из одной книги о любви, которой больше девяти веков. О старой, но живой любви. Я тут читаю много, знаю книги наизусть. А в книге этой описаны события того далекого времени, когда здесь стали выращивать лебедей. Легенда замка Лидз — это для туристов, а история эта и свет в озере — сущая правда. Я это сияние сам по ночам видел — светлая дымка. Зачаровывает — такая она добрая и волшебная. Но для этого необходимо слиться с пространством и удалиться из себя настолько что ни счастья ни боли не ощутишь. Я даже забываю, что я страшный лицом, и хочется любить кого-нибудь. Я верю тому, что сказано в рукописи и в книге, — это та утонувшая любовь светится из озера.
— «И с озерного дна свет уймет твою боль», — процитировал он строку из хорошо знакомой мне «Эпистолы», переведенной Клариной. — Вы не верите в это?
— Верю, — ответила я, не оборачиваясь. — Любовь светится в виде прозрачной тени вокруг человека, я в детстве однажды видела. — Я пожалела, что не запомнила имени моего уродливого спутника и вынуждена его называть про себя «Уши».
— Мне правильно показалось, что вы смеяться не будете надо мной. Я сентиментальный, один вырос среди лебедей, — я за ними с детства присматриваю, а потом компьютерам выучился, и сюда в библиотеку определили. А за птицами я по собственной инициативе — вне работы — смотрю. Лебеди — они мне вместо семьи и друзей. Куда я без них? А машины — компьютеры, — они только подслушивают людей, крадут чужие мысли. Грязная наука, как паутина, все — в капкане...
— Подслушивают, — догадалась я.
— Воруют, — подтвердил он, промокнув губу пальцем.
— Расскажите мне легенду; в автобусе нам ужасов понарассказывали — трижды на разных языках.
— А вы на всех трех умеете? — искренне удивился он.
— Я — журналистка, родилась в России, а потом выучила английский, французский и испанский. Жила в разных странах.
— А вы мне переведете стихи про лебедей? — он промокнул вторую вскрывшуюся от улыбки ранку на губе средним пальцем.
Мне вспомнился Автобусник, просивший перевести стихи Кларины. Сомнений, что речь шла о ее стихах, не было. Два белых красавца, подаренных ей на день рождения несколько месяцев назад, были заказаны здесь, а старик, конечно же, был наш Витторио Перони.
«Кларины уже, может, и нет в живых, а они — эти странные, оставшиеся вне жизни, люди, один вернувшийся с того света, другой, избегающий людей из-за своего уродства, — читают ее стихи на родном ее языке и прижимают к груди котов и лебедей как единственных друзей... Уши, Автобусник, стихи Улыбки и я где-то между. И еще непонятная тяга этих чудаков открыться мне, поговорить со мной о самом сокровенном, о том, что оберегают от насмешливого циничного мира», — понять я все это не могла. Но догадывалась, что каким-то образом связывала нас именно Попрошайка любви, именно ее присутствие в нас и сближало. Именно после общения с ней мы могли говорить вслух о том, о чем большинство боится подумать даже про себя.
— Я стихи вам обязательно переведу, и имя поэтессы скажу. Обещаю, а вы мне легенду расскажите, про красавицу с отрубленной головой, про искусителя, хозяина замка, про свет над водой, — я смотрела на Уши, уже не замечая его уродства
— Пойдемте по полянам погуляем, дойдем до моей машины. Отвезу вас — вам аббатство покажу, и окрестности, и деревни наши средневековые. Там интереснее будет слушать. Красавица из легенды, Сурадой ее звали. Герцог ее из им же подожженной французской деревни привез. Влюбился с первого взгляда, — она была похожа на его первую жену, зарезанную арабами. Из южной части Испании он, имя скрывал, но сам из благородной семьи Кордовы. Воевал во времена арабского ига против завоевателей его земель. Был вождем повстанцев, но был разбит и бежал на запад и примкнул к войску нормандских баронов.
— Завоевателей, в свою очередь, — прокомментировала я, вспомнив эпоху Вильгельма Завоевателя.
— Возможно, с их поддержкой он лелеял надежду освободить от мусульманского ига свои и чужие владения на родине... Во всяком случае сам Вильгельм II Рыжий подарил ему титул и даже имя, принадлежащее фамилии своих кузенов. По легенде, он в баталии спас жизнь кому-то из них и так стал одним из Кревкеров...
— Как звали героиню легенды? — не веря своим ушам переспросила я.
— Сурадой, — повторил Уши.
— Пожалуйста, рассказывайте дальше, — задохнулась я и схватила его за руку. Заметив, что он стал оглядываться на деревья, я заторопила: — Здесь никто не подслушает наши тайны, ну же, продолжайте.
— А как звали пациентку, написавшую про лебедей? Вы ее лично знали? Вы оттуда, из клиники для воскрешенных, или просто интервью брали? — спросил он.
Я замолчала, сомневаясь, доверять ли ему свои тайны. Он снял очки и отвернулся.
— Вы оттуда, у вас это в глазах. Вы видели уже все — и смерть тоже. Я по глазам читаю. Вы оттуда, правда? И вы боитесь себя — бежите, лишь бы не видеть того, что внутри, а там у вас много беды, и вы спасаетесь бегством, боитесь остановиться и отдышаться, только бы не настигло вас ваше страдание. Но вам придется оглянуться и посмотреть в лицо вашему горю. Только так можно победить страдание.
— Почему вы сказали «звали пациентку», а не «зовут»? — спросила я о том, что потрясло меня больше всего. О моем психоанализе я решила не думать, отогнав от себя догадку, что он читает либо мысли, либо истории болезней благодаря компьютерам, покрывшим, по его же словам, паутиной всех живых.
— Вы хотите говорить про легенды или про пациентов «Жизни После Жизни»? — ответил он вопросом на вопрос.
— Сначала про Сураду, — напомнила я. — Это распространенное имя в средневековье? И в каких странах?
— Я не встречал, кроме как в рукописях, где рассказана легенда замка Лидз, —он сжал губы.
— А есть и рукописи с легендой? — спросила я, вспомнив об информации, выданной мне компьютером.
— И не одна. В аббатстве хранится еще одна рукопись, где упомянута та же история, что была описана современником герцога Кревкера и Сурады, его несчастной жены.
— Кто ее написал?
— Сам же аббат.
— А далеко до аббатства?
— Полчаса, но сегодня не успеть и в библиотеку, и туда. Пока вы будете изучать анонимную рукопись, уже закроют залы с архивами. А выносить манускрипты не разрешается.
— Покажете мне аббатство в другой день?
Уши кивнул головой.
Мы подошли к стоянке машин. Уши указал мне на заднее сиденье и включил радио. Ехал он осторожно и, казалось, весь был поглощен классической музыкой. «На этой станции нет рекламных перерывов», — было единственной фразой, сказанной им в машине.
По дороге мы сделали остановку и зашли в маленькую таверну. Уши, обрадовавшись, что она была пуста, предложил сесть за стол в углу и объяснил6 «В машине тоже подслушивают».
— Я знаю, что с вами можно говорить о подобных вещах, — доверительно шепнул он, нагнувшись над тарелкой с бульоном, — вы верите в продолжение одной и той же души через разных людей... Сейчас так модно, вот уже второе поколение принимает это всерьез. Еще с середины прошлого века пошло, от спящего ясновидца Кейси, помните? Облачили теперь в красивую обертку для продажи — переиначили в ширпотребные сказки, потеряли главный смысл, что перевоплощение происходит, чтобы несбывшиеся души осуществили свои главные задачи — нравственные и духовные. Но я не об этом, — он перешел на шепот. — Я верю, что существа, когда-то затянутые в неразрешимый узел психологических драм на уровне души, возрождаются вместе. То есть, воплощаются одновременно целыми группами, чтобы разрешить недоконченные или проигранные поединки между добром и злом. Об этом явлении писал и Кейси, и после него другие. Много подобных случаев уже описано. И мне кажется, что я одно из звеньев такого узла. Я верю, что однажды встретил, безошибочно узнав всем своим нутром, другое звено — другого человека, понимаете? — он намочил мякиш хлеба в бульоне и, не жуя, проглотил его, отчего кадык, совершив стремительный прыжок к середине шеи, снова метнулся на место подбородка. — Но сначала легенда. Судите сами. Я изложу вам ее такой, какой она передается из уст в уста, еще с тех времен. Я слышал ее не раз еще в детстве. А вы прочтете обе рукописи и книгу. Позже я вам покажу, где они в библиотеке.
— Книги нет, — сказала я, — библиотекарь меня заверил, что пропала уже давно, и новую не заказали.
— У Вадима есть экземпляр, — прошептал Уши, — но анонимная рукопись современника легенды не хуже и насыщена похожими настроениями авторов. Словно они пристально изучают героев их же глазами в зеркале, и, не выдерживая правды, ударяют кулаком по стеклу от негодования. А рукопись аббата лишь сухое изложение событий и содержит краткое содержание исповедей участников драмы. Но, впрочем, судите сами. Так вот легенда.
В средние века, этот замок был подарен королем некому герцогу-чужестранцу в награду за верную службу. Как я уже говорил, родом герцог был с Пиренейского полуострова. Во время одного из столкновений с арабскими завоевателями ему сообщили, что его молодая жена закололась кинжалом. Его малолетнюю дочь растила служанка, пока при очередном налете арабов в его отсутствии они не примкнули к горстке спасшихся горожан, которым удалось спуститься с гор в леса. По всей вероятности, они направлялись к границам Франции. Герцог годами спустя вместе с другими воинами добрался до владений англосаксов.. Он успешно завоевывал чужие земли под флагом нормандских баронов, за что и получил титул, как я уже рассказывал. И в одном из этих военных походов герцог спас в горящей французской деревне молодую красавицу, напомнившую ему его первую жену. Он привез спасенную в замок вместе с ее служанкой, и юная Сурада стала хозяйкой замка Лидз. Несмотря на затворническую жизнь Сурады, герцога снедали тоска и сомнения в ее верности. Лысая повитуха, пострадавшая в пожаре, нашептывала ему, что Сурада томится от неутоленной любви. Так она объясняла то, что молодая женщина писала стихи.
— Откуда известны подобные детали о кознях повитухи? — насторожилась я, вспомнив зловещие сцены из сна с лысой старухой.
— Из ее предсмертной исповеди аббату, из его же рукописи. Но не прерывайте меня, пожалуйста. Так вот. Герцог по наущению повитухи решил проверить верность Сурады, подослав к ней молодого красавца. О нем я скажу чуть позже. У повитухи во всей этой истории был личный интерес…
— Потому что она взамен за свою службу герцогу, просила награду — утолять ее животные страсти, что не стоило герцогу усилий, поскольку в нем бушевали порочные инстинкты, не лишенные садизма, — выпалила я, вспомнив удушливые кошмары монахини, в которых мужчина в плаще унижал лысую женщину, стоящую перед ним на коленях, обхватив его бедра руками.
— Откуда вы можете знать такие подробности? — он удивленно открыл рот, и его верхняя губа немедленно треснула.
— Из чужих снов. Я подглядывала чьи-то воспоминания о прошлом, по ошибке и против воли, — смущенно сказала я и протянула помощнику Вадима тюбик с увлажнителем для губ.
— У меня тоже всегда сохнут губы.
— Это неудивительно, если вам снятся не ваши сны, — спокойно сказал он. — Так вот, дальше о герцоге. Он привез в замок пленного по имени Эзор, выдав его за раненного в боях брата повитухи, и просил Сураду вернуть его к жизни, а повитухе наказал сообщать ему обо всех происшествиях в стенах замка и в сердце его задумчивой возлюбленной. Из исповеди самого герцога известно, что хотя Сурада и дарила ему незабываемые ласки, но все более и более скупо, и была околдована непонятной ему печалью. Неудовлетворенный герцог, обладавший ее плотью, но не сердцем, стал жертвой собственных подозрений и решил искушать любовь. Он заключил сделку с будущим соблазнителем Сурады, пообещав вернуть ему свободу взамен на его успех. Молодые влюбились и отдались любви сполна. Герцог, ослепленный ревностью, передумал и вместо награды смертельно ранил Эзора на глазах у Сурады и оставил его умирать у нее на руках в подземелье, куда бросил обоих любовников. Через служанку герцог просил Сураду раскаяться, но несчастная узница, по словам повитухи, как сказано в ее исповеди, лишь просила...
— Умоляла дать разродиться, ибо была в положении, — вставила я.
Овальный рот помощника Вадима округлился.
— Вы видели в снах, что она ждала ребенка?
— Именно, — кивнула я.
— Но бедная женщина не знала главного — того, в чем служанка исповедалась аббату. Сурада и не подозревала, что ребенок в ее чреве был наследником или наследницей герцога. Спрашивается: каким же образом? Ведь с герцогом она не была близка уже задолго до греха с Эзором? — Уши торжественно посмотрел на меня.
— Наследник был бы вовсе не сыном или дочерью, а внуком или внучкой герцога, ибо Сурада была дочерью герцога, о чем скрывала много лет повитуха из мести, — опередила его я. — И Сурада, если доверять моим снам, узнала об этом перед своей казнью от самой повитухи...
Уши продолжал, отирая испарину:
— А ведьма-повитуха призналась в исповеди аббату, что утаила от герцога просьбу беременной Сурады дать ей родить. Откуда, спрашивается, происходила ненависть лысой служанки и к выращенной ею Сураде, и к самому герцогу? Объясняю: из ее же исповеди аббату известно, что она была повитухой маленькой дочери герцога и ревновала его к погибшей жене, ибо еще тогда была с ним в плотской связи. Однако герцог, воевавший против мусульман, но одобрявший их принцип многоженства, вскоре ею пресытился. Неудовлетворенная любовь породила в служанке ненависть; позже, воспользовавшись своим уродством после пожара и став неузнаваемой, злобная повитуха отомстила герцогу сначала тем, что скрыла происхождение Сурады, а потом утаила и о существовании плода в чреве его дочери. Она призналась в этом герцогу минутами позже после казни его беременной дочери.
— Но служанка так и не призналась, что она сама же и зарезала из ревности мать Сурады, жену герцога Эстрейу Аройо во время налета арабов, — дополнила я рассказ.
Уши вытаращил желтенькие глазки и встряхнул головой:
— Этого факта нет ни в легенде, ни в рукописях, ни в книге Дьюка, — прошептал он и приложил палец к губам.
— Это было в моих снах. Так чем же кончается легенда? — спросила я.
— Тем, что после казни тело Сурады сожгли, а прах развеяли над озером. Герцог, узнав от повитухи жуткую правду, горько раскаялся и бросил ее в подземелье, где накануне написала на стене стихи о любви Сурада.
— Написала послание в будущее окровавленными пальцами — строки о «Попрошайке любви» на коленях, — добавила я и схватила его за руку.
— Стихи списал со стены аббат после исповеди повитухи, — продолжал Уши с дрожью в голосе. — Кровь не упомянута нигде: ни в книге, ни в рукописях. — Он высвободил свою руку: — Годами позже герцог основал аббатство — в память о Сураде и нерожденном наследнике. Аббат пишет, что там, в небольшой капелле, перед алтарем с картиной Мадонны с младенцем, герцог, он же Кайетано, не раз исповедовался аббату, открыв ему тайну своего происхождения, и покаялся в изменах жене в молодости, несмотря на ее красоту. Признавался, что часто снился себе султаном и потому не мог преодолеть необузданную тягу к женской плоти. Из той же рукописи аббата известно, что, по словам очевидцев, во время битвы герцог сам закололся копьем. По-видимому, он искал смерти.
— А что насчет сияния из озера? — спросила я.
— По ночам над озером белый туман светится. Заговаривает душевную боль. В прошлом веке привозили буйных душевнобольных, они утихомиривались. Да я и по себе это знаю — чудодейственное это сияние. Словно дурман на душу, забвение дарит. А еще есть зеркало в замке, с тех времен — то самое, что отразило сцену убийства Эзора герцогом. Говорят, в нем прошлые портреты души можно увидеть. Я заглядывал и чудился себе другим совсем. — Он молча доел остывший бульон; — А я тоже сны вижу, о себе, об ином себе... — он запнулся, и оглянулся на хлопнувшую дверь.
В проходе показались двое туристов с кинокамерой и сели напротив.
Уши развернулся к ним спиной и нагнулся ниже над пустой тарелкой.
— И еще вино у нас в замке, говорят, заколдованное. В подземелье, где на стене когда-то написала стихи Сурада, теперь сделали винный погреб. Будто бы, если напиться тем вином, то наступают галлюцинации о .... — он замолчал при виде туриста, направившегося к нам.
— Как проехать в Лидз? — спросил кудрявый блондин, очевидно американец.
Уши не ответил, сгорбившись над столом. Я пожала плечами.
Расплатившись, мы вышли из таверны.
«Невероятно, непостижимо...» — бормотал он, пока мы шли к машине. По дороге в замок, мы молча слушали необычное пение без аккомпанемента — пленку с красивым женским голосом, исполнявшим неизвестные мне мелодии...
Глава четвертая
АНОНИМНАЯ РУКОПИСЬ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ
В библиотеке Уши велел мне подождать за столом возле компьютера и скоро вернулся с толстой папкой и дискетками.
— Вот вам анонимная рукопись с современным подстрочником на кассетах.
— А зеркало души из легенды — не на львиных ли ножках? — бросила я ему вслед.
Он пожал плечами и ушел, не попрощавшись.
«Какое же личное отношение имеет он к этой средневековой трагедии? Надо обязательно расспросить его, как только останусь с ним в безопасном месте, где нас не могли бы подслушать».
Я пролистала рукопись. Желтые листы с двух сторон, защищенные прозрачной пленкой, были скреплены современной металлической подшивкой. Ни даты, ни имени автора я не нашла. На обложке было написано «Рукопись замка Лидз». На обороте в центре красовался герб — крест внутри полуовала, внизу стояла цифра 2. Второго листа не было. Текст рукописи начинался со слов: «Я пишу это оттого, что Бог верит в человека даже тогда, когда человек не верит в Бога... И я этому свидетель, как и тому, что произошло в стенах этого замка».
Почерк манускрипта был неразборчивый и часто менялся по характеру на полуслове: то с наклоном вперед, то назад, то слитный, то отрывистый, то мелкий, то крупнее и печатный. Если бы не отсутствие абзацев, казалось, будто писали разные люди. Автор явно переживал излагаемое и крайне волновался.
Я вставила дискетки и стала просматривать страницы на экране. Вспомнив о сне, где белокурый любовник Сурады сполз к ее ногам, истекая кровью и ненавистью, я начала поиск по страницам, набрав имя Эзор. Мне не терпелось сравнить описания рукописи и снившиеся мне сцены, по всей вероятности, этой же драмы, произошедшей девять веков назад.
Имя Эзора попадалось часто, и я, страницу за страницей, бегло просмотрела текст, останавливаясь на деталях, напоминавших кадры из снов. Сцену подглядывания герцогом за Сурадой и Эзором в постели автор рукописи изложил подробно и красочно:.
«...Он следил за ними из-за тяжелой бордовой занавеси. Такой он свою Сураду никогда не видел. Такой он всегда мечтал ее увидеть в своих объятиях. Но в отличие от своего соперника, доводившего ее до исступления на его глазах, он не мог дотянуться до того глубинного женского таинства, за которое был готов отдать все завоеванные им земли. Он не мог властвовать над нею так, как этот другой самец. В его взгляде Сурада прочла это бессилие много лет назад. Его тоску, воздвигавшую непреодолимую стену между ними даже в момент самой откровенной близости, она впитала до кончиков пальцев. Она жила с ней много лет. Она приняла ее и смирилась, похоронив в себе однажды проснувшуюся женщину. И герцог, обладая ее телом, никогда не получал от нее той полной отдачи, как этот другой в тот миг. И герцог медлил. Медлил, зная, что не сдержится, что не простит себе проигрыш. Не признается себе в своем бессилии любить ее, освободившись от желания властвовать над нею из страха перед жестоким и несправедливым миром...
Не в силах более выносить это зрелище, он хотел немедленно прервать ее счастье — ее экстаз, ее пиршество плоти, которого она не знала с ним. Наперекор своему бешенству он собрал всю силу воли, в последний раз залюбовавшись изгибом ее спины. Красная родинка на ее груди заворожила его. Он впился глазами в ее напряженную шею и грудь — она так налилась желанием, что грозила лопнуть на его глазах; казалось, из соска, упиравшегося в раскаленный страстью воздух, вот-вот брызнет кровь. Сосок вдруг отвердел под его взглядом, и герцогу показалось, что он своей болью обратил грудь его возлюбленной в камень. Но, услышав ее стон, невольно вспомнил стоны других своих женщин в последний миг под его натиском, когда, слабея, они сдавались ему, и он читал восторг и бессилие в их закатившихся глазах. Он вспомнил, как запрещал им закрывать глаза: ему нужно было запечатлеть этот миг — миг его победы. Этот восторг он однажды видел и в глазах юной Сурады — давно, когда привез ее в замок, когда она дрожала от дерзости его взгляда. Потом она перестала повиноваться ему и стала закрывать глаза или смотреть с нежностью и сожалением. Однажды, чтобы пробудить в ней страсть, которую он не мог зажечь ни одной из известных ему ласк, он потребовал от нее разделить их ложе с одной из служанок. Он вспомнил, как тогда она убежала во двор к фонтану, как он поднимал ее из воды, где она пыталась захлебнуться, как винил ее за холодность, как она плюнула ему в лицо, и он не посмел ударить ее, и как она заперлась в своей спальне и много, много дней не выходила из нее. Тогда-то она, о чем позже ему рассказала продажная повитуха, и начала писать свои сумрачные стихи о любви....
Он дал поглощенным друг другом любовникам еще один миг. Но стон наслаждения Сурады рассек ему грудь, и герцог открыл глаза. Он нашел ее расширенные зрачки в зеркале, — они впились в него; Сурада заставила себя не закрыть глаза, когда тело его соперника замерло на миг, чтобы прислушаться к ее чувственным волнам, и герцог не выдержал. Его вены, казалось, лопнули, вся кровь прихлынула к горлу. Он бросился вперед предотвратить назревший стон ее любовника. Сурада метнулась заслонить Эзора, но, не успев, отпрянула от нависшего над ней герцога. Он занес меч над ее горлом, дикость разгоряченной самки обожгла его, и он дрогнул на долю секунды...
Стон наслаждения светловолосого любовника слился с воплем боли от пронзившего его спину меча. Герцог схватил свою женщину за подбородок и резко встряхнул ее за плечи.
«Я подослал к тебе этого красавца и обещал ему в награду свободу... Я хотел проверить, отчего ты мне была верна. Оказывается, ты просто не знала других.
Ты меня никогда не любила. это я тебя очень любил. Ты предала меня. Я знал, что за печаль в тебе дремала, но мне нужна верная жена. А рыцарь твой в обмен на свободу с тобой любовь разыграл для проверки. Он, кстати, выбрал свободу, когда я ему предложил тебя. Я бы отпустил тебя с ним, только с вашей любовью в приданое. Но он подумал ночь и решил уйти один. Он сам тебе обещал признаться, и я бы его тогда отпустил, как обещал. Но он предал данное мне слово — еще раз перед расставанием решил развлечься, не сдержался. Вот и я — тоже — не сдержался. А ты хороша, Сурада, когда не притворяешься. Видно, этот немощный ублюдок в тебе необузданные страсти пробудил. Я не смог, так пусть он.... Я же понимаю, я — не варвар. Я просто не знал, как тебя любить, чтобы не потерять. А ты так хороша в любви, — я даже любовался тобою, ты же видела в зеркале. Только не надо тебе было мне клясться в верности и в любви, заверять, что жизнь за меня отдашь...»
