Попрошайка любви, часть 5, 6

ЧастьV
СВЯТАЯ ЛОЖЬ

Глава первая
НАЖИВКА

За ужином, сидя одна за столиком в полупустом ресторане отеля, я решила подвести итог всему, что узнала так неожиданно о жизни той, кого не теряла надежды разыскать. Интуиция подсказывала мне, что случившееся тринадцать лет назад с Клариной имело прямое отношение к ее загадочному исчезновению из «Жизни После Жизни» на прошлой неделе. Снова и снова я перебирала все известные мне факты обстоятельств смерти Олд леди. Сопоставила рассказы Перони, Вадима, Фионы и разговор с Георгом с новым обстоятельством, менявшим все: Дэрон Рандо не погиб тринадцать лет назад.
На том же листе бумаги со схемой событий последних дней Кларины до ее самоубийства я стала восстанавливать последующие события. Что случилось после того, как доктор вернул ее к жизни?
И зашла в тупик.
Почему никто в семье Калибри не был осведомлен о ее воскресении из мертвых? Сообщили о самоубийстве, но забыли оповестить, что выжила? Ведь доктор мог запросить телефонный счет из отеля Кларины и позвонить по всем телефонам, по которым звонила она. Одним из номеров был бы домашний номер Георга, куда Кларина звонила Адели, оставшейся сторожить псов своего брата во время его отпуска в Англии.
Если Дэрон — теперь Роден — не погиб и доставил Кларину к Перони на «оживление», как же он сам не поинтересовался, выжила ли она?
И, если верить рассказу Перони, он звонил семье Дэрона, оставив сообщение на автоответчике, что Кларина жива. Почему же за все эти годы никто не навещал ее и не звонил, — прежде всего, тот же Дэрон? Или доктор намеренно скрыл Кларину от мира — решил превратить ее в наследницу этреума и сделал ее добровольной пленницей клиники, заверив, что в жизни ее никто не ждет? Потому ее и похитили, чтобы отобрать тайну бессмертия? Но почему сейчас, когда погибла жена Дэрона? — Отвести подозрения? Навести на ложный след — мол, дело в личной драме? Что-то было не так.
Учитывая, что единственным источником моей информации о посмертных событиях в жизни Кларины был Перони, я заподозрила, что доктор мог попросту лгать — из научных или личных соображений. Я решила немедленно ехать в клинику и учинить ему допрос, чтобы помочь нам обоим разыскать Олд леди, а также сообщить о выжившем Дэроне, который почему-то сменил имя. Но, если я правильно догадываюсь, и Кларину умыкнул именно Дэрон, свободный от долга перед женой, неужели он, зная, что его Кларина жива, не давал знать о себе все тринадцать лет? Или столько лет длилась ошибочная обида Дэрона на Кларину, что та пошла на самоубийство из-за предательства Георга, что простил он ее только после гибели жены?
Я задумалась: Кларина стала Сурадой, Дэрон — Роденом. Оба остались живы, но втайне друг от друга. Каким образом? Волей случая или благодаря намеренному вмешательству со стороны? А может, оба они только тринадцать лет спустя узнали, что не умерли?
Нужно было во что бы то ни стало разыскать Дэрона. Этому помогла бы публикация статьи о Кларине в «Таймс», где внимание читателя привлечет необычайный случай возврата из затянувшейся смерти, а желанного адресата, кому статья и предназачалась, — сообщение, что причина смерти было самоубийство из-за его мнимой гибели.
Но сначала необходимо поговорить с Перони. Сообщил ли он Дэрону, что Кларина тогда выжила? Не исключено, доктору было выгодно не только держать свою необыкновенную пациентку в тайне от мира, но и объявить ее Сурадой, то есть иной личностью в том же теле бывшей Кларины. Бесспорное долгожданное доказательство переселения души! В пациентке воскресла хозяйка замка Лидз из двенадцатого века, вспомнившая собственные стихи. И доктора нельзя обвинить, что он умолчал о воскресении Кларины, так как вернулась она Сурадой. И Кларина, как таковая, перестала существовать, особенно для всех, знавших ее лично. Ибо кем приходилась Сурада Дэрону? Не лучше ли — благодаря святой лжи Перони — было ему верить, что она умерла?
Чем больше я рассуждала, тем усиливались мои сомнения и подозрения. Последнее из них заставило поперхнуться хлебным пудингом: не были ли все неслучайные совпадения, с которыми я столкнулась, подстроены самим Перони? Равно так же, как и вымышленный этреум, как и Сурада, поселившаяся в Кларине, и мои сны о них обеих. Не были ли и все остальные персонажи, воскресшие в пациентах доктора, делом его же рук? И все мы — я, Кларина, Дэрона, даже Уши — не участники группового перевоплощения, связанные одной неразрешенной драмой, а жертвы коварного гипноза Перони, стремящегося на практике доказать реальность групповой реинкарнации. Представить ее в доказательство последствий применения этреума, а тем самым убедить мир и в самом существования древнего препарата от смерти. Не потому ли главный «экспонат» Перони — Кларина — очнулась когда-то реально существовавшим человеком — некой Сурадой, чему я свидетель благодаря снам, внушенным мне доктором?
Я часть плана Перони, ложный очевидец перевоплощения душ! Как и остальные возвращенные этреумом — подлог, задуманный с целью убедить мир в реальности этреума и его возможностях переселять душу из тела в тело. Но для чего? Чтобы привлечь спонсоров? Убедить их тратить средства не на поиски лечения от рака и прочих неизлечимых болезней, а на его исследования? Не легче ли потворствовать желанию сменить обреченное болезнью тело на здоровое, сохранив ту же суть личности? И ту же душу переселить за соответствующую оплату! Лучше бизнеса не придумаешь! А может, Перони, получая деньги под исследования с применением этреума, использовал их совсем для иных целей? Возможно, менее сумасшедших и более благородных? Скажем, содержал на отчисления семьи Фионы и ей подобных свою клинику с бесплатным пансионом для тех, кто по воле несчастного случая выжил, но не смог вернуться в мир людей?
Одно было ясно: как бы далеко ни завели меня мои рассуждения, все эти случайные совпадения настолько невероятны и многочисленны, что им есть только два объяснения — либо они были хитро сотканной сетью корыстных или бескорыстных человеческих рук, либо... чудом. То есть намеренным стечением обстоятельств, которое способен организовать разве только сам… Всевышний.
И мне предстояло решить эту дилемму, разгадка которой имела прямое отношение ко мне, — ведь тогда мои вера и надежда, что душа умерших продолжает жить, подтвердятся. В противном случае мне придется, как и всем смертным, лишь слепо в это верить, безо всяких доказательств. Верить изо всех душевных сил, ведь смириться с тем, что драгоценных нам усопших уже никогда не будет ни в какой форме существования, невыносимо. Невыносимо — так как душа нестерпимо болит и эта боль есть неоспоримое — хотя и ненаучное — доказательство самого существования души. И сама потребность человека в этой вере и есть основное подтверждение наличия души, равно как чувство жажды, свидетельствует о том, что человек жив...
Я вспомнила про Сураду и герцога, поймав себя на тайной надежде, что мои расследования окажутся в пользу истинного перевоплощения душ и что все подозрения о намеренном гипнозе доктора Перони — всего лишь результат моих личных страхов.
В номере меня ждала записка с извещением, что звонил мистер Калибри и что он будет звонить утром. Но утром позвонил Уши и взволновано пересказал извинения Вадима — тот занят и свяжется со мной ближе к вечеру, а он, Уши, хочет передать мне книгу и вино из замка Лидз.
Я предложила ему оставить все у портье, так как собиралась к доктору Перони с немедленным допросом. Но Уши настаивал на личной встрече. Так что пришлось остаться ждать в номере. И отложить визит к Перони на несколько дней. Два последующих дня доктор, как мне сообщила секретарша «Жизни после жизни», будет отсутствовать «до самого позднего вечера».
Войдя ко мне, Уши высказал удивление, что я живу в отеле. Отдал мне книгу Дьюка «История одной нелюбви», поставил ящик с вином и заявил: «У нас есть о чем поговорить. Но лучше это сделать потом и не здесь». Я спустилась с ним, чтобы проводить до машины.
В лифте он молчал, уставившись в пол. Этажом ниже к нам присоединилась пожилая пара, и я видела, как подозрительно он на нее покосился.
— У вас есть мобильный телефон? — спросил Уши тревожным тоном, когда мы вышли из гостиницы.
— Нет, но я собираюсь приобрести его скоро, так же как и найти небольшую квартиру.
Он пожаловался, что в его телефоне села батарейка, и он тоже вне связи с миром. Я поняла — он намекал, что нас не подслушивают.
Вероятность того, что в мой телефон, имей я его, вставили бы мини-магнитофон или передатчик, мне показалась абсурдной, хотя эти приборы продавались в Лондоне в многочисленных лавках. Кстати, благодаря широкому ассортименту мини-камер — «шпионских глазков» — случаи семейных ссор в Англии настолько участились, что вместо квартир любовники стали предпочитать парки и леса. Это резко повысило стоимость услуг частных детективов. Я усмехнулась, вспомнив мою статью на эту тему, когда появились чувствительные к движению «сетевые глазки-шпионы». А они не только прилежно записывали на видео все, что попадало в поле их зрения, но и «следовали» за малейшим передвижением героев из комнаты в комнату: поочередно включались «фотоглазки» из целой сети мини-камер в доме. Нередко, начинаясь с любовной сцены, запись оканчивалась кадром с испуганными котом или собакой.
Я с усмешкой посмотрела на Уши, когда он высказал предположение, что я жила в отеле во избежании слежки.
— Кто и зачем меня будет преследовать? — удивилась я.
Он не ответил и, вежливо попрощавшись, сел в автомобиль, и опустил стекло.
Поднявшись в номер, я решила положить все спрятанные в ящике рукописи Кларины в сейф. Не выходило из головы выражение лица помощника Вадима, когда я высказала свое недоумение по поводу того, что за мной могут следить. Туда же я заперла и книгу Дэрона с дарственной надписью Кларине, которую взяла из ее стола. Она была для меня бесценной: если Попрошайка любви жива, я собиралась вернуть книгу ей.
Мне не терпелось прочесть оба сочинения Родена Дьюка — Дэрона Рандо: и «Историю одной нелюбви», и «Историю одного самоубийства», но сначала я решила выполнить свой план и найти самого Дэрона, насмешливо смотрящего мне в глаза с задних обложек этих книг.
Я собиралась дать сенсационную статью — поймать на крючок Дэрона, дабы он сам и вышел на контакт со мной. Ибо только я могла ответить на мучивший его все эти годы вопрос: отчего Кларина покончила с собой тринадцать лет назад. И только я могла бы сообщить Родену Дьюку, что уцелевшая от смерти Попрошайка любви молилась за него каждый божий день.
В конце дня я положила статью — мою «наживку» для Дэрона — на стол редактору «Таймс». Текст под заголовком: «Тринадцать лет «Жизни После Жизни» обещали напечатать в ближайшие дни. Я оставила в редакции свой телефон для справок и дополнительной информации. Расчет мой был прост: Дэрон, узнав, что Кларина выжила после самоубийства, немедленно бросится ко мне, чтобы выяснить детали, не упомянутые в статье.
Ни имя Кларины, ни подробности необыкновенного случая ее возвращения из необратимой смерти я решила не скрывать.
Статья начиналась так:
«В 2000 году,— 35-летняя женщина с необыкновенным именем Кларина, покончила с собой из-за любви. Ей сообщили, что ее любимый погиб при взрыве в метро. Обыкновенная история, но с одним исключением: Кларина не умерла, ее воскресил доктор Перони, причем она стала единственным случаем возвращения из необратимой смерти в его санатории для бывших мертвецов. Известная в «Жизни После Жизни» под несколькими прозвищами, в частности Попрошайка любви, бывшая балерина и поэтесса, Кларина пережила клиническую смерть, затянувшуюся на девять минут дольше допустимого срока при воскрешении с помощью этреума, — препарата, блокирующего разрушительный эффект от непоступления кислорода в мозг во время клинической смерти. В результате этого пережитого ею опыта смерти она стала «посвященной».
Еще одно побочное явление возвращения из мертвых этой пациентки заключается в ее произвольном доступе к воспоминаниям о предыдущих воплощениях души, начиная с самых ранних, относящихся к эпохе третьей расы человечества, — допотопной цивилизации атлантов, суперинтеллектуалов, которые говорили на языке «шелеста листьев, журчанья ручья, шума волн, завыванья ветра, и раскатов грома, То есть, на языке души, которым пользуются сегодня поэты... — по словам самой Кларины
Как рассказала автору статьи сама же Попрошайка любви, именно там, среди живущих свыше тысячи лет потомков полубогов, ее духовная сущность и повстречала «предмет» своей неизменной привязанности. Ярко светящуюся мощную личность, измученную неодолимым недугом — неуправляемой тягой к наслаждению физической красотой первых обитательниц Земли.
После каждого нового плотского опыта ее возлюбленному становилось все труднее сохранять столь желанный им обоим прежний облик, переливающийся наподобие перламутра морских раковин. Но силой своей любви душа будущей Кларины восстанавливала его свечение, а он научился отделять свое прозрачное естество от временного физического обличья, которое позволяло ему наслаждаться усладами ароматных загорелых тел миниатюрных земных красавиц. Таким образом, он оставался «душой» со своей избранницей во время своих неутомимых попыток «перепробовать» все земные источники пиршества плоти. Между его телом и душой образовалась белая светящаяся нить, именно она и возвращала его обратно к душе сегодняшней Кларины, когда он, забыв о собственной сути полубога, засыпал в объятиях своих любовниц. Возвращаясь к избраннице души, он восторженно делился своим физическим опытом с ней, ибо любя ее, желал делить с ней все свои переживания. Мудрая избранница поняла, что, дабы не потерять его и помочь ему не забывать себя, ей придется принять облик ее соперниц, скрыв в своей душе тайну о спасительной силе любви через обращение к Создателю, обращение с просьбой спасти ее возлюбленного от распада его духовной энергии. В переводе на современный человеческий язык, утративший те допотопные понятия и символы, сама Кларина так обобщает эту историю своей любви: “силой молитвы любящая душа способна помочь другой не потерять себя”.

Уместно здесь и заметить, что возлюбленный Кларины в этой жизни — невольный виновник ее самоубийства — написал несколько романов . Автор этих книг, с яркой мужественной внешностью, пользовался необычайным успехом у женщин, а также известен многолетней духовной верностью его единственной любви — Кларине.
Такова история души Попрошайки любви.
И, по ее словам, именно с той древнейшей поры, «когда люди еще имели невидимые крылья и слышали в себе несравненную музыку вселенной», и начался роман любви сегодняшней Кларины, которому уже свыше сотен тысяч лет. —Любовь настолько древняя, что, как шутила Кларина, “будучи сильнее ее силы воли”, толкнула ее на самоубийство при известии о смерти возлюбленного. Видимо, душа ее воспротивилась предстоящей земной разлуке с ним и заспешила к нему на небо, не решаясь оставить его там на произвол навязчивых низменных наклонностей.
Скрытая от мира в исследовательском центре, названном в честь книги Рэймонда Моуди — «Жизнь После Жизни», Попрошайка любви провела в этом санатории для воскрешенных из обратимой смерти, не пожелавших вернуться в жизнь, около тринадцати лет. За это время она написала нескольких сборников стихов, роман «Книга печали», а также ряд статей, темы которых могли бы крайне заинтересовать мировую общественность, не будь они спрятаны за стенами непроницаемого мира, созданного доктором Витторио Перони — обладателем древнейшего лекарства от смерти.
Пропавшая несколько недель назад, Попрошайка любви считается погибшей или покончившей с собой вторично по неизвестным причинам, и при неизвестных обстоятельствах. Ее личная переписка с возлюбленным, рукописи и труды — в частности «Воспоминания после смерти» — достались, по ее завещанию, автору статьи, которая сама провела четыре месяца в этом центре доктора Перони тоже в качестве пациентки, добровольно покинувшей стены санатория после того, как ее временно утраченная память вернулась. Все это время автор статьи пребывала в необъяснимом личном контакте с Попрошайкой любви, который — по диагнозу Витторио Перони — относился к разряду побочных явлений применения этреума. Доктор назвал его «попаданием души в душу».
Эта невидимая духовная нить и дала возможность невольно подглядеть как настоящую, так и предыдущие жизни души, заключенной в женщине по прозвищу Попрошайка любви. Причем подсмотреть за ней в своих снах и со стороны, и от первого лица, словно будучи ею. Только у возвращенцы из смерти способны рассматривать свое прошлое еще и как посторонние наблюдатели. Историю эпохи Атлантиды, разумеется, документально установить невозможно. Однако при подробном сопоставлении фактов автору статьи удалось подтвердить, что подсмотренный ею персонаж из предыдущего воплощения души Кларины — реальное историческое лицо. А поиск этот начался со сверки стихов Кларины и строк, написанных девять веков назад женщиной из легенды об одной нелюбви. А закончился заключением автора статьи, что обе они, добровольные жертвы несчастной, но героической любви, повторили подозрительно похожие сценарии судеб...»
Подписалась я В. Неверой.

Покинув здание журнала «Таймс», я вздохнула с облегчением. Дойдя до Ковент Гардена, я уселась в кафе напротив «Музея транспорта». На улице голуби не давали покоя, подбирая крошки под столами. Меня не покидали вопросы. Совпадения, опутавшие меня после выхода из клиники, крайне озадачивали: каким образом именно в Лидз, который мне посоветовали посетить и доктор, и Кларина, мне встретился Вадим. — Вадим, связавший воедино истории Кларины тринадцатилетней давности, оказавшись сыном ее бывшего любовника, и Сурады. Вадим, показавший мне рукописи, убедившие, что не только все увиденное мною в чужих снах — правда, но и, о чем я догадывалась, что Кларина и Сурада есть единое безвременное сознание, одна душа, с разными именами в двенадцатом и двадцать первом веках.
А, может, все это случилось со мной потому, что, как говорила Кларина, когда человек встает на свой истинный путь, после долгих поисков, то неслучайные совпадения сами ведут его, взяв за руку, словно невидимый поводырь, по направлению к его главной, финальной цели — к разгадке задачи его судьбы.
В голове проносился вихрь догадок: «Откуда взялся этот Уши с его убежденностью, что он был палачом Сурады и с его верой в мои сны? Не начитался ли он от скуки рукописей герцога? Но, судя по одним и тем же сценам, увиденным нами обоими, он получается соучастником той же истории XII века. Возможно, Уши и врет, разыгрывая наивного возвращенца Перони, а на самом деле его ко мне подослали… Кому это нужно было делать и зачем? А герцог и Дэрон Рандо? Возможно, между ними та же связь, что между Сурадой и Клариной. Это поможет установить книга Дьюка «История одной нелюбви».
Получается, как ни отрицай, меня окружают люди, жившие в двенадцатом веке и воплотившиеся одновременно в мое время. И все они, как и тогда, снова сообща участвуют в психологической драме. В самом центре ее нахожусь я, словно мне наказали их связать той самой пуповиной неродившегося младенца Сурады. Как же все это может быть? И какое я ко всему этому имею отношение? Все места заняты: Кларина — Сурада, Дэрон — герцог, Адель — служанка, Георг — Эзор, Уши — палач. Все они разыграли, судя по их поступкам, те же роли, что и девять веков назад в. Адель — двойного предателя. Георг — искушение Кларины, проверка Дэроном на верность его жены, — прямая параллель Эзора, подосланного герцогом Сураде. Кто же тогда я? Ведь я должна была вспомнить после возвращения, как все остальные пациенты Доктора, хоть что-нибудь из прошлой жизни, а у меня в голове о том, что было со мной до рождения — полный ноль, словно я и не жила! Остался только один участник драмы — аббат, не считая нерожденного младенца Сурады. Но вряд ли я была аббатом, жалевшим казненную, — успокоила я себя. Он слишком аккуратно записывал исповеди, ведя учет событиям в душах своих прихожан. Тем же занимается и Перони, но более современными методами. Впрочем, это вовсе не значит, будто он в прошлой жизни был аббатом, хотя личный интерес обоих к Сураде—Кларине наводит на подобное подозрение. Будь я аббатом при перевоплощении, я бы обязательно что-нибудь вспомнила — исповедь или рассказы из прошлой жизни. Только один участник не мог ничего вспомнить, ни о чем сказать… Я замерла. Как же можно было упустить такое!.. Младенец!
Получается, что я в прошлом и есть та — не увидевшая свет — дочь Сурады, впоследствии Кларины. Потому мы и были связаны невидимой пуповиной «души в душу»? Попрошайка любви, которую я ищу, — не есть ли она мать моя в прошлой жизни?! Мысль эту я не дала себе даже продолжить, заверив себя, что моя нынешняя потребность в ком-нибудь родном, пусть жившем даже веками раньше, заставляет плести самые невероятные теории.
Я тщетно уговаривала себя не путаться в далеком прошлом других людей, что все это никак ко мне не относится, но чувствовала: обмануть себя надолго не удастся. Для того чтобы выжить, начиная с сегодняшнего дня, нося в себе знание о смерти всех моих родных и любимых, мне необходимо было доказать самой себе достоверность перевоплощения души. .
Отважившись заглянуть в саму бездну боли после утраты Ромочки и Коли, Ангелины и мамы, которых не спасла ни от страданий, ни от смерти, няни моей и бабушки, даже кота моего, которого я держала за лапу, когда его усыпляли, я хотела убедиться в реальности возвращения души. И не только потому, что куда легче проститься с собой перед смертью, веря, что когда-нибудь то самое главное, что нес в себе, возродится, а не канет в никуда или не будет скользить неприкаянной тенью где-то в параллельном мире наших прозрачных двойников, как писали некоторые экстрасенсы в начале века. Нет, мне нужно было срочное доказательство, что когда человек прекращается на земле, его бессмертная суть остается где-то, чтобы снова вернуться и прожить себя заново среди людей, птиц и цветов. Почему так срочно и отчаянно нуждалась я в подобном заверении, что человек — это вечная душа, облаченная в тленное тело? Нарушились хронологические события в моем сознании, о чем и предупреждал Перони. С внезапным возвращением моей памяти для меня одновременно и недавно умерли не только Коля и Рома, но и все те, которых, даже годами раньше, похоронить ни в себе, ни в земле, ни в памяти я так и не смогла.
Может, потому невидимой рукой небесного поводыря именно мне и были выданы ключи к доказательству перевоплощения душ? Представилась возможность лично проверить наличие души в реальности, а не как метафоры или поэтического образа? Не исключено, что у меня в руках были нити судеб одних и тех же людей из разных веков, и потому — невероятный шанс проверить, правда ли, что они и являлись героями легенды. И если, например, Дэрон вспомнит слова герцога во время казни из моего сна — слова, не упомянутые ни в рукописи герцога, ни в книге Родена Дьюка, то перевоплощение реально. Для меня это значит, что мой Ромочка еще будет жить, но уже без меня, сам по себе... А это вынести легче, чем принять, что он исчез, и кровавое месиво там под автобусом — все, что от него осталось. И еще значит, что Коля тоже где-то есть и будет помнить меня очень долго, даже тогда, когда и меня не будет на Земле. И все это во имя Любви.
«Да, именно из-за любви, — убеждала себя я, — если Бог создал любовь, Он из человеколюбия должен был создать для нас и Вечность, ибо расставаться с любимыми — выше человеческих сил. И не сделай этого Всевышний для нас, то мы эту спасительную и утешающую Вечность непременно должны были бы сотворить сами», — усмехнулась я, вспомнив, как Кларина неоднократно объясняла вечность тем, что любимые наши бессмертны. Не для этого ли фараоны строили пирамиды с узкими туннелями, ведущими к небу; майя — похожие гигантские сооружения – треугольники со ступенькам, чтобы было легче карабкаться душам усопших в Вечность. А мне в XXI веке выдали «стечения обстоятельств» — шанс доказать выживание сознательной духовной сути человека.
Теперь мне стала понятна тревога в глазах Кларины. Она знала, что мне предстоит вспомнить в себе любовь к мертвым и жить с ней дальше. А сделать это возможно только в том случае, если не сомневаешься не только в существовании, но и в нетленности души человеческой.
Именно из-за любви – однажды познав ее — неминуемо начинаешь верить в человеческое бессмертие.
Молодой официант подошел к моему столику.
— Хотите еще хлеба — дополнительную порцию?
— Нет, — призналась я, удивившись, что корзинка с хлебом была пуста.
Официант недовольно поглядывал на голубей, окруживших мой столик. Оказывается, я машинально скормила им всю булку, пока меня кружило в вопросах любви и вечности...

Следующие несколько дней, до опубликования статьи и посещения клиники доктора Перони, я читала книги Дэрона, рукописи и стихи Кларины. Завороженная сходством между самими героями книг и событиями в их жизнях XII и XXI веков, я не заметила, как прошло время.
Чем больше я читала, тем больше напрашивались выводы: между автором анонимной рукописи замка Лидз, Дэроном Рандо и Роденом Дьюком существует гораздо более прочная связь, чем я подозреваю. Может ли все написанное на этих страницах быть воспоминанием или фантазией одного и того же сознания?
Я анализировала книгу Дэрона «История одного самоубийства», найденную в столе Кларины. Роман был написан около восемнадцати лет назад — за шесть лет до драмы, разыгравшейся в Котсволтзе.
«Живым возлюбленным книги не посвящают, если хотят посвятить им жизнь, — подумала я с болью за Кларину. — Это делают, когда хотят их похоронить для себя, когда отказываются от них».
Роман был автобиографичен лишь частично и написан от первого лица. Главный герой в конце книги — после того как безвозвратно упускает из виду только что встреченную им женщину с глазами, в которых застыла невозмутимость самой вечности, — стреляет в себя перед зеркалом в аэропорту. Ибо после этой потери лететь ему некуда, несмотря на то, что дома его ждут красивая верная жена и любящая дочь.
Стрелял он, видимо, не в себя, а в зеркало, так как после этого написал об этом книгу. На последних страницах — сквозь сарказм и серую пелену пессимизма, которой заволокло человечество,— звучит тема ненайденной всенасыщающей любви и жалости к миру, — к миру людей, которые стоят в очереди на полет в никуда. Людей, похожих на будни на фоне этой женщины, названной за незнанием ее имени Праздничной.
 Образ этот напомнил мне Кларину — молодая и зеленоглазая, с книгой Маркеса под мышкой стоит она в очереди в аэропорту перед героем романа. — «Любовь во время чумы» Маркеса Кларина вспоминала не раз в наших разговорах с ней. Это было ее любимой книгой о любви. Она полусмеясь, полусерьезно сравнивала себя с героем этого романа, прожившим с любимой женщиной в одном городе и прождавшим ее всю жизнь, пока не умер от старости ее муж. И двое влюбленных только тогда смогли быть вместе, когда, уже стариками, уплыли вместе на корабле, обреченном на бессрочное плавание из-за свирепствующей эпидемии холеры. В аллегорическом смысле, в жизни не было места для их союза. И герои Маркеса уплыли от нее, так и не пристав к берегу. Уплыли на корабле с капитаном, который сам не торопился причаливать обратно в жизнь...
Кларина словно чувствовала свою судьбу, словно задумала ее по мотивам этой книги, — разве не сделала она то же? Разве не отчалила от берегов жизни, где не было места ее любви с Дэроном, где она была третьей лишней, по ее же словам из дневника. «Жизнь После Жизни» — для Кларины был тот же уплывший корабль, оставивший далеко позади те далекие родные берега, где счастье было невозможно...
Далекий край разбитых надежд — край, давно исчезнувший за горизонтом, с которым ее разделяло безбрежное спокойствие океана. Но помнила ли Кларина, что океаны опасны неожиданными штормами, способными разбить в щепки корабли, построенные нашими же руками? И не случилось ли именно это несколько недель назад, когда она исчезла, и именно тогда, когда погибла жена Дэрона?
Окончательно я убедилась, что Праздничная и есть Кларина в романе Дэрона Рандо, когда прочла, что в книге, которую держала в руках его героиня, оказались подчеркнуты ногтем знакомые мне строки Маркеса.
Я хорошо помнила, что во взятом у Кларины экземпляре «Любви во время чумы» были точно так же отдавлены тонкими полосками те же самые фрагменты. Эти-то строки Маркеса и цитирует Дэрон в романе, где теряет Праздничную, едва ее встретив: «…Вот он падает с лестницы, вот он начинает умирать, вот выбегает на шум и она, жена... Она уже увидела его с закрытыми для этого мира глазами, уже неживым, но из последних сил увернувшимся на миг от завершающего удара смерти, на один миг, позволивший ему дождаться появления жены. И он узнал ее, несмотря на шум внутри себя, узнал... сквозь слезы горькой печали из-за того, что уходил от нее, глазами более чистыми, грустными и благодарными, чем когда-либо раньше. И, собрав в себе последнее дыхание, он отдал его ей со словами: “Только один Бог знает, как я любил тебя!”»