Сурада молчала, застыв на коленях, уронив руки на простыни в крови.
Ее молчание отрезвило его, и он твердым шагом направился к комнате служанки своей неверной жены. Он велел повитухе послать стражников, когда Сурада оденется, и бросить любовников вместе в подземелье. «Пусть издыхает красавчик на ее глазах, — дай им обоим побольше вина с собой, пусть празднуют любовь дальше! — приказал он и захлопнул дверь у себя в груди так же решительно как и дверь в комнату служанки. Позади он оставил последние капли человеческой жалости.
«Герцог, — писал дальше автор рукописи, — был честнее других». Его не пугала правда ни вокруг, ни в самом себе. Его главная трагедия была в том, что мир был устроен иначе: от правды и из страха узнать себя люди бежали. Самые благочестивые были чисты, ибо попросту оградили себя от всяких искушений. Свят ли монах, не совершивший грехов, так как он жил взаперти от жизни — вдали от самого себя, не попав в мир? Остался бы он чист и душой, и телом, проживи те же годы среди людей со всеми их потрохами? Убежать от себя не значит скрыться от греха... Герцогу бежать было некуда. Его женщины, всегда ждавшей его, не было на свете этом.
Когда-то давно он оставил ту, которая благословила его на подвиги во имя их общей земли. Пока он тщетно пытался освободить порабощенную землю, ее завоеватели погубили Эстрейю, его жену. Перед тем как она закололась, неприятели наверняка надругались над ее телом, и не раз. Что она ощутила перед натиском другого мужчины? Ведь с ним она была такой кроткой, такой похожей на его казненную Сураду. Обе слились в его сознании. Обе словно явились дразнить его неприступностью своей тоски. И насмешливая судьба обманула его, не только лишив радости отцовской любви к его дочери, но еще и приговорив на ревностную мужскую любовь к ней.
Он подумал с отвращением о мусульманских захватчиках его далекой родины. О его ненавистные враги, получившие особое разрешение с неба иметь сразу нескольких жен! Они не побоялись правды, не спрятались в выдуманные обычаи. Восполнять себя сразу несколькими женщинами мужчине по природе своей так же необходимо, как женщине смотреть только в одни и те же глаза, чтобы достичь всей способности любить...
Герцог мог бы любить свою дочь такой же неземной любовью, как умеют любить мужчин некоторые избранные женщины. Но женщин он так любить был не способен: он не мог им простить их — такого же, как у него, — животного начала, с которым совладать не мог, а доверить женщине то, с чем он сам не справлялся, было превыше его сил. И эта извечная борьба в нем между доверием только к тем самкам, которые не знали других самцов, кроме него, и недоверием к ним именно по этой же причине, терзала его всю жизнь. Другие — опытные — женщины охотно вступали с ним в связь, так как он был сильнее своих соперников. Искренние, жаркие, они не боялись гореть в его объятиях. Им не надо было скрывать необузданную страсть, так как нечего было терять — ни его верности, ни доверия, ни любви, ни брачного контракта. Они не боялись грешить и жить. Они были смелы и дерзки, как он. И он к ним бежал, а от них — еще быстрее. Бежал к тем, которые стыдливо прятали счастливый взор при его возвращении. И они хранили ему верность, потому что были в тюрьме, созданной им для них по их же желанию или ими же самими. Они верили в себя, считая свою любовь вечной и единственной, так как не знали других любовников. И потому герцог не мог быть в них уверен. Ни то, ни другое не было любовью.
Ни те, ни другие женщины не любили его. Но он с этим жил, и эта правда ему не мешала, пока он не заглянул в глаза черноволосой деревенской девушки, с осанкой принцессы. Его Сурады. Он чувствовал: в ней таилась страсть его распущенных любовниц и обещание верности бездонных душ, умеющих любить другого больше самого себя. Она была из породы тех, кто отдает жизнь за любовь. В ее глазах светилась отвага героической любви. И он подхватил ее с земли во время безжалостной битвы и посадил на своего коня, не ведая, уничтожит ли он ее или никогда не отпустит более от себя. И она прижалась к нему, вызывающе заглянув в глаза, ожидая, что он либо спасет, либо убьет ее, как других только что на ее глазах. И герцог, закинув пленнице голову, так что она снова чуть не упала на землю, впился в нее губами. Почувствовав вкус крови от прокушенной губы, он понял, что черноволосая красавица была готова отдаться воли и милости его и гнева. Возненавидеть его в последний миг со всей неизрасходованной страстью своей натуры, если он замахнется на нее, или полюбить так, как не никто никогда не любил его. И он замер перед ней, а она вытерла кровь со своей губы, а потом с его... Где-то рядом позади бликов пламени ему послышалось, что кто-то воскликнул на его родном языке: «Кайетано! Не убивай эту девушку, она могла бы быть твоей утраченной дочерью».
Он вздрогнул и придержал коня. Из пламени к нему рванулась немолодая цыганка. Сурада протянула к ней руки и, сдернув шаль с плеч накинула на ее горящие волосы. Цыганка цеплялась за узду коня, и Сурада, рыдая, умоляла герцога взять ее с собой, потому что та ее вырастила.. Герцог велел одному из воинов посадить женщину к себе на коня. На пути обратно в Англию — в замок Лидз — Сурада не отходила от своей приемной матери. Она выходила ее уже в замке и уговорила герцога оставить ее при ней служанкой...
...В их первую ночь, герцогу показалось, что он не знал еще женщин. И он поверил в ту ночь Сураде, что она будет любить его всегда. Поверил потому, что в ней увидел себя — и доверил свои страхи, ей он захотел открыть все то, что боялся найти в себе. С ней он мог снова выносить мир. Он не хотел скрывать от нее ничего. Только, чтобы она его любила так, как он любил себя сам, — заранее простив ему все.
В ту ночь в шепоте Сурады он услышал ответ на вопросы, на которые искал ответа в глазах других. Держа ее в объятиях, он просил ее смотреть себе в глаза, хотя факелы давно потухли. И когда забрезжил рассвет, он увидел ее глаза: они улыбались, и герцог перестал бояться, что умрет, как все. Он простил Богу, что обречен умереть. Он, столько постигший, такой обделенный любовью, такой потерянный среди этих горящих чужих земель...
В то утро, когда, обессилев от ласк, он положил голову ей на грудь, герцог понял, что это и есть любовь. Он жадно слушал каждый вздох этой незнакомой женщины, каждый удар ее сердца! Если завтра он проснется и не найдет ее рядом, не сможет дышать одновременно с ней, придерживая собственный вздох, когда она во сне дышала неровно, если завтра ее не будет в мире, то он не сможет дожить до вечера. Герцог вспомнил, что она, как все, должна когда-то умереть, и его пронзила боль, сильнее, чем за самого себя, и он понял, что не сможет ее пережить. И обрадовался, что она настолько моложе. Он будет ее беречь...
Он лежал, положив голову ей на грудь, забыв, что его ждали воины, что надо идти дальше, завоевывать новые земли, получать новые награды и, как поклялся себе однажды, собрать войско и повести его на родину, чтобы вернуть ей свободу. Он понял, что его поиск закончился. Он ослабел, — захотел остаться с этой его женщиной. Там. Навсегда...
Она вздохнула во сне и притянула его голову к себе; он прошептал ей что-то очень важное на ухо. Он задержал дыхание, — она сделала то же и, дождавшись его нового вздоха, жадно глотнула воздух. «Ты понимаешь меня без слов», — герцог еще никому этого не говорил. Она поняла. Так они лежали долго, слившись воедино одним дыханием, неспособные заснуть от затопившей их обоих новой радости. Наутро он велел отвезти ее в замок, — там она будет в безопасности под охраной принявшей его семьи знатных иноземцев. Там Сурада будет ждать его всю жизнь, и ему всегда есть куда возвращаться. Ему надо было испытывать радость ожидания во время расставания, чтобы знать, что его где-то ждут. И для этого надо было уезжать.
Но Сурада не смогла принять его отлучек, догадавшись, что были другие женщины. И она, будучи натурой ранимой, инстинктивно отстранилась от герцога. Она замкнулась в себе, но не перестала любить и ожидать его. Наоборот, казалось, стала еще ближе к нему душой — роднее, ласковей, но физической близости избегала. Была с ним изредка и лишь из любви к нему, но не для себя, и герцог это чувствовал. Понимал, что Сурада томилась по кому-то другому — кто не обманул ее надежд, не предал в ней желание любить бездонно. Постепенно Сурада создала себе свой мир, отдельный от него, — она писала стихи, играла на арфе, окружила себя книгами и лебедями. Она уже дышала без него. И он остался один на один с самим собой, невыносимый себе. Герцог не мог существовать без Сурады, а она, будучи рядом, отсутствовала... И его медленно поглощала тоска бездоннее той, которая мучила его еще до встречи с черноволосой пленницей. Не способный ни оставаться подолгу с Сурадой, ни расставаться, он мучился, терзая и ее, и себя...
Дальше рассказчик сбивался на прямую речь, без пояснений от третьего лица. Многие сцены в рукописи, где присутствовали двое — герцог и его Сурада — повторяли мои сны до мельчайших подробностей. Описать их мог только лишь один из участников.
Я стала рассуждать: «Сурада была казнена. Неужели этот текст написал сам герцог?!» Драма изложена с его стороны понимания и ощущения пережитого. Текст насыщен лишь скудными пояснениями чувств других. Повествование постепенно переходило из описания трагических событий в рассказ о личном, о своей беде. Тот факт, что в рукописи излагались и события, произошедшие после казни — включая молитву коленопреклоненного герцога возле воткнутого в землю меча, — меня окончательно убедил в правильности моей догадки. Автором был ни кто иной, как сам герцог Кревкер, основавший аббатство неподалеку от замка. Стало ясно и почему гербом своим он выбрал крест. Может, это и был тот меч — из моего сна — рукояткой вверх, вонзенный в землю, где сожгли обезглавленное тело красавицы Сурады. Автор подробно описал и переживания его души, и внешние события. Упомянул и то, что крест и меч похожи, а опущенный меч — символ смирения и примирения с собой и неумолимостью правды, искаженной временем. К тому же подобная «авторская манера» изложения событий в ту эпоху показалась мне крайне неправдоподобной. Однако, вспомнив частные случаи из практики ясновидца Кейси, я отбросила сомнения в подлинности рукописи. А именно: Эдгар Кейси, попадая во сне в сущность очевидца варварских нашествий, его рукою писал крайне изощренные — по тем временам — литературные свидетельства увиденного, а в других случаях и исповедальные письма пациентов с датами из эпохи раннего средневековья.
Описанная драма в анонимной рукописи Лидза была, однако, не столько исповедью, сколько попыткой оправдать все содеянное. Надо признаться, автор в этом преуспел. Даже заставил меня сочувствовать ему, — так велика была боль автора и так ярко о ней говорилось. Я была потрясена его рассуждениями о проигранном поединке с человеческой натурой, о бессилии перед самой природой мужчины и женщины, о приверженности правде и истине. Рассказавший легенду предрекал и расплату за содеянное, и за немощность и гнилостность человека в целом.
Сложные переплетения моральных побуждений, витиеватые этические доводы, философские рассуждения, оправдывающие любые действия во имя высшего смысла, меня успешно запутали. А выстроенные лабиринты трагедии, ловко сотканные сети духовных истин и доводов в их защиту заставили всерьез задуматься о его судьбе — судьбе человека, поруганного и наказанного за искреннюю любовь к правде.
Мощь его интеллекта и изощренность натуры, бесстрашие, с которым он заглядывал в самого себя, меня ужаснули. Так же он исследовал и сердца других; так же экспериментировал с душами; так же испытывал и саму любовь, не страшась расплаты, словно опасностей на поле брани было ему мало. Словно его натуре нужен был другой, особый накал. Словно на краю пропасти он только и ощущал жизнь, — ему нравилось умирать, а жить было скучно. И я поняла, отчего замкнулась Сурада — отчего, содрогаясь в душе, она жалела его, отчего закрывала глаза, когда он был с ней. Дабы и ее не затянуло в ту же бездонную пропасть, куда уже заглянул он. И загляделся...
«Не была ли печаль в глазах Кларины унаследованным ею от Сурады воспоминанием о тоске ее пасмурного мужчины?» — Мне вспомнился окаменевший Дэрон в Севильском соборе из моего сна. Завороженный темнотой провала в самом себе, не засматривался ли он на ту же бездну душевных страданий, что и герцог, девять веков назад? Душевные портреты героев моих снов и легенды замка Лидз походили друг на друга. Более того, я поймала себя на мысли, что, читая рукопись, порою забывала, о ком шла речь — о средневековом герцоге или о моем современнике Дэроне Рандо.
Сурада и герцог Кревкер, Кларина и Дэрон и их истории были поразительно похожи. О связи Кларины и Сурады сомнений у меня не оставалось. И даже закралось подозрение, что Дэрон был не иначе, как перевоплощенный герцог Кревкер, он же и Кайетано, — борец за правду в себе, и за свободу — внутреннюю и внешнюю, — вынужденный когда-то покинуть порабощенную родину. Вспомнив биографию писателя Рандо, иммигрировавшего из одной из горных республик бывшего Советского Союза в Америку, я усмехнулась: на обложке, помимо биографических данных, образования и перечня его книг, была упомянута и его борьба за права человека и свободу слова.
«Мы неизбежно повторяем себя, — подумала я, — даже через девятьсот лет разыгрываем те же самые партии с судьбой, делаем те же неверные ходы...».
Мои раздумья прервала рука Вадима, погасившая монитор.
— Библиотека закрывается, госпожа Перони. И всем любопытным журналисткам пора обедать с директорами интересующих их архивов.
Он поставил рядом с компьютером бутылку красного вина с гербом, подозрительно напоминающим те, что я только что видела на страницах рукописи.
— Вино из наших погребов. Судя по мифу обладает магическим свойством: опьянение гарантирует эротический опыт со средневековым романтическим привкусом. Насыщение гарантировано, — он подмигнул мне, — так, во всяком случае, обещает реклама нашего вина из подземелья, где писала о любви казненная за разврат красавица из замка Лидз. Не желаете ли проверить чары лично? — он помог мне подняться, отодвинув стул, и накинул мне на плечи мой пиджак.
— В подземелье холодно, пригодится. Тебя ведь интересует после прочтения рукописи, где провела последнюю ночь Сурада из замка Лидз?
Я содрогнулась от мысли, что воочию увижу пещеру из снов, где когда-то возле трупа Эзора лежала на холодных камнях несчастная Сурада, держась руками за огромный живот.
— Мы туда пойдем до обеда? — спросила я, увидев, что за окном стемнело.
— Разумеется, — успокоил меня Вадим Калибри. — Ну что? Выпьем для храбрости?
Глава пятая
ВЗГЛЯД ГЕРЦОГА
Мы вернулись в кабинет Вадима. Секретарши уже не было. Вадим достал старинные хрустальные бокалы и налил вино. Вспомнив, что я не ела с утра — в таверне с Уши выпила только две чашки кофе, я ограничилась половиной стакана. Вадим вопросительно посмотрел на меня. Я призналась, что быстро пьянею. Он в свою очередь, сообщил, что был уже опьянен, но не моей красотой, а предками, напоившими его пивом во время посещения местного ресторана.
— Ну, как тебе рукопись? Понравилась? Говорят, так и пропало то кольцо Кревкера с рубином. Ты прочла, что оно заколдованное было? Кто на палец наденет, вечно любовной тоской мается и любовь пыткам подвергает. В рукописи сказано, что герцог, сняв его с руки Сурады после казни, закопал возле стены замка. Покажу тебе, где именно, по дороге в подземелье.
— А сиянье — тоже вымысел? — спросила я. — Ты его видел когда-нибудь?
— Я живу при замке. У меня на верхнем этаже двуспальные апартаменты в духе средневековья, по последней моде, с видом на озеро и внутренний двор. Озеро подсвечено, и частый туман над ним — климат влажный здесь — переливается бликами. Волшебно красивое зрелище, а если выпить, и впрямь на душу мед струится, возникают даже романтические мысли, просыпаются страсти, подобные описанным в рукописи, — роковые, — он зловеще понизил голос и тут же расхохотался. — Ты впечатлительная, Венера. За тебя, — он поднял бокал. — А нам будет хорошо вместе, я это чувствую уже сейчас, — шепнул он мне на ухо и уселся напротив моего кресла на край стола.
— Пойдем обедать, я не ела с утра, — торопила его я, направляясь к двери.
— Ты все время забываешь пиджак на спинках стульев, — вкрадчиво сказал он, подавая мне его.
Вадим сбежал вниз по ступеням и повернулся ко мне, ожидая, пока я спущусь. На каблуках и в мини-юбке, я держалась за перила.
— Ты как герцогиня спускаешься, но твоим ногам не к лицу длинные платья. Представил тебя в тех нарядах до пят — несправедливо. Лучше...
Я расхохоталась:
— А это хорошо у тебя вышло — «ногам не к лицу»!
— Наконец-то ты сняла маску, Венера! Как тебе идет смеяться, а зубки у тебя острые! — он галантно подал мне руку и поклонился, словно придворный французского короля.
Мы обогнули замок справа и пошли по уже знакомой мне узкой тропке вдоль берега. Я пыталась заглянуть в воду на свое отражение. Но, как и однажды Кларина, не увидела ничего на черной глади. Минутой позже, когда мы уже были у входа в подземелье, включили подсветку озера. Знакомая мне дверь скрипнула. Мы повернули налево, а не направо, как я днем, и стали спускаться по винтовой лестнице. Вадим тянул меня за руку и ругал за каблуки. Маленькие лампочки тускло освещали узкие ниши. Мы дошли до винного погреба. В бывших темницах, за решетками стояли бутылки с вином, рассортированные по годам. Вадим открыл ключом одну из чугунных дверей и указал на дату на бутылках: 2009 год — это не на продажу; лучшее, для особых гостей.
Я оглядела каменные плиты на стенах и такие же, изрытые выемками и трещинами, на полу. Потолок был обит деревом с металлическими скрепками явно в нашем веке. Пахло сыростью. Я заторопилась назад к лестнице, отстранившись от Вадима, обхватившего мои плечи сзади.
— Красное, как тот рубин, возьмем? Или белого бутылку тоже захватим? — прошептал он. — А отчего так хорошо у тебя волосы пахнут, словно весной?
— Только красное, лучше не смешивать цвет вина в желудке, — пошутила я, чувствуя, как воспоминания о зловонье трупа из сна о Сураде и Эзоре подкрадываются из всех углов подземелья.
Подниматься оказалось труднее, пришлось цепляться рукой за выступы ниш в стенах. Я шла впереди.
— Не представляешь, какие у тебя сексуальные ноги, как хорошо, что в нашем веке не взялись удлинять юбки — под стать новой моде имитировать прошлое в интерьере и кулинарии! Но это просто мучение эти ступеньки! Никак не могу понять, это у тебя чулки или колготки надеты?
Я не ответила.
— Ты можешь мне показать портреты обитательниц замка в средние века? — спросила я, убирая его руку со своей голени.
— А ты обманула меня, на тебе не чулки одеты, — прокомментировал позади меня Калибри.
Он схватил мою ладонь и прижал ее к своему паху:
— Чувствуешь? Знаешь, как долго у меня не было подобного, — подниматься по лестнице за женщиной и мучиться желанием просто от ее присутствия? Может, это от вина или рубина в твоем кольце? — он коснулся языком моего запястья. От его губ по моему телу побежала волна.
— Это не рубин, а гранат, —мне показалось, что Вадим нарочно сказал о рубине, — Я. верю в силу камней. Гранат сохраняет душу и нервы в равновесии.
— А ты неуравновешенная или просто чувственная? — он прижал меня своим телом к каменной стене и просунул руки под мой пиджак. Мы оказались лицом к лицу. Вадим стоял на ступеньку ниже, его зрачки впились в мои. Волосы его пахли табаком.
Его руки поползли вверх под блузкой по моей спине:
— Я задыхаюсь в этом подземелье, — сообщила я, пытаясь высвободиться.
— Я хочу тебя, — вкрадчиво и совсем по-новому сказал он. Потом провел по моим волосам и грустно добавил: — Твои волосы издают аромат тоски и страха. Что за грусть-тоска тебя съедает? Пойдем смотреть портреты. Я не хочу, чтобы ты была такой опечаленной. Я хочу, чтобы ты была свободной — свободной от себя самой. Пойдем смотреть портреты — унесемся в средневековье, где грустная Вера еще не существовала. Договорились?
Я радостно кивнула головой.
Мы вышли в коридор через ту же дверь, где я встретила охранника, не разглядевшего мою «невидимую длинную юбку».
В замке царил полумрак, яркие лампочки над служебными входами освещали таблички «Не входить», напоминая мне, что я иду мимо покоев, ставших туристической достопримечательностью. Это меня радовало, потому что от выпитого вина в голове возник сумбур и приходилось напоминать себе, что я в двадцать первом веке, а не в средневековье. Обстановка казалась привычной, и на ее фоне я нравилась себе больше, ощущая присутствие в себе чего-то нового, казавшегося древнее меня самой. Я оглянулась на Вадима.
— Здесь должны были лежать каменные плиты, а не деревянный настил, — заявила я.
— Из рукописи вычитала? — усмехнулся он. — Пол этот в тридцатых годах прошлого века положили, когда давались балы. Смотри на портреты женские — все молодые и по тем временам красотки. Не удивительно — в замке жили любовницы или жены богатых герцогов.
— Все в дорогих украшениях. Не изображена ли одна из них с кольцом с рубином, описанным в рукописи? — осторожно спросила я.
— Это поздние портреты, а история та произошла веками раньше, — ответил Вадим.
— Кстати, мои апартаменты именно там. В моей спальне, судя по легенде, и произошла любовная драма. Зеркало, потрескавшееся от времени, я оставил на том же месте. Да и плиты на полу у меня под ковром тоже старые. Похоже, их не меняли, так как дамы не застревали в них каблуками — их доносили до постели на руках их кавалеры.
— Наверное, боялись, что передумают, — пошутила я, заметив его откровенный взгляд.
— Жаль — в рукописи не сказано, что сталось с рубином: сняли ли кольцо с обезглавленной Сурады или сожгли тело, а потом из пепла вынули кольцо? Как думаешь, Вера? Может, оно на дне озера лежит?
— Думаю, с тех пор его достали бы потомки — камень дорогой, — или наши современники дно проверили бы последней техникой... — я замолчала, вспомнив, как герцог из сна закапывал что-то возле стены замка на глазах у аббата.
— Кстати, у тебя есть шанс проверить сияние озера по ночам из окна моей спальни. А кровать у меня тоже как в те времена и как модно сейчас — с балдахином. Все как надо. Романтика средневековья: и факелы, и свечи, и музыка оперная. Люблю «Аиду»... — он положил мне руку на плечо и обнял другой за талию.
—Есть ли в замке портреты героев легенды? — с волнением спросила я.
— А ты со мной нервничаешь, — тихо сказал он и пошел вперед.
Я отстала на несколько шагов, засмотревшись на портрет священника. На его рукаве красовался знакомый мне герб с крестом; табличка под картиной сообщала, что это был один из аббатов XVI века из аббатства замка Лидз. Я окликнула Вадима:
— Что это за герб на картине — тот же, что и на обложке рукописи?
— Это герб аббатства Лидз и семьи Кревкеров. Герцог — по легенде, самозванец, получивший их имя за военные подвиги,— основал аббатство через несколько лет после казни Сурады, там же исповедался тогдашнему аббату, что тот, в свою очередь, занес в историю для потомков, ибо Бог помнит человека, даже когда тот Его забыл.
— Это написано в анонимной рукописи — о Боге и вере в человека, — поправила я Вадима, выдавшего свое поверхностное знание архивов, которыми заведовал.
— А ты в кого веришь? В Бога, в человека или в себя?
— Есть ли в замке портреты герцога и Сурады? — повторила я свой вопрос.
— Я вот верю только в себя. А гравюра с портретом Сурады есть, — ты ее не заметила в рукописи? Она на второй странице...
— Второго листа не было — после герба сразу был текст, а на фотофайлах — только перевод, без иллюстраций, и герба тоже нет.
— Странно, надо проверить, — кто-то, наверное, стащил страницу с гравюрой красавицы. Хороша и по сегодняшним меркам — чернобровая, глаза раскосые, волосы по плечам длинные струятся.
Мы поравнялись с одной из огромных дверей в зале, ведущей на внутренний дворик с фонтаном.
— Там — фонтан-рюмка, правильно, Вадим?
Он не удивился. Я поняла: подглядывал за мной, и видел, что я смотрела в дверную скважину.
Вадим подвел меня к тусклой лампочке над табличкой «Не входить» и взял за руку. Включив зажигалку, он повернул мою левую ладонь к свету.
— Знаешь, я увлекаюсь хиромантией. Хочу посмотреть твою руку. У тебя зигзаг в центре, очень редкий знак. Если не ошибаюсь, это либо жертва гильотины, либо жертва любви с неосуществленной судьбой...
Я вырвала руку и пошла вперед, скользя взглядом по тускло освещенным портретам в коридоре замка. Дойдя до «зеленой комнаты», я оглянулась, не услышав позади шагов Вадима. В длинном коридоре никого не было. Дальше он поворачивал влево.
Я окрикнула Вадима. Ответа не последовало. Тогда я вернулась к двери в «зеленую комнату» и стала рассматривать миниатюрных сфинксов рядом с амфорами. Мне стало жутко, почудилось даже, будто я попала в другое время, и потому Вадим, оставшись там, в настоящем, исчез. В этом холодном замке, с портретами умерших обитателей, мне вдруг нестерпимо захотелось прижаться к живому, теплому существу. Я пожалела, что выдернула руку из ладоней Вадима. И даже призналась себе, что мне нравилось, как он на меня смотрел, — не скрывая желания. Нравилось потому, что в своем примитивном цинизме не претендовал на мою душу, а лишь на ответное плотское побуждение. Он напоминал мне павлина, который распускал хвост по велению инстинкта, просто потому, что он им обладает. Я рассмеялась и снова позвала Вадима, но уже дразнящим тоном. Он появился в коридоре с телефоном в руке:
— Извините, доктор Перони, срочно надо было позвонить, — Вадим взял меня под руку. — Пойдем к выходу, я заказал столик в ресторане около мельницы — тебе понравится. — Он тащил меня за руку по коридору, словно нас преследовали призраки. Я пыталась на ходу разглядывать портреты мужчин, отыскивая среди них похожих на герцога из моих снов.
— Если опоздаем, то останемся без обеда, все местные рестораны забиты, — торопил меня Вадим.
Я резко остановилась у одного из портретов, ухмыляющийся взгляд темноволосого рыцаря пронзил меня насквозь. Из полумрака коридора его черные глаза дерзко смотрели в мои, словно пытались прочитать во мне ответ на его приглашение отдаться ему и повиноваться беспрекословно. В его взгляде была такая уверенность в своем превосходстве и неотразимости, что опустила глаза не в силах больше выносить его взгляда, забыв о том, что смотрю всего лишь на портрет.
— Это один из поздних Кревкеров, прапраправнук, — хихикнул Вадим. — Портрет отреставрировали недавно, когда я уже здесь работал. Ну и персонаж, а? Словно в него вселился тот мрачный герцог из легенды. Да и жгучий брюнет в отличие от других Кревкеров. А выражение лица демоническое. Признайся как баба, ведь возбуждает? Мне не раз признавались здесь мои подружки, что потом о нем мечтали.
«Возможно ли потомкам унаследовать не только подобие внешности своих предков, но и квинтэссенцию личности вплоть до затаенной усмешки во взгляде? А что если душа герцога веками позже воплотилась именно в этом черноволосом Кревкере?» — мелькнула шальная мысль.
Я скользила взглядом по белым манжетам на темно-синем кафтане, по черным волосам до плеч, по тонким стиснутым губам, мужественному подбородку, дерзко упиравшемуся в рукоятку меча и глубокой морщине между бровей. Это напряжение в лице мне было знакомо. Казалось, этот роковой мужчина сдерживал в себе неукротимое желание вырваться из себя же, ибо в себе ему было тесно. Хорошо знакомый мне из снов о Сураде дерзкий взгляд герцога Кревкера ввел меня в оцепенение и одурманивал призывом раствориться в черноте его глаз и забыться. Присутствие умершего века назад мужчины было настолько подавляющим, что я невольно сжала руку Вадима:
— Дай зажигалку, не могу разглядеть герб на рукоятке меча.
— Крест по золоту с красным червлением по краям., — не замедлил Вадим, поднося зажигалку к портрету.
— Как я и ожидала – это фамильный герб Кревкеров.
— Миледи, я вижу, специалист по средневековью! — сказал насмешливым тоном Вадим.
— В брошюре сказано что этот же герб использовался и аббатством Лидз. Не потому ли, что его основал один из ранних Кревкеров – тот самый сумрачный герцог? – решила я проверить знания исторических фактов начальника архивов замка.
— Не интересовался, — раздраженно сказал он. — Мне важнее поесть сегодняшнее свежее блюдо, чем рассматривать гербы сумасшедших.
— Ты же только что им восхищался, — удивилась я.
— По тем временам он был героем: и сексуальным, и военным. А по сегодняшним идеалам и критериям — ненормальный. Время меняет понятия о мужественности. Вчера — подвиг, а сегодня — маразм. Пошли, Вера, они в том ресторане так жарят баранину, что ты забудешь все на свете...
Я еще раз оглянулась на портрет: крупная волосатая рука потомка герцога «Страждущее сердце» властно сжимала рукоятку меча. Не осмелившись поднять на него глаза, я поискала его вторую руку ,— она спокойно лежала на закрытой книге на краю стола... На мизинце красовался перстень с красным рубином, обвитым змеем...
Глава шестая
НОЧЬ НЕЛЮБВИ
В «мерседесе» Вадима по дороге в ресторан я пыталась вычислить, каким образом кольцос рубином, которое, как упоминалось в рукописи, герцог подарил Сураде в тот же год, что и пару белых лебедей, могло попасть к его чернобровым праправнукам.
«Неужели герцог отнял кольцоу Сурады, узнав об измене? Значит, ее казнили без кольца». Или это не то вовсе кольцо? А похожее? Возможно ли, что Кревкер-чужестранец завещал именно тот перстень по наследству своим «ненорманнским» отпрыскам как символ их «иноземных предков»? Или просто схожие по символике перстни через поколения превратились в знак отличия испанских потомков этого иноземного Кревкера от норманнской линии?
Вадим выключил музыку в машине и положил мне руку на голое колено:
— У тебя кожа бархатная, — вкрадчиво произнес он, — и на тебе нет ни чулок, ни колготок...
Я остановила его руку и не выпускала ее из своей, пока мы не подъехали к маленькому ресторану на реке возле мельницы. Уже стемнело, и я с трудом различала контуры живописной деревушки на другом берегу. Вадим вышел из машины и надел темные очки. Пока я искала в темноте, как открыть дверь в машине, он вернулся и положил мобильный телефон под сиденье.
«Чтобы нам мешали… Несмотря на все препятствия, я хочу, чтобы у нас с тобой что-нибудь получилось».
Я вздрогнула: где-то я уже слышала эти слова...
Когда мы подошли к двери ресторана, я вспомнила, где именно: я их прочла в «Прямой речи» Кларины. Один из героев ее судьбы повторял эти слова, дразня комплиментами, особенно отмечая ее ноги, «тонкие и спортивные», как у лучших скакунов. Слова эти мне запомнились своей комичностью, ибо тот же плененный красотой Кларины любитель танцовщиц и лошадей сравнивал себя с Дега, который много писал балерин и лошадей. Так как имен Кларина не упоминала, то оставалось догадываться, что это был не Дэрон, поскольку именно его упрекал поклонник Кларины, называя «препятствием и помехой».
«Откуда Вадим взял эти слова?» — недоумевала я, сидя напротив него. Глаз его видно не было, он остался в темных очках. Сняв галстук, Вадим принялся изучать меню. Он заказал на нас обоих, заверив меня, что мне понравится его выбор, так как «все всегда от него в восторге».
— Придется тебя напоить, — сказал он, — иначе всю ночь будем говорить о чужих любовных романах. Расслабься и получи удовольствие, — подбадривал меня он, подливая вино. Баранья нога действительно была превосходной. Вадим допивал вторую бутылку вина, забыв, что хотел попросить официанта охладить его. За десертом — хлебным пудингом с ванильным соусом— он наконец снял очки.
— Вычисляешь, почему не толстею? Постельная гимнастика, папаня научил. Личный опыт передавал, сам того не подозревая. После смерти матери он упражнялся в койке с одной дальней родственницей, а потом, возобновив с ней утраченное мастерство, перешел на покупательниц шуб покойной жены, которые он распродавал по объявлению через русские газеты. А с родственницей уродливая история получилась, не хуже твоей любимой истории замка Лидз. Но об этом завтра. У нас с тобой недопитая бутылка осталась в замке. Хочу, чтобы у нас с тобой что-нибудь да получилось, несмотря на ...
— Помехи, — опередила я.
Вадим вяло удивился:
— Откуда ты эту фразу...
— Ты ее не раз повторял сегодня, — соврала я.
Он расплатился, не оставив чаевых официанту «из-за перегретого вина», и мы, пройдясь молча вдоль реки до мельницы и обратно, вернулись к машине. Он сел первым, отключил телефон и открыл мне дверь изнутри автомобиля.
— Сегодня опасно ухаживать за дамами и открывать им двери — могут ограбить или убить, как в Москве. Много бандитов развелось.
— Мы же не в Москве, Вадим, — меня задело его невнимание.
— Они тоже не в Москве, — отрезал он.
— Кто?
— Мафиози, новые русские и подобные, — ответил он.
«Странная паранойя для рожденного и выросшего в Америке сына русских эмигрантов», — подумала я.
Обратно в замок мы ехали молча. Вадим слушал рок, держа руку на моем колене, а я пыталась вспомнить другие фразы того же человека из «Прямой речи» Кларины. Ничего, кроме «сядь ко мне на колени, я хочу тебя любить до смерти, несмотря на помехи...», в памяти не воскресало.
Когда мы подъехали к замку со стороны служебной дороги, Вадим вышел первый и открыл мне дверь. Предложив мне руку, он заглянул под мою юбку и сообщил, что ради этого и сделал галантный жест, так как не устоял от соблазна полюбоваться моими «тонкими спортивными» ногами. Я переспросила насчет ног.
— Спортивными и тонкими, — повторил он. — Почему ты побледнела? — удивился он, открывая служебный вход в замок. — Ты, что меня боишься? Ничего не произойдет, чего ты сама не захочешь, обещаю, — ласково сказал Вадим и погладил меня по волосам.
Я молчала, обескураженная еще одним неразгаданным мною совпадением. Вадим цитировал фразы одного из любовников Кларины. Делал мне комплименты чужими словами — словами, записанными Клариной дословно, благодаря ее абсолютной акустической посмертной памяти. Мысли мои из-за вина путались, и я решила продумать происходящее на трезвую голову.
Мы дошли до «покоев» Вадима. Как он и обещал, просторный салон со старинной мебелью, камином и гобеленами вернул меня в средневековье. Нынешний хозяин комнат оставил меня изучать интерьер спальни и рассматривать свое отражение в знакомом мне зеркале на львиных ножках. В отличие от его копии, которая находилась в комнате Кларины, оно было настоящим. Не только отражало мое бледное лицо с синими кругами под глазами, но и скрипело, когда я его повернула, чтобы осмотреть сзади. Там был герб: львы на задних лапах. Потрескавшееся зеркало из моих снов отражало меня и никого другого. Бордовые занавеси скрывали вид на озеро. Я подошла к окну и прижалась лбом к стеклу. Озеро переливалось бликами подсветки. В центре спало несколько пар лебедей, спрятавших головы под крылья. Забыв о Вадиме, я любовалась ночью над озером. Когда он вошел и громко поставил недопитую бутылку вина, взятую из подземелья, на тумбочку рядом с кроватью, я не обернулась, наблюдая за ним в зеркале. Он налил вино в бокалы и подошел ко мне сзади. Прижавшись ко мне, обхватил меня за бедра и поднес бокал к моим губам. Зеркало, повернутое мною в сторону, скрипнуло и вернулось на свое место. Теперь оно отражало не нас около окна, а старинную кровать с капроновым балдахином. Мне показалось, что по прозрачным занавесям кровати струятся змейками вены. Вадим выслушал мои опасения и ткнул пальцем в зеркало, стоявшее рядом.
— Обман зрения, это трещины на зеркале от старости, — прошептал он мне на ухо. — Я так глубоко тебя чувствую, словно это и должно быть, — простонал он.
Слова, тоже знакомые мне из рукописей Кларины, обожгли меня еще больше, чем волна чувственного наслаждения.
Я взяла обе руки Вадима в свои и поочередно опрокинула оба бокала вина себе в горло. Он отбросил их в сторону; послышался звук разбитого стекла. Я оглянулась на зеркало и, не увидев в нем ничего, кроме черноты, закрыла глаза. Вспомнились слова Кларины, что отражение в озере являет невидимое. Вспомнились вихрем и сны о ее любви, когда я чувствовала содрогания ее тела в объятиях Дэрона. И когда Вадим, потный от «эротической гимнастики», посадил меня на широкий подоконник лицом к себе и ловко закинул мои ноги себе на плечи, я откинула голову назад, выгнувшись всем телом, уже не понимая, участвую ли я в очередном чужом сне или наяву пребываю в чужом теле. Животная страсть разливалась по венам и ползла от живота в мозг, искусно минуя сердце. Я пообещала себе когда-нибудь описать этот эпизод откровенно под названием «Ночь нелюбви». Мелькнул кадр из сна Кларины о двоих невлюбленных на белой медвежьей шкуре. Что если любовь и наслаждение плоти связаны вовсе не так, как придумали это мы, женщины?.. Стало ясно, почему не толстеет Вадим, как и то, почему на подоконнике подо мной заранее была заготовлена бархатная подушка. Не открывая глаз, я попросила Вадима отнести меня в кровать. Он подал мне руку и помог сползти на ковер. Проходя, он наступил на осколки стекла и вскрикнул. Я предложила включить свет и перевязать порезанную ногу. Он возразил мне фразой из «Диалогов» Кларины:
«Я так тебя хочу, что не чувствую даже боль, твое тело околдовало мне душу».
Неожиданно я поняла, почему старое зеркало ничего не отражало. Оно разбилось от удара бокала, и осколки бесшумно упали на ковер...
Если, как я, кто-нибудь из моих будущих воплощений и станет невольно подглядывать за мной в снах со стороны, то в зеркале он ничего не увидит, потому что от зеркала в ту ночь осталась только рама. Меня огорчила эта мысль, ибо наследник моей души может ошибочно решить, что отражение погасло подобно растворившимся сценам любви Дэрона и Кларины в моих снах, так как тоже догадается, что истинная любовь сокрыта от взгляда и невидима. «А тогда будущая «я» примет воспоминание об этой ночи нелюбви за обратное», — подумала я, вдыхая винный аромат тела директора архивов замка Лидз.
«Лучше заниматься любовью, чем о ней говорить, о’кей, бэби?» — Вадим равномерно вдавливал меня весом своего тела в перину.
Я внимательно прислушивалась к его фразам, стараясь запомнить их для будущего сравнения с текстом из «Прямой речи». Теперь я поняла, почему часть диалогов Кларины с любителем лошадей и танцовщиц была на русском и английском. Огорченный «препятствиями и помехами» ее предприимчивый любовник переходил в порывах страсти или ревности на английский...
Наутро Вадим спросил меня, не открывая глаз:
— У тебя родинка на какой груди?
— Родинка? — удивилась я.
— Ну да, я ее в зеркале видел, когда в кровать легли и я тебя раздел.
— Зеркало разбилось до того, как ты наступил на его осколок, — ехидно сообщила я.
Он не смутился:
— В этой раме, по преданию каждый видит то, что он загадал.
— Какому такому преданию?
— Народному, деревенскому, — он отмахнулся рукой. — Давай лучше займемся опять сексом; ты мне нравишься и без родинки.
Я встала и направилась в ванную. Он включил «Аиду» и шагнул ко мне в душ. Из-за звука воды мне не удалось расслышать ни одного его слова. Он громко кашлял, захлебываясь брызгами, позади меня и, держась обеими руками за кафельные стенки, предавался «утренней гимнастике». Ничего иного его монотонные покачивания на полусогнутых ногах мне не напомнили. Вода в душе начала остывать, и я предложила закончить разминку. Вадим одобрил мой юмор, заявив, что любит гимнастику не только художественную, но и спортивную, в отличие от отца, который обеим предпочитает балет и конный спорт. Меня осенило: «Бывший любовник Кларины, озабоченный “помехой” — Дэроном, и есть отец Вадима!»
— Пойдем завтракать, Вадим, — торопила я его, пока он брился, сидя на старинной табуретке перед трюмо в углу спальни. — Ты обещал рассказать об отце, о родственнице...
— Какой родственнице, — не понял он.
— С которой отец твой возобновлял постельные навыки, утраченные за годы женитьбы.
— С балеринкой той? С той, что стишки черкала своему женатому любовнику? Откуда ты про нее знаешь?
— Ты мне сам же вчера о ней начал рассказывать, Вадим, не помнишь? — нашлась я.
— Откровенно говоря, не помню, много выпил, расслабиться захотелось, напряженка у меня, события в жизни назревают, от меня судьбы зависят, чуть ли не земного шара, — он ехидно усмехнулся. — Обо мне даже в исторических книгах упомянут, если я все сделаю как надо.
— Тогда фамилию Калибри придется на что-нибудь более весомое заменить, — мне доставило удовольствие съязвить.
— Павлов, например, — сказал Калибри, — от слова «павлин». Я уже думал о смене имени.
— Павлов — это от Павла, — разъяснила я, понимая, что русский язык Вадима оставляет желать лучшего. — Зачем далеко искать, поменяй буквы в своей фамилии. Некоторые авторы книг так себе псевдонимы и новые имена создают. Тот же человек, но читается иначе...
— И характер, если перетасовать, новый человек получится, но состоит из того же дерьма, хотя и смотрится иначе. Вот тебе и вся реикарнация, Вера. Мы рождаемся нашпигованные той же старой начинкой, только вот замешана она иначе, и человек неузнаваем: раньше был герцогом Кревкером, а сегодня …
— Стал Роденом Дьюком, — подхватила я, — который о себе же и написал столетиями позже.
Вадим нахмурился; он сосредоточенно разглядывал потолок.
«Видимо, Вадим тасует буквы в “Калибри”, — решила я. — Надо предложить Рибикал или Ирбикал, если обидется».
Неожиданно он встал с низкого табурета и, взяв мобильный телефон, вышел в соседнюю спальню, где стояли две узкие кровати и огромный трехстворчатый шкаф посередине. Двери шкафа были расписаны триптихом Босха. Вадим захлопнул дверь, показав мне, что занят серьезным разговором. Я осталась в ванне и огляделась. В пепельнице остался пепел и несколько бумажек от конфет «Птичье молоко». Я усмехнулась «“Птичье молоко” для Калибри». Вытряхнув фантики в бронзовую урну, я наклонилась рассмотреть ее содержимое. Несколько оберток от презервативов, женские прокладки и две пустых пачки «Мальборо лайт» лежали на самом дне и были прикрыты бумажными салфетками с пятнами фиолетовой помады. Я вернула содержимое урны на место и закрыла дверь ванны на замок. Вадим дернул за ручку, но я сообщила, что занята необходимыми делами физиологического порядка.
— А ты мне начинаешь нравиться Вера, юмор в тебе покоряет, — хихикнул он и сообщил через дверь, что должен бежать по делам в кабинет, но увидит меня на ланче около двух часов дня и пригласит в таверну отведать местное жаркое с грибами.
— Я пришлю к тебе того же помощника. Он тебя отвезет в аббатство, чтобы ты не скучала. Там отыщешь рукописи, которые тебе не дают покоя. Буду с вами держать связь. Кстати у тебя нет мобильного телефона?
— Потеряла, — солгала я.
— Между прочим, что ты думаешь насчет «Вадим Лакириб»?
— Думаю, что удачно, особенно для англоговорящих — «Вадим Ребро Удачи» несет глубокий смысл, а напиши «ла» отдельно, намекни сразу на тройное происхождение — итальянское, французское и испанское. Только вот по-русски это не значит ничего, но звучит гордо и даже с арабским оттенком.
— Мне тоже кажется, что звучит универсально и международно. Вера, пока. До встречи, бэби. Уходя, просто захлопни дверь. А этот мой остроухий зайдет за тобой прямо сейчас, торопись.
— Как его зовут? — спохватилась я, открыв дверь ванны. Но Вадим уже ушел.
Я поспешно оделась, надушившись духами «Самсара». Они стояли под раковиной в тумбочке рядом с коробкой женской косметики. Открыла подводку для глаз и навела жирную черную линию на верхнем веке. Она долго не сохла, — пришлось промокать ее салфеткой. В наружную дверь постучали. Я зарыла запачканную салфетку в мусоре и вернула подводку на место. На дне коробки среди множества карандашей и помад лежало несколько серег — все из серебра и черного оникса. На одной запутался длинный черный волос.
Я вошла в душ и засунула палец в отверстие для стока воды. Как я и ожидала, в пучок светлых волос Вадима, впутались длинные черные.
— Вадиму нравятся яркие брюнетки, — усмехнулась я, вспомнив его игривую секретаршу с короткой стрижкой.
Глава седьмая
КАЙЕТАНО
Уши ждал меня, сидя на стуле возле входа.
— Уже одиннадцать, — сказал он, — а рукописи аббата длинные, да я хотел и само аббатство показать вам, — он извинился за сказанное полуулыбкой.
Через пять минут мы спустились вниз по служебной лестнице и, очутились у озера, на том самом месте, где в моих снах находился пень-плаха.
Я присела у кромки воды. Слева, из-под двойной арки под стеной замка, несколько лебедей поплыли ко мне. Уши протянул мне сухие ломтики хлеба и посоветовал не кормить птиц из рук, а бросить хлеб в воду. Кормя лебедей, я вспомнила, что собиралась расспросить Уши о его личном интересе к легенде.