Я перешла к «Истории одной нелюбви». Имена героев легенды Дэрон (теперь уже Роден Дьюк) не менял. Даты и описания замка Лидз и окрестностей тоже были подлинными. Интересно, что с такой же нежностью и с той же душевной тоской по неизведанной любви, обещанной во взгляде его Сурады, описывает свою возлюбленную герой второго романа Дэрона.
В анонимной рукописи двенадцатого века о замке Лидз не раз упоминается тот же бездонный взор Сурады, который преследует угрюмого герцога, не способного проникнуть в тайну вечности, скрытую под черными ресницами его молодой жены, чья нерастраченная женская страсть обрушивается на циничного любовника, подставленного Сураде для проверки на супружескую верность.
Сквозь сарказм, необычайно смелые и убедительные рассуждения о природе человека, между строк всех трех произведений читалась одно: все авторы преклонялись перед загадкой любви. Невольно я прониклась симпатией к этому перекликающемуся образу потерянного разбойника, завоевателя земель и сердец, который стремился к неосуществимым духовным идеалам. Я даже сочувствовала ему, так и не нашедшему превышающее все — превышающее настолько, что оправдывало даже его моральные преступления перед самим собой и другими.
А образ Праздничной, хотя и мимолетный, словно нарочно недописанный, потому как был не разгадан и в жизни, — ускользнувший и от писателя, и от героя романа, запечатлелся в памяти. Именно такой представлялась мне Кларина молодой. Теперь образ слился и с героиней моих снов о первых встречах с Дэроном и с фотографиями в комнате Кларины. Он стал походить на Улыбку из моего детства — лучезарную, с золотыми волосами и очень зелеными добрыми глазами, такими знакомыми мне, что, казалось, я смотрела в них очень давно.
Другим стал представляться мне и Дэрон. Из сумрачного рыцаря в зеркале, и любовника, уговаривавшего Кларину «не дышать без него», он превратился в мятежного героя, раздавленного своей же тоской по неутоленной в его сердце жажде любви. Я увидела его печальные глаза: сначала зачарованные «красивой до боли» Сурадой, потом через девять веков ее двойником — Клариной, и невольно стала смотреть на него глазами этих любивших его женщин. Глазами человека, который способен почувствовать боль другого не со стороны, а как собственную. Именно присутствие этого конфликта человеколюбия и беспощадного поиска правды в столь противоречивом герое с разными именами в трех прочитанных мною историях о любви и заставило меня ждать встречи с Дэроном с еще большим нетерпением.
Чем больше я задумывалась над прочитанным, тем более вероятной представлялась мне теория «группового перевоплощения», упомянутая в рукописях Кларины, а еще раньше предложенная Эдгаром Кейси. Он утверждал, что когда-то вовлеченные в одну душевную драму люди возвращаются позже на Землю и рано или поздно неизбежно находят друг друга. Их «спектакль» разыгрывается снова, но нередко с иной развязкой. Это и есть наш повторный шанс найти выход из духовных тупиков.
Об этом же упоминалось и в «Эпистоле» Кларины, оказавшейся русским и английским переводом настенного заклинания из моего сна:

...Еще раз возвратиться ему суждено,
еще раз воскресить,
что случилось давно...

«All that has no grave
Will take place once again…»

Я перечитала переводы «Эпистолы», и мне стало жутко: слишком уж похожи были образы этих человеческих призраков из двенадцатого века на сегодняшних «живых мертвых», свидетельницей чьих судеб я стала уже бесповоротно. Совпадений было так много, что отнести к суеверию или к сказке идею о повторении сценария судьбы с теми же героями, я не могла. Но главное, у меня возникло понимание самой природы неразрешенного психологического конфликта между героями и прочитанных только что книг Дэрона, и моих снов, и тех, о ком писала Кларина в своих рукописях..
Стал ясен и аллегорический смысл строк Сурады: «Ту старушку всю в белом из лужи крови». «Ты искушал любовь», — сказала в моем сне перед казнью Сурада. Это и было главным преступлением герцога. Но слов этих он тогда не услышал. Об этих же нерасслышанных словах не перестает думать и средневековый герой романа Дьюка. И именно так обращался со своей любовью Дэрон.
В этот миг духовного озарения у меня мелькнула, возможно, самая важная догадка в моей жизни: во имя искупления грехов перед Любовью — «старушкой в белом» из Эпистолы Сурады, дабы «поднять ее из лужи крови», дан нам свыше шанс заново родиться, называться другими именами и сделать наконец то, что когда-то не сумели. Найти лучший исход в своих сердцах. Эта возможность есть великое проявление сострадания к нам Создателя, сотворившего нас во имя существования Любви во Вселенной. Не эти ли «чудеса в сердцах» и имела в виду Кларина в своих стихах?
На мгновение мне стало ясно все сразу: и то, что случилось со мной, и то, что я не смогла прочесть в глазах Ромочки, когда он словно отсутствовал, блуждая в себе. Видимо, вспоминал какую-нибудь любовь и догадывался, что, чем дальше будет жить, тем более неумолимо — под давлением обстоятельств жизни — станет слабеть его воспоминания о главном. О том, что еще было живо в его памяти, о том, что он оставил в прошлых скитаниях во времени. И, может быть, сейчас он соединился именно с тем, по чему так тосковал здесь, среди людей...
Как нужна Богу любовь! Не потому ли, созданные по Его образу и подобию, также в ней нуждаемся и мы? И совершаем из-за нее безумства, как и Он, который решил нас перевоплощать целыми группами, чтобы дать шанс не погибнуть еще одной капле чьей-то любви.

Все мы — Божьи дети. А возможно, Бог — тоже ребенок, но любить Его некому, так как Он не был сотворен родителями, вот и создал любовь, а людей, чтобы ей — Любви — быть во Вселенной. И потому теперь есть кому Бога любить — нам, людям, всем вместе взятым. Но как же было нас заставить вкусить эту любовь? Сначала через более доступное — любовь к себе подобным, а потом и Создателя научимся любить. Затем и отдых после долгих жизней обретем — отпуск в светящейся вечности. Но только совершенные любовью души унаследуют бессмертие. Получается, что путь к нему вовсе не через этреум лежит, а через любовь. И обратное слову «смерть» — muerte не etreum, а любовь. И никто и не догадывается, что это одно и то же. Или иначе: и любовь, и этреум — просто два разных лекарства от одной и той же болезни — смертности, со всеми ее осложнениями. И если принять на веру, что любовь это наивысшая форма психологической энергии, объединяющая двойственное начало в человеке, то она является сильнейшей космической силой, не подлежащей уничтожению. И если человек — это душа, облаченная в тело, то главное и наивысшее в нас не только выживает, но и улучшает вселенную. От каждой лишней капли любви в наших сердцах во всех видимых и невидимых мирах становится светлее.
Не потому ли фараоны оставляли в пирамидах отверстия наружу!? Для любви. Чтобы душам — ее носительницам — путь на небо из пирамид проложить. Чтобы «попрошайки любви» уносили к звездам каплю искрящегося вещества из остановившегося сердца покойного. — «Волшебную» каплю, способную обратить в золото таинственную смесь алхимиков, как намекала Автобуснику в его снах Оранж — бывшая Нефертити?
Мои блуждания по лабиринтам жизни души довели меня до ликования — такого торжества я еще не ощущала никогда. Все «чудесные совпадения» и невероятные стечения обстоятельств были «подстроены» людям свыше во имя Любви. «Во имя любви и человеколюбия», — вспомнились мне первые слова, услышанные после пробуждения от смерти. Именно так молилась за меня Кларина, держа мою руку в своей.
Как все просто: если есть любовь — значит, есть и Бог, как же я раньше не догадалась. Он ее и создал, а нас для нее. Стало ясно и мистическое признание Кларины, показавшееся мне раньше пафосным: «Любовь — это божья тень, скользящая по душам на земле. Со смертью мы столкнемся в жизни дважды. Впервые, когда поймем, что умрем, как все, — и тогда расстанемся с детством. А еще раз, когда поймем, что бессмертны наши любимые, и тогда мы заглянем в вечность».
А тогда у всех у нас, пока мы живы, есть шанс на любовь. Включая меня. Включая Дэрона и Кларину, если она жива.






Глава 2
РАЗНИЦА ВО ВРЕМЕНИ

После полудня в день выхода статьи я отправилась в шахматное кафе. Нестерпимо хотелось увидеть кого-нибудь, кто при виде меня кивнет или улыбнется.
Но там никого не оказалось, даже толстого бармена. Я пошла в туалет подкрасить губы. Когда же вернулась, мое желание встретить знакомых было удовлетворено в высшей степени. Спиной ко входу, за своим обычным столиком сидел Роман, а напротив него, вполоборота — я не поверила глазам — загадочная посетительница Кларины в клинике. Хотя я и видела ее издалека, но запомнила хорошо. Оба, очевидно, вошли в кафе после меня. Я бы не могла их не заметить, будь они там раньше.
Не зная, что делать, я прошла к столику в углу, как раз позади них и села лицом к стене, сделав вид, что играю сама с собой в шахматы. Незнакомка, навещавшая Кларину, не знала меня в лицо.
Подошедшую официантку я попросила принести бутылку минеральной, почти прошептав ей заказ, так что она даже переспросила, а через несколько минут поставила передо мной шипящую пеной кружку пива.
Я прислушалась к разговору Романа с посетительницей Кларины. Они говорили по-русски достаточно громко, явно не опасаясь быть понятыми.
— Ну, как тебе статья?! Подтвердились мои наихудшие опасения, через столько лет всплыла правда... — сказала посетительница Кларины.
— ...Виновата разница во времени. Не кляни невиновных, — назидательно сказал Роман.
— Неправда, — возразила его собеседница. — Мы с матерью могли бы немедленно сообщить Кларине в Англию, что отец объявился. Он позвонил в пять часов дня по сан-францисскому времени из Лондона, где уже был час ночи. Но все бы тогда рухнуло. Он бы ушел к ней. Мать чуть не рехнулась, когда сообщили про гибель отца. Потерять его второй раз за день, едва обретя,— она не пережила бы этого. И я решила не сообщать тогда Кларине, что отца по ошибке объявили погибшим в метро. А успей я вовремя с этой новостью...
— А за что Данииза себя винила, Анька?
— Мать корила себя вдвойне за молчание: за то, что не дала знать сразу Кларине, когда узнала что отец не погиб, и за то, что, когда отец, не успев войти в дверь, спросил, не звонила ли Кларина, предоставила ответить мне. А я соврала, что Кларина не звонила, решила сделать вид, будто не знаю о том, что мать не только говорила с Клариной о его исчезновении, но и подтвердила ей его гибель. Отец, когда пропадал из дома неделями, обычно интересовался, звонила ли Кларина, чтобы щадить мать и дать понять, что он был не с ней. Но все мы знали правду.
— И мой брат до сих пор не в курсе, что Кларину известили о его гибели и не успели сказать, что это оказалось ошибкой?! — воскликнул Роман.
— Рома! Я собираюсь сказать это отцу, когда придет время. А то, что Кларина после неудачного, - о чем на автоответчике осталось сообщение,- самоубийства не «выжила из ума», я сказала отцу с опозданием на тринадцать лет — две недели назад, когда не стало матери. Все эти годы он и не подозревал, что Кларина покончила с собой из-за него. Для всех было лучше думать, что из-за очередного любовника. Так я сохранила отца для матери и устранила Кларину из нашей жизни не действием, а бездействием. Обстоятельства сыграли в мою пользу.
— А почему Данииза сама не позвонила тогда Кларине порадовать, что их общий Дэрон оказался жив?
— Она положилась на меня. Я заверила ее, что беру на себя звонок Кларине. У матери не было выбора, я решила все за нее и в первом, и во втором случае. Мать позвонила Кларине только через восемь часов после звонка отца — в час ночи по нашему времени — убедиться, что та знает о невероятной новости. Но слишком поздно для Кларины раздался этот ночной звонок — из-за восьмичасовой разницы. В Англии было уже девять утра. Сказали, что она вышла. А она к этому времени уже успела перерезать себе вены в поле косой. Мы опоздали. Намеренно. Когда оживает мертвый, с сообщением не медлят: ждут, наоборот, с известиями о смерти, чтобы не убить словом, как ее убили молчанием.
Уже успев оправиться от изумления, что передо мной сидели дочь и брат Дэрона, я лихорадочно анализировала услышанное. Зная, как развивались события, о которых шла речь, я насторожилась. Аня упомянула оставленное на их автоответчике сообщении Перони. Неужели она, перехватив звонок о том, что Кларина выжила, утаила это и от матери, и от отца? Точно так же, как сделала вид для отца, будто и вовсе не знала о смерти Кларины? И не случайно же Дэрон, вошедший в дверь своего дома, непринужденно спросил, не звонила ли Кларина? Ведь он накануне возвращения домой в Штаты успел принести ее к Перони. Значит, и Дэрон по возвращении тоже скрыл от семьи самоубийство Кларины. (Я была теперь абсолютно убеждена, что детектив, с которым разговаривал Перони, был именно Дэрон.) И если это так, Дэрон принес самоубийцу Кларину к Перони в надежде на ее спасение. Отсюда следует, что он не мог не поинтересоваться, удалось ли это доктору...
Все трое — Дэрон и его жена и их дочь — утаили тогда друг от друга правду, не подозревая, что она была им известна из других источников И эти визиты Ани в клинику? «Почему же Кларину не навещал Дэрон все эти годы? — недоумевала я. — Не обманул ли его Перони тогда, преследуя собственные интересы объявить уникальную пациентку погибшей для всех ее близких?» Или, как явствовало из только что услышанного, Аня сообщила-таки отцу о «неудачном» самоубийстве Кларины, но заверила, что в результате воскресения из мертвых та «выжила из ума»?
Я снова вслушалась в разговор, пытаясь сдержать негодование на всех сразу: и на Аню и на Перони, и на Дэрона, и на Даниизу.
— Аня, слишком сложные обстоятельства, да еще и смена времени. Никто задумываться не будет, — сказал Роман.
— Нет, не разница во времени здесь виновата, — Аня выпила залпом прозрачную жидкость из рюмки и сморщилась. — …Я тянула с сообщением Кларине, что отец оказался жив... — услышала я. – Она об этом тогда от нас так и не узнала..
Аня стала говорить громче и растягивать слова.
— Убили одного, чтобы спасти другого. Неравный выбор. Вычеркнули ее, чтоб спасти мою мать, нашу с ней жизнь. Виновата любовь, моя любовь к родителям. Особенно к отцу, и еще больше боль за мать. Она мучила меня сильнее собственной, — с ее болью мне не справиться было. Пожертвовали одной жизнью во имя других.
— Преступление без наказания. Несказанное слово. Преступление в виде бездействия. Зная твою мать, понятно, каково ей было жить тринадцать лет с чувством вины. От этого можно утопиться. И словом можно убить, и молчанием. И правдой.
— Правда не знает пощады, — возразила Аня.
— Правда есть доброта...
— Нет, правда — это мудрость, Рома. Так учил меня отец...
— Не ешь себя, Аня. Иногда надо жертвовать королевой во имя короля, чтобы выиграть игру. Ты бы пошла по-другому, зная, что иначе проиграешь и судьба одержит верх?
— Я думала об этом все эти годы. Но жизнь — это не шахматная доска. Не переиграешь, когда уже сделан ход, — он навсегда. Судьба и есть наши ходы: как пойдем, какой пешкой пожертвуем во имя спасения другой, настолько и растянем игру. А может, и выиграем, если не продуем потом — в следующей игре. В следующей жизни. Понятно? Выиграть одну игру, еще не значит победить в целом. Можно остаться в итоге ни с чем: без доски, без шахмат. А мать моя была все-таки больше королевой по духу, чем когда-либо твой брат ухитрился казаться Кларине королем.
— Ты что — тоже в реинкарнацию веришь? — рассмеялся Роман. — Ведь столько о ней понаписали в последнее время, что убеждает даже самых железных атеистов.
— Предпочитаю в ней не сомневаться – из уважения к нашему моральному долгу перед собственной душой. К тому же меня тринадцать лет уже окружают живые мертвые и мертвые живые. И этреума не надо. Человек жив, пока он жив для других: когда он мертв для них, его нет, даже если он и жив. А отец был для Кларины тринадцать лет живой мертвый. Не потому, что он был жив на самом деле, она этого не знала. Для Кларины Дэрон просто не мог умереть. Она как-то мне сказала: «Любимые не смертны, и, пока мы сами живы, их хоронить нельзя, так как мы их любим, и они живее тех живых, которых не любят». Она и стихи сочиняла ему как живому. Отец для нее не мог бы воскреснуть. Так как она его не хоронила. А сейчас поздно. Оживать из несмертных нельзя. Она не вынесла. На этот раз совершила самоубийство ее память. И теперь, братец твой, дорогой дядюшка, из живого мертвого превратился в мертвого живого. Попрошайка отца моего не узнает, так как не помнит.
— Не помнит — глагол в настоящем времени. Зачем тормошить душу умершей Кларины?!
— Умерла моя мать, и недавно, а Кларина осталась не только жива после самоубийства, как ты прочитал утром в статье, но и пребывает в этом состоянии все последующие тринадцать лет и к тому же в просветленном состоянии ума.
— Я бегло читал статью...
— А мы своими руками помогли Кларине наконец сгинуть, после того как она ожила, умерев.
— Наконец помогли? Каким образом?!
— Очень просто, не пошевелив и пальцем. У самой у нее исчезнуть из нашей жизни плохо получалось. Я это ясно поняла, после того как ее очередной — по-моему, пятый — любовник, сбежал, испугавшись натиска моего папеньки. Отец отпускал ее от себя из бескорыстной любви к ней, а потом никак не мог пережить, что его в итоге сменили на другого.
— Дэрона самолюбие душило или непреодолимая любовь к Кларине? — поинтересовался Роман.
— Я отца не сужу, никого в мире еще не встречала, кто бы ему и в подметки годился. Знаю только, что он ни перед чем не останавливался — распугал всех Кларининых «кандидатов в спутники жизни», как называла ее хахалей ее маменька, психиатр. Мать Кларины все пыталась доказать, что отец мой, судя по его литературным откровениям и поведению с ее дочерью, — скрытый психологический садист. Но мучителю нужна жертва, а поэтической душе требуется именно такая роль.