Я оглянулась на него. Он открыл небольшую дверь в стене замка и попросил подождать, пока наколет дров для камина Вадима. Хлеб кончился, и я поднялась с корточек. Уши направлялся ко мне с двумя большими чурками в руках. Он поставил одну рядом со мной, пригласив меня сесть, а другую в центре газона, именно там, где девять веков назад отсекли голову Сураде. Я молча наблюдала за ним, пока он колол на ней дрова обычным топором. И ни разу не промахнулся.
Когда он прервался, чтобы отереть пот со лба, я задала ему мучивший меня вопрос.
Уши ответил не сразу. Расколов еще несколько поленьев, он неожиданно застыл с топором в воздухе и медленно его опустил. Скинув ногой недоколотую деревяшку, он уселся на чурку, положив топор себе на колено.
— Мне часто снится, что я тот палач, — сказал он. — Снится, что именно мне доверил герцог отсечь голову его неверной Сураде. Вы подробно вчера прочли анонимную рукопись?
Я кивнула в ответ, рассматривая лезвие топора.
— Тогда вы поймете, о чем я буду говорить. У меня часто головные боли бывают до и после этих снов. Я видел подробности казни, нигде не описанные. Но, к сожалению, доказать, что мне снится пережитое мною когда-то и это не вымысел, невозможно: нет свидетелей, способных подтвердить происшедшее.
— Нет, это возможно, и даже есть очевидцы. У меня не осталось сомнений после прочтения анонимной рукописи, что в снах я видела эпизоды именно этой истории, — вставила я и пожалела о сказанном. Уши посмотрел на меня с недоверием:
— Вы видели во сне эпизоды казни?
— Именно.
— Нам остается сверить то, что мы видели — вы и я, и тогда мы сможем установить истину, а главное, сам факт реинкарнации, представляете?
— Какие же подробности вы помните, — спросила я, не скрывая волнения.
— Помню кровь на рубахе Сурады: красное пятно между ее колен растеклось неожиданно, когда я занес секиру, и я обомлел, замешкался на миг, не в силах оторвать взгляда от черных муравьев в подоле. Но о муравьях ничего не сказано ни в рукописях, ни в книге. Вы мне не поверите, если я расскажу ужасные подробности, которые последовали секундами позже.
Я встала, взяла топор из его дрожащих рук и попросила продолжить рассказ. Он обвел глазами замок и сделал многозначительный знак бровями.
«Подслушивают», — догадалась я и пригласила его пройтись до ворот в парк к ларьку с кофе и потом уже отправиться на машине в аббатство Лидз, основанное герцогом Кревкером в начале двенадатогого века..
Он кивнул, похвалив меня за знание исторических дат, и мы направились вдоль озера ко рву с дамбой и мостиком.
— Могу вам сказать, откуда была кровь на подоле, перед тем как вы отсекли Сураде голову.
— Игра времени, — сказал он, — прошлое и будущее в воспоминаниях — все в обратном порядке?
— Ну, зачем же так усложнять невидимые вещи? У несчастной женщины начались родовые схватки от душевного потрясения перед казнью, и около плахи, видимо, начались преждевременные роды. Но младенец умер в утробе, когда отсекли голову матери.
— Вы видели каким образом появился на свет мертвый младенец? — вкрадчиво спросил Уши.
— Нет, — призналась я. — После свиста секиры я проснулась...
— Настала моя очередь, — сказал Уши. — Я расскажу, то, что не увидели в снах вы, к вашему же счастью. Когда тело Сурады упало к моим ногам, и я прикрыл ее голову плащом герцога, лысая ведьма дьявольски расхохоталась и, назвав герцога по имени — Кайетано, поздравила его с тем, что он только что умертвил собственную дочь, объявив, что Сурада была беременна. Герцог воскликнул, что это было невозможно, так как не разделял ложе с Сурадой более года и спросил, откуда повитуха могла знать, какого пола младенец в чреве казненной Сурады. Повитуха закатилась смехом, объяснив, что плод не его, но, тем не менее, является его наследником или наследницей, и, дабы проверить пол, следует распороть труп его дочери, Сурады. Разъяренный герцог вытребовал у нее силой объяснение. Служанка выкрикнула в исступлении, указывая на обезглавленное тело, что это его потерянная в молодости дочь, чью мать звали Эстрейя. По настоянию обезумевшего герцога, я вскрыл тело Сурады и вынул бездыханную его внучку. Герцог ринулся на повитуху.
— Но его остановил аббат, сказав, что уже достаточно пролито крови, — докончила я и рассказала о другом моем сне, в котором я видела герцога, коленопреклоненным пред воткнутым в землю мечом, издали похожим на крест.
— Чьими же глазами вы видели этот крест, то есть меч? — спросил бывший палач Сурады.
— Глазами возносящейся ввысь души Сурады, осознавшей, что в сердце ее мужчины в тот миг свершалось божественное чудо.
Уши задумался. Я тоже молчала, потрясенная услышанным. Бывший палач из двенадцатого века нарушил молчание первый:
— Допустим, — наконец сказал Уши, — что мы видели те же события и детали, не упомянутые ни в одном из исторических архивов, ни в книге Дьюка. Я вспомнил себя палачом, но кем же, простите, в этой истории были вы? Глазами кого вы наблюдали происходящее? Неужели вы и есть в прошлом Сурада? Или злая повитуха? Кто? — воскликнул он и прижал палец к треснувшей губе.
— Я видела все и от третьего, и от первого лица, как и автор анонимной рукописи. То есть, одновременно наблюдая за происходящим и со стороны и глазами Сурады. Но не я была когда-то Сурадою, а возвращенка по прозвищу Попрошайка любви, из клиники «Жизнь После Жизни».
— Кто? — глаза Уши округлились.
— Я уже сказала, что во сне видела разные жизни одной души. Я видела чужие сны...
— Как вы знаете, что сны чужие? Как можно видеть чужие сны?! Ведь все сны — ваши собственные видения!
Я растерялась, мне потребовалось несколько минут, чтобы продумать, как вкратце объяснить «невидимую-но-существующую» связь между Олд леди из нашего века и Сурадой из средневековой легенды. Я не знала, с чего начать. И предпочла с конца — с рассказав, найденных в столе Кларины переводах «Эпистолы», написанной Сурадой в подземелье, об одной и той же фразе «Не дыши без меня», которую повторяли и Дэрон, и герцог в моих снах, о красной родинке, о потере и возврате моей памяти, об этреуме, об исчезновении Кларины и о докторе Перони, поставившем мне диагноз попадания «души в душу». Закончила я свой рассказ упоминанием об Улыбке — бывшей Олд леди из моего детства. Имя «Кларина» я не упомянула, не нарушив обет, данный ей, не называть ее вслух по имени ни при каких обстоятельствах. На всякий случай, утаила я и имя поэтессы, сочинившей стихи о лебедях, оставив это на будущее в случае обмена, — если придется выторговывать у помощника Вадима «ценную» информацию. Потому что, чем больше я наблюдала за его реакцией на мои слова, тем более убеждалась: его заинтересованность в раскрытии подробностей легенды замка Лидз носит не исторический характер, а каким-то образом связана с нынешними событиями.
Уши внимательно слушал и качал головой в такт моим восклицаниям о неслучайных совпадениях.
— Это сложно, — призналась я, закончив повествование, — но надеюсь, мне удалось разъяснить вам ход моих размышлений, на основе которых я сделала вывод, что Сурада — это сегодняшняя Олд леди. Трудно в это поверить, но, видимо из-за отсутствия памяти, я подсмотрела чужие воспоминания, путешествуя по жизням души Олд леди во сне...
— Известный случай, — сказал Уши, — Эдгар Кейси во сне скитался по многим душам и ставил диагнозы душевных заболеваний в полном смысле слова...
Я перебила :
— Я слышала о нем. Увидеть судьбу одной чужой души в своем скитании во сне уже и так слишком. Переживаешь как собственную жизнь, а уж путешествовать во сне по многим душам ...
— Доводы ваши меня убедили, особенно про «Не дыши без меня». Объясню почему. Писатель Роден Дьюк в своей книге по мотивам легенды замка Лидз тоже шепчет своей героине во время страсти именно эти магические слова. Я думал, это его художественный вымысел. Этой фразы нет в рукописях.
— Откуда же писатель нашего века, рассказавший о жизни герцога, мог знать об этих словах, подслушанных мною в снах, и о Попрошайке любви, и о Сураде?!
Моя догадка, что Дэрон помнил слова, произнесенные им девять веков назад Сураде, будучи герцогом, подтверждалась.
— А не приснились ли вам эти слова после прочтения романа Дьюка? – вкрадчиво спросил Уши.
— Я не читала романа. Только вчера впервые услышала о нем и опешила, поняв по фотографии на обложке, что писатели Рандо и Дьюк — одно и то же лицо. Живое лицо... Я знаю, что в анонимной рукописи фразы «Не дыши без меня» нет. Я искала ее в компьютере. И теперь просто убеждена, что автор этой рукописи — сам герцог. Он же — Кайетано, а в нашем веке — Роден Дьюк, бывший Дэрон Рандо. Все они — воплощения одной и той же мятущейся души. И если Дэрон еще жив, то у меня есть шанс проверить его по последнему диалогу герцога и Сурады перед казнью, который я слышала во сне...
— Какие же это были слова?
— Я слышала их в своем самом первом «чужом» сне, когда мне то казалось, что я смотрю на все со стороны сверху, то представлялось, что казнят меня саму.
— Но если даже Рандо и есть герцог, почему он должен помнить сказанное в прошлой жизни? — спросил Уши. — Он тоже из тех, из «Жизни После Жизни», как и вы? Ведь обыкновенные люди обычно не помнят того, что говорили своим женам когда-то в очень далеком прошлом!
— Не помнят, да,— согласилась я. — Но если ему известны слова герцога «Не дыши без меня», то он непременно вспомнит и слова Сурады перед смертью, которые, судя по средневековой рукописи, заглушил свист секиры. Кстати, интересно как описал эту сцену Дьюк в своем романе? — поинтересовалась я, в свою очередь, у Уши.
— Без диалогов. Кинематографически, словно звук отключили.
— В таком случае у меня есть еще больший шанс проверить Дэрона. Герцог все-таки расслышал последние слова Сурады и отпрянул от нее. Как бы заполучить роман Дэрона, воскресшего Роденом Дьюком?
— Его тоже воскресил Перони? Как и...
— Нет. Он не умирал, а просто изменил фамилию и имя, — сказала я с горечью.
— А Попрошайка любви знала, что ее возлюбленный не умер, и она покончила с собой напрасно? — Уши все более и более увлекался расспросами.
Меня потрясло, как хорошо он ориентировался в моем сложном рассказе, не упуская мельчайшие детали.
— Не знаю, — призналась я. — Видимо, произошла ошибка. Он не погиб, как ей сообщили. А потом либо не успели, либо не пожелали дать знать, что Дэрон остался жив...
— Ведь это могло поменять всю ее жизнь, — участливо сказал Уши. — Олд леди снова бы превратилась в Улыбку, узнай она о том, что Дэрон не погиб... У меня обостренное чувство жалости к людям часто... Больно за тех, чьи судьбы и мечты не осуществились...
— Навряд ли Попрошайка любви выбрала бы иную жизнь. Она мне как-то призналась, что, поскольку была третьей лишней и мешала жить нескольким людям —жене и дочери Дэрона... женатые люди с двойной жизнью — частая ситуация, —добавила я, и отвернулась, чтобы не видеть губы моего собеседника, треснувшей от усмешки.
Мы вышли на узкую тропку. Уши пропустил меня вперед. Я обрадовалась, потому что, пока мы шли рядом, мне стоило немалых усилий не разглядывать его профиль.
— А что за имя шептал Дэрон Попрошайке любви? Не звал же он ее Олд леди!
— Он звал ее тем же именем, что и я, но в клинике принято звать всех другими именами, — соврала я.
— Неужели мне нельзя узнать, — сказал Уши, — повернувшись ко мне лицом и прижав руки к груди, как сегодня зовут ту, чью голову я отсек веками назад против своей воли? Мне снится, что я хотел спасти ее. Она была слишком прекрасна и чиста душой... — он схватил меня за локоть. Кадык его застыл на месте подбородка, он плотно сжал губы. — Кто писал стихи о лебедях в клинике? Кому дарил пару лебедей тот старик с цветком в кармане? Не той ли, что вспомнила себя Сурадой? Как звали Попрошайку любви? У вас нет фотографии ее? Мне кажется, я однажды видел ее среди туристов. Она стояла на месте казни и заглядывала в воду. Я почувствовал тогда, что это была она, почувствовал по взгляду. Это не объяснишь... Она оглянулась на меня, не испугалась, улыбнулась и спросила мое имя. И сказала: хорошо, что меня зовут именно так, а не иначе. Она внешне совсем другая, чем Сурада, — светлая, зеленоглазая, но выдал ее взгляд. Мне не забыть его, — Сурада смиренно но с тоской, и с каким-то бесстрашием взглянула на меня и опустила голову на плаху. Я ей закрыл лицо волосами, потому что она просила снять повязку с глаз. Нет, она не боялась смерти. Уходила, унося в себе любовь...
— Этого нет в анонимной рукописи, — сказала я. — Про повязку есть упоминания в рукописи аббата?
— Нет, через полчаса в аббатстве убедитесь в этом сами, — от досады его голос стал раздраженным. — Не скажете, как зовут сегодняшнюю Сураду?
— Есть ли там «Эпистола» с образом Попрошайки на коленях с протянутой рукой — старухи в луже крови — и другие стихи Сурады, как сообщается в компьютерном каталоге библиотеки? — на вопрос я отвечать не собиралась. Уши молчал, погрузившись в свои мысли.
В машине он включил музыку, — играла флейта, и пел чудный женский голос. Мелодии мне были незнакомы. Я спросила, кто это. Уши, кисло улыбнувшись, пообещал назвать в обмен на имя Попрошайки любви.
— Доверяй, но проверяй, — сказала я с поддельным сожалением.
— У меня есть возможность проверить вас на главное, — тихо сообщил Уши и убавил звук. — В оригинале рукописи аббата есть деталь — подробное описание лица лысой служанки. В фотофайлах оно опущено. Даже если вы уже читали рукописи раньше, то знать об особых приметах на лице повитухи можете только из ваших «чужих» снов. Вы помните что-либо особое о ней?
— Около носа, над губой ведьмы была бородавка, величиной с горошину...
— В рукописи аббата не сказано, с какой стороны от носа, — Уши поперхнулся слюной и закашлялся. — Это знаю только я из моих кошмаров...
— С той же стороны, что и изуродованное пожаром ухо, — с левой. Потому она всегда носила одну серьгу — в правом ухе, — спокойно уточнила я, вспомнив, как ужаснула меня внешность повитухи в одном из снов, когда она наклонилась поцеловать меня в лоб на рассвете.
Уши не дал мне окончить фразу. Включив снова музыку, он нажал на газ и не проронил ни слова до самых ворот аббатства.
Я попросила провести меня для начала в выставочное помещение — небольшую комнату с застекленными витринами, где на темно-синем бархате хранились реликвии. Библии, кресты, чаши и прочие предметы церковной службы.
В рукописях аббата, описывающих детально все прегрешения его подопечных — самого герцога, Сурады, и ее приемной матери Люсии, я не нашла ничего нового, чего не знала либо из снов, либо из рассказа бывшего палача Сурады, терпеливо ждавшего меня у входа в аббатство.
Было уже около часа дня, когда, взглянув на часы, я поняла, что опаздываю на ланч с Вадимом, за которым надеялась услышать рассказ о любовнице его отца — по всей невероятности, о Кларине.
Выйдя из архива, я сразу же призналась:
— У меня сложилось впечатление, что аббат относился к Сураде по-особенному. Уважал ее за стихи, чуял в ней талант, давал ей книги по философии читать. Он сам был образован, судя по его заметкам и комментариям. Но зачем он скопировал все стихи Сурады, а не только «Эпистолу» со стены в подземелье?
— Ничего удивительного: аббат вел тайный учет исповедей о преступлениях высокопоставленных людей. Но, не рискуя предать их правосудию, он все-таки, терзаемый совестью и будучи посвященным в ужасные события, произошедшие в жизнях его духовных подопечных, отважился сохранить правду для истории и открыл тайны исповедей, рискуя наказанием божьим — рискуя душой.
— О каких таких высокопоставленных лицах идет речь? — спросила я, вглядываясь вдаль, отчего лицо Уши расплылось перед глазами. — Вы о герцоге? Но ведь в те времена казнь собственной жены не считалась преступлением перед законом. К тому же у герцога было достаточно боевых заслуг перед королем… Расскажите, что вы знаете, — попросила я, не сводя взгляда с живописных зеленых холмов и пастбищ вдали. Черные пятнистые коровы на фоне зелени навели меня на мысль сделать в будущем черно-белый фильм обо всем, что я «расследую», и употребить в фильме только зеленый цвет, когда речь будет идти о моих «чужих» снах. Я даже решила сменить журналистику на кинематографию или заняться сценариями... Я спохватилась, что не слушаю Уши.
Но он не ответил и, в упор глядя на меня, произнес:
— Кто писал стихи о лебедях и каково настоящее имя сегодняшней Сурады. Как звали Попрошайку любви?!
— Стихи писала Попрошайка любви, и звали ее — до возвращения из необратимой смерти при помощи этреума — Клариной.
Уши судорожно провел ладонью от переносицы вниз к шее, обхватив дважды взметнувшийся кадык. Несколько минут он напряженно вглядывался в черно-белых коров вдали. Казалось, борется с приступом тошноты. Он настолько побледнел, будто был на грани обморока.
— Значит, я не ошибался: Кларина и есть казненная моей рукой Сурада, и я правильно тогда понял, что узнал ее взгляд тринадцать лет назад!
Я вспомнила запись из «Прямой речи» Кларины об озере Лидз, с успокаивающим душевную боль свечением..
— Именно тогда она и была здесь, в Лидзе, незадолго до самоубийства. Она же в завещании и настаивала на том, чтобы я тоже навестила этот замок.
Я заметила, что руки его тряслись.
— Простите, не ожидал, что Кларина и есть та, о которой вы рассказывали. Та, которую вы... ищете.
— Я не говорила, что ищу ее, — мне было от чего насторожиться. — Я сказала, что она пропала, когда моя память вернулась, и что у меня больше никого нет: ни родных, ни близких, ни любимых. Только одна она. И я не виновата, что мне пришлось подглядывать за ее теперешней и прошлыми жизнями во сне...
— То, что Кларина в прошлом и есть Сурада, все меняет, — перебил меня Уши.
— Что все? — теперь уже не понимала ничего я. — Вы хотели бы с ней познакомиться и поговорить о прошлом?
Он не ответил и схватил меня за локоть:
— А сейчас вы продолжаете видеть эти «чужие» сны? Вы с ней связаны до сих пор? Видите, что с ней происходит сейчас?
— Нет, к сожалению. А то знала бы, жива она или нет. Возможно, «чужие сны» прекратились не потому, что вернулась память, а потому, что больше нет в живых Кларины. Я видела только случившееся с ней до ее смерти тринадцать лет назад, а после ничего…
— Отчего она умерла в этой жизни? — Уши был поглощен своими вычислениями. Губа у него снова треснула, а в глазах заблестели слезы.
— Говорят, перерезала вены косой, когда ей сообщили о смерти ее Дэрона, тринадцать лет назад...
— Дэрона Рандо, писателя?
— Именно.
Уши надолго задумался.
— Если женщина по прозвищу Попрошайка любви — это Кларина, и она так дорога вам, и если она та самая, что вас вытянула за руку из комы, следовательно, вы Вера, Вера-не-Венера, начертившая в детстве шкалу мужества на песке.
Теперь настала моя очередь схватиться за сердце, потому что если мое имя и сказал ему Вадим, то деталей моего детства Уши знать никак не мог. Молча я ждала объяснений. Уши обвел глазами поляны вдали и приложил палец к губам:
— Еще не время открывать карты, любая ошибка может стоить нам жизни, — трагически произнес он и указал на мобильный телефон в кармане, который тут же включил. — Вы Вера, опаздываете к Вадиму, — прочеканил он, выделив «Вадим» особой интонацией.
«Подслушивают с помощью телефона», — догадалась я и кивнула в ответ помощнику Вадима Калибри.
— Значит, писатель Дьюк и есть тот мужчина, из-за которого лишила себя жизни ваша Кларина? — спросил он фальшивым тоном.
— Нет, то есть да. Она узнала о гибели Дэрона Рандо, а он не только не умер, а превратился в Родена Дьюка и написал книгу о Сураде и герцоге из замка Лидз.
— Знала ли она, что Дэрон жив, но под другим именем? — спросил меня помощник Вадима Калибри.
«Он меня это уже спрашивал, когда телефон был отключен, — пронеслось в голове. — Хорошо, что я из осторожности не рассказала этому уродцу о ключе к этреуму, запрятанном в памяти Кларины».
— Навряд ли. Она никогда не выходила из клиники доктора Перони.
— А вы прозорливее, чем я ожидал, — подмигнул мне Уши.
— Есть ли в романе Родена Дьюка что-нибудь еще, кроме истории Сурады и герцога?
Уши отрицательно замотал головой.
— Вы сами же, Вера, утверждаете, что оба писателя — одно и тоже лицо. И к тому же в прошлом воплощении они были герцогом из легенды замка и в молодости Кайетано. Вы видели портреты этих авторов, сны о Дэроне Кларины и о герцоге Сурады, — не похожи ли все они внешне?
— Тот же тип лица и личности, — сказала я правду. – И взгляды похожи по воздействию... Но внешнее сходство вовсе не есть доказательство, что эти мужчина — воплощения одной и той же души. Как говорил доктор Перони, человек физически наследует травмы души из предыдущей жизни,а не внешность...
— Это написал не доктор, — пробубнил Уши и испуганно посмотрел на меня.
— А кто же? — удивилась я.
— Продолжайте, сейчас это важнее, — обрезал он.
— А у Дэрона, по словам Кларины, — больное сердце, инфаркты были.
— Это единственное, почему вы связали двух черных ангелов из двух жизней Попрошайки любви — писателя Рандо и герцога, чье сердце страждало найти правду в любви? — Так вот, человек физически наследует травмы души из предыдущей жизни... — повторила я. — И разве не может служить доказательством то, что оба — и герцог, и Дэрон — шептали своим женщинам одну и ту же фразу: «Не дыши без меня»? — Я показала взглядом на мобильный телефон в кармане помощника Вадима Калибри.
— Вы что же подсматривали воспоминания души Кларины во сне, подобно Эдгару Кейси? — одобрительно кивнул Уши, погладив телефон. — Согласен, что просьба «Не дыши без меня» — не менее редкая, чем имя Кларина.
— К счастью, да, — рассмеялась я. — Иначе бы мы с вами запутались в нашем частном случае группового перевоплощения, а многие влюбленные на земле остались бы бездыханными.
— Что они имели в виду, эти роковые мужчины, прося не дышать без них? Мол, если я не дышу — не дышать и тебе.
— Думаю, что герцог имел в виду единый вздох во время любовных ласк, — усмехнулась я, — вспомнив анонимную рукопись, где Сурада — к радости супруга своего — выдохнула и задержала дыхание до следующего вздоха любимого.
— Видимо, Кларина, понимала эту фразу дословно, — неуверенно пошутил Уши, — раз покончила с собой, узнав о его смерти.
— Видимо, любила его так, что ей не дышалось без него, — мне неприятны были эти шутки, и в тот момент я решила добавить в мой будущий фильм голубой цвет неба. Зеленые глаза счастливой Кларины — на фоне синего неба — когда она, откинув голову назад, тонула в черных глазах ее Дэрона, удаляясь от себя. — Главное, если Дэрон жив, я надеюсь, жива и моя Кларина, — доверительно шепнула я моему уродливому собеседнику. — Думаю, это он ее умыкнул…
Уши схватил меня за локоть:
— Мы опаздываем к начальнику. Вадим вас ждет на ланч, — он выключил телефон и кивнул мне на скамейку. — У нас есть еще несколько минут.
— Так вот, доктор Перони — после исчезновения Кларины — ездил опознавать тело утонувшей миссис Рандо, думая, что это Кларина, так назвавшая себя в открытке, найденной в сумке утонувшей. А я думаю, что Дэрон объявился спасти ее обратно в жизнь. Теперь ему не перед кем было чувствовать вину. Он, по словам Кларины, жену уважал и любил, но, оставшись один, потеряв спутницу жизни, вспомнил про Кларину...
— А вдруг Роден Дьюк не подозревал, что его Кларина жива, и ему сказали об этом недавно? Ведь если Кларина покончила с собой, но ее оживили, то Дэрон мог и не знать, что она осталась жива после самоубийства, — сказал Уши.
— Вы хотите сказать, — задохнулась я от боли за них обоих, — что Дэрон и Кларина прожили тринадцать лет, полагая друг друга умершими?
— Два живых мертвых, — с сожалением предположил помощник Вадима.
— Два мертвых живых, — поправила я его и задумалась. — Или два обманутых в главном человека. Или чудовищная ошибка...
— Кто-то должен был сказать Дэрону, что Кларина выжила, — возразил Уши.
— Кто-то ему этого не сообщил, — вслух начала рассуждать я и поднялась со скамейки.
— Вероятно, тот же человек, кто был заинтересован все эти годы делать вид, что она умерла,— сказал Уши и неожиданно замолчал.
— Тот же, кто так и не сказал ей за все тринадцать лет, что он жив, — добавила я.
— Тот же или те же, кому было выгодно, чтобы они умерли друг для друга, — Уши перебирал все варианты. Он открыл мне дверь машины, приглашая сесть.
— Кларине все время мерещилась тень Дэрона вдали, за озером, — мне нужно было рассказать об этом Уши, — и еще она жаловалась доктору Перони, по его словам, что не нашла своего мужчину ни среди мертвых, ни среди живых. А мне как-то призналась, что Дэрон давно — только в ее сердце.
— Она была не в себе?
— Не думаю, — призналась я. — Я так и не поняла, где она была. По-моему, сразу и «там» и здесь. Она помнила все жизни сразу и одновременно, потому что была исключением: пробыла в состоянии смерти на девять минут дольше, чем позволяет этреум. Вы знаете, что это слово значит и к каким последствиям приводит?
— Слишком хорошо, и больше, чем хотелось бы, — Уши опустил глаза и приложил палец к кровоточащей губе. — Но обо мне потом...
— Подслушивают? — улыбнулась я, садясь в машину.
— Потом, потом... — он включил приемник.
Мы доехали до ворот замка. Вадим запаздывал, и Уши предложил мне в ожидании начальника прогуляться. Я поняла, что он хочет спрятаться от подслушивающих и подсматривающих, чтобы поведать о чем-то исключительно важном, чего не должны были знать другие.
Глава восьмая
«ТАИНСТВО ВДОХНОВЕНИЯ»
— Вы обещали рассказать о себе, о том, что слышали об этреуме, — начала я.
— Мне тоже, Вера, порою снятся сны не обо мне, — сказал Уши с грустью. — И знаю я это потому, что в них вижу себя, смотрясь в зеркало, иным — красивым. И не потому, что мне так хочется. Я с собой примирен давно. Привык к себе — не боюсь уродливого отражения. В этих странных снах я вижу в зеркале не себя, а другого человека, который мне знаком больше чем, я сам. Этот старик Перони меня часто в гипноз запускал, и кроме палача я себя вспоминал музыкантом. Видел, как мне повинуется целый оркестр и от каждого взмаха моей руки зависела сама мелодия; я мог дарить музыку, я был ее повелитель, а она следовала моему капризу. А впереди меня над головой горели огни рампы сцены, и мне мечталось быть там и петь. Петь так, чтобы музыка исходила из меня и завершалась во мне; хотелось превратиться в саму эту музыку и пролить ее в сердца слушателей. Мне хотелось дарить людям мои мелодии.
— Вы мечтаете во сне петь, а не быть дирижером, как вы себе снитесь, — поняла я и еле сдержалась, чтобы не сказать ему о Падре Драпе, и тем самым не высказать ужасную догадку, что Перони занимался вдобавок и экспериментами над переселениями естества одного человека в тело другого, а именно скрещиванием — подселением сущностей одних людей в другие. Или чем-то еще более кощунственным, что привело к сосуществованию двух душ в одном теле. Не были ли Уши и Падре Драпе двумя душевным гибридами — раздвоившимися и похожими друг на друга?!
Явная связь между этими моими странными знакомыми меня потрясла, особенно когда Уши подтвердил это мое подозрение, упомянув, что под гипнозом часто видит стрекозу, поющую ему о том, что только на земле можно петь и слышать собственный голос и потому быть человеком радостней, чем ангелом. «Так как ангелы поют, но не слышат звука собственной музыки, они дарят ее людям, чтобы те, получив ее в “порыве вдохновения”, превратили в мелодию, переведя с их немого языка на свой. И так и рождается на земле музыка, Тогда ее могут услышать и ангелы. Они прислушиваются к человеческим душам, в которых звучит эта слышная им мелодия, — еще не записанная в нотах, но уже рожденная в песнях ангелов», — закончил Уши свой рассказ.
Я молчала. «Вдохновение — от слова «вдохнуть»! Почему же раньше я не задумывалась над этим словом! Конечно же: ангелы вдохнули мелодии в композиторов, подобно тому, как музыка способна вдохнуть жизнь в больного», — думала я, разглядывая бабочек, порхающих над желтыми цветами на обочине дороги.
Я призналась себе, что была не в силах отнести услышанное к бреду или выдумке. И мысленно поблагодарила неведомый мне источник этого откровения о небесной музыке, еще не созданной на земле. Ибо я уже не сомневалась, что Уши, и Падре Драпе узнали от одного и того же первоисточника об этой романтической тайне мелодий в невидимом, но существующем мире, — мире, в который необходимо было поверить и мне. Этот таинственный некто убедил моих «музыкальных» приятелей в существовании иного, доброго, мира, он дотянулся через них и до моего сердца. Потому что, если мои Коля и Рома могли продолжаться в мире неслышно поющих бабочек и стрекоз, крылатых обитателей неба, жаждущих услышать созданную ими музыку через человеческое сердце, то с этим знанием — с этой верой в прекрасное, не подлежащее смерти, — я могла жить дальше.
— Вы спросили меня в машине, — прервал молчание Уши, — кто пел те волшебные мелодии. И голос, и мотивы — мои. Музыка мне снится; я ее записываю на пленку при пробуждении, напевая на память услышанные мелодии.
Каким образом Уши вспоминал себя дирижером, которым был Падре Драпе до смерти? И отчего бывший дирижер после «возвращения» запел голосом Уши, начисто забыв, что был до смерти дирижером? Отчего Падре Драпе раздирал себе рот ногтями, а рот Уши был не приспособлен для улыбки? Все это осталось для меня загадкой. Можно было только догадываться о природе экспериментов Перони с человеческой личностью во время обратимой смерти и о непредсказуемых последствиях этреума в некоторых случаях.
Я поняла, что в отличие от многих пациентов доктора, мне повезло, что я лишь ненадолго забыла себя и, попав в чужую душу, совершила путешествие в воспоминаниях Кларины, а не, например, помощника Вадима Калибри,или того же Автобусника. А могло быть и хуже: и вместо кадров казни и любовных сцен, я во сне прыгала бы с моста или «вспомнила» бы себя Ван Гогом и отрезала бы себе ухо. Может, и изувечил себе рот Падре Драпе, вспомнив наяву, то, что делал когда-то вселившийся в него бывший палач средневековья? В гневе на себя, за столько отсеченных голов... Или истязал свой рот, дабы запеть или, наоборот, не давая себе петь?
Что же делал с душами своих пациентов доктор Перони? Не то ли, что творил с телами мертвецов знаменитый доктор Франкенштейн? Не лепил ли Перони цельные души из останков нескольких неполноценных душ? Или все же душа — это просто склеенные вместе воспоминания из жизней многих людей, обладавших ею поочередно? И безобидный доктор Витторио Перони просто помогал возвращенным этреумом вспоминать воплощения их души в прошлом.
Как далеко завели Перони его амбиции? Или все произошло случайно, во время оживлений этреумом, и доктор, сам того не подозревая, получил формулу, таившую в себе неограниченные возможности управлять человеческой душой, начиная с отделения ее от тела хозяина и кончая пересадкой — или даже подселением — в нужное тело .
А может, Перони не требуется для манипуляций с душами прибегать к помощи обратимой смерти? И он «творит чудеса» на живых — во время их сна под гипнозом. Может, и сама «обратимая смерть» нам была внушена под воздействием гипноза, и воспоминания о прошлых «я» были внедрены в память, подобно формуле этреума в память Кларины? Насильно, с обманом. Немудрено тогда и попадание души в душу, — те же кадры прошлого внушены сразу нескольким. И не потому ли снились мне одинаковые с Клариной сны — не «чужие», а общие?! От этой мысли у меня все перевернулось внутри. Я лихорадочно обдумывала объяснение связи Сурады и Кларины, недавно данное мною Уши и, потерявшись в цепочке собственных доводов, задала помощнику Вадима глупый вопрос, зачислив его заранее в отряд «возвращенцев» Перони:
— А может, вы и не умирали вовсе, и все во сне случилось или под гипнозом. И вы себе не снитесь кем-то другим, а были этим другим, а потом вас переселили из вашего тела в это. Может быть, к вам подселили чью-то другую душу через гипноз. Вот вы и видите в зеркале кого-то другого?
— «Вглядитесь в зеркало, из лиц покойников составлен ваш портрет»*, — процитировал Уши. — Это сказала одна известная поэтесса, пишущая по-английски. Дочь Родена Дьюка, кстати.
— Дочь Дэрона, — дочь от его жены. Обеим женщинам мешало жить существование Кларины...
— Кларина сказала мне — уродливому незнакомцу — тогда, тринадцать лет назад в Лидзе, что ей было некому, кроме меня сообщить, что она потеряла накануне мать. Еще сказала, что ее жизнь была оправданна не успехами на сцене или напечатанными сборниками стихов, а тем, что ее существование необходимо для существования того, кого она любила. Так бы сказала и Сурада, чей незабываемый взгляд я тогда узнал в той незнакомой туристке, наклонившейся над своим отражением в озере нашего замка. Совпадение или провидение, что стройная блондинка, во всем черном, доверившая мне тайну своего сердца, оказалась именно вашей Клариной?
— Неслучайное совпадение, — уверенно сказала я.
— Глаза у нее были тогда заплаканы, она их утирала бархатным шарфом.
— Наверное, оплакивала также и очередное решение Дэрона с ней расстаться во имя ее же блага. По его же словам, он хотел, но не мог с ней быть, — усмехнулась я.
— Нельзя смеяться над чужими любовными драмами. Можно только пожалеть искалеченные жизни и сердца пострадавших.
— Или порадоваться за них, за то, что пережили хотя и трудную, но все же истинную любовь… Вы мне так и не сказали ни о своей смерти, ни об этреуме, — спохватилась я.
— О возможности подтасовывать души в телах говорите? Ну, до этого еще не дошли даже самые ведущие ученые, —Уши не принимал мои сомнения.
— Откуда вы знаете, вряд ли бы они вам сообщили о своих последних достижениях, или выдали бы справку о содеянном. Вы помните, как умерли? — настаивала я.
— Я не умирал еще, — засмеялся он.
— Точно? — допытывалась я, — а сознание не теряли? Ничего подобного мне не пережили? Беспамятства, например, во время которого к вам могли подселить через гипноз кого-то другого?
— Нет, но меня однажды током дернуло, когда я пол пылесосил. Меня к аппаратам подключили со снотворными, так как я горел изнутри. Сильно дернуло.
— А сны странные не о себе уже потом начались?
— Нет, сны были с детства. А то, что я в оркестровой яме музыкальным инструментам приказываю музыку творить, — уже после Нового года, после молнии...
— Вы же сказали, что током дернуло, а не молнией ударило!
— Да, именно, током оттого и дернуло, что в новогоднюю ночь, накануне наступления нового века, гроза была жуткая. Вот и было замыкание, и меня дернуло током из-за молнии...
— Так когда это было? — остолбенела я, вспомнив что дирижера, которого в себе забыл Падре Драпе, после его падения на пол в оркестровой яме, что-то ослепило сверху именно в новогоднюю ночь 1999 года.
— В ночь перед новым тысячелетием, — ответил Уши, подтвердив мою догадку, что обоих ударило молнией одновременно или просто в ту же грозу.
— Где это случилось? — спросила я.
— В оперном театре в Лондоне, на новогоднем концерте. Я тогда работал уборщиком в Лидзе и подрабатывал в театре на той же почетной должности...
Я не стала ему говорить о его невидимой связи с Падре Драпе, которого он, скорее всего, никогда не встретит. Объяснять ему, что он каким-то образом «замкнулся» с душой бывшего дирижера, ставшего Драпе-Дарпе, не имело смысла. Возможно, Перони и не виноват. Видимо, он их «оживлял» после удара молнии одновременно или рядом; не перепутали ли их уже свободные от тел души своих хозяев при возвращении? А может, каждой приглянулось новое тело, и души, сговорившись между собой, поменялись местами, а я напрасно кляну Перони?
Пока я пыталась разглядеть в Уши притаившегося Падре Драпе, он молчал, сосредоточенно всматриваясь вдаль, и топтался возле своей машины — синего двухдверного «фольксвагена».
— Вы упомянули, что знаете об этреуме, больше чем надо. Что вы имели в виду? — спросила я Уши.
— Не сейчас, — он покачал головой. — Вера, не болтайте лишнего, — у всех есть уши, — сказал он. — А вот и начальник, он вас сейчас заберет от меня и покажет лучший в здешних окрестностях ресторан, — губа его треснула.
Я протянула руку Вадиму.
— Знаешь, мне надо съездить в отель в Лондон и переодеться.
— Жаль, — прореагировал Калибри, прижимая меня к себе возле машины, — у меня намечается визит предков вечером, обедаем в замке, в главной зале. Я бы тебя представил отцу и тетке.
Перспектива встретиться с отцом Вадима — без сомнения, бывшим любовником Кларины — заставила меня забыть, что я хожу второй день в том же белом костюме.
— У меня в шкафу полно женских тряпок и косметики, — сообщил Вадим. — Надеюсь, ты не ревнивая?
— Я — современная. А сильные чувства давно вышли из моды. Ревность — это маразм.
— Ты мне нравишься все больше и больше. Кажется, что я тебя давно знаю, с тобой просто и свободно. Все утро не мог работать, вспоминал запах твоей кожи, родинки… — зашептал он мне в ухо. — После ланча у меня нет встреч. Давай проведем это время вместе, а вечером пообедаем с предками. Я не ревнивый, но мой отец обязательно будет к тебе приставать, по привычке.
— Он же женат!
— Он и при жене флиртует с другими, хотя не помнит уже зачем.
— Сколько же ему лет?
— Не так много: под шестьдесят.
— В этом возрасте еще хорошо помнят зачем, поверь мне, Вадим.
Вадим удивился:
— Тебе, что, нравятся мужики гораздо старше тебя — в роли папаши?
— Нет, я просто однажды подглядывала чужую любовь...
— Я тоже, — подмигнул мне Калибри.
— Ты обещал вчера рассказать о любовнице отца — балерине, — я старалась казаться непринужденной.
—Обещаний я не забываю. — Он достал черную бархатную коробочку: — Купил тебе подарок сегодня, на память.
Две серьги-клипсы из серебра и черного оникса меня не удивили. Я вернула подарок Вадиму, объяснив, что не ношу клипсы, не люблю оникс и принимаю в подарок только свежие цветы, во избежание недоразумений.
— Каких именно? — переспросил Вадим.
— Неправильных размеров одежды, обуви и тому подобное.
Он расхохотался:
— А ты таки ревнивая, но тебе это идет. — Неожиданно он смолк и сделался серьезным: — Я не покупаю подарков бабам с тех пор, как умерла в муках мать. У нее был рак мозга, — сгорела на глазах. А отец потом раздаривал ее вещи и украшения любовницам. А особо дорогие продавал...
— Через газету, как и шубы, — напомнила я.
— Расскажу за столом, на голодный желудок вспоминать вредно...
Глава девятая
СТЕЧЕНИЯ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ
Мы уселись за столик на двоих в дальнем углу застекленной террасы изысканного ресторана, который был расположен на главной улице небольшого городка в двадцати минутах езды от Лидза. Вадим попросил меня сесть спиной к публике, «дабы,— как он выразился, — на мою ослепительную красоту не зарились враги».
— Ревнивый я только по вторникам, и только с тобой, — улыбнулся он, беспокойно оглядывая зал позади меня.
Я попросила его заказать, что он хочет, и для меня и направилась в туалет. Когда я вернулась к столу, он сидел на моем месте и бокал его уже был почти пуст.
— Моего любимого блюда нет, поздно приехали, но есть их знаменитый куриный рулет с грибами в винном соусе.
Я согласилась на рулет и завела разговор о его отце и матери.
— Ты сказал вчера, что мать умерла, а отец загулял, — задала я наводящий вопрос.
Вадим нахмурился, и стал протирать очки.
— У нас с тобой много общего Вера. Ты мне вчера сказала, что подглядывала чужие жизни во сне. Я занимался тем же, но наяву и намеренно. И не для подтверждения переселения душ, а чтобы убедиться, что люди начинены именно тем, что регулярно из себя удаляют, — зловонным и существующим. Моя комната была под спальней родителей. И я все слышал: поначалу недолгие сеансы скрипа кровати, позже стоны и крики матери от болей, а после ее смерти скрип отцовской кровати часами не давал мне спать. Я тоже к себе водил девчонок и обнаружил, что перещеголял отца вдвое. Его рекордом было два часа с одной родственницей, моим — вся ночь с двумя одноклассницами. Он наутро, провожая свою длинноногую танцорку к машине, одобрительно мне подмигнул, а за завтраком сказал: «Если сложить возраст двух твоих, то получится одна моя, так что мы на равных».
— Сколько было тебе — около шестнадцати?
— Почти восемнадцать, — сказал Вадим.
— Значит, балерине отца было...
— Тридцать пять, она была на десять лет его моложе. Ему, когда скончалась мать, было сорок пять.
— Когда умерла мать? В каком году?
— Вычисляешь, сколько мне лет? — лукаво спросил Вадим. — Вечером исполняется тридцать — потому и банкет в замке, и предки, и гости...
— Твоя мать умерла тринадцать лет назад, в девяносто девятом году!
«Кларина покончила с собой летом в 1999 году, в 35 лет. Отец Вадима и был ее последний любовник, с которым она пыталась уйти от Дэрона, — не с ним ли она отдыхала в отеле под Лондоном накануне самоубийства?» — лихорадочно вычисляла я.
Вадим опередил мой напросившийся вопрос:
— Мать умерла в начале мая.
— Как скоро загулял отец?
— С танцоркой — через пару недель, но был ей верен все лето, — я свидетель. Уже потом, после отпуска, когда вернулся из Англии не с ней, а с сегодняшней женой, загулял как следует.
— Поехал в отпуск с балериной, а вернулся со второй женой?
— А что же еще оставалось делать папане, если экзальтированная плясунья за его спиной продолжала крутить любовь со своим женатым писателем из Лос-Анджелеса?
— А где жили вы тогда?
— В Сан-Франциско.
— Не близко. Кто к кому ездил: отец — к балерине этой, или она — к нему?
— Любовник ее к ней и ездил. Она жила тоже в Сан-Франциско, когда не гастролировала.
— А как они разошлись? Кто кого бросил? Ты сказал, что у отца вышла с ней уродливая история? — задала я наводящий вопрос.
— Покончила с собой в отпуске, как выяснилось по приезде папани.
— Расстроилась, что отец твой встретил будущую жену? — опешила я неожиданному повороту в биографии Кларины.
— Нет, он встретил Фиону в тот же день, но после того как бросил плясунью из-за ее писателя.
— Повез в отпуск в Англию и бросил из-за любовника?
— Какая тебе разница?! — рассердился Вадим. — Ешь лучше рулет, он остывает у меня на глазах. Как ты любишь копаться в чужих романах! Расскажи лучше о себе, Вера.
Я растерялась. Мне срочно нужно было узнать, что случилось тогда у Кларины в отпуске перед самоубийством. Срочно по двум причинам. Во-первых, чтобы не рассказывать о себе — не вспоминать вслух. Во-вторых, из-за Кларины. Из-за обиды за нее. Мне необходимо было выяснить ход событий, в результате которых на земле порознь жили двое живых мертвых — неразлучимые писатель Дэрон из Лос-Анджелеса и балерина Кларина из Сан-Франциско.
Я ела рулет и медлила со следующим вопросом. Вадим отыскал мои ноги под столом и зажал мои туфли между своих ботинок.
— Не люблю говорить о себе, — призналась я. — Предпочитаю оставаться загадочной.
— Уже поздно, мы с тобой уже переспали, и не раз, — он погладил мою кисть.
— Как зовут твоего отца? — спросила я.
— Георг Калибри.
— Георг ревнив — не то, что ты? — осторожно поинтересовалась я.
— Почему ты так решила?
— Ну, в отпуске папаша вспомнил о любовнике-писателе и приревновал балерину...
— Не вспомнил, а встретил его там прямо на ступенях отеля. Тот приехал ставить ультиматум балерине: выбирай, с кем гуляешь. Отец не любил конкуренции, и к тому же Адель его не раз предупреждала, что серьезного с танцоркой ничего не выйдет, — она никогда писателя до конца не бросит, а лишь будет накалывать папаню.
— Кто такая Адель и откуда она знала про привязанность балерины к писателю?
— Адель — моя тетка, родная сестра папани и подруга танцорки.
— А не родственница?
— Это тоже — ее троюродная тетка, кажется.
— И что: балерина выбрала писателя, а отец твой психанул?
— Нет, писатель, как однажды признался мне по пьянке отец, остановил его в вестибюле отеля, сообщив, что Кларина не хочет его обижать, и лучше, если он узнает ее решение от него во избежании унижения. Но отец уже знал, что прибыл писатель. Ему об этом сообщила Адель, так как накануне балерунья трезвонила в истерике нам домой, умоляя помочь разрешить ситуацию: совместить приезд писателя к ней и отпуск с моим отцом. Просила Адель найти какое-нибудь объяснение для папани своего суточного отсутствия. А сама собиралась уговорить писателя отпустить ее жить, строить счастье с другим и не быть собакой на сене. Но писатель ее умолял не уходить и подождать, пока он разрешит вопрос с женой. Адель все сообщала папане по телефону...