— Хорошо говоришь, — усмехнулся Роман и налил Ане в стакан водку из бутылки в центре столика. — Глаголить правду, видать, передается, по наследству. Я от этого и молчу. А Кларина, оказывается, тоже писала стихи? Что это у вас в семье все стремятся покончить с собой и пишут? И воскресают и умирают за один день.
— Все мы страдали. Кто-то должен был взять судьбу в свои руки. Каждый жертвовал собою во имя других. Все любили до сумасшествия, и каждого было за что так безрассудно любить.
— Включая Кларину? – серьезно спросил Роман, и голос его дрогнул.
— Всех троих, — тихо сказала Аня. — Хорошо что Кларина тогда не умерла. Последующие годы общения с ней мне дали возможность понять, почему отец не мог никак ее бросить. И воскресать она не воскресала Оживил ее некий Перони — врач, проводивший опыты над душой после воскрешения неумерших пациентов. Знаешь, еще в начальные годы их связи я как-то со злости посоветовала ей уйти к кому-нибудь окончательно, то есть без возврата к моему отцу. А сарказм, дядюшка, у нас судя, по тебе, тоже врожденный.
— И как Кларина среагировала на твой совет?
— Сделала вид, что не получила мои пьяные послания на своем автоответчике. Уверена, что и она, и мой отец прослушали их не раз. Отец проверял с нашего телефона сообщения на ее автоответчике. Знал ее коды. Знал все шаги — следил, чтобы не сбилась с пути верности ему. — Аня отпила из рюмки дважды.
— Хватит пить, — остановил ее Роман.
— Лучше скажи: «Хватит жить». А к водке у меня пристрастие по наследству, как и к правде. От твоего брата, моего отца.
— Так что с ней стало в итоге, я Дэрона никогда об этом не спрашивал... Как вы ей помогли исчезнуть?
— Когда я услышала сообщение Перони на автоответчике, что Кларина ожила, но с серьезными осложнениями после затянувшейся смерти, я утаила это от всех в доме. Решилась поехать сама в клинику к этому Перони и убедиться, насколько Кларина «не в себе». Надеялась, что в случае потери личности она сотрется из наших дальнейших судеб. Зачем отцу бывшая возлюбленная, забывшая и себя, и его, и, следовательно, их любовь?
— «Жизнь После Смерти» — так эта клиника называется?
— «После Жизни», — поправила его Аня.
— Я тут, кстати, встретился с одной знакомой, женой бывшего коллеги, одной из пациенток оттуда.
— Очередной отказчицы от жизни?
— Нет, жертвы случая, разницы во времени, как ты говоришь. Опоздала подхватить сынишку, или автобус пронесся слишком рано, или слишком поздно. Погибли и муж, и ребенок.
— Мы все жертвы. Не сбивай меня чужими трагедиями. Для посторонних они лишь несчастные случаи, — остановила его Аня. — А мой визит в эту психушку начался с того, что я узнала неслыханное: Кларина якобы способна после смерти видеть «невидимое, но существующее».
— И кто же это тебе про видимое—невидимое там наплел? — усмехнулся Роман.
— Доктор Перони — повелитель мертвецов, обуздавший смерть, но мечтающий, несмотря на преклонный возраст, только об одном — оседлать Попрошайку любви, которой он даже памятник взгромоздил, правда, без головы. Богиня Любви у них в парке стоит трехметровая. Без рук. У статуи руки отбиты там, где начинаются белые перчатки Кларины. Она носит их выше локтя, чтобы скрыть шрамы от косы, которой перерезала себе вены.
— Это ты ее так прозвала — Попрошайка любви?
— Там у всех клички: даже у Времени и Вечности.
— Какие интересно?
— Сразу не разберешься, они и язык свой символический изобрели. Посмертный идиотизм. Душу, или Время и Вечность Попрошайкой любви называют. А жизнь — королевой, причем белой, как и ты, кстати. Наверное, оттого, что играют тоже со смертью в шахматы.
— А я понял, что это Кларину так зовут... — неуверенно сказал Роман.
— Белой королевой? — Аня снова залпом опрокинула рюмку.
— Нет. Попрошайкой любви.
— Ее тоже так называют, — Аня подозвала официантку и, заказав закуску, налила себе еще водки.
Опасаясь, что Роман обернется или встанет из-за стола, я уткнулась в газету, которую, к счастью, захватила с собой.
— Не понял, как это? Кларина там отождествляется с вечностью и со временем одновременно?
— Перони верит, что она вернулась из вечности, так как дольше всех других пробыла в клинической смерти. Вот и сохнет по ней. По Кларине и по вечности в ее лице. И поэтому сохраняет в тайне, что она вовсе не «не в себе».
— Перони влюблен в вечность и потому в Кларину? А не наоборот ли?
— Нет, в Кларину, и, судя по всему, основательно, — так же сильно, как ты в шахматы, а мой отец в себя... — с горечью сказала Аня и потянулась к рюмке.
— Ты слишком много пьешь, уже третья,— остановил ее Роман.
— Зато живу пока первую жизнь с малой надеждой, что меня оживят после смерти, хотя некоторые ученые в России теоретически и практически доказали возможность творить чудеса. Оживляют людей из оставшихся после них энергетически полевых фантомов.
— А я читал, что есть и другие методы. Изменение хода времени, то есть реконструкция причины и следствия — регуляция хода событий.
— Да, читала, это про физическую теорию времени. Физик, кажется Козырев, доказал, что время способно отражаться, подобно световым лучам...
— Так что надежда быть воскрешенной есть, — засмеялся Роман. — Боюсь, что скоро будут просить всех в завещании указывать, желают ли по просьбе родственников быть после смерти воскрешенными.
— Представь себе, что через поколения правнук попросит воскресить прабабку. И влюбится в нее: писали, что умершего человека восстанавливают из фантома в его наилучшем виде. Он материализуется молодым и здоровым.
— Да, я читал об этом, Аня. Мол, Вселенная — это огромная голографическая сфера, и в каждой ее точке, включая нас, людей, хранится полная информация о ней. Просто в нас есть при жизни заслонка, которая отделяет нас после рождения и до смерти от связи с параллельным миром.
— Опыты с голографией до добра не доведут, — рассмеялась Аня. — Я перечитала немало источников на эту тему. Отец делал обзоры для конференций в Лидзе и передач на Би-Би-Си. Поверь, то, чем занимается Перони, лишь цветочки. У военного сектора в России есть уже давно препараты, позволяющие концентрировать душу в сгусток, и запускать ее по заказу в астральное межзвездное путешествие. Ученые уже доказали, что душа точно может существовать без тела; а вот вопрос существования тела без души пока открыт. В виду окружающих нас многочисленных недоносков, — трудно поверить, что в них присутствует душа, — Аня рассмеялась звонким смехом. — Помнишь, писали про «серебряную нить», соединяющую астральное и материальное тела человека? Мне иногда кажется, что у многих эта нить порвалась. Ты никогда не заглядывал в чьи-нибудь глаза, в которых зияет пустота, — словно души за ними и не водилось?
— А мне, Анька, научные подтверждения бессмертия ни к чему, — признался Роман. — Я ощущаю, сильно выпив, что в нас есть нечто неистребимое. В человеке дух вечности живет, потому мы так и придыхаем при одной мысли о ней. После смерти мы не умираем. Просто скидываем тело, как скафандр, и живем дальше в оголенном виде, соприкасаясь со Вселенной каждым миллиметром души. Если бы все в мире знали, что смерти, как таковой, нет, то искали бы не средства от умирания, а жили бы, стремясь к возвышенному, к гармонии. А потому кто жил, поселяя в душе смрад, там и будет обитать после жизни, а кто тянулся к звездам, тот среди них и будет парить после смерти...
— Браво, дядюшка. Не знала, что ты так просвещен.
— Пить больше надо иногда! — попенял он.
—В алкоголе заглушка от высшего абсолюта тонет. Как и от горя, потрясений, оргазмов и творческого вдохновения. И наступает обострение чувств, — дотягиваешься до звезд, где царит бессмертие...
— И не надо этреума! — воскликнул Роман.
— Я отчасти в это все верю, Рома. Но хотелось бы конкретных результатов. Обратиться за чудом, и бах! — воскресили мою мать.
— Может, Данииза возражала бы против этого, Аня. Не будь эгоисткой.
— Видимо, Кларина не возражала, не удержал же ее Перони насильно... А когда теряешь мать… наступает ощущение леденящего сиротства. Словно перерезали спасительный шнур и бросили в холодный океан младенца, но утешили, что так поступают со всеми. Словно от этого быстрее научишься плавать... — в голосе Ани мне послышались слезы.
Роман ласково положил руку на ее плечо.
— А Кларину я помню, — сказал он.. — Дэрон нередко ко мне с ней заходил. Она всегда выглядела привлекательной, но изможденной и просила разрешения поспать на каком-нибудь диванчике.
— Отец давил-таки ей на психику, как жаловалась ее мать.
— Или не давал спать по... другим причинам. Так что же было при твоем визите к Перони после воскрешения Кларины? — спросил Роман.
— Кончился визит тем, что мы с Перони сошлись во мнениях: для внешнего мира Кларина останется «не в себе» на неопределенное время и для благородных целей.
— А на самом деле она была в своем уме?
— И не только в своем, — воскликнула Аня. — Она помнила не только себя — но и других...
— Не понял, — признался Роман.
— Неважно, и скучно объяснять, Рома. А нашу жизнь совпадения спасли. Отец оказался жив, и я забыла на время про существование исчезнувшей наконец Кларины. Но потом я начала ее время от времени навещать.
— Из гуманных целей и из-за чувства вины?
— Отчасти. Но главным образом из опасений, что доктор Перони передумает и не сдержит слова выдавать ее за помешавшуюся. Особенно боялась, что об этом узнает отец, если наведет справки. И призналась ему, что навещаю воскрешенную Кларину после обещания Перони молчать о том, что она в здравом уме. Заверила его, что к Кларине никого другого из ее прошлой жизни врач не допускает — не только по правилам клиники, но и что это опасно при ее диагнозе: она может впасть в буйное состояние. А так — объяснила я отцу — Кларина просто живет вдали от мира, не ведая ни печали прошлого, ни реальности настоящего. Просто «не в себе». Отец охотно принял эту версию. Или побоялся правды. И положился на волю судьбы, разрешившую неразрешимый треугольник.
— Четырехугольник, — поправил Аню Роман. — Ты сыграла практически главную роль. Вот где настоящая перестановка причины и следствия!
— Не совсем, — возразила Аня, — мне помогли совпадения обстоятельств. Отец умудрился одновременно ожить для нас и умереть для Кларины. Он сказал мне тогда, что все случилось в наказание Кларине за отступничество от веления ее души любить его. Она, мол, сдалась под давлением окружающих. И я оставила все, как было. Кларина все разрушила; словно кислота, разъела мне душу. Матери нет, настал день расплатиться отцу за ее жизнь — за нашу нежизнь все пятнадцать лет, с тех пор как Кларина слетела с неба в объятья к отцу.
— Ты потеряла голову от горя, ты слишком любила мать! — воскликнул Роман. Забудь о страданиях Даниизы — поживи своей жизнью хоть сейчас, когда ее нет.
— Пора и ему узнать похороненную тогда правду! Ведь правду отец ставит даже выше долга не ранить души других. Пусть узнает, что Кларина на тот свет собралась тринадцать лет назад из-за него, его ложной смерти, а не из-за очередного хахаля, сбежавшего от одной тени папеньки моего. Но это я приготовила напоследок. А то, что Кларина после самоубийства была вовсе не ходячий безмозглый труп, а даже стала светиться, по словам Перони, в темноте, и прилежно молиться за грехи ее Дэрона, это — повторяю — я сообщила отцу сразу же после смерти матери.
— Из мести или решила разрешить отцу быть с Клариной, так как Данииза освободила ей место в жизни Дэрона своей гибелью? — спросил Роман.
— Ты переоценил мою боль за мать и недооценил любовь к отцу. Отец без матери погиб бы. Это на ее фоне он лихо к другим бабам бегал. А останься один — не вынес бы ее потери. Внезапное появление нормальной Кларины — ее воскресение тринадцать лет спустя — могло бы послужить положительной встряской и уменьшить удар потери незаменимой и любимой жены.
— Каково же Дэрону будет узнать, что Кларина не только все это время жила вне жизни, считая его мертвым, все помня и понимая, но и что скрыла от него это ты? Его дочь!
— Так же, как моей матери, которая жила больше пятнадцати лет, притворяясь, будто не знает, что Кларина владеет и мыслями и телом отца, что он к ней мотался каждый месяц, жил с ней периодически, уходил и возвращался то к ней, то от нее, уезжал с ней в отпуска и длительные командировки. Пил из-за нее, преследовал ее по разным штатам, работам, странам, любовникам. Даже охмурял ее подруг, чтобы знать полную сводку ее любовных приключений. К тому же отец сам учил меня, что правда не знает пощады. А мудрость старше доброты.
— А Кларина, будучи в своем уме, никогда не спрашивала тебя за все эти годы, за все твои визиты, где он похоронен?
— Я же ей сообщила, что он погиб при взрыве в лондонском метро. Да и вела она себя убедительно, — казалась и мне часто святой. Во время моих визитов говорила, что Дэрон у нее в сердце обитает, и не важно, жив он или нет. И до того возвысилась, что начала утверждать, будто предпочла бы прослыть для него мертвой, чтобы освободить его от себя, зная, что она была третьей лишней, что места ей не было в его жизни, а если бы он все-таки решился бы пожертвовать семьей, то это не принесло бы им счастья. Вот я и выполняла волю Кларины. И отчасти навещала ее в психушке, чтобы убедиться, что она не передумала. Ведь она стала «ясновидящей» и говорила, что отца нет «ни среди мертвых, ни среди живых».
— Ясновидящей? — переспросил Роман.
— Это Кларина мне и сказала, что мать не утонула, а утопилась.
— Откуда она знала о гибели Даниизы на позапрошлой недели?
— Я ей рассказала об этом, когда приехала к ней отрыдаться. Но Кларина уже все знала: по ее словам, «астральное тело Даниизы» явилось к ней проститься и попросило опекать меня.
— Зачем?
— Откуда мне знать, Рома! Кларина процитировала мне посмертные слова моей матери, якобы, сказанные ей: «Когда тебя звали Сурадой, меня звали Эстрейа. Потому в этой жизни мы так и переживали друг за друга», — Аня запнулась. — Все сложнее, чем ты думаешь, Роман. Они — мать моя и Кларина, с годами не были уже соперницами. Наоборот, в том-то и заключалась неразрешимость нашего четырехугольника. Они друг друга... щадили и жалели. Даже в конце... любили — через Дэрона. Отец мой их обеих любил, а они, любя его, любили и тех, кого любил он. Ревность у них ушла на задний план. Не хотели потому ни зла, ни боли друг другу доставлять. Мать отпускала отца добровольно к Кларине, чтобы он не страдал. Кларина добровольно жертвовала собой и отказывалась от него. А отец не мог решить. Я, понимаешь, именно я решила за них: не могла больше наблюдать этот садомазохизм. Кларина оплакала со мной мать мою. Кларина, она меня... по-своему любила. Она выдала мне тайну, которую я выведывала у нее все тринадцать лет, зная, что она была мертвой дольше всех, кто пережил смерть. Она ответила на вопрос «что там?»...
— Мне не скажешь? — усмехнулся Роман.— А почему ты о Кларине в прошедшем времени говоришь? Где она сейчас?
— Не знаю, отец заверил меня, что Кларина внезапно пропала, но, возможно, сам же ее и прячет от всех, включая меня. А еще на прошлой недели Попрошайка любви часы напролет сторожила поплавок на даче у папеньки. И ничего не помнила вообще. И, кажется, взаправду: не вынесла, бедняжка, когда на днях тень папенькина ожила и лично заключила ее в объятия. А доктор Перони оказался пророком или накаркал. Все годы лгал, что Кларина лишилась памяти о себе, а теперь она и впрямь осталась без головы.
— Ну ты и закрутила события. Меняешь ход причинно-следственного времени.
— Нет. Мне помогла восьмичасовая разница между Лондоном и Сан-Франциско. Жизнь перехитрила всех. Даже я бы так удачно не проиграла события, дядюшка шахматист. А санаторий для мертвецов не такое уж плохое место для отказавшихся от жизни добровольцев.
— И никто не знал про заговор твой с доктором?
— Нам с Перони не надо было заключать контракта: у нас были общие цели выдавать Кларину за «овощ». А судьба была на нашей стороне.
— Ты права, Аня, уже поздно, не переиграешь. А вот я чаще и чаще вместо шахмат в рулетку играю, чтобы не винить себя за неправильные ходы. «Оставляю жизнь на произвол судьбы», — как метко написал мой брат в одном из своих романов о человеке, решавшем вопрос о смерти или жизни миллионов. Дэрон пишет, действует словом, а я молчу и не играю ни в шахматы, ни в жизнь. А ты, Анька, не хвали и не кляни ни судьбу, ни себя, ни мать, ни отца. Легче всего говорить, как бы ты пошел, играя фигурами противника. Вот я и сам с собой не играю больше. А о Кларине забудь. Не жалей других, подумай о себе, тем более, что матери нет больше. Никто не виноват. Скажи лучше: что этот Перони считает, случилось сейчас с Клариной?
— Не поймешь. Но он не нарушил данное мне слово — держал язык за зубами, к тому же у него свои цели. И каждый раз, когда я Кларину навещала, на мой контрольный вопрос: «Кларина все еще не в себе, доктор?» Повелитель Абсолютного Вакуума исправно отвечал: «Вы же видите сами». Мы с Перони говорили на одном языке.
— Я ничего этого не знал. Кошмар. — Роман попросил еще две порции водки.
— У Перони большие планы на нее были. Она озарилась там и записала все неведомое смертным в подаренный им компьютер, который он подключил к своему. Каждое ее слово сразу же светится небесной правдой у него на экране. Он и своровал все ее «откровения духа», опубликованные больше десяти лет назад под чужим именем. Немало его докладов завоевали премии на симпозиумах в Лидз. Я их все читала, там в библиотеке: я еще тогда обо всем догадалась, в первый же год. Когда отец начал на съездах в Лидз консультантом работать. Вадима тогда там еще и в помине не было. Кстати его мачеха — Фиона — бывшей любовницей папеньки оказалась. Так что многие прозрения таинственного ученого, его открытия в области «невидимого, но существующего», были украдены у Кларины. Например, «Любовь — тень бога на земле», и так далее.
— Красиво сказано... А Дэрон так все там и работает, в Лидзе?
— Да. Отец распределяет премии, редактирует статьи и собирает подходящий материал для лекций по всему миру.
— Ты хочешь сказать, что он присудил своими же руками премии Кларине, не подозревая, что это она?
— А кто от этого пострадал? Какая разница миру, кто автор. Миру важна суть открытий или лжеоткрытий. А все денежные премии наверняка идут тому же неизвестному лицу, кто и выделяет на них фонды. Тому же лицу, кто купил Лидз в двухтысячном году.
— Я интересовался, кто владельцы библиотеки и архивов замка. Не Дэрон ли, — он там начитался легенд и строчит романы.
— Вряд ли, — сказала Аня. — У отца нет средств для подобного партнерства. Я думаю, что доктор и есть владелец или один из них. Перони баснословно богат. А Лидз перешел в частное владение именно в тот год, когда «свидетельница необратимой смерти» Кларина ожила одновременно и как Кларина, и как Сурада из легенды замка. Может, для нее — для Сурады, Перони замок и отхватил. В подарок за признание в вечности. Там и озеро лебединое: торгуют лебедями, их выращивают еще с двенадцатого века.
— Как Дэрон в легенде и описал? — спросил Роман.
— Вадим обещал скоро прикрыть эту лавочку лебединую. Убытки, когда путают пары при продаже. Лебеди разбиваются, падая с высоты.
— Как у вас с ним?
— С Вадимом? Никак. Но я кидаться с высоты не собираюсь, — рассмеялась Аня. — Он несостоявшаяся личность, пока занимается самоисследованием и самоутверждением...
У меня екнуло сердце: «Аня еще и подругой моего Вадима оказалась!» Злая волшебница судьба завязывала узлыа и на моей собственной шее.
— А отец, — продолжала Аня, еще громче, словно говорила еще для кого-то, — Вадима презирает.
— Так этот Перони спрятал Кларину от всех, дабы секреты потустороннего мира воровать? – воскликнул Роман.
— Не только. Он ее сделал наследницей этреума, как я вычислила, и что подтвердилось недавно. Если кто-то и мог запомнить формулу и способ употребления этреума, то лучше кандидатуры и пожелать было нельзя. Кларина после смерти вернулась с новыми талантами — в частности со способностью запоминать цифры и паузы, подобно аудиоцентру. Записывает в памяти все, что слышит даже во сне, если верить словам Перони.
— Ты что-то привираешь, Анька, так не бывает! — усомнился Роман. — У меня сверхпамять, запоминаю двадцатизначные цифры, помню наизусть ходы и проверчиваю варианты во время игры в шахматы наравне с компьютером. И даже я, считающийся в этом феноменом, не способен акустически запоминать звуковую информацию.
— Бывает, и еще как! Там у них все бывает после смерти! — воскликнула Аня. Так вот — никто кроме Кларины не смог бы записать на свои мозговые извилины последовательность сорока семи пауз, цифр и формул со слуха. И украсть этреум у Кларины нельзя. Весь его код у нее в памяти. В памяти, которую она вдруг утратила при виде папеньки. Но я ее артистизму не верю! Как и тому, что, как она заверяет свою наследницу в завещании, этреум уничтожила.
— Откуда ты все это знаешь?! — воскликнул Роман.
— Знаю, так как прочла завещание Кларины в ее столе. Я прокралась в ее двойную комнату под вечер того дня, когда папенька ее умыкнул из «Жизни После Жизни». Для этого попросила отца снять у нее с руки браслет-пропуск до того, как она очнулась, и наутро подложила ей обратно. Я сказала отцу правду на самом деле собиралась доставить ему неоспоримое доказательство того, что Кларина была в своем уме все эти годы. Я знала, что Попрошайка любви писала автобиографический роман, и надеялась найти его у нее в столе. К тому же мне необходимо было выяснить, действительно ли она двинулась мозгами недавно при виде живого папеньки моего, а не раньше. Я Кларину не навещала последний месяц.
— И выяснила?
— Еще как! — воскликнула Аня.
— Так от чего же она двинулась? — спросил Роман.
— Ты не понял, Рома, вот выпей, а то мы с тобой опять на разных языках говорим. При моем вторичном визите в обитель Попрошайки любви я сделала открытие: за первой комнатой позади ширмы была вторая, с ложными окнами. Там и обитала Кларина в роли Сурады.
— Второй визит во вторую комнату? — уточнил Роман.
— Не путай меня! В первый раз я прокралась за Клариной, когда та под вечер ускользнула с дачи отца и отправилась в клинику. Она зашла с заднего входа к Перони в кабинет, оттуда доносилась ругань. Позже, крадясь по коридорам, не включая свет, прокралась к себе в комнату и бросила браслет сигнализации под дверью. Я ждала в коридоре, пока она выйдет, и осталась, чтобы обыскать ящики ее стола. В разгар этого занятия в комнату Кларины и заявилась молодая особа, с той же целью. Пока она боролась с паникой между двойной дверью, я спряталась за ширмой, обнаружив вход во вторую комнату, а позже, пока она перелистывала труды Попрошайки, я выскользнула в коридор и подобрала с пола браслет, позволивший мне проникнуть в комнату снова, после того как эта особа ушла. Ждать, правда, пришлось жутко долго.
— Прямо как в шпионских фильмах! — рассмеялся Роман.
— Так вот: оказалось, что комната у Попрошайки любви была сделана доктором двойная нарочно: современная и средневековая. В одной она заносила свои творения в компьютер, а в другом строчила стихи и воспоминания о смерти пером и при свечах. Доктор утверждал, что она помнит себя сразу двумя женщинами: из двенадцатого века и из нашего.
— Так когда же она потеряла память?
— Суди сам: в столе на ее завещании, отпечатанном на компьютере, стояла дата — день смерти моей матери. За несколько дней до того, как мой отец ее похитил, она была в себе.
— Странно, что завещание она писала в день гибели Даниизы. Совпадение? — насторожился Роман.
— Не думаю: либо Кларина и впрямь обладала способностью общаться с умершими и увидела смерть моей матери и разговаривала с ее душой, либо ей кто-то сообщил о кончине моей мамы в тот же день, то есть до меня. Я позвонила Кларине на следующий день. Перони сообщить не мог, — он поехал опознавать тело уже после того, как Кларина исчезла, думая, что это она и утопилась, так как в неотправленной открытке в сумке мамы на обратном адресе стояло «Миссис Рандо». А Перони не раз мне говорил, что Попрошайка любви себя считала небесной женой Дэрона.
— Перони знал о ее связи с Дэроном и не сказал ей, что он был жив? Не ускользнуло же от него то обстоятельство, что Кларина считала Дэрона погибшим? — удивился Роман.
— Мы с доктором решили, что так лучше для всех. Кларина уже пережила потерю ее Дэрона для себя и не возражала пребывать пожизненно в клинике. К тому же Перони ее ревновал. Ему было выгодно похоронить Дэрона Рандо, тем более что отец сам же сменил имя и фамилию.
— Так кто же сообщил ей первый про Даниизу? Не наследница ли Кларины?
— Нет, не могла: она тоже оттуда — у нее браслет возвращенных этреумом на запястье светился.
— А прочесть в газетах или услышать по телевизору сама Кларина не могла?
— У них там новости не дозволены, чтобы не будоражить травмированную психику бывших мертвецов, — ответила Аня.
— И кого же Кларина сделала наследницей — у нее же не было детей? — воскликнул Роман.
Я закрыла глаза от ужаса в ожидании ответа Ани.
— Свою дочь из прошлой своей жизни Сурады, по ее же словам, которую она встретила сначала в России более двадцати лет назад, а позже и недавно в клинике, по велению судьбы.
— Анька, и ты утверждаешь, что Кларина была в себе, когда писала это завещание? Наверняка плод ее чрева в прошлой жизни — лишь плод больного воображения, галлюцинация расстроенной психики! Или призрак из снов, например.
— Нет, дядюшка. Привидения не забираются в комнату, пользуясь украденным ключом, и не читают рукописей в столе при свечах.
—Ты что, ее видела?! — удивился Роман.
— Только со спины и в полумраке. Похоже, призрак прошлого боялся зеркал и отвернулся к стене от свечи. Дочь Попрошайки любви из прошлой жизни, как и я, прокралась в ту же ночь в ее комнату. Может, искала, где спрятан этреум.
— Как и ты, Анька?
— Я же сказала, что пошла проверить, когда чокнулась Кларина.
— А почему это так важно? — спросил Роман.
— Потому, что если Кларина и утратила память от потрясения при виде моего отца, то она не откроет ему — вместо меня — правду тринадцатилетней давности. То, что мы ей сообщили о его гибели. Отец и до сих пор не знает, что считался пропавшим
 почти неделю. А если Кларина в себе и просто блефует, то отцу станет известно, что это я убила для него Кларину, не сообщив вовремя об ошибке. А тогда формула этреума не погибнет, она оживет у Кларины в мозгу. И ее потребует обратно к себе доктор. Она же ходячая бомба, но уже не у него за пазухой.
— Замкнутый круг получается! — пошутил Роман. — И вполне могут найтись охотники вытребовать у Кларины секрет этреума, — нетрудно догадаться, чем ее шантажировать: ее же «новоиспеченной» дочерью. Несложно все просчитать. Я шахматист. Подожди, дай сообразить, Аня. Пожалуй ты права, что Кларина полоумной прикидывается. Я бы на ее месте не доверял никому, и тоже бы сделал вид, что потерял память. Она хитрее, чем ты думаешь, если я правильно рассчитал все ходы ее игры. А тут игра в вечность. А за нее отдадут не одну жизнь...
Роман замолчал.
— А откуда ты знаешь, что это так называемая ее бывшая дочь забралась к ней в номер? — заговорил он снова.
— Я проследила, в какую комнату она зашла и выяснила у Перони ее имя — то же, что упомянуто в завещании. Она бывшая иммигрантка из России. В клинике немало русских пациентов: Перони проводил в свое время совместные исследования с русскими, даже ездил на Тибет и искал с ними мифическую Шамбалу, где, как полагают знатоки, и спрятан генофонд человечества.
— Знаю, знаю. Пишут, что там в подземных пещерах хранятся тела лемурийцев и атлантов в состоянии сомати, будто бы сотни тысячелетий назад их души нарочно покинули свои тела, замороженные во времени до тех пор, пока они намеренно не вернутся в них, когда потребуется спасти человечество от исчезновения с лица Земли. А Перони потому и приглашал в клинику «особых» русских пациентов и ученых: у первых были средства оплатить пансион после смерти, у последних — сводка последних достижений в области изучения тонкого мира. Еще в конце прошлого века в России были случаи успешной пересадки души во время пересадки мозга — три известных случая, стоимостью около 35 миллионов каждый. Так что Перони ничем новым не занимается, просто более дешевым способом идет к той же цели, а это уже может заинтересовать «определенных бизнесменов».
— Не завидую этой ее бывшей дочери… — повторил Роман. — Если она единственная, оставшаяся на сегодня привязанность Кларины, ею могут шантажировать Кларину, чтобы заставить выдать формулу этреума.
— Да, — усмехнулась Аня, — спокойней ей было бы оставаться в предыдущей жизни в двенадцатом веке. Перони мне поведал как-то, что в прошлой жизни Кларины — то есть Сурады — ее дочь не успела родиться: умерла при родах во время казни матери.
— Это же из книги Дэрона о легенде Лидзского замка, — недоуменно заметил Роман. — Анька, хватит пить! Даже я устал от головоломок этих обстоятельств. Для этого есть судебная экспертиза.
— От слова судьба или судить? — рассмеялась Аня.
— От обоих. Скажи лучше, чтобы ты сделала, если этреум попал бы тебе в руки раньше, прямо от доктора?
— Я бы оживила с помощью этреума сначала самого Перони, до тех пор пока бы ему не надоело жить и он бы не разлюбил извечную Попрошайку любви.
— Кларину?
— Нет, дядюшка, — Вечность!
— Ты бы не оживила Даниизу?
Аня хлопнула кулаком по столу.
— Мать утопилась слишком далеко от клиники, ее не успеть было бы доставить к Перони.
— Анька, Данииза не утопилась, а утонула. Несчастный случай, — ласково сказал Роман.
— Нет, не оживляла бы ее. Мать жить перестала уже давно из-за этой Кларины. Просидела на диване в надежде, что отец устанет от чрезмерно активной жизни... — Аня с силой ударила стаканом об стол, вскочив из-за стола, и хлопнула дверью в мужской туалет.
«Женский, видимо, занят», — подумала я.
Воспользовавшись моментом, я оставила деньги на столе, не попросив счет, и выскользнула из бара незамеченной.