— Предала подругу-родственницу во имя блага брата? — уточнила я.
— Нет, — вывела на чистую воду эту танцорку, — не помню, как ее звали. Имя редкое и странное у нее было..
— Откуда тебе известны такие подробности?— удивилась я. Теперь многие отрывочные диалоги из «Прямой речи» Кларины начали приобретать смысл.
— Я подслушивал телефонные разговоры, — признался Вадим с гордостью. — В доме на каждом этаже у нас было несколько телефонов. Как-то раз, когда отец ушел на работу, а балерина эта еще оставалась у нас дома, я поднял трубку, чтобы позвонить, и вместо гудка услышал совсем иное. Она звонила к себе домой — проверить сообщения, — вот я и прослушал с ней все сумасшедшие речи писателя. То «люблю и не оставлю», то «катись к своему спортсмену», то «сука», то «лучшая моя», то «никогда не отпущу, то тебе лучше забыть меня с другими».Я заинтересовался и включил магнитофон. Заодно записались и разговоры Адели с отцом, включая последние, когда тот был в отпуске, так как Адель поселилась у нас, чтобы сторожить двух наших псов. При ней я не мог водить девчонок к себе и развлекался подслушиванием чужих разговоров, чтобы отвлечься от грустных мыслей о матери.
— Слушай, может, ты тоже потому в чужие жизни лезешь, чтобы от собственной убежать? — спросила я.
— Ты о себе что-нибудь интересное расскажи, а то у меня язык устал говорить, — ухмыльнулся Вадим.
— Я когда-нибудь сниму фильм и тебя приглашу. Там обо мне и узнаешь, если тебя еще будет это интересовать, — сказала я.
— Биографический фильм делаешь?
— Почти. Мне нужна для этого книга Дьюка «История одной нелюбви».
— Дам, у меня есть она.
— Дьюк — это псевдоним или имя? — спросила я.
— Не знаю, — Калибри надел темные очки.
— А писателя балерины как звали? Того, что в отпуск к отцу и к ней заявился и все испортил?
— Не помню, не видел ни его, ни его книг. Но испортить он ничего не испортил, просто ускорил события.
— Какие? Женитьбу отца?
— Ха! Именно, если вдуматься. Я помню, что Адель всегда расписывала отцу танцовщицу — родственницу свою. Отец всегда косился на молодых баб, даже при матери. Все семейные сборища он глазел на эту смазливую дальнюю родственницу. Впрочем, было на что глазеть. Модная, типа манекенщицы, классно одевалась, жила в Европе сезонами. Ну вот, а когда отец расстроился после смерти матери, Адель посоветовала брату прихлестнуть за плясуньей, тем более что и случай представился: как раз скоро был ее день рождения. Помню как сейчас ее слова отцу: «Георг, позвони-ка нашей троюродной сестре и прямо скажи, что хочешь встречаться с ее дочерью. Авось, что-нибудь и получиться. А нет, так просто хорошо проведешь время. Ты всегда на нее пялился, а она приторно хороша, кожа шелковая, и ноги спортивные и тонкие...»
«Приторна хороша», меня заставило поперхнуться. Слова эти запомнились из диалогов в «Прямой речи». Только Вадим пропустил часто повторяемую фразу — как теперь выяснилось — подруги и родственницы Кларины: «С Клариной ничего не получится, она лишь ищет с кем забыться».
— Тогда Адель и впрямь спасла отца от сердечной драмы, раз балерина не собиралась никого любить и осталась с Георгом лишь потому, что не могла быть с писателем, — сказала я.
— В том-то и дело, что нет, — усмехнулся Вадим. — Она, подобно писателю, была крайне усложненной личностью, по собственному же диагнозу. Я подслушал ее последний разговор с Аделью из английской гостиницы. Она просила ее сказать брату, что впервые действительно порвала с писателем, поскольку не только понимала безысходность ее отношений с ним, но и хотела помочь отцу жить дальше и пережить смерть жены. На вопрос Адели, любит ли она ее брата, та промолчала.
Дальнейший рассказ Вадима лишь уточнил некоторые детали, которые я знала уже от доктора Перони, а он от портье гостиницы.
— А что стало с матерью балерины?
— Не знаю точно, – я подслушал тогда всего несколько звонков. В первый же день после отъезда отца с танцоркой в отпуск в Англию ее мать названивала к нам домой. Мать танцорки обвиняла Адель, что та натравила брата на ее дочь. А ее дочери и так не сладко из-за женатого любовника, который ее уже пятнадцать лет не оставляет в покое. Ей ведь еще надо родить и заиметь семью, а Георг уже с сыном, — он ей не пара. Она просила Адель вразумить отца, чтобы тот галантно расстался с ее дочерью. Не портил ей жизнь. Еще сказала, что болела неизлечимой болезнью и боялась оставить дочь одну на свете.
— Можно ее понять, — сказала я. — Сначала писатель женатый, потом овдовевший отец взрослого сына с двумя собаками, да еще родственник.
Вадим расхохотался:
— Твой юмор, надеюсь, распространится и на фильм. Сними комедию. Смех сейчас котируется выше даже мистики. Сделаешь больше денег.
— Правильно говоришь, — кивнула я.
— Ну, давай, если не хочешь рассказывать о себе, поговорим о нас. Предлагаю без прогулки снова окунуться в средневековье в моих палатах. Надеюсь, ты остаешься до утра.
— Конечно, — разве я могу не справить с тобой твое тридцатилетие! Что ты хочешь в подарок? — спросила я вкрадчивым тоном.
— Тебя на всю ночь...
Позже в машине я решилась спросить Вадима про воображаемую родинку у меня на груди, «увиденную» им в разбитом зеркале. Он охотно объяснил, почему в «магическом» зеркале в его спальне, в котором каждый видит желаемое, ему померещилась именно красная родинка под моим правым соском:
— Родинка эта маячит у меня в памяти уже много лет. Она пикантно украшала дразнившую меня грудь папашиной танцорки . Достаточно было приоткрыть дверь в отцовскую спальню, и из узкой щели прекрасно было видно зеркало во всю стену. В нем отражалась кровать, на которой отец изощрялся в эротическом мастерстве, чтобы обворожить свою первую после смерти моей матери любовницу. Его любимое положение — пляжная поза с безупречно сложенной плясуньей, сидящей на нем, — позволяла мне видеть ее только слева. И не видать бы мне той родинки на невидимой мне правой стороне ее гибкого тела, если бы не зеркало. Отец разглядывал в нем ее и себя: всегда наблюдал любовницу свою со стороны, словно не верил, будто творить с ней постельные чудеса выпало и ему. Он мне не раз подмигивал в зеркале, когда плясунья входила в раж, вторя ритму оперы...
— Уж не твоей ли любимой «Аиды»?
— Нет, под Равеля, под «Болеро», — он прищелкнул языком.
— Это не опера, — снисходительно поправила я.
Все эти рассказы Вадима развеяли мои последние сомнения, что речь шла о Кларине. А подглядывание подростка Вадима за эротическими сценами навело на мысль о том, что, если верить в «групповое перевоплощение», то Вадим в прошлой жизни вполне мог бы быть Герцогом.
— Кем ты себе чаще всего снишься, собой или кем-то другим?
Вадим расхохотался:
— Крупной птицей себе снюсь — коршуном. Летаю над лесом и задеваю верхушки деревьев то ногами, то руками, а то и крыльями. И что-то ищу внизу, среди просвета кустов.
— Наверное, добычу? Зайцев, мышей, — предложила я, подхватив, насмешливый тон.
— Нет, газелей, длинноногих и грациозных.
— Как балерина отца?
— Нет, как ты. И с чувством юмора. А плясунья слишком трагична была. С тоской, разлитой в глазах. По словам же отца, «не для жизни и быта, а для короткого жаркого романа, о котором хорошо вспоминать сидя за первой бутылкой с приятелями. За второй же — пожалеть, что был слишком короткий, а после третьей удалиться в спальню одному и дрочить, вспоминая отличный секс.
— А после четвертой? — поинтересовалась я.
— А после нее уже остается ругаться матом за беспомощность! Между прочим, они оба здорово напивалась перед схватками в койке. Как сказала Адель, оба неистово пытались забыться. Словно от животного секса память тела о любовных ласках с другими стирается...
— Давай напьемся, Вадим, — поспешно предложила я, почувствовав, как в моей памяти возникли губы Коли, скользящие там, где привиделась Вадиму моя родинка... Вспомнились и удивленные глаза маленького Ромочки в проеме открытой двери в нашу спальню. И как мы смеялись с Колей, когда малыш отчитал отца: «Не смей спать на маме, папа, ей тяжело, и она стонет». — «На маме — уютней», — возразил Коля. — «А в маме — еще лучше, — нашелся мой пятилетний сынишка, и пояснил: — Я знаю лучше тебя, папа, потому и провел там девять месяцев...»
Какого цвета были у плясуньи глаза? — спросила я позже, сидя на кровати Вадима. Мы допивали вторую бутылку «особого» вина из подземелья.
— Еще зеленее, чем твои, — признался Вадим. — Но отец этого не знал. Он был дальтоник. А история уродливая вышла: новая жена отца, Фиона, гордится, что ей достался муженек, из-за которого известные танцовщицы режут себе вены.
— Разве она из-за отца твоего покончила...
— А из-за кого же? Ведь не из-за писателя же, который снова к ней вернулся и отбил ее у очередного кандидата на семейное счастье? — Вадим сел в кресло напротив кровати и поманил меня к себе. — Сядь ко мне на колени, — попросил он, — я хочу сказать тебе что-то важное.
Я послушалась. Он взял бокал из моих рук, допил его, грустно посмотрел мне в глаза, потом еще грустнее на пустой бокал и прошептал:
— Я хочу тебя любить.
Теперь я уже знала, что эти слова из «Прямой речи» Кларины принадлежали отцу Вадима, Георгу Калибри, по ошибке или намеренно заключившему, что тринадцать лет назад она покончила с собой из-за него. Георг Калибри, судя по всему, передумал любить Кларину, испугавшись появившегося Дэрона. И, как сказал Вадим, предпочел, по совету сестры, выпутаться из скверной истории, пока не поздно.
В тот вечер мне так и не удалось разузнать у Вадима, кто и как сообщил семье Калибри о самоубийстве Кларины. Вадим лишь упомянул, что Адель объявила об этом в ресторане, где была и Фиона, после возвращения Георга из его бурного отпуска в Англии...
Мне предстояла вскоре встреча с семьей Калибри. И я надеялась залатать прорехи в сценарии судьбы Кларины, — сценарии, который писали за меня сами стечения обстоятельств, а точнее, как выяснилось позже, неслучайные совпадения...
После бессонной ночи — Вадим, казалось, задался целью потрясти меня и качеством, и количеством своих сексуальных возможностей — я проснулась после полудня. На столике возле кровати я нашла его записку, что «предки — отец с женой — приедут раньше других гостей». Потом следовало несколько строк на английском, выражавших его восхищение по поводу моего умения «любить непрерывно». Записка заканчивалась просьбой «взять на себя назойливую Фиону», чтобы он, Вадим, мог уединиться с отцом на пару часов. Я не возражала, так как оставаться с самой собой было куда хуже, чем вынужденное времяпрепровождение с незнакомой мне спутницей жизни бывшего любовника Кларины.
К пяти вечера, как было велено, я была уже готова к встрече. До этого днем я успела съездить на такси в соседний городок и купить шелковое вечернее платье с глубоким вырезом на спине, однотонную газовую шаль светло-синего цвета и белые перчатки до локтя, как у Кларины. Именно таким — по описанию Перони — мне представлялся один из нарядов Олд леди во время ее отпуска с Георгом в Англии тринадцать лет назад... Кларина во «всем голубом», какой она предстала в тот день — день ее последней встречи с Дэроном в загородном отеле под Лондоном. Когда Георг бросил в урну букет роз, предназначенный Кларине, ожидавшей его в комнате № 9...
Своего отца и мачеху Вадим представил весьма галантно:
— Я рад познакомить трех самых дорогих мне людей, — сказал он, подмигнув мне из-за спины Фионы.
Фиона оказалась стройной, миловидной женщиной, чуть выше меня ростом. Она кинула удивленный взгляд на супруга и протянула мне руку. В глазах Георга мелькнула насмешка, сменившаяся удивлением, когда я намеренно медленно сняла перчатку, перед тем как пожать его руку. Надевая перчатку, я перехватила его взгляд — он цинично разглядывал мои ноги под полупрозрачным подолом, начинавшимся чуть выше колен.
— А мода возвращается. В мое время тоже носили длинные перчатки... — сказал Георг.
— И шелка с кружевами, — весело подхватила Фиона.
— Как и длинные крашеные волосы и бесцветные лысины, — съязвил Вадим и хлопнул отца по плечу. — Мой отец не стрижется вот уже более десяти лет, — добавил он и, взяв отца под руку, повел его по направлению к замку, оставив меня со сконфуженной Фионой.
Мы проводили взглядом удалявшихся мужчин. Рядом с высоким широкоплечим сыном лысый Георг казался мелким.
— Все парни, рано лишившиеся матери вырастают циниками, — Фиона грустно улыбнулась.
— Это для самообороны и от отсутствия тепла в холодном мире, — поддержала ее я и предложила погулять по парку.
Она взяла меня под руку и доверчиво призналась, что для нее это приятный сюрприз, что я у Вадима числилась в числе трех самых дорогих людей.
— Я считала, что в числе четырех, но видно обсчиталась, — рассмеялась она без тени сарказма. — А вы мне понравились сразу. У вас уверенный взгляд. Вы знаете, чего хотите. У вас были любящие и внимательные родители, не так ли?
— У меня была потрясающе добрая и мудрая няня, — призналась я и перевела разговор на нее. Безошибочный маневр: все женщины любят, когда говорят о них. — А у вас?
— Мои родители — англичане, я единственная дочь, и няни у меня не было. Растила меня бабушка и тетка: родители были заняты фамильным бизнесом — коневодством. У нас конюшни с лучшими скакунами, выигрывают массу призов ежегодно.
— Георг разделяет вашу страсть к конному спорту?
— Больше, чем разделяет: участвует до сих пор в скачках и тренирует молодых наездников и наездниц.
Мы дошли до пруда. Начинало темнеть. Фиона, приподняв узкую длинную юбку с разрезом, села на скамейку и сняла туфли. Неожиданно она залилась краской, на груди у нее проступили пятна.
— Приливы, — сказала она и достала таблетку из крохотной сумочки алого цвета. — Когда я встретила Георга тринадцать лет назад, я так не краснела без причины, а он был лишь полулысый.
— Вы познакомились с ним в Англии, случайно? — нетерпеливо спросила я. Наконец-то разговор склонялся к интересующей меня теме.
— Да и нет, — лукаво улыбнулась Фиона и приложила палец к губам. — Не случайно вовсе. Но об этом даже Георг не знает. Хотите, расскажу? — неожиданно спросила она и подвинулась на скамейке, освобождая мне место.
Она, очевидно, с трудом носила в себе эту тайну, и ей не терпелось поведать мне свою историю.
— Только если вы мне доверяете, — ответила я.
— Георг вовсе не из Англии, он из-за меня переехал сюда из Америки через полгода после нашего подстроенного знакомства.
— Подстроенного?! Фиона кивнула в ответ.
— Стечение обстоятельств. А дело было вот как. Я была чуть старше вас, когда потеряла голову от одного сокрушительно неотразимого писателя. Описать его невозможно. У него было все — все, что каждый, имей по отдельности, считал бы себя счастливцем. Я стала его любовницей — одной из многих, и все мы знали о его главной безумной любви к балерине. Напиваясь, он признавался, что спит со мной, как и с другими, лишь из желания «вырвать ее с корнем из собственного сердца». Но все его попытки были тщетны. — Голос Фионы дрогнул.
— Пережить сильную любовь, пусть и безответную, — это уже немало, — подбодрила я ее.
Но Фиона не услышала моих слов, унесшись в прошлое. Когда она заговорила снова, голос ее прерывался, точно ей не хватало воздуха.
«Его любовницы соглашались на все, мирились с существованием этой балерины, лишь бы не потерять роскошного мужчину, — он был великолепен. Знаете, после него другие мужчины становились неинтересны. Сопротивляться силе его притяжения, интеллекта и порока было бесполезно. Я летела к нему, как мотылек на огонь только он-то был как факел. Ради него женщины совершали безумства. Он заключал в себе противоречивый и безразмерный мир. Он истинно страдал и терзался чувством долга по отношению к жене. Он — самый тонкий, добрый и благородный из всех, кого я знала, одновременно мог жестоко жалить за неверность. Для него не было авторитетов, но имя своей балерины — ее звали Кларина — он произносил шепотом и с уважением. И звучало оно у него как заклинание...
— После стольких лет вы все еще ревнуете его к ней? — спросила я, затаив дыхание, догадавшись, что речь шла о Дэроне.
— Да, нет, — печально сказала Фиона, — нет, к такой любви ревновать нельзя, можно только позавидовать. Говорят, и Кларина его так же безысходно любила. У Дэрона было много ее фотографий. Я помню, как меня потрясло выражение ее глаз — не здешнее, не от мира сего, а вместе с тем в них был какой-то вызов судьбе. У нее был взгляд человека, способного на подвиг во имя высшей цели. И я часто допрашивала Дэрона, стала ли она такой после общения с ним — выносить его состояния само по себе уже было геройством — или такою он ее встретил. А Дэрон объяснял, что он сам изменился, встретив Кларину, — эту необыкновенную женщину с бесстрашным взглядом в себя и в будущее, с обворожительной печалью в глазах, словно она что-то особенное знала, предназначенное не для нас, смертных... Их история превратилась в своего рода легенду. Он посвятил Кларине свою книгу и писал стихи. Она бросала одного за другим своих любовников, к которым он ее посылал, чтобы спасти от себя, а потом спохватывался, что жить не мог без нее и отвоевывал обратно. Вам трудно будет меня понять, ведь уже почти четырнадцать лет прошло, а мне все хочется говорить о нем. Другие люди пройдут сквозь вашу жизнь, и следа не оставят, а он всю жизнь своих женщин перекраивал. Все вдруг с ним менялось, как после шквала, и жить дальше, будто ничего и не было, не получалось. Не Дэрон был на фоне мира, а мир на фоне Дэрона... Понятно ли вам подобное?
Она снова замолчала. Я не прерывала ее молчания.
— Вы наверняка думаете, — продолжала Фиона, — что я преувеличиваю. Но если бы вы хотя бы однажды вгляделись в его глаза! Казалось, он знал все тайны, созданные Богом не для нас. Жаль, у меня не осталось его фотографии, а то бы вы скорее мне поверили. У меня была его книга, с его портретом на задней обложке, но я одолжила ее почитать своей подруге, и этим ее сгубила. С этого все и началось, — а кончилось моей историей с Георгом. Представляете, Вера, стечение обстоятельств какое! Подруга моя тоже загорелась страстью к этому писателю. Но не успела его увидеть! Она улетала наутро из Лондона, и я настояла, чтобы она вернула мне книгу в тот вечер. Как раз накануне, в четверг, Дэрон мне сам позвонил и попросил приехать на выходные в какой-то отель в Котсволтз. Выяснилось, он позвал он меня, чтобы свести с одним недавно овдовевшим американцем. Дэрон часто подстраивал знакомства своим любовницам, — многие повыходили замуж. Так вышло и со мной.
Я приехала тогда «по вызову» и мы в таверне в пятницу встретились: Дэрон был необычайно угрюм. Вяло шутил, потом указал в сторону Георга, мол, подойди, он клюнет. Рассказал, что тот потерял недавно жену, любовница ему рога наставляет с бывшим ухажером, и вдовец нуждается в гарантированной верности и поддержке по жизни. Я и подсела к Георгу за баром, объяснив, что повздорила с любовником. Мы поговорили, — так только могут пооткровенничать незнакомцы. Я оставила ему номер мобильного телефона. Весь вечер Дэрон периодически пропадал куда-то. Не переставая пил и говорил о Кларине, что теряет на этот раз ее бесповоротно. Наутро в субботу он ушел рано, пока я спала, оставив записку, что у него неотложное дело, и посоветовал не терять шанса с хорошо устроенным вдовцом. В тот же вечер Георг прямо-таки завалил меня в постель у себя в номере в крохотном отеле на окраине городка, оправдав непривычную ему убогость обстановки стечением обстоятельств. А наутро сказал мне: «Поедешь со мной, в Америку, теперь я тебя от себя уже никуда не отпущу, — судьба, видать, такая, что-то теряешь, а что-то находишь», и пообещал не обижать... Ну я и поехала, все лучше, чем убиваться по Дэрону, который страдал по своей балетной красотке, с которой не мог сожительствовать из-за священного долга жене. Помню, он все проповедовал, что главное его правило в жизни — не причинять боли другим и не врать самому себе. Не знаю как ему удавалось сочетать оба сразу, но я не за это зла на него, а из-за подруги, на самом деле, Вера...
— А что же подруга? Дэрон ей устроил более выгодную партию?
— Нет, она погибла из-за этой книги.
— Как это? Погибла из-за книги?!
— Как раз тогда, когда она ехала ко мне, чтобы эту книгу вернуть, в метро произошел взрыв, и она погибла. Если бы ни та книга Дэрона, она по моей просьбе не ехала бы ко именно мне в тот вечер на метро. Я у телевизора сидела, все надеялась, что она ехала не в том поезде. Но она не пришла. А по новостям передали, что останки даже опознать не могли. Тогда террористы через день взрывы в Англии и Ирландии устраивали. А может, ее Бог уберег...
— От чего уберег?! — удивилась я.
— От жизни... от жизни после жизни. Ей бы трудно пришлось после романа с Дэроном. А было бы у нее с ним что-то обязательно. Она книгу Дэрона долго не отдавала и просила с ним во что бы то ни стало познакомить. Книга, как назло лежала фотографией вверх у меня на трюмо, когда она как-то пришла в гости. Вот как судьба-то вьется. Дэрон говорил: «Жить — это медленно учиться умирать». Мы ведь когда с Георгом впервые, якобы случайно, встретились, я сидела сама не своя, под впечатлением от ее смерти. У нас с ним оказалось много общего, больше, чем он думал... Не только Дэрон, друг его друга, и мой любовник, о чем Георг и сейчас не знает, но еще и потеря близких людей, да и верховая езда, — теперь, как я вам сказала, у нас лучшие конюшни в Европе и конный завод. А он был с молодости влюблен в лошадей. Был в России, до эмиграции, каскадером, дублировал актеров, когда нужно было снимать бешеные скачки. А я тогда, поняла через смерть подруги, что жизнь обрывается без предупреждения и что перед тем, как я, может, так никогда и не «научусь умирать», надо срочно жить. Вот я и «клюнула» на Георга, тем более что его через день после нашего знакомства словно подменили. Он и про жену покойную забыл — не отходил от меня и все дразнил: «Такая ты сейчас притягательная, обязательно что-нибудь у нас в жизни с тобой произойдет, все зависит от тебя; как ты захочешь, так и будет». И мне так это понравилось. У меня раньше никогда не было так, как я хотела… А он со мной такой страстный, и извинялся за свою неистовость: «Я ведь давно с женщиной не был, жена болела, а после нее ты у меня первая...» Объяснил, что ему нужно тепло и что если у нас что-нибудь получится, то так тому и быть, что женщина я великолепная и других он искать не будет... А великолепной я стала после Дэрона. После его объятий умирать было уже не так страшно, а жить вот захотелось еще больше. Нет, я Дэрона не ненавижу, не думайте... — Она провела рукой по своим каштановым волосам и продолжала:
— Мы с Георгом улетели в Штаты на той же неделе. В аэропорту нас встретила Адель, сестра Георга. Подбегает, улыбается мне приветливо, а сама явно чем-то взволнована. Георга тут же в сторону отвела и ему что-то шепнула. Он побледнел, но не сказал ни слова. А в машине, когда я отважилась спросить, что случилось, Адель принялась жаловаться, что, мол, мало им своего горя, так позвонили из Англии и сообщили, что два дня назад их троюродная племянница покончила с собой. Георг поинтересовался, кто сообщил. «Кто, кто! — раздраженно сказала Адель, — Дэрон и сообщил. Я ж тебе говорила, не связывайся...» А я вся похолодела, не хотела подать вида, что знаю Дэрона, — счастье мое на волоске висело. Георг по характеру вспыльчивый, и неизвестно, как бы отреагировал, догадавшись, что я была «подставлена» ему через общего знакомого... Так я и не сказала ничего. Я его полюбила... Вот какая история, Вера. А вскоре выяснилось, что племянница-самоубийца оказалась Клариной, и мне стало ясно, откуда Дэрон Георга заочно знал. Но мы об этом никогда не говорили, ведь я не должна знать ни Дэрона, ни Кларину, которую видела только на снимках. Красивая, ничего не скажешь, и фигура стройная — ясно: балерина
Фиона поднялась со скамейки и прилежно разгладила
юбку.