Стрелки Сэлфриджа показывали три часа дня. Под впечатлением от всего услышанного, ничего толком не соображая, я пошла по направлению к гостинице, держась как можно ближе к витринам. Совпадение, что Роман, оказался одновременно и братом Дэрона, а не только коллегой моего Коли казалось невинным на фоне остальных новоявленных фактов.
Через несколько шагов, я остановилась как вкопанная перед знакомыми полуголыми манекенами в витрине «Версаче». «Кларина жива, — ее похитил Дэрон, такой же живой, как я».
Случайно подслушанный разговор так меня ошеломил, что я даже не успела сообразить там, в баре, что, вероятно, дочь Дэрона и его брат не сопоставили Венеру — Веру — знакомую Романа, вышедшую недавно из «Жизни После Жизни», с Верой, наследницей Кларины в завещании, увиденной Аней в комнате Попрошайки любви. А вдруг Аня и Роман вскоре вычислят, что «дочь Сурады, нерожденный младенец Кларины в прошлой жизни» и я есть одно лицо, к тому же, находящееся уже за пределами клиники. И стало понятно подозрение уродливого помощника Вадима, что за мной могут следить.
От этой мысли я словно окаменела.
Я стояла, уставившись в стеклянные глаза манекенов таким же невидящим взглядом. Все услышанное и понятое мною не вмещалось в сознание. Еще больше раздирала боль за всех невольных участников этой ужасной драмы.
И какой во всем этом был для меня смысл? Ради чего мне предстояло связать воедино потерянные обрывки душевной драмы, повторившейся через девять веков? От двенадцатого до двадцать первого — обе цифры (12 и 21)— зеркальное отображение друг друга. Эта догадка мелькнула неожиданно, сама собой, когда я вдруг обнаружила, что манекен блондинки был точной копией стоявшей рядом с ней брюнетки. Вернее ее зеркальным отражением. Выдавала их родинка на том же месте — на щеке, только у одной на левой, а у другой — на правой. Как и родинка на груди у светловолосой Кларины и у черноволосой Сурады.
«Склоняется по именам душа, скользит улыбкою по лицам и портретам..» — вспомнилось мне стихотворение исчезнувшей, но, несомненно теперь, живой Кларины.
Я вспомнила ее инициалы под переводами средневековых стихов и мои «чужие» сны. И меня осенило. И все необъяснимое стало таким ясным, что я не смогла удержаться и сообщила об этом вслух немым красоткам в витрине, разрыдавшись сразу за всех — и за Аню, и за себя, и за Кларину, — за Кларину—Сураду.
«Кларина моя, Сурада, я найду тебя, где бы ты ни была. Даже если ты не помнишь себя. И ты вспомнишь меня, Сурада, не успевшая родить свою дочь, ты же — Кларина, у которой дочь утонула. Обезглавленный, отвернувшийся от мира монумент, этот памятник Попрошайке любви был воздвигнут нам обеим: тебе, положившей голову на плаху, и мне — нежившей твоей дочери, которой не успели перерезать пуповину, перед тем как тебе отсек голову мой отец».
«Красавицы» за стеклом магазина не удивились и тогда, когда я схватилась руками за витрину от окончательно сразившей меня догадки. Я села на корточки, не обращая внимания на прохожих.
Перед тем как повторить себе мой последний сам собой напросившийся вывод, я впервые во второй жизни стала громко молиться: «Господи, дай мне силы пережить то, что я должна себе сейчас объяснить, ради милосердия и человеколюбия».
Спокойно, слово за словом, чтоб не допустить ошибки, проговорила вслух, ничуть не смущаясь взглядов торопившихся мимо англичан.
«Если Кларина — это бывшая Сурада, и сцена ее казни в книге Родена Дьюка и в средневековой рукописи герцога изложена одним и тем же бессмертным сознанием, то Дэрон в моих снах о Кларине, и герцог в снах о Сураде есть воплощения одной и той же души.
И что еще очевидней: если Дэрон — это бывший герцог, то я — убитая им дочь Дэрона в прошлой жизни. И видела я во сне казнь моей бывшей матери, Сурады, глазами ее же души — души Кларины, в которой я путешествовала в своих снах наверняка потому, что, как объяснила гадалка, я была с ней все еще одним целым. Наша связь — наша неперерезанная невидимая пуповина — и есть состояние «души в душу». И задача моей жизни — состояться самой. И это и есть то, для чего я живу второй раз, потому что в предыдущем воплощении я умерла, не прожив и дня. Судьба моя не состоялась. И теперь у меня не осталось никого, кроме матери и отца из прошлой жизни, которых я не могла знать.
Действительно ли верила во все это Кларина? Не потому ли так по-особенному отнеслась ко мне? Ответить на это могла только она сама. И, возможно, Дэрон. Кто знает, не в гипнозе ли он вспомнил свое прошлое воплощение — и не одно? Не потому ли и написал роман о себе — бывшем герцоге Кревкере-чужеземце?
Дэрон и Кларина. Оба где-то живы... Вместе ли они после стольких лет разлуки? Или их разъединяет невидимая стена забвения Кларины обо всем пережитом в этой жизни. Неужели сейчас, когда они могут быть так близки, что способны услышать биение сердец друг друга, они так же далеки, как дышащие друг на друга пассажиры набитого вагона метро?
Я вспомнила перекошенное болью лицо Ани. Могла ли, интересно, Кларина читать ее мысли во время ее визитов к ней? Ведь я так точно и не знала, слышала ли Кларина мои мысли, как я — ее, во время наших диалогов под ивой. А тогда Кларина могла слышать мысли и других, например и Ани. Не потому ли крестила ее вслед, что знала, что творится у той в душе?
Но больше всего меня волновало смогу ли я слышать, как прежде, мысли Кларины, после того как вернулась моя память.
«Неужели наша невидимая связь — “душа в душу” — прервалась навсегда, словно обрезанная пуповина? А тогда, даже если я найду Попрошайку любви, я не смогу узнать, на самом ли деле она “не в себе”? Но с другой стороны, если она все помнит, то вспомнит и меня. И скажет мне правду, так как мне единственной доверяет. И если ей надо делать вид, что она “не себе”, то я, конечно же, не выдам ее. Ни ради этреума, ни ради вечности...»
Мои мысли прервал пожилой мужчина, наклонившийся ко мне. Я и не заметила, что давно сижу на земле, вытянув ноги. Он помог мне подняться. Я поблагодарила его за помощь, заверив, что врач мне не нужен. Все-таки он помог мне сесть в такси.
Поехала я в гостиницу, где остались вещи моего сына и мужа. Мне их выдали сразу, по фотографии; директор отеля выразил соболезнования и предложил бесплатный номер в любое время. Я отказалась и попросила доставить чемоданы в мой отель.
Обратно, в гостиницу на Бэйсвотер-стрит, я отправилась пешком, через парк. Я долго бродила по Кенсингтонским садам, обдумывая все, что услышала, и пытаясь соотнести это с тем, что уже знала..
Петли уже свершившейся чужой жизни постепенно распутывались — вытянулись в скомканную истонченную нитку. Слишком тонкую — не выдержавшую тяжести стечений обстоятельств, человеческих поступков и «разницы во времени». Вспомнились и многократно слышанные мною утешительные слова из проповеди в юности: ни одной душе не выдается большей тяжести судьбы, нежели она может вынести...
Я поймала себя на мысли, что после пребывания в «Жизни После Жизни» стала одаривать невидимые, абстрактные понятия именами нарицательными. Судьба, казавшаяся мне еще недавно доброй волшебницей, подставлявшей мне невероятные случайные совпадения, стала казаться не только «паучихой», но теперь уже и «злой колдуньей».
Кто, как не злая ведьма, могла сплести многие жизни так, что вдобавок ко всему, у нас с Аней не только был «почти общий» отец — Дэрон, но и общий Вадим. И обе мы получались связаны с Клариной теми же «почти дочерними» узами, учитывая слова Ани, что Кларина ее любила бескорыстно, так как она была дочерью ее любимого Дэрона.
«Какое счастье, что я тогда не включила свет в комнате Кларины и читала со свечой! Хорошо, что я тогда выкрала и рукописи, и завещание Кларины и сидела спиной к зеркалу! Как странно выручил меня мой страх перед зеркалами в темноте! Если бы не он, Аня бы хорошо рассмотрела меня в ту ночь и узнала бы сегодня в кафе, и я никогда бы не могла подслушать ее разговор с дядюшкой-шахматистом», — порадовалась я.
Я подробно вспомнила ту ночь: дождавшись, когда свет под дверью Кларины погас, я прокралась в ее комнату. Мне теперь стало ясно, почему я тогда не слышала, как кто-то вышел из комнаты. Аня и не выходила. Она просто перешла в средневековую комнату Кларины и потушила свет в современной. А я подумала, не зная, о второй комнате без окон, что раз свет погас, то и неизвестный посетитель скрылся за дверью уже.
«Не судьба, оказывается, а пугавшая меня пустотой темнота в зеркалах спасла», — усмехнулась я, подходя к гостинице на Бэйсвотер-стрит.

Никаких сообщений из журнала не было. Я поднялась к себе в номер, захватив журнал с моей статьей о Кларине. Услышанный в кафе разговор меня убедил в правильности моего выбора «наживки» для Дэрона. Хорошо, что я упомянула причину самоубийства — гибель любимого человека, — обрадовалась я, перечитав статью. — Наживка должна сработать. Итак, я опередила Аню, — Дэрон узнает из моей статьи, что Кларина покончила с собой из-за него. К тому же я могу послужить живым свидетелем, что все это время Попрошайка любви была в себе: писала научные статьи и роман о себе, несколько страниц из которого достались мне. И Дэрон захочет узнать подробности. Хорошо, что я дала цитаты не только из последних стихов Кларины, но и названия статей из ее стола. Пусть поерзает и Перони, когда они напомнят ему «его» публикации о «невидимом-но-существующем». А Дэрон клюнет обязательно, особенно сейчас, когда я его единственный шанс достучаться до «упавшей в обморок» памяти Кларины! Хорошо, что я упомянула в статье, что у меня был тот же диагноз. Хорошо, что не побоялась написать о моей с Клариной необычной четырехмесячной связи «попадания души в душу». Слава Богу, что я только поставила инициалы «В» и не подписалась Венерой. Вовремя сообразила оставить только псевдоним «Невера», а по-английски это и вообще нельзя понять как значащее слово. Я ужаснулась от мысли, что, поступи иначе, то, прочитав эту статью, Аня и Роман догадались бы, кто я, — связали бы воедино его знакомую Венеру — жену Коли, и Веру, которой и оставила свое завещание Кларина.
Я задумалась. Ранее от меня ускользнула одна общая черта Кларины, Сурады, Дэрона и герцога, а также моя и Ани. Мы все... что-то писали — стихи, романы, статьи. Мы все были «людьми слова». Словно это творческое стремление наших скитающихся параллельно душ имело «заразный» характер, как инфекционная болезнь, поражающая здоровых при близком контакте с больными. Не подвержены ли подобным «заразительным» процессам глубинные устремления души? Не передаются ли они при тесном духовном контакте от одного человека к другому? Ведь если эти способности и увлечения сохраняются у души от воплощения к воплощению, не логично ли и то, что они передаются и душам, вовлеченным в личные связи. Возможно ли, что тонкие волокна «серебряных нитей», — о которых так уверенно пишут в публикациях американского Института Монро, тянущихся от тел к душам, могут переплетаться и вплетаться в друг друга, как пучки света. И загадочные частицы, из которых эти светящиеся нити состоят, способны «нашептывать» друг другу сокровенные тайны и доминирующие стремления переплетенных в любви душ.
Мне вспомнились слова доктора: «Время отражается в зеркале, мы просто не видим его обратного отражения». Мелькнула догадка, что двенадцатый и двадцать первый век — при перевоплощении героев легенды Лидз — не случайны. Совпадение такой странной «разницы во времени», когда участники легенды повторили ту же схему психологической драмы через девять веков! — Девять веков за девять минут необратимой смерти Кларины. Кларины, к тому же оказавшейся Улыбкой из моего детства — той самой доброй воспитательницей, объяснившей мне, что случайных совпадений не бывает...
Невидимая нам паутина совпадений... Невидимые траектории судьбы... Добрые и злые волшебники, творящие чудеса волшебной палочкой... Не олицетворяют ли они в сказках «неслучайные мановения» руки судьбы-колдуньи? «Не слишком ли много совпадений ты сплела в наших жизнях, а, судьба-паучиха?» — спросила я стакан, наполненный вином из погреба Лидз. Когда подаренная Вадимом бутылка вина закончилась, я снова спросила тот же, но уже пустой стакан: «А не одно ли то же Судьба и Время? Наши действия и их последствия — закон кармы наших судеб — не они же и компоненты хода Времени, причинно-следственного явления. И не Время ли — тот самый «паук», соткавший паутину неслучайных совпадений, в которую угодили все участники жизни Сурады и Кларины?»
Эта неожиданно приобретенная тяга к аллегорическому мышлению меня начала раздражать. Я решила перебороть ее второй бутылкой красного вина из ящика, доставленного уродливым помощником Вадима. Вино в ней было на год моложе предыдущей.
Я перевела взгляд на несколько дохлых комаров и все еще дрыгавшую ножками муху в полупрозрачной паутине, обвившей штепсель холодильника. Вспомнилась муха между капроновых штор в первый день моей второй жизни. Муха та вырвалась на свободу, за окно, но потом, словно пожалев о содеянном, рвалась обратно в комнату, как будто там, за окном, мир показался ей слишком велик, и она испугалась собственной свободы. Муха запуталась между занавесками. В итоге она была ни там, ни здесь, металась и жужжала всю ночь. А муха в моем отеле угодила в паучьи сети — попалась в руки Судьбы. Или в паутину Времени. Не надо было рваться в комнату обратно. Летала бы себе на воле! Мне показалась, что муха была та самая — из «Жизни После Жизни». Я высвободила ее из паутины и посадила на раскрытую на первой странице книгу Родена Дьюка — «История одной нелюбви».
Муха долго чистила крылышки, сначала ловко опираясь на передние ножки, потом уселась на хвостик и деловито почистила головку. Я вспугнула ее, чтобы она улетела. Она сорвалась с места и, ударившись о зеркало рядом с плитой, упала на пол. Жужжание смолкло.
«Каждый должен себя спасать сам: ни прожить, ни умереть за другого не удалось еще никому», — вспомнилась мне строка из «Воспоминаний после жизни» Кларины, и я вернулась к книге Дэрона.

В конце его романа были строки из стихотворения автора, которые я знала. Они врезались в память, потому что их цитировала Кларина в «Воспоминаниях после жизни».

...чтоб никогда до дна, как звезды,
как водопад, как водоем,
как в небо ствол и в землю корни,
так никогда не быть вдвоем,
но сохранять смешную верность
куда бы ни ступали мы,
пока не втянемся в поверхность
без высоты и глубины*.

Дэрон посвящал Кларине стихи и книги вместо жизни, — с горечью подумала я. В этот момент зазвонил телефон.
— Вера, — затараторила секретарша «Таймс», — к нам пришел один пожилой журналист, лицо знакомое, высокий, орлиный нос, ястребиный взгляд, так и вертится имя на языке. Требовал ваш адрес, хочет срочно сделать интервью с вами о вашей статье. Имя не назвал, просил вас перезвонить, очень нервничал. Сказал, вы будете знать кто он.
— Не доктор ли Перони? — спросила я.
— Нет, его голос я знаю. Он не раз звонил в редакцию, когда печатали его статьи. А у этого человека непонятный акцент и густой бас.
— Дайте его номер, пожалуйста.
— Он звонил из бара около Оксфорд-стрит, из шахматного клуба. Просил оставить для него сообщение, в какое время вам удобно с ним встретиться. Просил быстрей, «ради нее». Так и сказал: «ради нее».
Я записала номер и тут же перезвонила в бар. Дэрона там не было.
— Он вышел, — сообщил знакомый голос необъятного бармена.
— Передайте ему: послезавтра в десять утра, — сказала я, еле сдерживая волнение. Завтра утром я собиралась к Перони. Его необходимо было допросить первым, до Дэрона. Я дала бармену адрес и телефон отеля. — Пусть перезвонит и оставит сообщение, удобное ли это для него время. Меня не будет до послезавтрашнего утра, — соврала я.
Надо было успеть все обдумать и подготовиться к встрече с Дэроном. А потому внимательно перечитать его книгу о легенде замка Лидз. И все просчитать. Заготовить контрольные вопросы для проверки ранее возникших догадок. Сверить факты и текст с рукописью герцога.
«Не дай Бог, Дэрон заявится сегодня вечером и застанет меня врасплох да еще и пьяную. Завтра меня, к счастью, не будет весь день!» — суетилась я, записывая вопросы для Перони.
— Передайте, пожалуйста, всем, кто позвонит, что я буду к десяти утра, — попросила я портье часом позже.
— Только что звонил мужчина и сказал, что десяти утра через два дня он ждет с нетерпением.
«Как быстро Дэрон действует! — подумала я. — Значит, он был в баре, когда я звонила. А может, Дэрон уже следит за мной? От бара в отель можно добраться на машине за двадцать минут». — Я задернула плотные занавеси и принялась за чтение романа Дьюка.
 По дороге я опрокинула бокал с вином. Вытирать пол было некогда.
«Дэрон хитер, но я, должна сделать вид, что не догадываюсь ни о чем. Тогда он не будет заметать следы и, выследив его, я найду, где он прячет Кларину».
Трясущимися руками я перелистывала страницы книги, написанной — вероятнее всего — моим отцом в прошлой жизни. Жизни, которой он не дал состояться. Текст был написан мужчиной Кларины, который по стечению обстоятельств, не исключено, поможет мне вернуться к этой жизни. Как именно поможет, я понимала смутно. Не каждый способен трезво соображать, когда ему предстоит встреча с ожившим мертвецом, с призраком из снов. С призраком, от прикосновений которого бежала дрожь по всему телу через девять веков, когда, становясь во сне своей бывшей матерью, я была в объятиях этого зачавшего и убившего меня мужчины.
«Сумасшедшие — ясновидящие», — сверлил сомнением голос Ани. «Ты все поймешь сама, когда настанет время», — уверяло эхо мысли Кларины. «Сны снимают пелену с реальности прошлого и будущего, исчезнувшей в омуте времени, — внушал спокойствие уверенный голос Витторио Перони.
Я заказала кофейник с черным кофе. Высыпав в него пять пакетиков сахара, стала перечитывать сцену казни Сурады. Особенно меня интересовало, как Дьюк изобразил сцену после казни.
«...Палач занес секиру и застыл от изумления — на подоле его жертвы растекалось на его глазах кровавое пятно. Он дрогнул при виде этого зрелища — секира на мгновенье замерла в его руке, и перекрестился, отнеся увиденное на счет сбившегося со своего хода Времени, — ибо последствие свершилось раньше действия. Палачу померещилось, что время пошло вспять, возмущенное несправедливостью совершаемого им акта. Он встретился глазами с герцогом, следившим за тем же необъяснимым явлением. Герцог властно кивнул. Палач с силой сжал рукоятку секиры и, как обычно, резко выдохнув из легких весь воздух, занес свое орудие смерти над вздрогнувшим телом женщины.
Палач очнулся от оцепенения первый. Смех лысой повитухи, подбежавшей к обезглавленному телу, не сразу заставил герцога перевести взгляд из марева смерти, разлившегося в его сознании, к телу его жены.
— Герцог, — дребезжала злобным голосом уродливая женщина, — под подолом трупа, если мальчик, то долгожданный наследник замка и вашего имени, а если девочка, то дитя любви! И оба на два месяц раньше срока. Ибо когда вы решили проверить верность Сурады, она носила под сердцем ваше дитя...
Повитуха Сурады, задрала окровавленную рубаху на теле своей воспитанницы. Герцог, потерявший на секунду самообладание, отвернулся. Ему показалось, что Земля под его ногами вздрогнула, и он чуть не потерял равновесие.
— Распорите брюхо этой несчастной, — донеслись до него слова служанки. — Что вы мешкаете, она уже ничего не чувствует!
Через несколько мгновений старуха толкнула оцепеневшего Герцога в плечо:
— Смотрите, Кайетано! Мой господин! — она злорадно потрясала над головой тельцом крохотной девочки. — Дитя поруганной вами любви. Ваша дочь и внучка, Герцог. Вот вам моя месть!
Палач подбежал к повитухе и выхватил неподвижного младенца из ее рук. Он прижал ухо к груди окровавленного тельца ребенка. Его лицо перекосило от ужаса, когда он понял, что пятно не подоле Сурады перед смертью возникло от преждевременных родов. Понял он и почему ее тело содрогнулось — от очередной родовой схватки — еще до удара секиры. Не услышав биения сердца ребенка, палач отважился взглянуть в глаза Герцога. Тот вопросительно смотрел на него. Прочитав ответ в его глазах, Герцог рванулся к нему, и, схватив старуху за воротник платья, стал в неистовстве перетягивать пуповиной младенца ее шею. Аббат и палач, одной рукой все еще прижимавший холодный трупик к груди, с трудом отодрали взбешенного Герцога от повитухи.:
— Что делать с телами, — милорд? — спросил смиренно аббат. — Положить в одну могилу без надписи? Закопать с телом воина, оставшегося в подземелье, как вы велели раньше?
— Нет, падре, — уверенно сказал герцог, растирая пальцами кровь на ладонях, — бросьте эту ведьму в подземелье гнить вместе с трупом, а мать с младенцем сожгите и развейте прах над озером. Ибо ни небо, ни земля их не примет
— Да будет проклята душа твоя извечной агонией ада и ненахождением покоя ни на земле, ни на небе! — кричала служанка, замызганная кровью младенца. Палач тащил ее по земле в сторону входа в подземелье.
Через несколько минут он отдал ключи от подземелья герцогу. Палач вместе с аббатом завернули трупы матери с младенцем в рубаху, потом развели костер и положили в него казненную и младенца. Когда пепел остыл, палач снял маску и осторожно собрал в горстку все, что осталось от двух жизней. Пересыпав прах в полотняный мешочек, он передал его в руки аббату. Тот опустился на колени, прикоснулся тяжелым крестом к сожженной траве, окаймленной кровью, и перекрестился. Затем он высыпал содержимое мешочка в озеро, положил маску палача на траву и знаком показал, что хочет остаться один. Дойдя до стены замка, палач оглянулся. Старик по-прежнему стоял перед озером на коленях и молился, закрыв лицо ладонями. Палачу показалось, что плечи его содрогались.
В нише у входа в подземелье, куда палач только что уволок служанку, стоял Герцог. Он прижимался лбом к каменному своду. Руки его были плотно прижаты к сердцу. Красные от крови кружевные манжеты теребил ветер. Герцог напряженно вглядывался во что-то в недрах своей души. Так он стоял долго — пока аббат не закончил молиться над озером. Когда аббат поднялся с колен и поравнялся с ним, Герцог, сделав усилие, вернулся в этот мир и посмотрел аббату в глаза. Старец снял крест и, благословив его, хотел было надеть его Герцогу на грудь. Но тот покачал головой и, не отнимая сомкнутых рук от груди, преградил ему путь в подземелье правым локтем:
— Ведьма умрет в одиночестве, без исповеди и без покаяния. К тому же там опасно, — трупный яд за две недели уже отравил воздух, святой отец. Такова моя воля. Аббат покорно склонил голову и протянул ему кольцо с рубином.
Герцог взял кольцо и сжал его в кулаке.
— Распорядитесь, чтоб с завтрашнего дня начали строить небольшую часовню, здесь, недалеко от замка, отец, — глухо сказал он. — Я буду следить за постройкой. Там перед алтарем поставьте только одну скамью: для меня. Повесьте плиту внутри с надписью, что основана она была сегодня, в день казни, неким Кревкером. Отныне ни титула, ни фамильного имени моего не упоминайте, — такова моя воля. — Завтра я приду к вам на исповедь — мою первую и последнюю. Приду на место будущего аббатства. Средства возьмите из замка. Начинайте строительство. Не скупитесь. В алтаре пусть будет только Мадонна с младенцем. Не надо золота и узоров. Только факелы. И голые стены. Ступайте отец.
— Ваша воля, милорд, — сказал аббат.
Герцог проводил его взглядом и подошел к краю озера. Он долго стоял, вглядываясь в темную воду. Стемнело, в воде уже дрожало отражение факелов из окон замка. Герцог поцеловал кольцо и бросил его в воду — в свое отражение. Из темноты озера к нему торопились оба лебедя, подаренных им когда-то жене. Они, видимо, решили, что Герцог бросил им корм. Разочарованные, проделав полукруг около берега, они поплыли назад к арке под мостом, соединяющим оба флигеля замка, построенного над озером. Сурада кормила лебедей каждый вечер.
Через несколько минут Герцог поспешно вернулся на то же место с мешком хлеба. Раскрошив черствые горбушки, он смочил их в воде и протянул в темноту. Лебеди не приплыли. Он разбросал куски хлеба по воде, но вскоре они намокли и пошли ко дну. Из-за облаков показалась луна. Герцог вгляделся в проем арки, но не нашел лебедей и на другой стороне озера. Он положил на траву рядом с черным пятном оставшийся хлеб и сел поодаль. Он заснул, как ему показалось, уже на рассвете, потому что небо над озером стало внезапно светлеть, и ему почудилась еле заметная светящаяся дымка над водой. Но позже ночью его разбудил дождь, и Герцог удивился, поднимаясь с холодной земли, что ему померещилось утро посреди ночи. Утром он все в той же одежде подошел к озеру. Пятна на манжетах потемнели и, казалось, были запачканы грязью. Он увидел нетронутый хлеб. Разбухшая от дождя мякоть впитала в себя кровь с травы и превратилась в жидкую массу. Несколько белых перьев, мокрых от дождя, белели на сожженной вместе с трупами траве.
Кревкер сел на корточки и стал собирать отвратительную массу в пригоршню и бросать ее в воду. В проеме арки показались лебеди, обеспокоенные плеском воды на обычном месте кормежки. Позади них стайкой плыли пушистые серые утята. Изумленно разглядывая, как вся процессия медленно направляется к нему, Герцог на коленях подполз к краю озера. Когда утята подплыли ближе и стали клевать тонущие в воде окровавленные белые горбушки, он улыбнулся: это были лебедята, он не сразу догадался. Первый — за пять лет — выводок двух белых красавцев, горделиво застывших позади своих пушистых птенцов.
С этого дня Герцог стал кормить все семейство каждый вечер, на закате. Взрослые лебеди, в отличие от скоро привыкших к нему лебедят, из рук не ели. Они выжидали, когда Герцог уйдет и, не карабкаясь на берег, как было при Сураде, склевывали хлеб, оставленный им на траве у самой воды.
Строительство часовни было закончено в том же году. Герцог просиживал там часами. Упираясь локтями в колени, подпирая подбородок сомкнутыми руками, он подолгу неотрывно смотрел на небольшую икону Мадонны с младенцем, завернутым в синий атлас. Аббат обычно приходил вслед за ним и, не говоря ни слова, стоял у двери.
— Я все спрашиваю ее, что же тогда она мне прошептала: что же я искушал, падре?! Ибо я не услышал ее последнего слова. А она молчит. Неужели мне никогда не суждено услышать ответ, даже там? Или небо меня не примет, когда меня помилует наконец смерть? И зачем ждать, отец? Ведь я никогда не ждал ничьей милости, — сказал Кревкер как-то утром, не глядя на аббата, и перекрестился.
Аббат промолчал.
— Король призывает своих вассалов, падре. Завтра я уезжаю. Но не вернусь. Дайте мне благословенье.
Аббат понял. Он встал и надел свой крест на грудь герцога.
— Вы уже исповедались, милорд.
— Я хочу, чтобы на озере всегда были лебеди. Всегда. Пока есть замок. Больше и больше с каждым годом. Пусть свадебным подарком будущих владельцев замка будет пара лебедей. Добавьте это в мое завещание. Ступайте падре, такова моя воля.
Годами позже, когда нормандская супруга герцога уже подарила ему наследника, Герцог не вернулся с одной из битв. Его войско одержало победу, и было передано под командование его «нормандских братьев», Во время сражения Герцог, по словам очевидцев, на скаку бросил щит на землю и, ухватив копье, направленное ему в грудь, на глазах у изумленного противника, с силой вонзил его себе в грудь. Ни доспехов, ни кольчуги на Герцоге не было.
Аббат прожил при замке немало лет и даже дождался свадьбы младшего сына одного из «неродных светловолосых братьев» Герцога. По воле Герцога было исполнено и условие завещания: невеста, полноправная леди замка Лидз, получила в подарок пару белых лебедей. А сам замок позже назвали “женским замком” — его владелицами многие века были женщины...»
Так кончалось повествование, написанное Роденом Дьюком.
Было видно, что автор книги не хуже меня знаком со всеми архивами и рукописями замка и аббатства Лидз — почти на уровне очевидца. Как и я.
«Видимо, с автором книги у меня гораздо больше общего, чем казалось по кадрам из снов», — начинала смутно догадываться я.
Как ни странно, ничего принципиально нового в книге «История одной нелюбви» я не нашла. А он, как писатель, мог бы прибегнуть к воображению и написать большие диалоги. Но он этого себе не позволил. Более того, диалог в сцене казни строго соответствовал диалогу в анонимной рукописи, слово в слово повторяя услышанный мною во сне. Исключение составляли только две реплики в романе: «Ты искушал любовь» Сурады и произнесенные шепотом слова герцога «Ты уносишь с собой мое сердце». Не было ни в книге Дэрона, ни в средневековой рукописи и еще одной фразы, так хорошо запомнившейся мне из сна: «В чем же мой грех?»
Мне показалось странным, что оба автора опустили именно эти слова. И почему писатель Роден Дьюк, дразнящий читателя предположением, что в романе изложены его воспоминание о предыдущей жизни, возникшие во время гипноза, пренебрег столь трагичными словами? Неужели они мне просто послышалось тогда, во сне?
Мне не давало покоя предположение, что это не случайно. Я решила сделать эти фразы «контрольными» при встрече с Дэроном. Если я правильно вычислила, услышав эти слова, он либо останется спокоен, а значит, его книга не более чем занимательно переписанная легенда зловещего замка над лебединым озером, либо насторожится, — и тогда, значит, он действительно жил девять веков назад в образе герцога и утаил эти слова по каким-то своим соображениям. А если и не выдаст себя, то исправит мое неточное цитирование его собственных слов. Скажем, не «ты уносишь с собой мое сердце», а «ты забираешь с собой мою душу».
От нетерпения задать Дэрону эти провокационные вопросы, от ответа на которые столько зависело, я не могла найти себе места. Я дернула ручку холодильника. Упавшая на пол пластмассовая бутылка с водой заставила меня вздрогнуть.
Завтра, если Дэрон подтвердит эти слова из моего сна, не упомянутые в его книге, то я, в свою очередь, смогу сказать ему не услышанные им тогда слова Сурады: «Ты искушал любовь…» Но по мере моих размышлений все больше и больше приходила к выводу, что Дэрон несомненно и есть бывший герцог, и проверять его контрольными фразами ни к чему. Ведь он шаг за шагом, неумолимо повторил поступки герцога в отношениях с Клариной. Он так же преданно следовал бессознательному призыву «испытывать любовь». В чем он отчасти раскаялся. «Отчасти», судя по исповеди его, пересказанной аббатом. Тот не преминул оставить записи и о других участниках событий. Я отметила про себя, что вопреки тексту романа Родена Дьюка, аббату все-таки удалось узнать от лысой служанки перед смертью о причине ее давней ненависти к Герцогу: в молодости тот отверг ее любовь, после нескольких страстных ночей, ибо искренне любил молодую жену свою, обещавшую вскоре родить ему ребенка... Именно это и сообщила Сураде в моем сне лысая женщина в подземелье, как и то, что когда-то заколола ее мать из ревности. Однако этот факт убийства матери Сурады не был упомянут ни в рукописях аббата, ни в анонимной рукописи Лидз, ни в книге Дьюка. Возможно потому, что служанка не призналась в содеянном, даже во время предсмертной исповеди аббату. И Сурада унесла эту ужасную правду с собой. Лишь я одна услышала эти слова веками спустя во сне, ровно так же, как только я — из того же сна — знала, что злая старуха утаила от герцога просьбу Сурады перед смертью дать ей время разродиться. Герцог даже не знал, что Сурада ждала ребенка...

Я с силой захлопнула жужжащий холодильник и замерла от мысли, пронзившей меня до самого желудка: «Если я и есть тот самый младенец, которым потрясала над головой лысая повитуха в книге Дэрона, значит, этот не увиденный мною во сне кадр после отсечения головы моей матери Сурады был в судьбе. И прочитанная только что сцена — вовсе не фантазия в книге писателя, который подробно изучил рукописи аббата».
И тут я вспомнила про гадалку. Я так и не успела ее спросить тогда, какой такой ужасной смертью умерла моя мать в прошлой жизни. Расспросив ее поподробней о моей жизни, я смогу проверить и свои догадки о моем далеком прошлом, а также проверить ее предсказания , переспросив о сказанном раньше. Конечно, среди гадалок и ясновидцев были и шарлатаны, благо проверить их на честность обычно не удавалось. Потому я и собиралась учинить легкий допрос гадалке. Если она скажет, что моей предыдущей матери отрубили голову, как героине романа Дьюка, или как в легенде замка Лидз и как приснилось мне в самом первом «чужом» сне в клинике, и как снится в кошмарах Уши, то я и есть та погибшая дочь Сурады.
Выходить из гостиницы через главный подъезд было опасно. Вдруг Дэрон уже здесь, внизу?
Позвонив портье, я выяснила, что в отеле была запасная пожарная лестница. Схватив книгу Дьюка, я выбежала во двор.
Начинало темнеть. Обогнув Бэйсвотер-стрит переулками, я подошла к дому гадалки с другой стороны.
Гадалка сидела на крыльце. Узнав меня, она сдержанно улыбнулась и пригласила сесть в то же кресло, что и раньше.
— Нет, я ненадолго, — от волнения у меня застучало сильнее сердце.. — Кажется, я догадалась, как умерла моя мать... в прошлой жизни… — я осеклась. «Нельзя выдавать себя, пусть скажет сама».
— Что случилось? — встревожилась гадалка и подала мне чай в подстаканнике. — Ты имеешь в виду мать из предыдущей, несостоявшейся твоей жизни?
— Вы не забыли?
— У меня память, как у девушки, все помню.
Я усмехнулась про себя. По-русски «девичья память» значило как раз наоборот, — плохая.
— Ее сожгли вместе со мной, так ведь, скажите? Я ничему не удивлюсь, — просила я.
— Нет, ей отсекли голову секирой в тот миг, когда ты появлялась на свет, преждевременно, из-за мучений и душевного потрясения твоей матери. Перед рождением тебя уже окружала смерть, я ясно ощутила запах гниющей плоти. И еще — твоя мать писала на стене тюрьмы строки завещания своей кровью.
Я вскочила, ошпарившись чаем.
— Это мне? — спросила она, поднимая книжку, выскользнувшую из суперобложки.
— Нет, моему отцу. Послезавтра мне предстоит встреча с бывшим моим отцом, впервые, после того как он мне не дал родиться девять веков назад. По ошибке, как вы и сообщили мне в прошлый сеанс ... Он и написал книгу об этой легенде Лидз...
Гадалка перекрестилась и заглянула мне в глаза:
— Ты серьезно, о послезавтрашней встрече? Ты много выпила.
— Больше чем вы думаете. Да серьезно, — кивнула я.
— Забудь про бывшие жизни и бывшие ошибки. Особенно чужие.
— Слишком много ошибок, слишком много жертв, — воскликнула я.
— Не слишком ли драматично ты все воспринимаешь? — неуверенно сказала она. — Плаха, в конце концов, могла бы быть символом преступления и наказания в переносном смысле. Не зря говорят: не клади сама голову на плаху, то есть не жертвуй собой. Не делай этого — ни во имя других, ни во имя любви. Душой собственной поступиться грешно. А ты еще молода, пусть и одинока, но полностью свободна, ты еще можешь начать жизнь заново...
— Обязательно буду, но сначала хочу посмотреть в глаза тех, кто по ошибке или намеренно оставляли неоднократно «жизнь на волю судьбы». Послезавтра я буду говорить не об ошибках судьбы, не о стечении обстоятельств, а о поступках, намеренно сделанных шагах на дороге жизни. Об ошибках повторенных. Нет! Допущенных девять веков спустя...
— Правда и сострадание к другим — извечные враги, Венера, — покачала головой гадалка. — Ты можешь и ошибаться...
— Но вы же сами только что подтвердили, что мой бывший отец обезглавил мою мать, как и написано в исторической рукописи и в этой книге. — У меня мелькнуло сомнение: — Вы случайно не слышали о легенде замка Лидз? — спросила я гадалку.
— Слышала. Поколения преувеличивают ужасы средневековых преданий. Ни призраки, ни свечение любви не царят в темноте и не скитаются по векам или залам с зеркалами. Они рождаются и уходят с нами, как и фантомы преступлений против других людей и наших собственных душ. Все привидения обитают в наших сердцах, и если и терзают нас, то неслышно. Я не просто гадалка, я — духовная советчица, моя задача быть поводырем душевно слепых людей. Или ослепших. Но окончательную правду они должны выстрадать сами. Я не могу открыть ее, пока время не придет.
— А в наших снах не обитают ли призраки из прежних жизней? — возразила я.
— Сны — это другое дело, нередко сон — это видение души, ее воспоминания о своем прошлом, отредактированные сознанием в виде образных поправок. Во сне отворяется дверь в потусторонний мир, без времени, без границ пространства. И выглядит там все иначе: шквал душевной боли может присниться символично в виде девятого вала, сметающего все на пути.
— И вал неотвратный: последний — девятый, поглотит и смоет свою даже тень... — процитировала я строки Кларины.
— Именно, — похвалила меня гадалка.
— Эти слова, значит, вовсе не являются воспоминанием очевидцев о всемирном потопе или гибели Атлантиды, как писал ясновидящий Кейси, скажем?
— Тут тонкая грань, — объяснила гадалка. — Кейси видел во сне, скитался по судьбам душ других, наблюдая их жизни глазами их души. Повторили уже это и другие, после него, но менее одаренные. Я сама вижу иногда жизни моих клиентов — то их же глазами, то со стороны. И чувствую даже запахи и их боль, но душевную, к счастью, а не физическую.
— Так именно и разглядывает душа во сне свои воспоминания о предыдущих воплощениях в другую плоть, — вставила я.
— Сказки это или действительные события из жизни души, не так уж и важно, — невозмутимо продолжало гадалка. — Главное — распознать, какой духовный урок стоит за символикой снов. Главное — чтобы душа вынесла смысл из жизненного опыта. И кстати, о тебе, Вера, — именно горе и страдание приносит самые поучительные и неизгладимые наставления на будущее. Именно душевная боль приводит к пониманию тех сфер души, которые иначе недосягаемы для сознания. Горе терзает сердце, но часто излечивает изболевшуюся душу...
Я перебила гадалку еще одним контрольным вопросом относительно судьбы моей матери в прошлой жизни.
— Что стало с матерью моей матери, — осторожно спросила я.
— Она умерла от кровоизлияния в мозг, много лет после смерти одной из своих дочерей, — сказала гадалка после минутной паузы, во время которой рассматривала мою правую ладонь.
— Я имела в виду мою бабушку в прошлой жизни, — сказала я, внутренне содрогнувшись от точности ее заявлений.
Гадалка взяла мою левую руку и повернула ладонью вверх. Потом закрыла глаза и перекрестилась трижды:
— Мать твоей предыдущей матери была жертва насильственной смерти. Причина — ревность со стороны женщины. Та же обозленная душа явилась причиной смерти твоей матери, а тебя погубила вместе с ней в твоей прошлой жизни. Вы — все трое — стали жертвами обмана и заговора. В прошлой жизни тебя и твою мать предали те, кому она полностью доверяла. Твоя няня в прошлой жизни совершила тройное убийство. Потому в этой жизни тебе в охрану была послана светлейшая душа в виде твоей няни: она стала твоим духовным ангелом-хранителем на Земле...
— Моя добрая няня! Она в прошлом воплощении была той злой старухой?!
— Нет. Она не из твоей прошлой жизни: она из тех особых иерархий душ, которые посылаются не землю крайне редко — из плеяды не ведающих зла. Она жила до существования Египта, в пустыне, а потом много позже, во Франции XVI века. Она знала секреты души и тела, целебные тайны трав и была знахаркой. Ее сожгли, обвинив в колдовстве. Она спасла жизни многим и обладала целительной энергией рук...
— Я моей бедной няне не успела вовремя выслать из-за границы письмо с благодарностью за всю мою жизнь, — сказала я, еле сдерживая слезы. — Письмо вернулось обратно со штампом «адресат не числится». Она умерла месяцем раньше...
— Она знает о твоих белых цветах на ее могиле, — сказала гадалка после короткой паузы.
Я вспомнила как, вернувшись в Россию после многих лет, скупила все ромашки, которые продавали старушки при входе на кладбище.
— Ты хорошо сделала, укрыв ее могилу полевыми цветами, — улыбнулась гадалка.
Перед глазами стояла березовая роща вокруг могилы няни, заросшей высокой травой. Всплыл в памяти и невысокий столбик из камешков вместо памятника на ее могиле. Ее сын, чья могила была рядом, не поставил матери и креста. Я вспомнила, как, прочитав тогда его имя и дату смерти на памятнике из серого гранита, порадовалась, что он умер позже, и няне моей не привелось пережить смерть сына...
В честности гадалки я уже не сомневалась. Но задала последний вопрос, чтобы исключить всякую вероятность ее способности ошибаться в «увиденном»:
— Чья могила рядом с могилой моей няни?
— Могилы неухожены. Слева лежит сын, а справа — его сын, внук вашей няни. Он погиб в автомобильной катастрофе мгновенно, через несколько лет после смерти отца. Они все вместе там: Бог милостив, — гадалка перекрестилась. — А тебе очень повезло в жизни. Присутствие такой няни в детстве влило в тебя духовную силу перенести уготовленную судьбу.
— А книгу «История одной нелюбви» вы не читали? Там о легенде замка Лидз...
— Нет, кто написал? — спросила гадалка.
— Мой отец.
Гадалка глубокомысленно посмотрела на меня.
— Завтрашний? С ним и встреча?
— Именно, — я засмеялась от нелепости ее вопроса. Без предыдущего нашего диалога эта фраза сама по себе была абсурдна. — Дочь ждет встречи с «будущим» своим отцом. Я усмехнулась: многим еще более нелепым покажется встреча дочери с «бывшим» отцом — из прошлой жизни.
— Даже если это окажется не так, постарайся найти в этом смысл. И не дай своей душе обезобразиться ненавистью к тем, кто совершил ошибки. Это и есть страшный духовный скачок назад, это и есть ад... Ад, как и привидения, как и сам Бог, тоже только внутри нас. Не под землей, не за облаками, а в душе.
— Я знаю. Так как ангелы над облаками не летают, и крыльев им не надо. А тень от них лучезарная. И на самом деле они — бывшие древние люди, просто с такими душами, что светятся для тех, кто умеет видеть в темноте, закрыв глаза.
— Кто это тебе все рассказал? — гадалка заметно вздрогнула.
— Моя бывшая мать. Ее звали когда-то Сурада, а сейчас ее звать Кларина. А в детстве я подсознательно назвала ее Улыбкой, — тараторила я, не в силах остановиться. Ладони у меня стали влажные, стакан снова грозил выскользнуть из рук.
Оттого что я могла высказать все это наконец вслух кому-то, кто, возможно, поверит мне больше, чем остальные «объективные» слушатели, меня прорвало. Гадалка положила мне руку на плечо.
— Дыши спокойно, у тебя настоящий приступ эйфории.
— Я все это сдерживала в себе долго, выясняла, помимо моей воли, по совпадениям, по снам, сверяла подслушанные слова, подсмотренные сцены жизней других, преступления, заговоры, вычисляла разницу во времени! Понимаете ли вы, каково это все! Когда своя жизнь вдруг вспомнилась за один миг и оказалось, что я потеряла память оттого, что у меня готово было разорваться сердце при виде гибели моих... — я снова задохнулась.
Гадалка молча взяла стопку, налила водку и протянула мне.
— Выпей и помолчи, иначе у тебя разорвется и душа у меня на глазах. Даже картины нашей жизни могут быть иллюзией – от страха или под впечатлением сопереживания чужого несчастья. Неслучившееся никогда вполне может человеку померещиться так же, как может случиться воображаемое. Мысль строит реальность так же, как и способна ее разрушить. — Голос гадалки дрожал. В глазах блестели слезы. Она сняла маленький крестик с груди и надела мне. Это было уже слишком. Точно так же перед моим с мамой отъездом из России сделала моя няня, объяснив, что когда один молится за другого, то обладает необъятной силой его защитить, и пообещала мне, попав на небеса, меня оттуда охранять своей молитвой. О той же силе молитвы за другого рассказала мне и Кларина.: «Когда один молится за другого одну минуту, это как самому за себя молиться годы», — вспомнился мне ее голос.
Гадалка поцеловала меня в лоб:
— Да хранит тебя Бог, — сказала она и стала шептать молитву.
«Она молится за меня, как моя Кларина, тогда, у моей постели», — подумала я. От водки по всему телу разлился покой. В воображении мелькнул аббат из книги Родена Дьюка, попытавшийся надеть свой тяжелый крест на грудь окаменевшего герцога...
... Гадалка сидела рядом и смотрела на меня.
— Сколько я так сижу в кресле, — очнулась я.
— Несколько минут. Тебе лучше?
— Спокойно, как никогда, спасибо, А знаете, по-русски между словом «водка» и «вода» разница в одну букву — «к». Надо пить чаще и думать меньше, — засмеялась я и встала.
— Не забывай сама об этом! – сказала гадалка.
— У меня память не девичья, — рассмеялась я в ответ.
Она помахала рукой и тоже засмеялась, хотя я прекрасно знала, что не шутке, она не поняла игры слов. Как и романа Дьюка тоже читать не могла. «История одной нелюбви» не была переведена с русского ни на один другой язык, по настоянию автора, как заверил меня Вадим.
На прощанье мы расцеловались, как близкие люди.
.
По пути в отель — снова переулками — я вспомнила прищуренный взгляд Вадима и утро, когда он признался, что перепил, и во время нашей страсти я почудилась ему в зеркале черноволосой и даже с родинкой на груди.
«Интересно, у его подруги, Ани Рандо, нету ли родинки? Какая я наивная! Подумала, что он увидел, как я в снах, отражение Сурады в зеркале. Как все просто. Никаких призраков нет там в зеркале...»
Уже поднявшись в номер и опять по пожарной лестнице, я вдруг сообразила, что оставила книгу Дьюка у гадалки. Выходить обратно не хотелось. Да и ни к чему. Нужно было выяснить самое главное: где находилась Кларина? И на самом ли деле она заболела моей временной болезнью — полной потерей памяти? Или она в себе? И, не доверяя никому, превратилась в ту статую перед нашими окнами в клинике? Отвернулась от всех, сделав вид, что отсутствует и для себя самой?

Утром я отправилась к Перони. Вооруженная собственными доказательствами и всем подслушанным во время беседы Ани и Романа в кафе, я собиралась вывести доктора на чистую воду. О моей предстоящей встрече с Дэроном я решила ему не говорить. А упоминать ли завещание Кларины, — собиралась решить во время «допроса», в зависимости от обстоятельств. Об этом завещании я заключила следующее: Кларина намеренно оставила его в своем письменном столе для охотников за этреумом. А для моего прочтения оно вряд ли предназначалось. Цель? Заверить всех в том, что этреум она уничтожила. И, вероятно, Кларина положилась на доктора Перони, что он передаст завещание мне в случае ее смерти или похищения, которое она предвидела после гибели Даниизы. Из завещания я помнила главное: наставление найти духовные силы переплавить личную боль в добро и сострадание к другим, а также просьбу Кларины посетить Лидз с его источником целительной энергии — светящимся туманом над лебединым озером...