Я поняла, что ее рассказ окончен. Говорить ей, что Георг обманывал, уверяя, будто она у него первая после кончины жены, не имело смысла. Как и то, что страстность его, судя по всему, была ответной реакцией на предательство Кларины, в котором он не сомневался, столкнувшись с Дэроном в субботу в вестибюле отеля. «Напрасно Георг погорячился и швырнул розы для Кларины в мусорное ведро, лучше бы их в тот же вечер преподнес будущей жене», — усмехнулась я.
Фиону, внимательно наблюдавшую за моим выражением лица, обеспокоила моя усмешка.
— А вы меня не выдадите?
— Не беспокойтесь; ваша судьба останется в целости и сохранности, — заверила я ее.
— Уже темнеет, и зажгли фонари. Нас, наверное, заждались.
Мы пошли к замку. Фиона еще что-то говорила, но я больше ее не слушала. В памяти беспорядочно крутились реплики из «Прямой речи» Кларины и строчки стихов, написанных ею в ночь перед самоубийством.
Все случилось так быстро и странно:
Две потери — одна за другой —
И две слишком глубокие раны,
Чтобы мне оставаться живой...
Стихи были посвящены Дэрону и матери.
Я сопоставляла известные мне раньше факты из рассказов Перони и Вадима с тем, что узнала от Фионы... Из этих трех отрывочных описаний последних четырех дней Кларины и из ее рукописей у меня складывалась полная картина трагедии, разыгравшейся тринадцать лет назад.
Я посмотрела на Фиону, шагавшую рядом:
«Неудивительно, что Георг, ничего не знавший ни о телеграмме Даниизы, ни о смерти матери Кларины, заключил, что Кларина покончила с собой именно из-за него: так как он ее тогда бросил, безо всяких убедительных объяснений, — пронеслось в голове. — А поднимись Георг в комнату № 9 не только собрать чемодан, но и переговорить с Клариной после стычки с Дэроном в вестибюле отеля, — никакой бы трагедии не произошло. Ибо Кларина, со слов Георга, узнала бы, что тот видел Дэрона в отеле в тот день. То есть через три дня после взрыва в метро. И никто бы не искал «исчезнувшего» Дэрона. Его жена бы не послала губительной телеграммы... Как, интересно, объяснил Георг сестре смену спутницы жизни за такой краткий срок? Признался ли ей в истинном смысле своего разговора с Дэроном — уязвившем его самолюбие — или оправдался внезапно потухшим интересом к Кларине при столь же мгновенно вспыхнувшей страсти к Фионе?»
Фиона прервала мои мысли, протянув мне бумажную салфетку. Я вытерла пот со лба и с недоумением посмотрела на ее удивленное лицо. Ее глаза все еще блестели от вновь пережитых событий прошлого. Я снова взвесила все произошедшее за четыре дня до гибели Кларины, тринадцать лет назад и напросился вывод: зачем негодовать на виновников и жертв стечения обстоятельств? Конечно, возможен был и другой исход событий — не зависящий ни от милости судьбы, ни от поступков героев судьбы Кларины: не люби Кларина Дэрона до самозабвения, не покончила бы она с собой. И вскоре бы узнала, что он нашелся от его жены, встретившей тогда Дэрона у себя дома в Америке, после очередного эпизода его агонии из-за беспокойной Кларины, во время которого Дэрон временно пропал для всего мира... И конечно бы Дэрон, для которого каждое переживание Кларины было так же близко, как и его собственное, помог бы ей пережить утрату матери, не говоря о жестокости Георга...
Нестерпимая боль за Кларину пронизала меня. Стечения обстоятельств, чьи-то ошибки — и перечеркнута жизнь. Все живут дальше, как ни в чем не бывало. Невидимая трагедия одного человека — кому до этого дело?! Все так неумолимо просто и нелепо в этом мире!
Перед глазами у меня стояла книга Дэрона. Книга, по воле случая лежавшая вверх задней обложкой с фотографией автора — рокового мужчины, чей взгляд в один миг перевернул душу чьей-то подруги, и все случилось не так, как могло, как должно было быть. Потрясенная новыми фактами, пролившими свет на жизнь Попрошайки любви, я забыла о Фионе, еле поспевавшей за мной на своих высоких каблуках.
Я предалась собственным мыслям:
«О, насмешливая ухмылка судьбы Кларины! Эхо твоего дерзкого смеха доносится столько лет спустя и до меня, бессильного наблюдателя. И почему именно мне выпала доля собрать воедино эту — непостижимую по коварству случайных совпадений — драму. — Склеить разбросанные по разным углам осколки разбитой чашки?»
Когда мы с Фионой подошли к озеру возле замка, она тронула меня за руку:
— Вы верите в легенды? Верите, что это озеро сияет волшебным светом, льющимся из потустороннего мира добра, любви и прощения. Верите, что это сияние заговаривает тоску и наполняет душу покоем?
— Хочется в это верить, — безразлично сказала я, не глядя на Фиону, но мысленно отметив ее явно опоэтизированное восприятие легенды.
— А я верю, пусть надо мной и подсмеиваются все хором в семье Калибри. Я потому люблю сюда приезжать. А вовсе не только потому, что моя семья является одним из главных спонсоров гуманитарных программ и премий. Мы ежегодно выделяем крупные суммы из бизнеса на замок Лидз. Иначе бы Вадиму не видать его прочного места директора. Мне радостно, что деньги идут именно сюда. Исследования в области души более необходимы сегодня, чем изучение неизлечимых физических недугов. Тело от заболеваний души страдает, — потому я верю в целительное сияние над озером. Стоит мне навестить Лидз, и я снова возвращаюсь к себе... — Фиона запнулась. — К той себе, о которой как-то Дэрон сказал: «Твоя душа наделена интуитивной тягой к правде, к совершенству. И ты мучаешься среди лицемерных ничтожеств своего окружения. Ты не способна на великие чувства и подвиги, но начинена уважением к ним. И эта пассивная тяга к самосовершенству и есть лучшее в тебе. Не забывай это, береги в себе знание об ином и высшем. Это важно для самого важного в тебе — для души...»
— Вы человек, тонко чувствующий, — сказала я.
— Спасибо за комплимент, Вера. Такой я стала после него — после Дэрона — и все эти годы стараюсь не потерять в себе это под влиянием Георга.
Мне мучительно хотелось остаться одной.
— Фиона, — притворилась я, — у меня кружится голова. Не обижайтесь, я догоню вас через несколько минут.
Фиона кивнула и быстрым шагом пошла к замку. Оттуда доносилась музыка. К парадному входу спешили разодетые гости Вадима.
Я отвернулась к слабо освещенному озеру и снова вернулась мыслями в маленький городок в Котсволтзе. Я представляла себе одинокую, отчаявшуюся Кларину, там, в отеле, молившуюся в ужасе за умирающую мать, за пропавшего Дэрона. Кларину, раненную выходкой Георга. И еще и ее ссора с Аделью. Было ли ей кому позвонить в подобный момент отчаяния? Вряд ли, — ибо тогда не родились бы залпом те «женские» стихи, найденные в номере и попавшие к Перони. Было ли кому ей посочувствовать, пожалеть ее, ужаснуться за нее, узнав обо всем происходящем? Или это сделала только я — с опозданием на тринадцать лет?
И не все ли равно сейчас, когда Кларины, может быть, уже нет на свете, что каждый из участников этой драмы выбрал обман. Лгал себе самому или всему миру и делал это во всеуслышание или тайком. Или пустил все на самотек. А бездействие — порой — более разрушительный поступок, чем неправильное решение. Если бы Георг, несмотря на приступ раненного самолюбия, признался Кларине в причине своего бешенства после разговора с Дэроном и спросил бы сам о ее выборе, все сложилось бы иначе.
Несделанный шаг одного и такой крутой поворот в судьбе другого! А не разоблаченный тогда обман пустил такие глубокие корни и дал ростки мещанскому счастьицу Фионы. Этому затянувшемуся благополучию, хлопотливо слаженному по заметанным следам невидимых преступлений. Счастью, уже закостеневшему во времени и потому имеющему свое законное место среди его соучастников, каждый из которых и не подозревает о силе причиненного ими зла. Зла, слившегося воедино из каплей, пророненных каждым из них по отдельности...
О, если бы я могла шепнуть Кларине прямо в душу, как раньше, о том, чего она уже никогда не узнает!
«Как несправедливо слились воедино силы рока и человеческие поступки тогда против тебя, Кларина! И не потому ли пощадили тебя уже «там», великодушно подарив — необъяснимые наукой — лишние девять минут. И ты не только не потеряла себя, вернувшись из смерти, но и сохранила самое главное в себе — принесла оттуда то, чему на Земле еще не нашли правильного названия! О, неужели этой милостивой силе лишь «там» подвластно нас защитить?! А «здесь» мы все брошены на произвол судьбы — игрушки на волнах стечений обстоятельств. Неужели рок — это цепная реакция случайностей с поправкой на намеренные действия или бездействия людей?» — горестно восклицала я про себя.
И к чему открывать обнаруженные мною тайны всем этим «героям» судьбы Кларины? Зачем тревожить их удобно прилаженный под их собственную немощь мирок? Кому важно сегодня знать, что она тогда чудом выжила? Кто скорчится от боли за нее, прожившую тринадцать лет в «Жизни После Жизни» с тенью мужчины, отсутствие которого среди живых лишило ее воли к жизни, а его отсутствие среди мертвых наполнило надеждой навсегда его прижать к своей груди?
Я подумала о «пропавшем» Дэроне, следившем тогда за Клариной и Георгом. Меня вдруг ужалила догадка — вывод из тех же фактов, упущенный мною раньше. Если детектив, доставивший мертвую Кларину к Перони, был таки Дэроном, то, не зная о телеграмме Даниизы, он (Дэрон) наверняка связал причину ее самоубийства не с их очередной ссорой, а c предательством ее любовника — Георга. Предательством, причиной которого Дэрон сам же и являлся. О чем на всем свете теперь знали только трое: я, Дэрон, и Георг.
Я отошла от кромки озера и прислонилась к стене замка. Закат медленно таял в озере; силуэты двух черных лебедей застыли на зеркальной глади воды. Безразличное, застывшее Время чернело из темной глубины озера. У меня струились слезы; я не останавливала их, не противилась соленым каплям, стекавшим на грудь в вырез платья. Лебеди расплылись перед глазами, и я осталась наедине с озерной гладью, потонувшей в темноте.
В банкетном зале меня уже заждались и Адель, и Фиона, и Вадим. И Георг, который, несомненно, верил, что послужил причиной смерти экзальтированной Кларины... Зачем его было разочаровывать? — И что я могу сказать в обвинение Адели? Как можно упрекнуть за потонувшее во времени, за то, что было не со мной? Да и кто, кроме Бога, имеет право осудить выбор наших сердец? По каким законам выносить приговор за обман, разбивший жизни невиновных? Да и жертвы ли в глазах Божьих те, что пали от коварных и злых рук? Сегодня — не двенадцатый век, и за предательство и измену не отсекают головы и не бросают в подземелье.
Я подняла глаза на зловещий замок. Окна ярко светились. Из банкетного зала на втором этаже слышался смех. Жизнь там праздновалась во всей своей простоте и незамысловатости. Судьбы празднующих тридцатилетие Вадима текли дальше, переплетаясь невидимыми нитями поступков, последствия которых заносились — а может, и нет — в вечные архивы, туда, где приняты неведомые нам законы и наказания. Где царит свет среди полной тьмы, заполненной пустотой. — Свет, блеснувшей в глазах воскресшей Кларины и тут же ускользнувший от взора поспорившего со смертью доктора Перони. Свет, который окутывал Ангелину. Свет, о котором девять веков назад написала заклинание Сурада на стене подземелья перед смертью... Свет в глазах моей няни, даривший мне ностальгический покой, когда она пела мне колыбельные песни...
Прозрачная дымка стелилась над невидимой в темноте поверхностью воды. В глубине этого седого тумана — не то от прожектора из замка, не то от волшебства, упомянутого в легенде, — струилось к небу, словно испарение с поверхности озера, еле заметное голубоватое мерцание. Я оглянулась на окна замка:
«Видит ли кто-нибудь из пирующих там этот светящийся туман?»
— Вера, — окликнул меня Вадим, — я тебя потерял! — Он подошел ко мне ближе и обнял за плечи. — Мне там показалось из окна, что ты растаешь на фоне озера, и что ты вообще мне снишься! Поэтому не оставляй меня одного, пошли к гостям.
Я посмотрела на него с благодарностью, он вовремя спас меня от одиночества в безвременной зоне:
— Вадим, тебе надо представлять меня наяву почаще; мне часто кажется, что я сама себе снюсь и могу растаять, как Снегурочка. Обещаешь? — старалась я шутить.
Оглянувшись на озеро уже у входа в замок, я не увидела ничего, кроме зияющей темноты.
«Видимо, выключили подсветку», — подумала я про себя и взяла Вадима впервые под руку. У входа в замок он обнял меня за талию.
В вестибюле нас встретил Георг с Фионой. Ее правая рука обвивалась вокруг шеи отца Вадима, в другой она держала сигарету.
— Ну! Где же наши влюбленные молодые люди? — дружелюбно улыбнулась Фиона.
Георг протянул мне бокал шампанского.
— Либо надо целоваться сдержаннее, либо употреблять несмываемую помаду, — серьезно сказал он, скользнув взглядом по моему декольте.
К нам подошла женщина с короткой стрижкой, одетая в брючный костюм, переливающийся блестками. Нитка кораллов на немолодой шее эффектно подчеркивала контраст ее пепельных от седины волос и черного бархатного пиджака. Она по-матерински обняла Вадима за плечи и что-то шепнула ему на ухо, кинув на меня взгляд. Я посмотрела на ее черные туфли с оранжевыми бантами. В тот миг мне вдруг почудилось, что это — лысая служанка из моих снов, но в парике и в маске, переодетая в брючный костюм цвета зла, что она нашептывает ядовитые слова голубоглазому блондину Эзору. Мне стало не по себе.
«Напрасно я выпила залпом шампанское — так нельзя. Перони предупреждал, что могут наступить даже галлюцинации — ощущение искаженной реальности — из-за преломления памятью последовательности событий».
— Адель, ты видела когда-нибудь такую красивую незнакомку, как моя Вера? — обратился Вадим к тетке, притягивая меня к себе. — Познакомьтесь: это Венера, богиня любви. Вера, это моя тетя. Адель.
Обдав меня приятным запахом французских духов «Клима», Адель радостно расцеловала меня в обе щеки, узнав, что я тоже говорю по-русски.
— Тоже как кто? — грубо оборвал ее Вадим, и, взяв нас обеих под руки, повел в банкетный зал, жестом пригласив Фиону и Георга следовать за нами. За столом меня посадили между Фионой и Аделью. Вадим с отцом сели напротив. Рядом с ними расположился муж Адели, коренастый и широкоплечий, с добрыми глазами и черными усами; он представился сам, протянув мне руку через стол:
— Я — дядя Вадима, Майкл, или Михаил; Адель моя жена. Мы вчера только прилетели из Сан-Франциско, по нашему времени еще полдень. Я пить так рано не привык, но отец виновника торжества настаивает. — Он налил мне вина и попросил мою тарелку, куда заботливо положил сразу несколько салатов. Георг предложил мне корзинку с хлебом и, прищурив глаза, спросил:
— Надеюсь, стройная мисс не на диете?
Я налила себе минеральной воды и, не ответив Георгу, предложила ее Адели. Та охотно подставила мне свой стакан. Судя по множеству запудренных морщин вокруг ненакрашенных карих глаз, ей было уже далеко за шестьдесят. Она была несколько старше Георга и совсем не похожа на своего голубоглазого брата.
— Я раньше была брюнеткой, но красилась под шатенку, — сообщила она.
Георг произнес короткий тост за сына, и гости за длинным столом стали прилежно звенеть бокалами, чокаясь друг с другом.
Вадим предложил по очереди выпить за всех близких, собравшихся в зале отметить наступление его четвертого десятка, и начал с меня, оправдав это моим возрастом: я оказалась самой молодой из собравшихся.
Когда принесли дичь, мне пришлось снять длинные перчатки, на которые Георг поглядывал то с беспокойством, то с насмешкой. Он это одобрил:
— У очаровательной мисс, оказывается, красивые руки с длинными пальцами, как у артистических натур. Вам лучше без перчаток, — сказал он, наблюдая, как я вытираю пальцы от утиного жира.
— Венера моя не хуже Венеры Милосской, а?! — сказал Вадим, обведя взглядом отца, а потом Фиону. — Таких больше нет, правда, отец? — он подмигнул мужу Адели.
— Я лично лучше не видел, — муж Адели мне широко улыбнулся и комично закивал головой, попросив Георга передать ему блюдо с солеными огурцами и бутылку водки с середины стола.
Георг насмешливо посмотрел на нас с Фионой:
— Да, таких женщин больше нет, но когда-то я их даже лично знавал. Давно, правда, когда еще почти все мои волосы были там, где их сейчас нет, — он провел ладонью по голому черепу. — Тогда, когда «не за то взялся и не за то схватился», так ведь, Адель? — он поднял почти пустой бокал в честь сестры. — За твое здоровье! Сторож ты мой!
— Ты уже за вторую бутылку взялся, да и с водкой вино мешать нельзя. Опять задыхаться начнешь, — забеспокоилась Адель. Перегнувшись через стол, она взяла бокал из его руки и деловито поставила его рядом с собой. — Вот закуси сначала, пойди проветрись, а потом будешь дальше тосты говорить. — Она выразительно посмотрела на Фиону, которая безразлично смотрела на них обоих.
«Фиона же по-русски не понимает! Оттого и безучастно относится к тому, что они все говорят», — догадалась я и решила было перевести Фионе речь Адели.
Но Адель уже сама что-то торопливо шептала ей на ухо, поглядывая с укоризненной улыбкой на своего брата. Фиона встала и направилась к нему.
— Ты совсем жене внимания не уделяешь, — сказала по-английски Адель, посмотрев в сторону медленно плывшей вокруг стола Фионы.
— Ничего, главное, чтобы она мне уделяла внимание. Зачем ее баловать? Еще возомнит и убежит к кому-нибудь помоложе, — раздраженно ответил сестре Георг.
— Да кому нужна твоя надменная кикимора? К тому же при близком знакомстве она кого угодно отпугнет своим суеверием и приливами. Я же ей советовала пить гормоны, как я делаю, и потеть, и краснеть будет реже, — засмеялась Адель и дружелюбно подмигнула Фионе, подошедшей к Георгу сзади.
— Пойдем, дорогой, посмотрим на озеро, — сказала она мужу.
— Так у нее же денег — некуда девать, много молодых клюнет, — проронил, глядя им в след, супруг Адели.
Разговор завязался о разных пустяках, пока Фиона ни вернулась за стол одна, передав Майклу приглашение своего супруга присоединиться в созерцании волшебного сияния над озером. Адель заторопилась к мужу, пока тот неуклюже выбирался из-за стола, и пригласила меня выйти с ними проветриться и заодно убедиться, что сияние — всего лишь искусная подсветка воды со дна озера. Вадим извинился, что не мог меня сопровождать, — он должен был обойти стол и пообщаться с остальными гостями.
Втроем мы дошли только до фойе. Адель подтолкнула меня к выходу, а шатавшегося мужа к двери мужского туалета:
— Мы сейчас к вам присоединимся, — сказала она мне, — я подожду, пока мой Михаил себе в лицо холодной водой плеснет.
Я заподозрила, что она намеренно оставляет меня наедине с Георгом, ждущим нас около озера. Я проверила свое подозрение, сказав:
— Фиону мы там одну бросили за столом, неудобно...
— Одну?! — нервно засмеялась Адель. — Да все за столом, кроме нас, — англичане. На банкете одни ее знакомые и собрались — богачи и аристократы. Она ж у нас голубых кровей, с богатой родословной. Кстати, многие тебя тоже за аристократку приняли, интересовались, откуда родом...
— Видимо из-за перчаток, — перебила я, — почувствовав, что она собирается задавать мне личные вопросы.
— Георг сильно выпил, — умоляющим тоном сказала Адель. — И мужа оставить в таком состоянии не решаюсь, пока не протрезвеет, — она указала глазами на дверь.
Я поняла намек и пообещала составить компанию Георгу в созерцании озера.
«Очевидно, так же она и своему брату — по его просьбе или по собственной инициативе — подносила на подносе потенциальных подружек, — подумала я, выходя во двор. — Одной из них была Кларина».
Недавний гнев на всех них из-за Кларины снова всколыхнулся во мне, но уже глуше и глубже, и я решила воспользоваться случаем, чтобы не сдерживать переполнявшее меня желание вывести Георга на чистую воду.
Разыскивая взглядом отца Вадима в темноте на фоне тускло светившегося озера, я никак не могла отделаться от мысли, что Адель — это загримированная повитуха из моих снов. Вернее, что сестра Георга была современным перевоплощением лживой средневековой служанки, предавшей Сураду...
Так или иначе, но я оказалась права в том, что меня оставили наедине с Георгом намеренно.
Он ждал у спуска к воде. Я неслышно подошла к нему, осторожно ступая по скошенной траве, и остановилась в поисках первого слова. Георг меня опередил. Не оборачиваясь, он заговорил по-английски:
— Ну вот, Венера, наконец мы наедине и без свидетелей можем быть самими собой.
— Думаю, сияние из озера виновато, Георг. Помогает снять маски, — сказала я по-русски...
— Или перчатки, и все остальное...
— Меня прислала Адель...
— Неправда, ты сама искала повод отделаться ото всех...
— У вас с сыном одна тактика клеить женщин, — быстро перешла я в наступление опасаясь, что он мне снова не даст окончить фразу. — Кто у кого научился?
— Что было первым — курица или яйцо? — спросил он и обернулся ко мне, улыбаясь.