Глава третья
ДОПРОС

Утром я приобрела мобильный телефон с фотокамерой и магнитофоном и, предупредив Перони, что выезжаю к нему с неотложным разговором, отправилась на вокзал. Доктор пообещал ждать меня в клинике. Обеспокоенный, он отругал меня по телефону, что я преждевременно вернулась в жизнь, и пообещал дать мне мою же комнату, если я захочу остаться. Я решила объявить цель визита при встрече. После услышанного разговора Ани и Романа, допрос доктора принимал другую окраску.
— Кто была единственная посетительница Кларины?! — требовательно спросила я Витторио Перони, едва войдя в его кабинет и не отвечая даже на приветствие радушно улыбнувшегося мне доктора.
— Дочь одного писателя, американская поэтесса, по словам Кларины. Имя она утаивала, — Перони громко высморкался, скрывая свою, мне показалось, некоторую обиду за мою неотзывчивость, и удивленно вскинул на меня глаза. — Что с тобой?
— А пропуск на чье имя выдавали? Отвечайте, это крайне важно, доктор Перони, и не надо мне заботливо предлагать успокоительное. Мне нужны факты!
— Пропуск выписывали на имя Анны Р., — ответил доктор.
— Значит, вы все-таки сообщили семье Дэрона Рандо, что Кларина выжила, раз ее навещали?
— Я же рассказывал тебе раньше, что оставил сообщение на автоответчике. Мне никто не перезвонил. Но вряд ли посетительница была подругой Кларины, хотя она настаивала, что Кларина сама будет просить дать ей разрешение на посещение клиники. Она была права. При встрече обе были сдержанны после рукопожатия. Говорили по-русски.
— Как скоро после воскрешения Кларины появилась эта поэтесса?
— Через пару недель...
— И как часто навещала?
— Несколько раз в год...
— Я за несколько месяцев в клинике видела ее не менее десяти раз!
— Именно. Ее визиты участились в последние месяцы.
— Как Кларина реагировала на присутствие поэтессы?
— Становилась печальней и умиротворенней. Они обменивались стихами...
— И вы не подозревали, что она из семьи Дэрона?
Доктор свистнул носом и отрицательно покачал головой.
— Но вы же, увидев фотографию автора на обложке книги из комнаты номер девять, поняли, что детектив, который принес вам тело умершей Кларины, и писатель Рандо — одно и то же лицо, а потому знали и то, чего не знала Кларина, — что он не погиб накануне того, как сам же доставил ее к вам!
— Он потерял сознание в лифте, после того как выскочил тогда из операционной.— Доктор побледнел.
— И?!
Перони молчал.
— И вы его тоже оживили, как и Кларину, и он тоже забыл себя и воскрес Роденом Дьюком?!
— Кто такой Роден Дьюк ?
— Тот же писатель, — сказала я.
— Я не сказал, что воскрешал его этреумом.
— Так что же с ним было?
— Сердечный приступ, — отрезал Перони.— Его откачали. Он сказал, что никогда уже не будет тем, кем был, ибо, когда теряешь необходимого для существования человека, в душе все смещается. Он сбежал из больницы в тот же вечер, несмотря на капельницу.
— Не потому ли он и переменил имя, переместив буквы в старом? И Дэрон стал Роденом.
— Но откуда Дьюк? — спросил Перони.
— Если я правильно вычислила, вы обманули Дэрона, сообщив через Аню, его дочь, что Кларина очнулась Сурадой, жившей в двенадцатом веке в Англии , — в бывшем воплощении ее души. В таком случае Дэрон вполне мог пожелать стать Дьюком — персонажем той же легенды Лидз.
— Из любви к Кларине? — Перони отвернулся и высморкался, чтобы заглушить свист носа.
— Я серьезно, доктор. Ведь он любил Кларину прежде всего за душу.
— И, вероятно, настолько, что перевернул собственную жизнь ради нее! — рассмеялся Перони.
— Но я-то знаю правду! Знаю, что Кларина прекрасно помнила себя Клариной, — я этому свидетель. У меня есть доказательства! — воскликнула я.
— Какие? Те, о которых ты написала во вчерашней статье в «Таймс»? — усмехнулся Перони.
— Теперь, доктор, я прекрасно понимаю, что именно поспешно сжигала Кларина в своей комнате в ту ночь. Она вернулась в клинику через день после того, как ее похитил Дэрон. И похитил он ее с вашего же разрешения! Вы сами дали ему код сигнального браслета Кларины! Дэрону ничего не стоило его отключить! Как удачно: пропавшая с лица земли Кларина! Не то снова покончившая с собой, не то похищенная по неизвестным причинам. Как надежно вы надеялись спрятать этреум вместе с нею, объявив об ее исчезновении! Как ловко вы сговорились с Дэроном! Или тем самым вы надеялись искупить свой обман, что лгали ему столько лет, выдавая Кларину за Сураду, не помнившую ни себя, ни Дэрона? Но, если вы собираетесь сказать Дэрону правду, что Кларина помнила себя одновременно всеми воплощениями своей души, не спешите, — Аня вас опередила.
— Дэрон узнал правду о ложном умопомешательстве Кларины сразу же после гибели жены, — тихо сказал доктор.
— Вы же это и сказали, сговорившись с его дочерью. Я перевела дыхание, вспомнив, что от волнения забыла включить магнитофон при входе в кабинет доктора. Нащупав в кармане широких брюк кнопки, я надавила на среднюю — «запись». Вынув из того же кармана носовой платок, посмотрела на доктора. Он теребил цветок в петлице пиджака, глядя сквозь меня. Мне стало его жаль: я представила его жизнь с того дня, как умерла его дочь вплоть до сегодняшней минуты, когда я — ровесница его дочери — бесцеремонно допрашиваю его, обвиняя в моральных преступлениях против... моей матери из предыдущей жизни.
— А, может, ваш недавний договор с Дэроном был взаимным, доктор Перони? — сказала я уже более мягко. — Вы оба решили разыграть гибель Кларины. Тем самым этреум будет находиться вне опасности, а Дэрон наконец получит Кларину, когда судьба позволила и больше не запрещает жена. А тут еще я — и завещание мне, оставленное Клариной для посторонних глаз, где она называет меня своей дочерью — нерожденной дочерью Сурады, а также объявляет об уничтожении ею этреума. Но о том, что этреум неистребим, ибо запрятан в совершенной памяти Кларины, знаете не только вы и я! И вы с Дэроном не учли, что найдутся люди, которые смогут выследить Кларину. Это может быть дочь того же Дэрона. Но вы просчитались, а Кларина нашла выход: не быть больше Клариной, разыграть вашу же ложь и сделать ее правдой. Она и сожгла все улики, чтобы не было и намека ни на ее память о себе, ни на то, что в двойной комнате обитают два разных человека в одном теле. Раздвоение личности было бы удачным объяснением, но вышел конфуз, оказалось, что средневековая Сурада — реальный человек, и поэтому стереть надо Кларину...
— Довольно, — выдавил Перони, и вытер лоб рукой. — Как ты все вычислила?!
— По завещанию, стертым дискам романа Кларины, с датами страниц и оглавлению, по всему, написанному Клариной за последние тринадцать лет. По ее «Воспоминаниям». И особенно, по ее «Прямой речи», — ее она не успела сжечь, вернувшись к себе в комнату, чтобы уничтожить роман, от которого осталось несколько отрывков. И я их надежно спрятала, доктор. Эти диалоги из «Прямой речи» я храню на случай, если понадобится доказательство, что Кларина помнила себя Клариной. В них воспроизведены с точностью не только ее мысли и слова, но и реплики людей, с которыми она сталкивалась до самоубийства. А это доказывает ее абсолютную — «магнитофонную» — память, которой вы так удачно воспользовались, сделав из нее сейф для этреума. Равно, как и набрались наглости превратить Кларину в морального распорядителя этреума против ее воли.
— Как ты можешь утверждать так о жесткой точности диалогов? — спросил доктор, побледнев еще больше.
— У меня есть с чем сверить мои «чужие» сны. Многие фразы звучали точь-в-точь, как в диалогах из «Прямой речи». Я знаю, кому принадлежит каждая фраза. За четыре месяца я успела довольно подробно просмотреть ее жизнь. Даже видела то, что она сама не заметила.
Доктор не пытался оспорить мои аргументы. Он сосредоточенно о чем-то думал.
— Я понятия не имел, — сказал он, прервав наконец молчание, — кто именно охотился за этреумом, мне и в голову бы не пришло что Аня... — Перони встал и подошел к окну. Он опустил тяжелые шторы и включил свет. — Нет, дочь Дэрона сама вряд ли пошла бы на это. Здесь еще кто-то замешан. Аня не может знать об этреуме в памяти Кларины.
— Она об этом знает, — сказала я. — Не спрашивайте, поверьте мне на слово.
— Кларина ей бы об этом не сказала, я знаю точно, — заявил доктор. — Кто-то другой прознал… Но кто и как?!
— Мы скоро об этом узнаем, доктор! Не сомневаюсь, что охотники за этреумом дадут о себе знать именно мне. Такого же мнения придерживается и Аня, а также правильно полагает, что выведать секрет этреума у Кларины легче, если шантажировать ее моею жизнью, так как Кларина считает меня своей дочерью из предыдущей жизни.
— Ты что, разговаривала с дочерью Дэрона?! — с тревогой спросил доктор.
— Почти, — призналась я. — И мне стали известны от нее многие недостающие факты, как и ее мнение о человечестве в целом.
— Я принял все меры предосторожности, чтобы она не знала о твоем существовании. Она ведь не видела тебя! Неужели тебя выследили после клиники?
— Не совсем. Удачные стечения обстоятельств. Они помогли мне сократить список вопросов к вам, доктор. Я узнала после выхода из клиники о вашем заговоре с Аней и о многом другом. Потому скажите мне, где прячут Кларину или где она скрывается, — потребовала я спокойно. — Мне уже все известно, начиная с того, что мертвый Дэрон жив и его сегодня зовут Роден Дьюк. Знаю, что Кларина была в шоке, когда он явился спасти ее в жизнь. Знаю, что вы воровали труды Кларины и публиковали анонимно.
— От кого ты узнала?
— От Ани частично.
— Но как? Объясни же...
— Вопросы теперь задаю я. Но на этот ваш вопрос, доктор, отвечу: тоже невольно, как и кадры из чужих снов, подслушала и подглядела. Провидение само ведет меня. Я не сопротивляюсь и хочу помочь женщине, которая однажды помогла мне и которую люди и судьба не пощадили уже неоднократно... Я хочу помочь Олд леди, я хочу ее найти...
— Зачем? Для себя? — укоризненно покачал головой Перони.
— И для вас, тоже в каком-то смысле. Я знаю, что вы ее любите, — сказала я.
— А как ты поняла про браслет? — спросил Перони, с трудом скрывая волнение.
— Он был раскрыт при помощи кода: только вы могли сообщить его тому, кто его снял с ее руки. Иначе бы Дэрон не смог умыкнуть Кларину, — включилась бы сигнализация при пересечении границы территории. И позже ее бы нашли по браслету.
— А как Кларина опять завладела собственным браслетом, чтобы войти в здание клиники и уничтожить рукописи? — вкрадчиво спросил доктор.
Тут я решила рискнуть и спровоцировать доктора, высказав мои догадки в форме обвинений. Его ответная реакция позволит судить о правильности моих заключений:
— Только с вашей же помощью доктор, — сказала я тоном прокурора. — Вы знали, что Кларина вернется в номер и оставит мне завещание, написанное в день гибели Даниизы, чтобы заверить заинтересованных лиц в том, что мне не был ею передан этреум вместе со всеми ее личными ценностями и рукописями. Вы точно знали, я пойду к ней в комнату, найду оставленный ею у входа для меня браслет. И вы знали, что она сбежала от Дэрона: она сказала вам, что ее будут искать и шантажировать мной и Дэроном.
— Ты не могла вычислить все эти подробности! — воскликнул доктор. — А это заставляет меня прийти к заключению, что ты меня разыгрываешь. Это все сказала бы тебе только сама Кларина. Она у тебя и прячется! И ты здесь у меня, чтобы заверить меня в обратном. Потому и притворяешься, роль детектива играя.
— Увы, вы ошибаетесь, доктор. Я как раз полагаю, что это вы Кларину и прячете, делая вид , будто она пропала сразу для всех.
— Именно это и произошло, я потерял ее след несколько дней назад!
— Кларина вам сказала после побега от Дэрона, почему ее непременно выследят и найдут? И почему ваш замысел потерпел фиаско?
— Нет, не сказала, — возразил Перони. — Но настаивала на немедленном уничтожении рукописей в ее столе, причем ею самой. Кларина обвиняла меня, что я поставил ее в безвыходное положение, поскольку тем, кто охотится за этреумом, известно, что он у нее в памяти, известно и о ее способности помнить точную звуковую картину событий.
— Она сказала, кому известно? — потребовала я.
— Нет, но намекнула на людей, работающих на меня. Не выдала и того, кто ее предупредил об опасности. А также сказала, что, если она будет с Дэроном, об этом узнает тот, кто ее ищет. Сказала еще, что в заговор замешана Аня — дочь Дэрона — и что в итоге пострадают все: и ты, Вера, и Дэрон, и я.
— Она была в отчаянии? — спросила я, ужаснувшись.
— Скорее, в воинственном состоянии духа, — признался Перони. — Даже не упрекнула меня за ложь о Дэроне все эти годы. Обронила только, что ее не удивляет давно в людях ничего, особенно преследование личных целей под маской общечеловеческих. Но кто же мог разузнать о том, где я храню этреум? — воскликнул Перони.
— Доктор, тот самый человек, который обрабатывал все выкраденные с экрана файлы Кларины. Не делайте такой удивленный вид! Я знаю и про обзорное зеркало в потолке средневековой комнаты Кларины, и про выпуклый экран, освещенный лампами-объективами, фотографирующими все с экрана ее компьютера.
Перони утвердительно кивнул головой:
— Повторяю, никто, кроме меня и Кларины, не знал ни об этреуме в ее памяти, ни о ее акустической памяти.
— Подумайте, кто мог подслушать, как вы записываете секрет этреума. Или кто, например, вставив подслушивающий и записывающий аппарат в комнате Кларины, мог бы услышать, как вы передавали ей эту запись?!
— В комнату Кларины никто никогда не заходил — невозможно, две двери...
— Я знаю, — усмехнулась я.
— О, Боже! — ужаснулся доктор. — Ведь тот, кому удалось подслушать с помощью аппаратов этот эпизод, мог скопировать и мою запись интервалов применения состава! Хорошо, что я их не называл вслух, они на листе написаны отдельно, о чем я и сказал Кларине позже, и хранились у меня. Интервалы у нее в памяти воссозданы паузами, я это тебе уже раньше объяснял. А в письменном виде эти секундные интервалы я уничтожил у себя несколько недель назад, когда пропал Кастро. Уничтожил, чтобы не искушать себя решением судьбы этреума, — я разделил его пополам с Клариной. Ей — интервалы и смеси, мне же остался только состав инъекций. А смеси без правильных интервалов между инъекциями не действует. Для этреума состав и время — два разных ключа к одному сейфу.
— Это ставит вас в не меньшую опасность, доктор! Если первая часть — химический состав уколов — у кого-то уже есть, останется вытребовать у Кларины длительность интервалов. Если не догадаются, что их длительность на записи обозначена паузами.
— Не думаю, это знала только она. Я ей это сообщил наутро и не вслух, а на бумаге и тут же уничтожил, после того как Кларина прочла ее дважды. А этреум я передал Кларине во сне. Она слышала звукозапись — после писка в начале каждого интервала раздавался голос робота, читающий формулу очередной инъекции.
— Куда Кларина направилась после того, как уничтожила свидетельства о том, что все тринадцать лет была психически нормальной?
— Я понял, что к Дэрону, но ошибся, потому что через несколько дней он сам мне позвонил, требуя вернуть ему Кларину, исчезнувшую накануне после полудня.
— Либо она решила исчезнуть для всех нас, либо ее умыкнули охотники за этреумом, — догадалась я. — Аня видела меня в комнате Кларины после того, как Кларина сжигала там свои рукописи в камине. Еще пахло сожженной бумагой.
— Но это было до твоего ухода из клиники. Потом она была несколько дней у Дэрона на даче и внезапно пропала из дома, пока Аня набирала воду в ближайшем колодце.
— Колодце? — удивилась я.
— Дэрон нашел писательский приют в одной из близлежащих деревень, где сохраняют старый образ жизни: ни водопровода, ни телефонов, ни света, ни транспорта. Все как раньше...
— Кларина пропала у Дэрона, пока ее сторожила Аня? — переспросила я Перони. — Неужели вы не понимаете, она же и выдала Кларину в руки сообщников — охотников за этреумом. Да-да, она… Сначала отец помог, с вашего разрешения, вызволить ее из клиники, а потом она сообщила им о ее местонахождении и удобном моменте для ее похищения. Конечно, все это так, если Дэрон говорит правду, что Кларина не у него.
— Тогда непонятно, почему не добрались до тебя. Если Кларина уже у них в руках несколько дней, а для ее шантажа нужны ты и Дэрон! — воскликнул Перони.
— Это можно объяснить тем, что либо у Кларины уже вытребовали этреум другим путем, а потому ни я, ни Дэрон теперь не нужны, либо...
— Либо тем — и надеюсь, я прав, о Боже! — что она исчезла для всех, включая охотников за этреумом.
— Возможно, — рассуждала я вслух. — Как и то, что Кларину никто не умыкал во время похода Ани к колодцу за водой, а она сама сбежала, понимая опасность ситуации.
— Либо после того, как они ее похитили из-под носа Дэрона, она сбежала и от своих похитителей, — подхватил мои рассуждения Перони. — Она обладает даром читать мысли других и предугадывать события. И это ей в помощь сейчас...
— Вероятно, ей кто-то во всем этом помогает: не вы ли, доктор?
— Тот же вопрос я могу задать и тебе, Вера! Нет, я лишь отдал Кларине при ее поспешном визите в клинику в тот день ее же деньги, снятые мною давно с ее счетов в банках и документы, которые хранил тринадцать лет. Водительские права у нее просрочены, как и паспорт.
Я задумалась.
— Почему именно сейчас все завертелось с этреумом? Я хорошо помню из вашего рассказа, что вы внедрили его в память Кларины еще в двухтысячном году. Почему же охотники за порошком от смерти зашевелились только через тринадцать лет?
Доктор молчал несколько минут:
— Думаю, что раньше не было способа ее шантажировать. Смерти она не боится — знает, что после нее жизнь продолжается в другом мире. Говорила мне не раз, что главное милосердие Создателя заключается в том, что он позволяет в загробном мире душам влюбленных быть вместе. И если человек был женат или замужем не раз, то будет с тем, чья душа была роднее ему по духу. А недавно появились двое дорогих и живых человека в жизни Кларины: Дэрон и ты. Ты — волей случая или судьбы попала к нам. Дэрон посмел ожить для Кларины с разрешения его дочери, после гибели ее матери. И Кларина стала вдвойне уязвимой.
— Ане также известно, что Кларина вам не безразлична, доктор.
— Да, но я безразличен ей: ее сердце и душа отданы Дэрону, — с горечью сказал он.
— Подумайте, кто проникал в комнаты Кларины хоть раз до того, как вы ее одарили этреумом, — не сдавалась я.
— Только Кастро. Тореадор, кстати, исчез одновременно с Клариной. Меня это насторожило: он часто покушался на нее, впрочем, как и на всех других представительниц прекрасного пола в клинике. Однажды Кастро подкараулил Кларину в коридоре и ухитрился попасть к ней в комнату одновременно с ней. Между ними была драка. Кларина ударила его в пах, ноги у нее — сама знаешь — балетные. С тех пор он страдает грыжей.
— Да, — усмехнулась я хитрости Кастро, — он говорил о своей болезни в паху: мол, остатки рогов быка из прошлой жизни.
— Так вот: может, он и инсценировал насилие, чтобы подложить подслушивающий аппарат? Кастро толкнул Кларину, и она ударилась головой об пол. Она была без сознания, когда вбежали на сирену.
— Когда это было? После или до того, как вы записали Кларине на память этреум?
— Позже, годами позже, незадолго до твоего прибытия. Кастро в клинике всего год, — Перони прервался, чтобы выпить воды. — Но мы однажды ругались с Клариной у нее в комнате из-за моего поступка с этреумом. — Перони побледнел, посмотрев на меня: — Кларина стала неистово обвинять меня, жаловалась, что так как появилась ты, у нее есть человек, которым ее могут шантажировать. С ней была истерика. Она кричала, что придет день, когда ей придется выбирать между судьбой всех будущих жертв этреума, собственной жизнью и твоей, Вера. Но уже не будет выхода, как прежде...
— Когда это было, после моего прибытия? Господи, о чем я говорю?! Естественно, что после моего прибытия! То есть, после попытки Кастро изнасиловать Кларину и наверняка спрятать подслушивающее устройство у нее в комнате. Вы сами, доктор, и открыли охотникам за этреумом свои карты! Поздравьте всех нас! Ваша перебранка подала им блестящую мысль.
— Да, именно! А Кларина и не знала тогда, что еще и Дэрон живой, а потому шантажировать ее возможно вдвойне! — всплеснул руками совершенно потерянный Перони.
— О Дэроне Кларина прекрасно знала, доктор! — с болью в сердце сказала я. — Знала, еще с того дня, когда ее нашли стоящей на коленях на ступенях церкви, и прозвали с тех пор Попрошайкой любви. Кларина видела тогда следившего за ней Дэрона из-за колонны.
— Но это было после того, как я ей «подарил» запись интервалов этреума.
— В этом-то и заключается тайна Кларины, разгаданная мною, доктор Перони! В этом и тайна Сурады, поселившейся в ней, и вытеснившей Кларину. Возможно, поэтому она и предпочла оставаться в «Жизни После Жизни» и разыгрывала, что была «не в себе». Она решила пребывать для всех Сурадой, — тогда ведь и шантажировать ее Дэроном нельзя. Она его знать не знает: он из другой жизни. Из чужой. Он — не ее. «Не зовите меня Клариной», помните доктор? Кларина охраняла жизнь Дэрона и неприкосновенность ее части этреума. После вашей подлости с этреумом у нее не было выхода: нельзя было возвращаться ни в жизнь, ни в с себя.
Доктор уронил голову на руки, в которых держал пустой стакан. Он плакал. Плечи его вздрагивали.
— Я этого не знал. Как ты догадалась?
— По рассказу беременной кухарки, — призналась я. — По тени мертвого Дэрона, которая мерещилась и мне, и Кларине за камышами озера. Когда я узнала в библиотеке Лидза о его книгах, написанных под новым именем, то догадалась, что Дэрон следил за Клариной с другого берега озера. Надеюсь когда-нибудь подтвердить мои подозрения и спросить его лично.
Доктор вскинул на меня глаза.
— Я полагал, что она в любом бы случае притворилась мертвой для Дэрона, чтобы оставить его жить в семье и не страдать из-за того, что причинила горе в сущности ни в чем не виноватым людям.
— И это тоже, — уверенно сказала я. — Но у вас была дополнительная причина выдавать Кларину за Сураду и в этом ежегодно заверять Аню. Вы любили ее, а отпустить Кларину обратно в жизнь значило бы отпустить ее к Дэрону?!
— Мне нечего тебе возразить, Вера. — Доктор вдруг сгорбился, сразу превратившись в глубокого старика.
Несколько минут мы оба молчали. Не знаю, о чем думал в это время Перони, но я лихорадочно искала логические связи, пытаясь просчитать наперед шаги похитителей Кларины.
«Единственное связывающее звено — это Аня. Намеренно или невольно, она содействовала похищению Кларины из клиники. Знает ли она, что спасение Дэроном Кларины было на руку охотникам за этреумом? Выполняла ли она их волю, побудив отца выкрасть Попрошайку любви, чтобы все выглядело личной драмой, или вмешались опять совпадения, и гибель Даниизы дала толчок всем последующим событиям? И случайная ли была ее смерть? Кто стоит за Аней, тайно или открыто управляя ее действиями?»
Вспомнив, что доктор небезразличен к Кларине, я поняла, что он тоже может стать жертвой шантажа. Обдумывать, что же он предпочтет: жизнь Кларины или этреум, я не стала.
— Доктор, а что если будут шантажировать и вас, чтобы узнать вашу половину тайны формулы этреума?
Витторио Перони молчал, болезненно морщась.
— Без воспроизведения звукозаписи интервалов в ее памяти я бесполезен, — наконец произнес он. — Пойми: шантажировать будут не жизнью, а смертью, и потому нужны мы оба: и я, и Кларина, — иначе не оживить убитого объекта.
— То есть, как это? Я думала, что будут угрожать жертве шантажа убить объект его (ее) любви.
— Речь идет о веществе, способном оживить уже убитых. Сначала умертвят, скажем, тебя, а потом дадут подумать Кларине. Если она захочет тебя оживить, ей придется выдать формулу, а если нет, то ты не узнаешь, что произойдет дальше.
Теперь уже лишилась дар речи я. Это мне в голову не приходило, может потому, что речь шла обо мне, и я предпочитала перебирать наилучшие варианты.
— Надеюсь, что у вас в кабинете нас никто не подслушивает, как тогда в комнате Кларины, а то вы только что подсказали надежнейший метод шантажа, доктор, — наконец выдавила я.
— Здесь в кабинете установлено устройство, способное улавливать любую подобную аппаратуру, — сказал доктор, — включая и твой телефон, который стал записывать наш разговор вскоре после твоего прибытия.
Я смутилась, но все же спросила:
— Почему у Кларины вдруг случилась та — упомянутая вами — истерика по поводу этреума и предстоящего шантажа.
— У нее тогда под гипнозом случилось очередное воспоминание о будущем. Она видела, что произойдет что-то подобное и бросилась с кулаками на меня, сказала, что погибнут невиновные.
Я содрогнулась.
— А кто именно погибнет, она не сказала?
— Нет, но не ты, как я понял...
— Спасибо за успокоение, доктор, ну и наломали же вы дров с этим этреумом!
— Я хотел помочь не умереть всем жертвам сбоя в судьбе, — сказал Перони и погладил голубой цветок в петлице. — Я хотел спасать других, раз я не смог спасти, как не спас свою дочь...
— А откуда вы знаете, что это не я погибну? перебила я Перони, заметив слезы в его глазах.
— Кларина сказала, что у тебя будет девочка, похожая на ее дочь, светловолосая с зелеными глазками.
— Да что это такое, сколько же можно мучить?.. — бросилась я к нему в отчаянье. — Я не хочу никого, кроме моего сыночка, не хочу любить другого ребенка! Его, его хочу любить!
Перони отпрянул и тут же схватил меня за плечо.
— Успокойся, вспомни о другом — о другой. Я тоже думал, что не смогу никогда любить. Но у Бога свои планы на наши души. Все наше прошлое – это не более, чем чужая иллюзия!
— Доктор! Имейте совесть! Про иллюзорность реальности мне уже пытались внушить недавно и тоже из сострадания! Откуда вы знаете про моих будущих детей?! Откуда она могла знать?! — всхлипывала я, не в силах представить никого другого, кроме Ромочки, кто бы звал меня мамой.
— Кларина сказала, что ей приснилось это во время смерти. Ты — та самая выросшая девочка, начертившая однажды у нее на глазах градусник мужества в песочнице — около недостроенной кем-то песочной крепости. Ей показали тебя в будущем — держащую за руку свою дочку, похожую на ее собственную, утонувшую. Кларина сказала, что поэтому ей дали выбор вернуться оттуда в жизнь, чтобы тебе помочь пережить возвращение к себе, чтобы родилась эта девочка и свершилось долгожданное чудо.
— Какое чудо? — прошептала я, совершенно обессилив.
— Ей подарят букет цветов, охапку синих роз, — ответил доктор,
— Синих роз не бывает, доктор Перони, —я едва говорила, потрясенная всем услышанным.
— Кларина утверждала, что там бывают. Там розы и голубые есть и синие. А на земле розы из ее видения будут какими-нибудь другими цветами в твоей жизни.
Я посмотрела на доктора. Он искренне верил в то, что говорил. У него появилось обычное доброе выражение глаз деда Мороза, с плакатов из моего детства. Доктор Перони верил видениям Кларины. Я не стала возражать ни ему, ни собственным умозаключениям. Во всяком случае это помогало верить в будущее: что бы ни случилось, — шантаж, если и произойдет, не оставит меня вне жизни — снова среди мертвых. Иначе, как я смогу родить на свет дочку, которой суждено получить обещанный букет синих роз?
Доктор изучал меня, пытаясь догадаться, кому из них двоих я не поверила: ему или Кларине.
— Вера, когда это случится, сообщи мне, если я буду жив. Поторопись, — сказал он, ласково улыбнувшись.
— Поторопиться с сообщением или с девочкой? — лукаво спросила я.
— И с тем, и с другим, то есть с другой. Жить надо торопливо, не зевай по сторонам. Я еще помню себя мальчишкой, верящим, что розы бывают синие.
Я посмотрела на его синий цветок в петлице и перестала на него злиться, вспомнив, что он тоже любил Кларину и тоже потерял единственную дочь, смерть которой так и не пережил.
Эта мысль меня ужаснула больше, чем предсказание Кларины об ужасном шантаже, где на карту будет поставлена любовь против смертности человечества, а ради тайны поставят не смерть, а жизнь. В первую очередь мою, так как Аня, конечно, не даст своим сообщникам подвергнуть Кларину проверке на любовь к Дэрону. Ее отцу. — Отцу Ани, разумеется.
Это последнее пояснение уместно, ибо как я уже убедилась, Дэрон был так же и моим отцом, но только в моей и его предыдущей жизни. Предстоящая встреча с ним на следующий день меня крайне волновала, и мое эйфорическое состояние во время допроса Перони, несомненно, было удвоено именно этим обстоятельством.
Я решилась попросить у доктора то главное, за чем пришла.
— Доктор, мне хотелось бы увидеть ваши папки с делом Кларины. Хочу узнать правду: какой диагноз души поставили вы ей — возвращенки из необратимой смерти. Я имею на это право, вы так не считаете?
Перони молча вышел из кабинета и появился через несколько минут с увесистыми томом в руках.
— Здесь все записи сессий гипноза и бесед с Клариной. А также мои обобщения, комментарии и заключения. Там же и страницы, написанные самой Клариной, — сняты с ее компьютера. Читай, сколько сможешь, с собой эти бумаги выдать не могу. А я вернусь через пару часов, — сказал Перони. — Попрошу принести тебе обед сюда.
Я поблагодарила его взглядом и попросила разрешения не стирать запись нашего разговора.
— Разрешаю в том случае, если ты сама не являешься сообщницей Ани — то есть, не являешься неизвестным звеном — охотницей за этреумом, — с иронией в голосе произнес Перони.
— Мне некого оживлять, — рассмеялась я. — Даже профилактически, на будущее мне ваш этреум не нужен. У меня никого не осталось, в отличие от Ани. У нее жив отец! — воскликнула я.
— Она бесконечно любит отца — сказал Перони. — Ради него пошла бы и пойдет на что угодно.
— То же сделала и Кларина до самоубийства, — сообщила я доктору. — В одном из моих снов я видела Дэрона умирающим в ее объятиях. Дэрон и Кларина — оба — стояли как бы над землей, возвышаясь над лесами и горами — два великана. Под ногами у них суетились люди, не способные видеть их трагедии. Этот сон из головы у меня не выходит.
—
— Не о древнейших ли эпизодах существования ее души этот сон. Кларина рассказывать мне о них не любила, —даже я отнесся скептически к ее утверждению, что она помнила смутно свое существование в виде бестелесного летающего в пространстве существа, управляемого силой собственного сознания. Рассказывала, что, стоило ей пожелать, и она могла оказаться в любой точке вселенной. Она слышала дыхание гор и настроение деревьев. И ощущала навязчивую тоску, паря над плавными изгибами зеленых холмом, видневшихся в просветах облаков. Она описала свое дымчатое тело около семи метров, но способное расширяться до размера Вселенной по воле ее мысли и пребывать одновременно сразу во всех точках мироздания. Согласись, Вера, что подобного описания достаточно, для того, чтобы занести любую пациентку в разряд умалишенных...
— Не согласна, доктор, — раздраженно сказала я.
 — Знаю, знаю, что ты к тонким духовным вопросам особую склонность имеешь, тем и душу питаешь. Да, признаюсь, в моей библиотеке в Лидзе книг на эту тему немало.
— В вашей библиотеке?
— Да. Открою и я тайну. Если ты еще не вычислила сама мою слабость. Когда Кларина пожелала добровольно пребывать в состояниях Сурады из Лидза, я приобрел для нее замок, чтобы она после возвращения из смерти вернулась хотя бы в предыдущую жизнь. Но моим условием — все мы подвластны эгоизму, когда влюбляемся, — была взаимность. Я надеялся, что годы сделают свое, и она будет современной леди замка Лидз.
— А вы разыграете герцога Кревкера, надев парик и бархатный кафтан средневековья! — воскликнула я, невольно съежившись от воспоминания об однажды увиденной сцене в парке клиники, когда Перони стоял на коленях перед Клариной, нарядившись герцогом из моих снов.
— Но я потерял на это надежду, а Кларина постепенно стала презирать меня за мои попытки, и я отдал Лидз в руки науки о «невидимом-но-существующем», превратив его в многопрофильный эзотерический центр.
— Где нашли работу и Дэрон, и любовник его дочери, оказавшийся сыном последнего любовника Кларины перед смертью! — продолжила я.
— Я знаю только о Дэроне, — он немалый вклад внес в работу центра. У нас много спонсоров, богачи охотно дают деньги для исследования души. Выбор персонала, бюджет, премии и программы учреждаются советом директоров. Я за занавесом, хотя и владею девяносто пятью процентами акций.
— Сколько трудов Кларины вы издали анонимно?
— Я опубликовал самые смелые и неожиданные, а также выдержки из лечебных сессий с ней и бесед. Моей целью было дать надежду на выживание личности после смерти — объяснить смысл каждой жизни. Вернуть через науку веру в старые изношенные идеалы, начиная с любви...
— Доктор, почему вы скрыли авторство Кларины?
— Ты не можешь обвинить меня в плагиате. Под этими статьями нет моего имени. Но я считал, что их необходимо опубликовать, а Кларина, напротив, не считала нужным широкое оглашать то, что открылось ей во время смерти. Тем более, это уже многие делали. В Штатах, например, существует институт Монро, который занимается этими вопросами.
— Да, я знаю. Монро научился выходить из тела и путешествовал в тонком мире. Значит, Кларина была против распространения ее опыта смерти?
— Она считала, что в каждом человеке заложена подобная информации, и он сам должен своим собственным путем до нее дойти. Она верила в проживание жизни — в личный опыт каждого, ведущий к самосовершенствованию духа и сознания. Теоретические объяснения пути осознания цели рождения и умирания человека Кларина сравнивала с сегодняшним мгновенным методом внедрения знаний в мозг вместо постепенного обучения в школе и в университетах. Так же и искусственную регуляцию смерти она считала вредной для человечества в целом.
— И потому была против применения этреума!
— Кларина была озаренной и талантливой душой еще и до смерти, как правильно говорил Дэрон. Смерть просто расширила возможность ее сознания переносить перегруженность информацией. Ее ум был яснее твоего и моего вместе взятых.
— Я знаю, доктор, — сказала я, заметив скользнувшую по его лицу любовную печаль. — Для этого мне не надо читать ваши диагнозы. Для этого было достаточно заглянуть в ее глаза...
— Она не выносила своего собственного взгляда в зеркале, — признался с горечью Перони. — Я не раз заставлял ее смотреть в свои собственные глаза, — она резко отворачивалась, словно ее ослепляло ярким светом, и никогда не объясняла причины.
— Наверное, из зеркала на нее смотрели тысячи глаз тех, в ком скиталась ее душа. Не было ли это подобно тому, что одновременно на тебя смотрят тысячи людей?
— Она к этому привыкла, будучи балериной. Говорила, что искусство — в отличие от спорта, где самоцель есть личный рекорд, — это дарение другим прекрасного через личное напряжение духовных и физических сил. Говорила, что испытывала то же ликование во время спектаклей, какое испытывала, делая кому-то добро. Например, когда подавала милостыню или кому-то помогала в беде. Так что не это ее страшило.
— Тогда, наоборот, доктор. Кларина, глядя на себя в зеркало, всматривалась в глаза сразу очень многим людям. А они — в ее глаза. Ведь зрители в зале смотрят на тебя, а не в тебя.
— Возможно, и так. Но, когда я смотрел в глаза Кларине, мне было трудно вернуться в себя. Словно часть меня оставалась в ней.
— Так часто бывает от любви...
— Читай рукописи Кларины, — сказал Перони, вставая. — У тебя несколько часов. То, что от руки и по-английски, написано ею в состоянии Сурады. Там же среди бумаг найдешь и завещание Кларины тебе. Можешь его взять с собой, — сказав это, он, не попрощавшись со мной, вышел.


Я сфотографировала телефоном-камерой большинство прочитанных позже материалов в деле Кларины. Начала же чтение с истории болезни Кларины. Записи в файле доктора завершались диагнозом, который, судя по дате — 2002 год, Перони поставил лишь через несколько лет после появления Кларины в клинике. Вот что я прочла:
«До смерти: врожденная гипертрофия души — с длительными эпизодами обострений —с осложнением на сердце — хроническое воспаление сердца; с поражением здравого смысла; атрофия воли, ослабление любви к себе. Результат: при самооценке возникло стирание четкой границы между бескорыстным самопожертвованием и ролью жертвы в руках возлюбленного. Многолетние стрессовые духовные состояния вместо депрессий сопровождались эпизодической творческой эйфорией. Изнуряющий физический труд балерины и одновременное напряжение творческих сил поэтессы сбалансировали моральный и духовный ущерб, нанесенный подобным “прожиганием себя”. Немалой помощью явилась вера и молитва, по словам самой пациентки...
Симптомы после “возвращения” этреумом из необратимой клинической смерти (на 9 минут был превышен дозволенный срок клинической смерти) следующие.
Вспышки состояний “вне себя”, повышенная деятельность рассудка и памяти, деперсонализация, телепатия, произвольная саморегуляция температуры тела и пульса, электризации биополя и биотоков мозга после сна, синхронное расщепление личности, свободное передвижение во времени и пространстве под гипнозом (выход из тела). Самолечение длительным сном, творческим трудом, перевоплощением в воображаемые и реальные индивидуумы, чрезмерная духовная филантропия в отношении к другим пациентам, игра на органе в состоянии сна, то есть эпизодический лунатизм. Временная потеря слуха после органных снов, без потери способности разговора с людьми (через считывание мыслей собеседника из мозга в мозг с отсутствием реакции на звуки). Способность видеть с закрытыми глазами — читать с завязанными глазами, а также видеть общую картину своего тела изнутри — диагностировать болезни и перемены физической природы собственного тела.
Общее наблюдение: за исключением укоренившейся акустической памяти и взрывов перевозбуждения умственной деятельности — творческой эйфории и затяжных эпизодов сна — большинство симптомов постепенно приняли более мягкий характер; с заметным ослаблением “сверхъестественных” способностей, превышающих человеческие возможности. Остаточные проявления опыта смерти на пациентке угасали пропорционально прошедшему времени с момента оживления и применения стандартной дозы этреума».
Закончив чтение этого документа, я перешла к анализу душевно-психической драмы Кларины, сделанному доктором Перони. Он был интересен тем, что сочетал в себе несколько подходов одновременно: оценку врача-психоаналитика, духовного врачевателя, личного доверенного лица пациентки, а также взгляд любящего человека. А, как говорят, тот, кто любит, видит своего возлюбленного таким, каким его замыслил Бог, а не воплотили родители и исказили современные социальные условия...
Я захлопнула толстую папку доктора с делом Кларины и задумалась. Мнение Перони было для меня еще одним из многих ракурсов, под которыми мне довелось посмотреть на Кларину. Я видела ее изнутри и со стороны; ее собственными глазами и своими, а также и глазами других. Среди этих других были любящие ее и ненавидящие, благодарные и завистливые, испуганные и недоумевающие. К любящим я отнесла Дэрона—Родена, герцога и Витторио Перони. Все эти разнообразные образы Кларины, подобно матрешкам, были правдой внутри других правд — правд производных и взаимосвязанных. Но ни одна не была полной и исчерпывающей, а лишь частью целого, которое не имело границ. Поставить диагноз души — это непростая вещь. И в прозвище Попрошайка любви вся душа Кларины тоже не вмещалась.
Закрыв глаза, я попыталась увидеть, как именно выглядит она сейчас, душа-матрешка, сразу отовсюду: изнутри и снаружи со всех точек зрения. Я постаралась нарисовать себе портрет души Кларины и ответить на оставленный открытым вопрос доктора — была ли Кларина всеми «матрешками» сразу, или только какой-то одной – конечным результатом эволюции всех жизней, прожитых ее душой? Или она поочередно становилась одной из расставленных по росту «матрешек», которые с виду на одно лицо, но несколько по-разному устроены эмоционально?

Ответ на этот вопрос, к моему удивлению, я нашла у самой Кларины. В файле Перони был записан ее монолог, в котором она говорила о себе, но в третьем лице, то, что доктор наблюдал при расщеплении личности во время сессий гипноза. Это «сборное» существо оценивало Кларину от лица всех ее других воплощений — до и после. «Речь» Попрошайки любви была записана на английском.
Я пробежала текст глазами и была потрясена самодиагнозом Кларины: «Женщина без отражения в зеркале». И еще не меньше его объяснением: «В результате любви к мужчине она перестала видеть себя. Она смотрела на себя только глазами возлюбленного. Она видела себя через него. Чтобы увидеть себя, ей нужно было заглянуть в него. Когда его не стало, прекратила существовать и она. И она более не узнавала себя в зеркале: оттуда на нее смотрела незнакомая ей женщина».
В конце текста я обнаружила размышление Кларины, которое цитирую в переводе:
«Но разве потерять себя в другом – любить до самоотречения – это безумство? Слиться с ним, несмотря на риск когда-нибудь исчезнуть вместе — в прямом или переносном смысле, — не отвага ли эта мужественной души, познавшей дивное таинство разделенной всенасыщающей любви? Именно эта инстинктивная храбрость сердца является искуплением нашего человечьего страха смерти... Именно это стремление к подвигу во имя любви, это безрассудная способность самопожертвования во имя другого делает нас узнаваемыми от жизни к жизни для самих себя. И тогда однажды встав перед зеркалом, мы на миг уловим мелькнувший перед нами знакомый незаконченный портрет собственный души. И мы его узнаем. Но это не все. Его расплывчатые черты будут удивительно похожи на невидимого двойника, созданного в сердце тех, кто нас любил так искренне. Невидимый на земле портрет души каждого дано увидеть глазам любящим их. И если мы смотрим на себя их взглядом, то увидим истинных себя. И потому Кларина “не отражалась для себя в зеркале”. Она видела истинный портрет своей души глазами Дэрона. И оба знали эту тайну. Как и последствия этой тайны. Оба догадались, что это и было высшее блаженство, дозволенное людям при жизни...»
Я не замечала, как на эти строки одна за другой капали мои слезы. В горле что-то сжалось, — так было в детстве возле «градусника мужества» на песке... Я поняла, почему и Праздничную и Улыбку столь безысходно любил ее мужчина. Кларина не была поэтом, – она прожила из-за него как поэт...

И запишу в невидимой тетради
О таинстве моей с тобой любви:
Отныне отражусь в твоем я взгляде, —
Ты чаще мне в глаза с небес смотри.

Я растворюсь, как дождь в озерной глади,
В тебе, оставшемся в моей груди, —
Во имя нас и будущего ради,
Во имя жизней, ждущих впереди...


Этими четверостишьями (очевидно, Кларины) без даты заканчивалась история болезни Попрошайки любви. Прочтя их, я окончательно разрыдалась и одновременно поняла, почему сам доктор так безнадежно полюбил Кларину за ее воспаленную душу, зараженную недугом поэзии.


Глава четвертая
ВОСКРЕСНЫЙ РЕЙС ДЛЯ ОПОЗДАВШИХ

Доктор Витторио Перони возвратился в кабинет через несколько часов и, сказав, что у меня черные круги под глазами, предложил мне остаться в клинике до утра:
— Можешь продолжать изучение моих архивов в спокойной обстановке, — ехидно добавил он.
— Переночевать в комнате Кларины? Небось, моя уже занята? — спросила я, надеясь побывать в двойной комнате еще раз — уже легально — и получше изучить ее.
— Нет, в твоей же. Комнату Кларины уже занимает другой возвращенец, прибывший из «острого корпуса» после пребывания там в течение шести лет.
— Этот буйный ждал, когда Кларина ее освободит для него, или у вас тут двойных комнат не хватает для особо оживленных? — не поверила я его словам.
Но на этот раз доктор не удостоил меня ответом.
Я, естественно, отвергла его гостеприимство, и не только потому, что наутро меня ждала встреча с Дэроном Рандо. Как раз менее свободно и спокойно я чувствовала себя именно в стенах «Жизни После Жизни», что неудивительно после всего выясненного мною об обстоятельствах исчезновения Кларины и возвращения моей памяти.
Мне хотелось вернуться поскорее в жизнь, пусть и прерванную временной смертью, пусть и искаженную уже бесповоротно моим горем, пусть даже предавшую меня. Повторяя про себя слова Кларины из завещания: «чем больше человек, тем больше спрос с него в жизни», я, попрощавшись с Перони, заспешила к автобусной остановке, напротив главных ворот клиники. Я надеялась успеть на последний уходивший в Лондон автобус — воскресный девятичасовой рейс в жизнь.
Смело шагая по широкой асфальтовой дороге, я перешла мост с конями к наружным воротам парка. В сумке у меня лежало завещание Кларины. В нем было несколько новых для меня страниц: она учила меня, как справиться с душевной болью, чтобы стресс от непережитых душевных травм не перешел в болезнь: при медленном накоплении отрицательных переживаний — в рак, а при интенсивных и кратковременных — в инфаркт. Этой дополнительной страницы завещания — с заголовком «Анатомия душевной боли» и посвящением «Для Веры» — ранее в столе двойной комнаты Кларины я не обнаружила.
Раздумывая над всем прочитанным в кабинете Перони, я дошла до проходной главных ворот. Эти ворота были двойными. Первые остались еще от старой крепостной стены, а вторые, построенные в наше время, оснастили сигнализацией и опутали проволокой с током высокого напряжения. Мне бросились в глаза охранники с автоматами и рацией.
«Видимо, после исчезновения Кларины, усилили охрану, — подумала я, — но самостоятельно ожившие мертвецы, такие, как Дэрон Рандо, попадают сюда и не через первые, и не через вторые ворота: у них свой потайной путь, о котором прекрасно знает Перони. Они не приезжают сюда на автобусе и не шагают по этому шоссе. А эти молодчики с автоматами, небось, насмехаются над несчастным Автобусником, у которого уже давно просрочен пропуск туда и обратно».
Я представила Автобусника, как он предъявляет разрешение доктора каждый раз, пересекая этот патрульный пункт, как размагничивают его браслет на руке, возвращают его пропуск в жизнь с усмешкой, зная, что вечером он опять вернется последним автобусом, так и не решившись остаться в жизни. У меня навернулись слезы от жалости к нему. Я представила, как однажды, даже отважившись сойти на одной из остановок, он останется один на тротуаре рядом со своими пустыми чемоданами где-нибудь в Лондоне, с жизнью, окружившей его со всех сторон, и поняла, почему Автобусник их когда-то перестал запаковывать, покидая клинику навсегда каждое утро.
Судя по всему, делал он это по той же причине, что и я, которая не знала, на какой из остановок кольцевого маршрута сойти мне в Лондоне: в окрестностях, на вокзале «Виктория», откуда во все направления жизни уходили автобусы в любое удобное время. Ни на одной из остановок меня никто не ждал. И кого бы я ни встретила на этих маршрутах, все будут чужие. И никакая случайность, никакое совпадение, никакие обстоятельства не подарят мне встречи с теми, кого уже нет. С теми, кого найти можно только в собственной памяти, так как их нет здесь, и о них можно только вспоминать. А для этого, чтобы быть с ними рядом, не нужно никуда ехать. Не нужен автобус, не нужен и чемодан. Можно заснуть, как засыпал Автобусник, и встретиться с ними случайно в одном из снов. И увидеть их там живыми...
Жить после смерти, не возвращаясь в жизнь, наедине с горем, — мужество редких героев. Безумство настоящих храбрецов. И Автобусник, спешивший мне навстречу из-за поворота дороги, волоча свои пустые чемоданы по земле, был одним из них. Завидев меня издалека, он отпихнул их и бросился ко мне.
— Ой! Это вы, Вера! — лепетал он взволнованно. — А я думал, что не увижу вас тоже больше! Я чуть опять не вышел в Лондоне, — хотел вас поискать где-нибудь, но людей ужасно много повсюду, и я вот вернулся... Как хорошо, что вы мне встретились! Вы на автобус? Он только еще через сорок минут отходит, здесь кольцо, — он умолк и смотрел на меня, улыбаясь.
— Вы очень устали там и вернулись к нам? — он махнул в сторону жизни вдали, позади него. — На вас лица нет...
— Я от доктора, у меня к нему дело было, вопросы.
— Вы ее не нашли? — перебил он меня. — Кларину, не видели там среди людей?
— Нет, не нашла, — не удивилась я, что Автобусник тоже догадывался, что Кларину еще можно найти среди живых, а не только в снах.
— Подождите, у меня к вам тоже дело, я не успел до вашего отъезда... Вы все из комнаты не выходили, а потом вдруг вас выпустили, и вы так быстро попрощались, мы не успели... Я не успел... — запинался Автобусник.
Я дошла с ним до его брошенных чемоданов; мы сложили их один на другой и молча уселись на них на обочине дороги. Начинало темнеть, и я спокойно посмотрела в сумерки.
Он первым прервал молчание.
— Говорят, вы все вспомнили: слухи ходили, что доктор с вами сидел, не отходя, после возврата памяти...
Я молчала.
— Он из-за истории с дочерью своей, видимо, вас стерег. Он все это из-за нее сделал: и клинику, и центр творческий и научный, все вообще, — торопливо объяснял мне Автобусник.
— Я знаю. А доктора Перони и не виню, Автобусник, ни за что. Мы все результат какой-то главной боли и причина какой-то будущей или чьей-то. Главное — простить себе, себя и других. И еще, простить себя за то, что не прощали раньше.
— Так учила Олд леди, — сказал Автобусник.
— Так советуют многие, кто вернулся оттуда...
— Кто пережил сладостный опыт умирания и знает, что там нет страдания. Боль и зло создали мы, люди. А Он сотворил свет и любовь... А я больше не боюсь темноты, — признался Автобусник, вглядываясь в сумерки перед собой.
— Я тоже, — заверила я себя и его, — меня научила Олд леди, что пустота страшнее темноты, и бояться надо ее внутри себя.
— А ночь — это, когда ничего ни видно, но видно зато невидимое и очевидное, — Автобусник загадочно улыбнулся женской улыбкой, напомнившей мне Кларину.
— Меня тоже научила тому же Леди-с-удочкой, — призналась я.
— Как-то она сказала мне, что каждый день — это новый и первый, даже если я вернулся опять в клинику и так и не сошел ни на одной остановке автобуса. Мол, первый день всей оставшейся жизни — моей жизни. Сказала это Олд леди мне на следующий день, после того, как не дослушала и ушла...
— Не дослушала? — не поняла я.
— Я говорил ей о себе как-то, — думал, она все еще была рядом, а она исчезла. Оказалось, я сам себе рассказывал вслух собственные мысли. А наутро впервые отправился на автобус с запакованными чемоданами. С тяжелыми...
Больше Автобусник о себе решил не говорить, потому что вдруг вспомнил обо мне. Он придвинулся ближе и обнял меня, словно мы с ним только что встретились или, наоборот, навсегда прощались. Смутившись, он резко поднялся, чуть не опрокинув меня с чемоданов, и прислонился к дереву позади меня.
— Расскажите мне все, как было в последний миг, прошу вас, это очень важно.
— В последний миг, какой именно? — делала я вид, что не понимаю.
— Вы знаете, о чем я. Вам некому больше рассказать, Кларины ведь нет.
Я поняла, что играть в кошки-мышки с ним и с собой уже было поздно.
— Это слишком ужасно, — оправдалась я, ища выхода из положения, — да и автобус уйдет.
— У вас минимум полчаса, до отхода автобуса, Вера. К тому же, сегодня воскресенье — есть еще один рейс в десять тридцать, — для опоздавших.
— Вам это слушать ни к чему, слишком...
— Нет, Вера, поверьте: вам нужно это рассказать вслух, неважно как и кому. Плачьте, только говорите, я знаю, что трудно, но очень нужно, расскажите мне, — настаивал он. — Когда-то меня так же заставила это сделать Кларина, завела в беседку, и я выплеснул наружу... А наутро попросил пропуск, чтобы уехать из клиники, — он кивнул в сторону ворот за поворотом дороги.
Я сдалась: сопротивляться его уговорам было легче, чем собственному бессилию перед ожившей памятью. Отступать было некуда, ее огненное дыхание уже обжигало душу и парализовало самозащиту. И я повернулась к ней лицом, не закрывая глаз. И безжалостное чудовище обдало меня своим зловонным дыханием — черным смрадом выхлопных газов лондонского автобуса, окутав меня и державшегося за мою руку Ромочку удушливым облаком смерти. Кадры последних секунд его жизни, которые во сне мне удавалось оттянуть, когда я просыпалась с криком, сжимая изо всех сил приснившуюся ручку сынишки, нависли черной тучей и, разразившись скрежетом тормозов, заставили меня выпустить его ладонь из моей. И как тогда, не успев схватить Ромочку за руку, как удавалось порою в снах, я выкрикнула, задохнувшись болью в груди: «Коля! Ребенок!» — и отпрянула на мостик для пешеходов от пронесшегося мимо железного чудовища, оставившего на моем подоле следы жижи, оказавшейся кровью.
— Какая кровь была моего Ромочки и какая Коли, а? Кровь у всех одного цвета! — выкрикнула я, сжав пустые кулаки, не оборачиваясь к Автобуснику.
— Какие из человеческих тел были когда-то моей женой и дочками? — услышала я тихий голос Автобусника у себя за спиной.
— Если бы я не полезла за платком в сумку, чтобы вытереть его потекший нос! Если бы я держала его за руку крепче, он бы не рванулся за Колей, не побежал бы под колеса автобуса! И вообще эта идея поехать в Лидз была моей! И опаздывали мы как всегда из-за меня: я сушила волосы полчаса, не работал фен...
— Главное — себе простить, помните, Вера, — послышался голос Автобусника еще тише.
— Понимаете, Коля был позади автобуса, просил водителя не уезжать, подождать нас: он первый перебежал дорогу и бросился к отходившему автобусу. А сынишка мой решил, что папа уже уезжает, когда Коля скрылся за этой махиной, и он кинулся к нему... А ныть стал еще на островке пешеходов, когда Коля рванулся к автобусу, вот у него сопли и потекли... И я полезла в сумку за носовым платком... Понимаете, все, что у меня было драгоценного: и Коля, который прикидывался по утрам после рождения Ромочки, что это он лакомится моим грудным молоком, и наша с ним любовь, которую мы держали за обе ручки — он слева, а я справа, — наш сынишка, — все это осталось там, под колесами автобуса, на асфальте. И никакой этреум не поможет вернуть их — мое счастье. Не поможет, так как от них остались лишь красные липкие брызги на моем подоле, и возвращать бессмертие или вечность некому! Теперь от них остался пепел, который мне выдадут по предъявлению удостоверения личности. Выдадут две урны с серым порошком, понимаете ли вы, Автобусник?!
Ответа не последовало. Облизав соленые губы, я обернулась. Автобусника не было. Я вгляделась вдаль: на темном фоне дороги чернел его силуэт. Я растерянно посмотрела на его пустые чемоданы и поняла, что он оставил их мне. Он тактично оставил меня наедине с моей памятью: слушать саму себя.

«Как хорошо он сделал, что ушел, То же сделала для него когда-то Кларина, — подумала я. — Из уважения к чужому горю. И он, как и я, полагая, что она его слушает, рассказал о своей трагедии сам себе. Видимо, так же сделала однажды и сама Кларина, но в одиночку, потому что, в отличие от нас с ним, ее слушать было некому, кроме пустого зеркала. Может быть, она рассказала все именно тому зеркалу, где не видно ее отражения...»
«Когда твоя душа окрепнет, то вернется память...» — вспомнились мне ее слова. Я поняла, почему она не спрашивала у меня о личном, не пыталась мне помочь вспомнить себя. И ничего не рассказывала обо мне же самой, хотя знала все четыре месяца обо мне гораздо больше, чем я сама. Она знала из собственного опыта, что неравный поединок со своим врагом — душевной болью — каждый должен выдержать сам. И остаться победителем в этой дуэли можно только в одиночку. Никто другой не способен заслонить нас своим щитом от направленных на нас сокрушительных ударов воспоминаний. Это хорошо понял Автобусник. Он хорошо знал правила игры с собственной памятью, на своем опыте. Как каждый, кто остался в стенах «Жизни После Жизни», пережив возвращение из временной смерти. Пережив непереживаемое горе. Пережив возвращение в жизнь, так и не вернувшись к себе...
Я подхватила пустые чемоданы Автобусника и пошла в темноте к огням за поворотом — к автобусному кольцу. Я еще успевала на добавочный воскресный рейс для опоздавших...