— Я предлагаю перейти на русский, родной нам язык, для начала, чтобы быть самими собой...
— А я предлагаю тебе перейти со мной на «ты», — сказал Георг по-русски и снова отвернулся к озеру. — И начать с того, чтобы снять перчатки, они мне ...
— Напоминают кого-то? — не вытерпела я и пожалела о сказанном.
— Да, фильмы прошлого века о чванливых холодных англичанках. Небось, и в постели они их не снимали. И еще проституток в сетчатых чулках...
— А ты любишь контрасты, Георг? — серьезно спросила я.
— Что еще ты хочешь обо мне знать? — вкрадчиво спросил он и сел вполоборота, очевидно зная, что у него профиль был лучше фаса.
— Георг, вы когда-нибудь по-настоящему любили? — я усмехнулась, едва сдерживая нарастающее раздражение.
— По-настоящему — это как? Больше, чем себя? Или не меньше? — серьезно спросил Георг.
— Так, что до самоубийства...
— Я — нет. Но встречал подобных, правда, только женщин. С чем я тебя и поздравляю.
— Это редкость. Будучи журналисткой, я брала интервью у самоубийц из-за любви. А вопрос я задала в шутку.
— У покойников интервью брала, говоришь? — Георг изумленно поднял брови. — В шутку спросила? Не верю: каждой женщине хочется втайне знать, что ее будущий любовник еще не любил по-настоящему, потому что ждал ее.
— Как и каждому неуверенному в себе мужчине втайне необходимо знать, что его жена никого по-настоящему до него не любила, — выпалила я, обрадовавшись, что наконец удалось незаметно задеть больную для Георга тему.
Моя ловушка не удалась, и я решилась:
— Не все самоубийцы отправляются на тот свет...
— Разумеется, согласен. Только, те, что действительно этого желали и соответственно действовали. Бывают и неудачные попытки. Вот у этих неудачников и можно спросить о причине их решения покончить с собой.
Я замерла. Георг сам же себе поставил западню.
— Среди ваших знакомых самоубийц были подобные?
— Нет, — усмехнулся бывший любовник Кларины. — Нет, там не было сомнений в причине нежелания жить дальше.
— Я имела в виду, случались ли среди них неудачницы? — поправилась я поспешно.
— Да. Стечения обстоятельств были против них, — жестким тоном сказал Георг.
Я поняла, что он увиливал, и перешла в откровенную атаку:
— А если бы ваша родственница тогда бы неудачно покончила с собой и оказалась живой сегодня? О чем бы вы спросили ее?
Георг развернулся ко мне полностью:
— Я вижу, Вадим уже насплетничал обо мне. Да, правда, что однажды из-за меня добровольно ушла из жизни одна женщина. Нелепые совпадения. В молодости из-за меня одна студентка хотела броситься с моста в Неву.
— Вы роковой мужчина, Георг.
— Лучше на «ты», — поправил он меня и встал рядом, показав пальцем на замок. — Там, в этом зале нет ни одного человека, способного покончить с собой из-за несчастной любви. — Он громко расхохотался: — Знаешь почему?
— Не модно, особенно в Англии?
— Нет, потому что сегодня покойников оживляют, и могут помешать умереть.
Я растерялась от подобного ответа и начала стягивать перчатки.
Георг взял их и зарылся в них лицом.
— Правду хочешь? Люблю контрасты, а перчатки напоминают мне ее — удачную самоубийцу из-за любви, о которой тебе уже успел наболтать мой сын.
— Что бы вы сказали, если бы она вдруг вышла из озера к вам живая.
— Тоже, что сказал ей однажды мертвой во сне: что виноваты были стечения обстоятельств. У меня не было другого выхода. Я хотел... Ты что интервью берешь для статьи, почему такой интерес к моей биографии? — насторожился он.
— Просто мне интересно. Ты же сам сказал, что втайне женщина хочет знать, пережил ли ее потенциальный партнер настоящую любовь.
Георг усмехнулся:
— А с Вадимом у тебя серьезно или так, для спорта?
— Так же, как и у тебя было с той самоубийцей, — призналась я ему и самой себе и бросила испуганный взгляд на поверхность воды. От озера шел светящийся пар.
— Я забывался от горя.
— Я тоже...
— Страсть способна отупить рассудок. Вожделение дурманит сердечную боль, — глухо произнес Георг.
— Я знаю... — прошептала я и закрыла глаза. На секунду представила, что рядом стоял Коля. Как когда-то около горного озера в Испании, где мы купались ночью. Там же по нашим расчетам мы зачали нашего сына.
— У нас с тобой много общего, Венера, а имя тебя это портит...
— Больше, чем ты думаешь, Георг.
— Больше портит?
— Больше общего.
— Насколько больше?
— На одну несбывшуюся надежду, на непрожитую жизнь. На целое неслучайное совпадение...
Озеро на наших глазах провалилось во тьму. Также погасли все фонари вокруг замка. И вдруг в небо взвился фонтан разноцветных искр.
— Это мы с Фионой заказали в честь круглой даты Вадима — тридцать залпов, — Георг улыбнулся.
Я наблюдала за искрами салюта, тонувшими в озере. В небе серые змейки дыма чертили свой путь вниз. С каждым залпом во мне все больше и больше зрело безразличие ко всему, что так горячо жгло сознание минуты назад. Стал мне неинтересен и Георг. И сама я стала медленно удаляться от себя, пока не превратилась в семилетнюю девочку с синим шаром в правой руке. Левой я держала за руку свою няню. В руке у нее был маленький красный флажок на деревянной палочке. Он вздрагивал вместе с ней, при каждом залпе первомайского салюта над Парком Победы.
«Я в блокаду, как ты, маленькой была, — сказала она и смахнула слезу рукой с флажком, — может, чуть постарше». Я сжала ладонь няни двумя руками, и мы вместе с ней проводили взглядом улетевший шарик.
— В озере опять включили волшебное свечение, а ты все вздрагиваешь от залпов салюта, — нежно сказал Вадим и обнял меня за плечи.
Оказывается, я не заметила, как во время салюта к нам подошли и Фиона, и Адель с Михаилом. Георг нагнулся и подал мне мои упавшие в траву перчатки. Адель спросила:
— Ну, как сияние?
— Уносит в прошлое, — призналась я.
Георг, бросив на меня мимолетный взгляд, пошел вперед. Фиона засеменила за ним.
Мы все вернулись к столу, где уже стояли вазы с фруктами и торты. Серебряные кофейники и чайники расположили отдельно в углу зала перед огромным зеркалом. Я налила себе кофе и вернулась к столу вместе с Аделью. Она захватила две чашки — для себя и для мужа. Фиона поставила чашку с кофе перед Георгом и, наклонившись над поблескивающей лысиной мужа, трижды поцеловала ее.
— Сейчас опять в моде бритые головы. Ты у меня самый-самый в этом зале.
Георг слегка смущенно скользнул по мне взглядом. Я сжалась и подняла бокал:
— Давайте выпьем за счастье: чтобы у всех сбылось то, чего они сами себе желают, — громко сказала я.
Георг язвительно улыбнулся, глядя мне в глаза, и прибавил:
— И чтобы не сбылось все то, чего мы друг другу не желаем.
— Ты пьян, — сказала Адель.
Фиона отобрала у него бокал.
— Пойдем, счастье ты мое запоздалое, подышим воздухом, — предложил он и поднялся, ухватившись правой рукой за розовую шею жены. Покачиваясь, они вместе вышли в вестибюль. Вадим подсел ко мне, на место Фионы:
— Я хочу выпить за нас с Венеркой, а ну налей, Адель, нам всем вина!
— За такое нельзя не налить полный, — радостно сказала тетушка новорожденного. — Ну, а вы нам еще не рассказали, чем занимаетесь, Венера, или лучше вас звать Верой? Как прикажите?
— По ночам или днем? Все тебе рассказать? — передразнил ее Вадим и улыбнулся по-детски.
— Нет, — днем, умник ты наш, — Адель не смутилась. — А про ночи мы с Мишей и думать давно забыли. Так уж не береди душу старухи. Да вы не смущайтесь, Верочка, у нас все свои, секретов в семье нет…
— Какая же вы старуха? — поторопилась я с выпрошенным комплиментом
— Да Бог с вами, я ж вся седая.
— А седина вовсе не показатель возраста, — сказала я, глядя ей в лицо, сама вдруг испугавшись коварной волны негодования, подкатившей к горлу.
«Надо сдержаться, во что бы то ни стало, ради Вадима», — осеклась я и перевела дух.
— Вам нехорошо, вы побледнели, Верочка, — воскликнула Адель. — Вадим, может, вам тоже подышишь воздухом? Что-то душно в этом замке, может, от факелов и сигарет. Здесь же нет вентиляции, а окна закрыты... Это здесь не продумали, а денег-то сколько взяли за банкет, жуть!
— Седина, она иногда не от возраста, — продолжала я, — не постепенно наступает. Бывает мгновенно и у молодых даже, от горя или от шока. Вы никогда, наверное, не видели, а мне вот довелось, — говорила я, намеренно растягивая слова и глядя на Адель в упор.
Она отвела глаза и, посмотрев на Вадима, сочувственно покачала головой:
— Вы так нам и не сказали, чем занимаетесь.
— Я кинофильмы снимаю, про судьбы и совпадения, — вдруг неожиданно для меня самой нашелся ответ, и тут же я сделала для себя потрясающее открытие: «Ну, конечно же, это именно то, что я должна и могу сделать для моей Кларины! Она оживет на экране. Она заговорит в моей книге, и так она навсегда будет со мной, и я уже не потеряю ее никогда!»
— А как называется ваш следующий фильм, — разочарованно спросила Адель.
— Он не следующий, он первый. И будет называться по-английски The Lovebeggar — «Попрошайка любви».
— Ну, мне даже нравится… Попрошайка... Любовь клянчить — это благородно, ведь не монеты. Надо будет обязательно посмотреть, да, Вадим? А что ж ты нам не сказал, что Венера кинорежиссер?
— Я и сам не знал, для меня это сюрприз, — взволнованно сказал Вадим и о чем-то задумался. — Что же ты утаила? — подмигнул он мне, после того как выпил залпом воду из стакана Адели.
— А когда выходит картина? И о чем она конкретно? — тетушка неожиданно стала серьезной. — О женщине, которая, оказывается, не умерла... — переборов резь в горле, сказала я и закусила нижнюю губу. Вадим с беспокойством посмотрел на Адель и еле заметно покачал головой.
— Вообще не умерла? — не обращая на него внимания, продолжала расспросы Адель.
— Когда-то не умерла, — отрезала я и поднялась со стула.
— Верка увлекается легендами и прочим... Расследует историю замка Лидз, на данном этапе, — пояснил Вадим.
Адель побледнела и предложила мне тост за знакомство и дружбу. Но я сослалась на духоту и головокружение и направилась к выходу.
Вадим догнал меня в дверях и взволнованно спросил:
— Какие еще меня ждут приятные сюрпризы?
— Никакие, не пугайся, разве что... — я кокетливо улыбнулась ему, стараясь скрыть слезы, — я немножко вижу то, что еще не произошло...
— Не больше, не меньше? Поэтому и плачешь? — ласково спросил он, уткнувшись в мои волосы над ухом.
— Это от счастья, — соврала я, почувствовав, как волна уже ставшей мне знакомой нежности к нему разливается по животу.
— Не оставляй меня одну, Вадим, что бы ни было, скажи, что ты будешь рядом, скажи, что тебя я не потеряю, — шептала я ему в воротник рубашки, вдыхая сладковатый запах одеколона.
— Только если пообещаешь, что ты мне перестанешь сниться и будешь каждый раз, когда я проснусь, рядом, — он тихо засмеялся.
— Не обещаю, — шепнула я в ответ.
— Представляешь, если бы не твоя тяга к легендам, мы не познакомились бы, — сказал он, целуя меня. — Кстати, теперь я понимаю интерес, миледи, к архивам замка, — это для фильма? — он прижал меня к себе. — Только не тай, как Снегурочка, ладно?
— Не обещаю, — повторила я и подумала:
«Нет, все из-за Кларины. Если бы тогда она не выжила, покончив с собой, то мы бы, Вадим, и не встретились с тобой. Но знать об этом буду только я, как и о том, что это неслучайное совпадение. Потому что девять «лишних» отпущенных Кларине «там» когда-то минут прокатились эхом взаимосвязанных событий, которые сплелись именно так, что мы с тобой тринадцать лет спустя возле этого озера можем замереть от счастья, которое ей лишь улыбнулось на миг...
Наверх, в комнаты Вадима, мы шли не главными коридорами, а внутренним ходом. Поднимаясь по слабо освещенным винтовым лестницам, я окунулась в спасительную тишину средневековья. Она надежно защитила меня от реальности, от себя самой, и главное — от памяти о моем двойном горе. Здесь, в мире Сурады, в мире прошлого, меня еще не существовало, а выпитое вино и шампанское помогали в это верить вдвойне. Я сжимала вспотевшую руку Вадима и другой скользила пальцами по каменным плитам холодных стен. На секунду отважилась представить себе свое будущее — много еще непрожитых мною лет одиночества наедине с моей болью, с душой в трауре, с чужими, незнакомыми людьми. Мелькнули в памяти и некоторые друзья и дальние родственники, которые и после кончины матери редко звонили, а потом и вовсе пропали из моей жизни. Я решила никому не сообщать о моей утрате. У каждого своя жизнь, свои дела, — зачем им я с моим горем? Их это только будет тяготить, начнутся объяснения о занятости, собственных трудностях, последуют вялые предложения помочь. Помочь в чем? Я представила тринадцать лет одиночества Кларины: как она несла свою боль, как просыпалась каждое утро, вспоминая о своих потерях… Вспомнились мне и ее минуты отчаянья из снов, когда еще долго после пробуждения я чувствовала тоску. С ужасом вновь ощутила, что никого близкого в мире, кроме исчезнувшей Кларины, у меня не было. Я позвала ее в себе, так протяжно и так жалобно, как может призывать к себе мать брошенный младенец. В это мгновение споткнулась о порог тяжелой двери, ведущей во внутренний двор замка. Вадим притянул меня к себе в темноте. Позади слабо журчал знакомый мне фонтан-рюмка. По телу пробежала дрожь, — в каменном дворике было холоднее, чем в замке.
— Ты в плену, теперь тебя буду целовать, сколько хочу... — тихо сказал Вадим и стал водить ладонью по моему лицу. — Родная моя, мечта моя сбывшаяся, — шептал он, целуя мои слезы. — Плачь, со мной можно. Забудься — после печали придет радость, после ночи — день. Счастье дарит забвение горя, дразнит бессмертием...
— Что такое бессмертие, Вадим? — спросила я, не сопротивляясь волне нежности и благодарности, разливавшейся во мне в ответ на его слова.
— Остановившийся во времени миг вечности, — рассмеялся Вадим, — самая бесценная вещь в нашем веке. Говорят, что при наличии любви оно достигается даром. Наслаждайся, я буду тебя ласкать, счастье мое неожиданное, пусть твои слезы постепенно превратятся в капли желания...
Я стала тонуть в его нежности и в уже знакомом присутствии его во мне. Ощущения утонченных ласк из снов о Кларине и Сураде внезапно заструились по телу, вторя эхом прикосновениям Вадима. Неудержимое желание разделить это чувственное ликование с Клариной переполняло меня, и я почувствовала себя всесильной — способной передать Кларине это мгновение моего счастья, где бы она ни была, пусть и вне земных сфер. Это чувство неограниченной мощи во мне росло. Все мы — и я, и Вадим, и Кларина, и Дэрон, и Сурада, и герцог — вдруг стали одним целым, спаянные единым счастьем, без преград времени и пространства. Это ощущение длилось секунды, но я успела догадаться, что именно так в невидимые сферы передается пережитое людьми ощущение радости от слияния с себе подобными.
Проживание таких всенасыщающих мгновений навсегда меняет выражение глаз и улыбку людей. Наделяет их блеском особого знания и печалью по мимолетности и неповторимости пережитого. Мне пришло это в голову несколькими минутами позже, когда, закутанная в плед Вадима, я сидела одна перед камином в его комнате, слушая, как он по телефону прощается поочередно с гостями, извиняясь за меня и мой внезапный приступ мигрени. Я стала перебирать знакомых мне людей, вспоминать их взгляды и смех. Сортировала их на переживших мгновенное бессмертие во время любовных актов и на прозевавших его. Пообещала себе закупить много бутылок чудодейственного вина из замка и раздарить тем из знакомых, кто не только позвонит поздравить меня с возвращением из «Жизни После Жизни», но и позвонит вторично справиться о состоянии духа.
«Гарантирует краткое состояние вечности», — придумала я шутку, которую буду говорить, даря бутылки вина из Лидза.
— У меня такого давно уже не было, — сказал Вадим, протягивая мне бокал с вином.
Я отказалась пить и попросила купить ящик с вином все равно какого года. Вадим пообещал доставить его мне на дом.
— С тебя возьму плату поцелуями, — рассмеялся он.
Заглянув ему в глаза, я тут же причислила его к группе упустивших секундную вечность...
Всплыл вдруг в памяти взгляд Кларины. Словно сознание для неминуемой вспышки прозрения подталкивало меня сравнить безразличие с ностальгией. И я догадалась: печаль — как последствие любви — это высшее вознаграждение. Печаль эта светится во взгляде людей, а ее отсутствие, как у Вадима, наводит тоску. И потому в тот миг я улыбнулась, вспомнив грустное название исчезнувшего романа Кларины «Книга печали»...
На следующий день, в понедельник, я собиралась уехать в Лондон. Около полудня я зашла к Вадиму в кабинет попрощаться. Он сказал, что Фиона на машине уже повезла Адель с мужем в аэропорт, но его отец вызвался подкинуть меня до Лондона на своем «порше».
— Можешь не торопиться, он собирается уехать после ланча. У нас с ним мужской разговор. Около трех будь готова. Созвонимся...
В 3:15 Георг в зеленом берете уже ждал меня внизу. Он удивился, что у меня не было с собой вещей.
— До Лондона в это время почти три часа езды но на «порше» по главной магистрали и с моей скоростью я тебя доставлю вдвое быстрее. Надеюсь, ты никуда не опаздываешь?
— Мне сегодня некуда торопиться, — это было правдой, и я порадовалась, что наше с ним пребывание наедине в машине будет вдвое короче.
— Я уже забыл, как ухаживать за молодыми загадочными незнакомками, — слукавил он, открывая мне дверь автомобиля.
— Для этого у вас есть сын, — он в разгаре практики, — засмеялась я, отодвигая сиденье назад.
— Фиона у меня коротконогая, — пожаловался Георг.
— Все относительно.
— А тогда слишком коротконогая. У меня все были с длинными ...
— Спортивными ногами, — поспешила вставить я. — Потому и лошади?
— Я избалован женской красотой — пользовался успехом именно у актрис и танцовщиц...
Я перестала ему отвечать, сделав вид, что ищу станцию с современной музыкой. Он не настаивал, и мы ехали молча, каждый думая о своем.
Подъезжая к Лондону, он поинтересовался, куда меня везти, и удивился, что в отель.
— Я о тебе ничего не знаю. Надеюсь, Вадим знает больше. Но жаль, что ты неожиданно стала неразговорчивой. Меня вчера лишил сна наш разговор у озера. Я все себе представлял, что бы я сказал той Кларине сегодня, будь она жива. Я этот вопрос себе никогда не задавал. Вчера эти твои перчатки всколыхнули во мне давно задушенную печаль. — Он замолчал.
— Печаль по чему? Или по кому? — насторожилась я.
Георг не ответил. Он затормозил на светофоре и остановился возле стоянки такси.
— Поезжай в отель сама: не хочу знать, где он. Хочу лишить себя искушения.
— О какой печали шла речь? — настаивала я.
— Откуда мне помнить, ведь я же удушил в себе былую тоску именно для того, чтобы не помнить, по чему именно томился, когда порвал с Клариной...
— Жестокая расправа с самим собой, Георг.
— Я не мазохист. Если что-то в жизни не по плечу — если «не за то взялся», — лучше схватиться за что-то полегче. А то можно надорваться. И лопнет какая-нибудь необходимая организму струна. Зачем высоко взлетать, зная, что придется рано или поздно приземляться, да и без парашюта к тому же. Зачем парить выше облаков, если рано или поздно мы устанем и разобьемся о землю. He who climbs low falls and lands on both feet*.Я трус, но и зато терять мне нечего, так как не желаю ничего недосягаемого или невозможного. I always played it safe**.
— What is it that you had to loose with that Klarina?***
— Мне легче откровенничать на английском почему-то, — усмехнулся он.
— Я заметила.
Георг, включил мотор, и нажал кнопку кондиционера до отказа.
— Кларина бы уже никого не полюбила так, как любила своего женатого любовника, писавшего романы. Я потребовал от нее однажды его бросить при мне — ответить на нескончаемые послания на автоответчике. Потребовал поднять трубку и сказать ему это. Она отказалась...
— Она уже по настоящему любила до вас другого, Георг. Не хотелось ли вам втайне, чтобы кто-то так же безрассудно любил и вас?
— Don’t you see! She filled me with thirst for something that I lost before I even found it!**** — воскликнул он.
— Красивая фраза, — грусть нахлынула на меня . — Скажите то же самое своими словами и по-русски.
— Зачем тебе знать, о чем я себе не позволяю вспоминать? Из женского любопытства узнать, была ли настоящая любовь у отца твоего любовника?!
— Для фильма, — спокойно сказала я правду.
— Ах, да — ты пишешь сценарии о чужих историях любви.
— Вы проговорились, Георг, сказав «о любви».
— Наша с Клариной была история нелюбви. Но я однажды ей сказал: «I could have loved you to death»*****. Но по-русски, а она тоже была из России, я ей это так и не сумел сказать.
— Какая разница, на каком языке?
— Когда я врал другим, то говорил по-английски, а когда — себе, то по-русски.
— А когда говорили правду себе?..
— Именно это я стараюсь и не вспоминать. Именно эту привычку не лгать себе из трусости я и похоронил в себе...
— Сегодня модно воскрешать покойников. Я рада, что вы со мною были откровенны...
— Откуда ты знаешь, что я не лгал и не признался, что не любил еще, дабы тебе понравиться...
— Я нередко способна читать чужие мысли, ваши слова совпали с тем, что вы думали, рассказывая мне об этой истории с Клариной.
— Не верю, докажи, что слышишь мысли...
— Например, вы сказали однажды Кларине, хлопнув кулаком по столу: «Ты же его никогда не бросишь! Даже будучи моей женой, и через десять лет побежишь к нему, стоит ему позвать на помощь!» — процитировала я фразу из «Прямой речи» Кларины.
Георг резко повернулся ко мне:
— Никогда не верил в подобные явления, а ты у нас... Ну-ка, еще прочти, что я думаю!
— Я не ставлю перед собой цель убеждать кого-либо в своем даре читать чужие мысли. К тому же он проявляется у меня вспышками, — спокойно сказала я и, оставив ему визитку из моего журнала в Лондоне, вышла из машины.
Уже сев в такси, я оглянулась на «порше». Автомобиль Георга все еще стоял на том же месте, когда мы свернули за угол...
Попрошайка любви, часть 4
© Copyright: Светлана Дион, 2006
Свидетельство о публикации №206042800032
Свидетельство о публикации №206042800032
Рецензии