ЧАСТЬ VI
НЕРЕШЕННЫЙ ПОРТРЕТ

Глава первая
Дэрон Рандо

Дэрон Рандо постучал в дверь ровно в десять утра и на секунду замер в нерешительности, когда я пригласила его зайти в номер. Старым назвать его было нельзя. Передо мной стоял высокий мужчина, который когда-то был молод, — состарившийся от жизни красавец, с осанкой полководца, орлиным профилем и широкой грудью, казалось, облаченной в невидимые доспехи. Он и сейчас бы — уже с поседевшими волосами и нависшими над глазами бровями — мог украсить обложку приключенческого романа о народном вожде или герое восставших рабов. Да, именно Спартака почему-то захотелось мысленно состарить при первом взгляде на моего посетителя.
Он вырос в проеме двери, заслонив собою весь коридор и потерявшегося за его спиной испуганного портье, лепетавшего, что мистер не желал ждать, пока доложат о его визите.
— Не сочтите за наглость: сердце не выдержало. Я слишком долго ждал нашей встречи, — сказал Дэрон густым басом.
— Я тоже... со вчерашнего вечера с нетерпением... — я осеклась. Присутствие Дэрона было настолько подавляющим, что почудилось, будто он занял собою всю комнату, вытеснив из нее воздух. На секунду я задохнулась и подошла к окну. Вобрав в легкие ворвавшийся с улицы поток воздуха, оглянулась на Дэрона.
— Иногда ночь кажется целой вечностью, а вечность — ночью, уместившейся в один вздох.
«Из его последнего романа», — мелькнуло у меня в голове.
Дэрон подошел к открытому окну и задернул занавеси.
— Не надо, я тоже люблю полумрак. Ношу эти непроницаемые очки даже вечером.
Пока я набирала номер ресторана и заказывала кофе, мы молча разглядывали другу друга. Дэрон — из-под темных очков, а я его — в зеркале, напротив окна.
Нет, стариком его назвать было нельзя, хотя ему было далеко за шестьдесят. Наоборот, весь его облик так благородно нес бремя вселенской несправедливости — поражения от руки Времени, что меня невольно захлестнула горечь за человечество в целом. Видно, жалость ко всему миру, это неизлечимое последствие этреума, оставалось навсегда в душе у всех вернувшихся в жизнь после смерти.
Роден Дьюк , он же Дэрон Рандо, и, может быть, мой бывший отец, герцог де Кревкер, относился к породе тех редких личностей, о которых можно было бы с горечью воскликнуть: «Неужели и ему тоже суждено состариться и умереть?!» Когда Дэрон на короткое время снял темные очки, чтобы протереть лоб бумажной салфеткой, это мое впечатление подтвердилось. На его лице лежала редкая печать судьбы — исключение из правил. И именно потому, что каким-то образом его присутствие говорило о том, что он вмещает в себя всех тех, кто эти правила придумал. Интуиция подсказывала мне, что никаким правилам, законам и судам Дэрон не подлежит. И не покорится. Я поймала себя на мысли, что пытаюсь уместить его в знакомое явление, сравнять с другими, даже представить его мертвым, а не насмешливо подглядывающим за мной из-под очков. Но этого сделать не удавалось.
Дэрон явно знал, какое производил впечатление. Несомненно, за его долгую жизнь, он имел достаточно возможностей прочесть подтверждение своей исключительности в глазах других. Ясно было и то, что в глазах женщин он заглядывался на себя еще чаще, чем в зеркалах. И, вероятно, именно по тому, что там видел, не сомневался в своем месте среди мужчин. Мир – со своего высокого пьедестала — он, казалось, уже давно перестал разглядывать, отгородившись от него черными непроницаемыми очками. Очевидно, созерцал только себя самого.
Мои мысли прервал голос в трубке. Я заказала четыре порции кофе.
— Мне двойной эспрессо, — кивнул Дэрон в зеркало, не отворачиваясь.
В трубке протяжно заныли гудки, — я забыла ее повесить.
Дэрон снял очки, аккуратно поместив их в футляр, и оглядел меня сзади сверху вниз, не скрывая. Он видел, что я слежу за ним в зеркале.
— Мне сказали в отеле, что вы обещали вернуться сегодня утром. Вы, наверное, с другого хода появились, — я бы вас не мог не заметить! Или я ослеп от старости и пропустил вас в вестибюле.
Я поняла, что он хотел выяснить мое к нему расположение: ждал либо флирта, либо сарказма.
— Вероятно, я слилась с темнотой из-за ваших очков: в вестибюле отеля полумрак. Там нет окон. Экономят свет или хотят создать мистическую атмосферу модных сейчас суперклубов.
— Очки у меня сами регулируют подсветку. А вы слишком яркая, чтобы слиться с темнотой.
Я снисходительно улыбнулась в зеркало и повернулась к Дэрону лицом, задержав дыхание от сжавшей грудь тревоги. Я дала себе слово отважиться и заглянуть ему в глаза.
Взгляд Дэрона был настолько опрокинут внутрь — обращен сам в себя, что заглянуть ему в глаза было невозможно. И я поняла, что правильно догадалась о назначении его затемняющих очков. Они служили ему, чтобы никто не проник в его сущность, которая этому миру, казалось, уже не принадлежала очень давно, а может и с рожденья...
Неожиданно Дэрон, прищурившись, посмотрел мне в глаза, словно насквозь проткнул копьем сердце. Осторожно выдохнув, чтобы он не услышал, я обрадовалась стуку в дверь. Принесли поднос с кофе.
Дэрон уже сидел на диване, закинув ногу на ногу, когда я вернулась из другой комнаты с бутылкой минеральной и стаканами.
— Вы еще в том возрасте, когда вблизи выглядят моложе и привлекательней, чем издалека, — поощрительно сказал он и налил нам обоим воду. — А это хорошо. Лучшее время жизни. И улыбки можно не экономить, особенно бабам, простите, дамам. – Он вскинул бровь, заметив мое удивление этой его пренебрижительности и тут же спокойно продолжил свою речь, уловив, что я ему это тотчас простила. — Это роскошь — не бояться складок на лице, которые позже, когда от старости уже перестаешь смеяться, остаются насмешливым напоминанием молодости. Когда и смеялись, и плакали вволю. И улыбки не оставались паутиной морщин.
— Морщины мужчинам идут. Доказательство интеллекта и жизненного опыта...
— А по мне, небось, вы определили, что и того, и другого хватит на двоих.
— На троих, — выжила я улыбку, пытаясь не замечать сморщенной кожи возле его глаз.
«Такие ужасные рытвины — не от старости: даже у Перони — старше него — нет вокруг глаз таких судорожных складок. Это отдушевных мук», — пронеслось в голове. — И даже цинизм ему идет, подобно небольшому шраму на безупречно правильном лице. Эти вольности, как ни странно, его делают еще неотразимее, — поймала я себя на мысли.
Дэрон снова надел очки.
— Спасибо за правду, — ухмыльнулся он.
— А вот женщинам морщины ставят в вину — называют потасканностью и усталостью.
— Ну, вам рано об этом: на вас еще не лег отпечаток пережитых вами страстей.
— А я их еще не пережила. Времени не хватило. Чужие судьбу закружили в воронку.
— Носит по судьбам со скоростью снов? — Дэрон отхлебнул кофе, не глядя на меня, и достал газету со статьей.
Я выигрывала время, делая вид, что размешиваю сахар в кофе.
Дэрон молчал. Я поняла, что проиграла первый поединок молчанием и начала первая.
— Значит, все это время... вы наблюдали за нами с того берега, из-за камышей? Все эти разы, когда вы нам с Клариной казались тенью, одновременно увиденным нами призраком?!
— Я сам себе всю жизнь кажусь и причем разным. А устоять и не любоваться на двух таких загадочных землянок, от слова «земляки», на фоне природы, трудно даже в моем преклонном возрасте. Женщина создана быть в объятиях мужчины, а не природы. А он — для ее лона.
— Лона природы? — переспросила я, озадаченная его манерой переводить тему разговора в угодное ему русло.
— Лона женщины.
— Вы еще не в преклонном возрасте...
— Оптимисты в моем возрасте начинают готовится наконец к смерти.
— А вы?
— А я к ней готовился с самого рождения. «Жить — это медленно учиться умирать», — из моего первого романа, простите, что сам себя цитирую.
— Вы находитесь все еще в непреклонном возрасте, я...
— Вы остроумная, однако. Но вы правы, Невера. Я родился стариком и всю жизнь старался, чтобы этого никто не замечал.
— Как старались? — заинтересовалась я.
— Свет гасил, шторы задергивал. Я не люблю яркий свет. То дразнит, то ослепляет, как женщины.
— Вы поэтому очки носите?
— Почти. Но еще приятно их снимать перед красивыми женщинами, когда им так интересно заглянуть в глаза. Это своего рода сближение, интимность. Как раздевание. Очки — это одежда для души. Я шучу. Так от неловкости перед вашей молодостью и моей немощностью. А очки на самом деле, чтобы скрыться от людей. Обособиться. Окопаться как бы. — Душу защитить? — спросила я.
— Не люблю громких фраз.
Он повернулся к вазе с цветами:
— А гладиолусы — красавцы у вас. Статные, крепкие, молодые. В мое время женщинам розы дарили, — сообщил он. — А в наш новый век модно гладиолусы. Символика — последний крик моды. Занялись абстрактными понятиями. Философы-сказочники понавылуплялись. А гладиолусы мне даже нравятся. Дольше стоят и не сникают головками, когда вянут. А главное, сразу несколько отростков на одном стебле. Редкий цветок, для вас создан: как же раньше не догадались? — Дэрон отхлебнул из фляжки, которую достал из заднего кармана кожаной сумки. В нос ударил запах коньяка. — Засыхают в гордом виде, — добавил он.
— В непреклонном, — кивнула я.
— А мы с вами говорим на одном языке, Невера. Хотите выпить ради такого случая? У меня два инфаркта было, — пью профилактически, расширяет сосуды и легче сердцу кровь толкать в организме...
— Нет, спасибо, я не пью, — сказала я. — Да, мы хорошо понимаем друг друга, мистер Дьюк или Рандо? Как лучше вас...
— Дэроном. Как своего. Не надо официальностей. Тем более, не знаю, как вам, но мне кажется, мы давно с вами встречались и находились ближе, чем на ширину озера. А Невера — это ваш псевдоним?
— Что-то в этом роде...
— Занимательная статья, и название броское. «Душа в душу» — это редко случается. Неплохо пишете, Невера. Убедительно. Отважно. Так сражались древние рыцари, когда были уверены в своих быстрых конях и крепких кольчугах. А сейчас орудие огнестрельное, лазерное и невидимое. Слово. Правда тоже устарела, как щит и меч. И ложь заменила доспехи. А вы чем от мира и людей защищаетесь, красавица-журналистка?
Я вздрогнула. Так сказал Коля давно — уже в другой жизни. Как же так, совпадение? Я предположила, что и Дэрон, и Коля подхватили это обращение от Романа — «дядюшки- шахматиста».
— Добром стараюсь защищаться.
— Вы, значит, не злопамятная.
— До смерти не была, постараюсь не стать и после, — съязвила я.
— Хорошо говорите, душа у вас сложная, опытная, полагаю. Вы не пробовали писать прозу?
— О прозе жизни? Нет еще.
— Напрасно, — Дэрон поднял газету с журнального столика, положил ее себе на колени и снял очки. — Ну, а теперь, Невера, я опускаю меч, опустите и вы щит.
Я подвинула кресло ближе к дивану и уставилась на заголовок моей статьи, чувствуя, что Дэрон развернулся ко мне и опять разглядывает мои голые, стиснутые узкой юбкой колени.
— Позвольте задать вам личный вопрос. Вы не обязаны отвечать, но не устоять, уж поверьте. Великодушно простите старику его слабость, с пьедестала вашей молодости:
— Я вас слушаю.
Последовала затяжная пауза.
На секунду я заставила себя посмотреть в черную влагу его зрачков. Но взгляд мой, словно отпрянув от бездны, тут же, помимо моей воли, метнулся вниз, к ямке на гордо выступающем вперед подбородке, напомнившем мне гневно сжатый кулак.
Невыносимый контраст его сочившихся блеском белков и бархатной черноты зрачков врезался в мое сознание. И пока я боролась с охватившим меня смятением, маячила в памяти строка из стихов Кларины: « Как оникс в оправе жемчуга, как ночь — от снегов белизны...».
— Как вы думаете выглядит любовь? – наконец произнес Дэрон.
Я не ответила. Мне стало уже ясно, что Дэрон задавал вопросы не ради ответов, а как вступление к его же комментарию, — искал повод блеснуть своим саркастическим и парадоксальным мышлением. Мое молчание вызвало у него какой-то хриплый смешок, и он снова отхлебнул из фляжки.
— Коньяк — если бы не он... сбылись бы предсказания врачей, и все бы запомнили меня черноволосым и молодым. Разрешите перефразировать вопрос Мне кажется, именно вы сможете него ответить: какого цвета любовь, настоящая только?
— У нее разные оттенки, как у янтаря, — уверенно заявила я.
Он ухмыльнулся и задумался, посмотрев невидящим взглядом на гладиолусы:
— А вы знаете гораздо больше о мире, чем сами в себе открыли. Вы не догадываетесь об этом?
— В невидимом нет границ: в нем можно увидеть что угодно по заказу воображения. Особенно удачно пользуются «невидимым» некоторые лечебные центры в России с передовой «немедицинской» аппаратурой. Диагностируют и корректируют угрожающие в будущем болезни в теле человека. Счастливый пациент уходит из центра с уверенностью, что едва зарождавшаяся –на тонком уровне — болезнь ликвидирована. И все, не болеет ею. Вопрос в том, была ли она у него в проекте. Проверить невозможно. Здорово придумали. Умирают пациенты в будущем от других болезней: не потому ли, что те, невидимые, которые якобы предотвратили, попросту и не присутствовали?
— Я узнаю почерк вышесказанного, — насторожился Дэрон.
— Мы пишем с вами на одном языке, Дэрон, как и переводим на одни и те же, — намекнула я.
— Так почему любовь — это янтарь, а не смола или мед. Ведь он, перед тем как застыть, тоже липкий.
— Потому что если превратиться в глупую муху и не разбираться между смолой и медом, то, угодив в смолу, лишаешься свободы, но зато приобретаешь вечность. И душа попадает в мавзолей и становится даже предметом восхищения будущих поколений.
— Поколений мух? — спросил Дэрон.
— Нет, людей, которые носят янтарные украшения, с навечно застывшими в них от удивления мухами.
— Удивления, Невера?
— Что мед оказался не сладким, не медом вовсе и что они по ошибке совершили самоубийство.
— Блестяще, браво! Можно я это вставлю в следующую книгу? — улыбнулся Дэрон.
— Нельзя, — я это заготовила для своей, первой. А вам, Дэрон, в голову не приходило когда-нибудь, что если бы янтарь был другого цвета — не цвета меда, то ни одна муха бы внутри янтарных колец не оказалась?
— Должен признаться, что не приходило. А вы когда до этого додумались?
— Очень давно, когда в Крыму, в отпуске папа подарил маме выпуклое треугольное кольцо — янтарное, с мушкой внутри. Я его тогда разглядывала всю ночь, никак не могла представить, что мед, как сказала мама, через вечность становится камнем. А наутро она призналась, что это была смола, когда я допытывалась, почему это была не пчела, а муха. Отец тогда сказал, что глупая муха та прожила дольше, чем все люди вместе взятые: «Ты смотришь на вечность, которая сделала муху бессмертной!» — пояснил отец. Мама прибавила к его словам, что любовь кажется нам медом, а на самом деле это вязкая горькая смола, и именно она, а не мед, делает нас вечными, если мы в ней завязнем по ошибке.
— И вы все это поняли тогда?
— Я была тогда уже на год старше, чем при встрече с Клариной. На следующий год родители забрали меня с собой в отпуск. И моя тетя Ангелина с дядей Женей тоже поехали с нами. Их любовь была цвета меда. Искрящаяся, солнечная... А я тогда вымазалась мазутом, и мать долго ругала меня, объяснив, что это нефть и ее невозможно отмыть, как разочарование в любви... — я замолчала, потрясенная возникшей во мне безудержной потребностью рассказывать ему о себе самое сокровенное.
К моему удивлению, Дэрон снял очки и тронул пальцем уголок глаза. Мне показалось, что он смахнул слезу.
— Я перестал вовремя замечать предательские слезы, — это и есть поэзия старости... — сказал он.
— А то кольцо, — продолжила я, — оставила мне мама. Я часто его ношу. Желтый цвет напоминает мне Улыбку, я имею в виду Кларину.
— Когда вы впервые встретили Кларину?
— Тогда же, когда и Улыбку.
— Не шутите, я серьезно. Вы же знаете, зачем я здесь, Невера.
— В пять лет — двадцать три года назад.
— Вам не дать больше двадцати пяти.
— Спасибо. Скажите, Дэрон, откуда вы знали о Перони? Почему доставили тринадцать лет назад умирающую Кларину именно к нему в госпиталь в Котсволтз?
— Ни на кого другого надежды не было, — сердце у нее уже не билось. В тот год я делал передачу для Би-би-си о многообещающем частном центре в живописном районе Котсволтз, где удачно велись эксперименты по борьбе со смертью. Мало во все это веря, я подготовил материал с долей юмора и мне удалось взять интервью у двух помощников Перони после одной из сессий в «операционной оживления». Сам профессор отказался давать интервью, хотя я настаивал. Информацию об оплате за воскрешение мне не выдали, но заверили, что Перони выбирал пациентов по своему усмотрению, а не брал всех подряд. Так что я хорошо знал, где находится «Центр бессмертия» и к кому обращаться. В момент отчаянья я бросился именно туда, почти не надеясь на чудо, тем более что Кларина со своим троюродным дядей отдыхать отправилась именно в Котсволтз. Сонные английские просторы, видимо, вдохновляли их обоих на романтику...
В дверь постучали. Дэрон сильно побледнел, на лбу у него заблестели капли пота. Он вопросительно посмотрел на меня и метнулся в кухню.
— Вы ждете посетителей или цветы от поклонников? — тихо спросил он и посмотрел на пролитое возле холодильника вино. Пот с него катился уже градом.
Я достала коробку с салфетками и, протянув несколько ему, присела на корточки вытереть липкую лужицу. В ней лежала на спинке мертвая муха.
«Это вчерашняя. Утопилась в вине. Видимо, оттого и перестала жужжать вчера, шмякнувшись о зеркало! Упала бы в смолу — стала бы вечной, а в вине только пьяной, да и то на миг, перед смертью», — рассмеялась я про себя.
Я посмотрела на Дэрона.
— Мне должны были доставить чемоданы мужа и сына из другого отеля.
Он облокотился на зеркало и взял липкие салфетки с захлебнувшейся вином мухой из моих рук:
— Идите откройте дверь… может, это даже муж лично сам доставляет свои чемоданы, и без сына. А я почищу пол от пролитой крови.
— А вот этой мухе не повезло, — услышала я насмешливый голос за спиной.
Портье внес чемоданы и отнес их по моей просьбе, в спальню, поставив в стенной шкаф. Когда дверь захлопнулась, Дэрон указал взглядом на спальню.
— Молодой человек посылает все свое впереди себя? А я вот с молодости «все мое ношу с собой», если позволите, как все философы.
— Хозяин чемоданов — один шахматист, а другой маленький принц.
Он усмехнулся.
Я отвернулась к гладиолусам: на белых лепестках, словно едва заметные нитки кровяных сосудов, бежали синеватые прожилки.
— Заверяю вас, что мой меч уже давно опущен. Опустите же и вы щит, повторяю просьбу. У нас слишком мало времени, чтобы нападать и защищаться.
Я обернулась к Дэрону в зеркале:
— Почему вы прождали столько лет перед тем, как прийти за Клариной?
— Я умыкнул ее только после того, как узнал, что все эти годы она была в своем уме и что доктор, оказывается, всем лгал, что она помнит себя только Сурадой из хорошо всем известной легенды замка Лидз.
— А не потому ли, что наконец нет надобности выбирать между двумя любовями, так как вашей бедной Даниизы не стало?
— Именно, но просто прийти за ней и попросить доктора отдать ее мне? Нет, я решил не рисковать, так как понял, что добровольно доктор ее на свободу не отпустит. То есть, не отдаст мне в руки даже с ее согласия.
— Почему? Вы что враги? Соперники? Он любит ее, я знаю, это не секрет.
— Я этого не знал, но меня это не удивляет. Ее нельзя не любить, знаю по себе, она у нас такая... Доктор предан Вечности до безумия. Он не выпустит ее из своих лап из-за этреума. Я только после смерти жены понял, зачем Кларина была на самом деле нужна доктору, когда узнал от Ани, что Кларина была в своем уме и в ней открылись даже сверхчеловеческие способности...
— Он воровал ее…— я осеклась от мелькнувшей догадки, что к подглядыванию за ее компьютером был, ведая того или нет, причастен и Дэрон.
— Она обладает таким необычным видом слуховой памяти... Перони не устоял и спрятал формулу этреума в ее сознании. Надежней и подлее не придумал бы и дьявол! — лицо Дэрона исказила гримаса.
— Откуда вы узнали о необыкновенных способностях Кларины? Из моей статьи? — я пыталась поймать его на лжи.
— Вы не доверяете мне, Невера. Вы же понимаете, что нет, не из вчерашней статьи, которая вышла на две недели позже моего спасения Кларины из лап этого негодяя.
— Вы могли бы выкрасть ее и по личным побуждениям.
— Даже не помнящей себя? Ни меня, тем более? Безумную?!
— Она бы принадлежала вам... помнила вас все равно как своего мужчину, если вы верили Перони, что она помнила себя все это годы только Сурадой. Не для этого ли вы написали о себе как о герцоге из легенды — Роберте Кревкере, муже несчастной Сурады, обезглавленной и сожженной вместе преждевременно родившейся дочерью? Не старались ли вы убедить и себя и ее, что вы та самая вечная пара, застывшая в янтаре любви?
— Я не подлец. И играть ее психикой, подыгрывать ее затмению, лишь бы с ней спать, мне… Ваши выводы понятны, их можно оправдать. Но вы ведь знаете, что о лжи доктора и о необыкновенной памяти Кларины мне сказала Аня. И знаете, когда сказала. Вы слышали так же хорошо, как и я, ее разговор с Ромой в баре. Выпив, она становится неуправляемой и начинает говорить громче обычного. Да, да, не смотрите на меня с таким изумлением. Этот разговор был подстроен Аней специально для вас, и я хорошо слышал каждое его слово, находясь в мужском туалете. Вы не обратили внимания, что дверь в него как раз рядом со столиком, за которым они сидели. Не делайте вид, будто вы не в курсе со вчерашнего дня, что Аня — это моя дочь и что она обманывала меня не меньше доктора.
На какое-то мгновенье я потеряла способность говорить. «Разговор Ани и Романа был подстроен! Дэрон следил за мной еще вчера!»
— Так вы следили за мной?! — только и смогла я сказать.
— Нет, это было неожиданное совпадение. Я следил за Аней, а не за вами. Мне просто повезло, так как одновременно за вами обеими я следить не мог. И я решил, что больше шансов на успех было выслеживать сначала дочь.
— Тогда зачем вы здесь, если ничего нового о Кларине, чем сказано в статье, я вам сообщить не смогу? Вы уже имели счастье подслушать слова Ани про истинную причину самоубийства Кларины.
— Да, я остолбенел. Я бы никогда не подумал, что жена и дочь способны на такое! Видать, они тогда все посходили с ума, а мне не сказали, что меня считали погибшим. Я понятия не имел, думал взрыв в семье был из-за того, что мы с Клариной решили снова сойтись, что сбежал тот недоносок, Георг. А про мать ее ничего не знал, бедная, я ей зла не желал. Но ведь это моя собственная дочь решила всех расставить в жизни на свои места! Что должно быть в душе у нее!
Он схватился за сердце. Его бледное лицо было покрыто испариной, а длинные пряди волос, мокрые от пота, падали на глаза. Мне захотелось поправить их, закинуть назад, и я, налив ему воды, отправилась в ванную за полотенцем.
Когда я вернулась, Дэрон сидел ссутулившись, и разглядывал красные подкожные пятна на ладонях.
«Словно руки его запятнаны были когда-то кровью, — пыталась я тщетно отделаться от сцены казни Сурады. — Так бывает у неврастеников, у людей с больной печенью или страдающих сердечной недостаточностью», — пыталась я образумить свое распоясавшееся воображение.
Я протянула полотенце. Дэрон взял его и, не говоря ни слова, скрылся в ванне.
Мельком я заметила большой перстень с рубином на левой руке. а также разглядела глубокую поперечную двойную линию на его правой ладони.
Мне очень хорошо было известно из хиромантии, что значит подобное редкое явление. Это почти не встречающееся слияние линий ума и сердца, пересекающих всю ладонь от края до края, я видела у Ромочки. Обычно две эти линии не пересекаются, располагаясь одна под другой, почти параллельно. Обе, одна начинаясь слева, другая — справа, заканчиваются в середине ладони, не достигая ее противоположного края. Поэтому так и заинтересовалась я тогда ладонью сынишки.
Я просмотрела все известные книги по хиромантии. Во многих говорилось, что это признак либо будущего безумия, либо гениальности, но были и более обнадеживающие, однако тоже настораживающие толкования «обезьяньей линии» на руке.
Запомнилось одно объяснение: «Обладатели такой двойной линии рассуждают сердцем, а чувствуют рассудком, и потому обречены на неразрешимые, раздирающие душу конфликты ума и сердца, часто ведущие к умопомрачению или инфарктам. И нередко к... многоплановой гениальности, духовной интуиции, граничащей с прозрением и ясновидением».
Коля долго тогда смеялся, когда мы заучивали это предначертание судьбы нашего сына.
«Вот что получается у гениальных шахматистов и чувственных красавиц-журналисток, — смеялся Николай. — С таким запасом лучше не рождаться и не пытать судьбу».
Видимо, смерть пощадила моего сынишку, не понадеявшись на судьбу...
Дверь ванной скрипнула. Дэрон был уже с гладко зачесанными назад волосами и снова в очках. Он сел на край дивана и повернулся ко мне всем корпусом.
— Где мы были? — спросил он и отхлебнул из второй чашки с двойным эспрессо. Он стал обмахиваться газетой. — Невыносимая жара! Ничего нет хуже Лондона летом. Разве только Нью-Йорк.
— Я открою больше окна.
Он преградил мне дорогу рукой.
— Лучше кондиционер.
Отыскав дистанционный пульт управления, я включила на максимум.
— Тоже не выношу жару, — призналась я, выжидая.
— Так вот, здесь я именно затем, что надеюсь, вы скажете мне то, чего я еще не знаю, но, может быть, знает и скрывает Аня...
— К подслушанной нами обоими в кафе позавчерашней информации я могу добавить только одно: Кларина за вечер до ее исчезновения из клиники была «в себе» не больше и не меньше, чем обычно. Да, и еще мне привиделось, что вы ее поднимаете из воды и несете на руках — не то над высокими колосьями, не то над камышами, — и она без сознания.
— Вы таки были с ней «душа в душу», и это, видимо, не басни, — сдержанно сказал Дэрон. — И то и другое, что вы сказали, — правда. Все повторилось, как злая шутка судьбы, только с разницей в тринадцать лет. Так и ношу я мою Кларину на руках — то по полю, то по зарослям на озере.
— Вы что? Ее напугали? Неожиданно выросли перед лодкой, как из-под земли? Решили обрадовать, что ожили через тринадцать лет?
— Наоборот, я медленно шел по направлению к ней, огибая озеро по кромке воды, чтобы не оставлять следов. Она долго смотрела на меня, спокойно, словно на призрак, отвернулась и бросила, как обычно, несколько цветов в озеро. Когда я подошел к лодке и тихо окликнул ее, она не повернулась, словно и не видела меня, а потом встала во весь рост, спиной ко мне, лодка резко качнулась, и Кларина упала мне на руки. Я думал, она потеряла равновесие и поставил ее в воду, а она так и рухнула, при полном сознании — ноги у нее отнялись, и шевелила беззвучно губами. И лицо у нее было забрызгано водой, и я не понял, слезы ли текли или озерная вода у нее на щеках. А потом она потянулась ко мне. Я поднял ее на руки и понес по воде. Она за леску уцепилась пальцами и не отпускала ее. Я оторвал леску от удочки и сжал в ладони. На следующий день сделал ей новую палку, и она сидела часами над поплавком у реки возле моей дачи и молчала. И откликалась на любое имя одинаково — какой-то вечной улыбкой. — Дэрон рассказывал, покачиваясь равномерно взад и вперед, словно в такт невидимых шагов. Он сидел, закинув ногу на ногу, уцепившись ладонями за колено.
— Значит, Кларина лишилась рассудка именно тогда, увидев вас?
— Не уверен — лишилась ли. Но именно тогда решила убедить меня в этом.
— Почему?
— Полагаю, что из мести. Оттого, что слишком поздно за ней вернулся, опоздав на ее молодость, на ее смерть, на жизнь после жизни.... — Дэрон тихо застонал и, усмехнувшись схватился рукой за сердце. — Дайте фляжку, из сумки, вам ближе дотянуться.
Он протянул руку, и я хорошо разглядела почерневшее от времени серебро кольца и мутный цвет крупного рубина.
«Он что — нырял за ним?! » — я судорожно пыталась сообразить, каким образом это рубиновое кольцо было так похоже на перстень из моих «чужих» снов на мужской руке, дарившей мне незабываемое наслаждение, прожигавшей мою плоть до самой души, когда я снилась себе Сурадой. В рукописи не рассказывалось, как выглядел этот перстень. Аббат вообще его не упоминал в своих записях, а в книге Роден Дьюк вскользь заметил, что кольцо это досталось Герцогу от предков и он выбросил его в озеро после казни неверной жены.
— Вы, как и Аня, не верите, что Кларина впала в безумие на самом деле?! — спросила я.
— У Кларины слишком много других причин не доверять никому, да и рискует она чем-то более драгоценным для нее, чем этреум, — своей наследницей, почти дочерью...
— Почти?! Когда вы успели прочесть ее завещание? Второе. Я имею в виду то, оставшееся в комнате Кларины. Ведь Аня его не выкрала. Я читала его после нее. И оно у меня.
— Я знаю. Я был в ее комнате до вас обеих. Во всех комнатах пациентов в клинике установлены двойные зеркала с застывшим экраном для вас, но обзорная движущаяся видеокамера для Перони. Я часто вместе с Перони следил за Клариной и видел, что она жила в виде Сурады. Я не знал, что была вторая комната, где она была и Клариной. Спала она всегда в комнате с балдахином. Перони распорядился сделать его из уважения к ней, чтобы мы оба не видели ее наготы. Перчатки она не снимала никогда, будто знала, что за ней подглядывают. И всегда носила длинный халат, словно стеснялась зрителей.
— Кларина верила, что из-за стекла за нами наблюдает наша же душа, — сказала я.
— Я знаю. Я читал стихи. Камера увеличивала все, что она писала на столе при свечах в комнате Сурады. Она подписывалась С. де К.
— А с ее компьютера, в комнате Кларины, тоже считывали?
— Нет, о нем я не знал. Перони высылал мне для обработки и постепенных публикаций анонимные материалы. Он заверил меня, что они были найдены им когда-то в виде дискеток без дат, с файлами, скопированными с памяти компьютера, оставленного тем же человеком, что выдал ему этреум под гипнозом.
— Когда вы догадались о двойной игре Перони?
— Недавно. Когда Кларина исчезла с моей дачи. А окончательно в этом уверен со вчерашнего дня, когда подслушал разговор брата с дочерью, как и вы Вера. Не вздрагивайте, имя я ваше знаю из завещания Кларины.
— Как вы смогли вынести Кларину незамеченной: браслет Кларины не сработал, когда вы ее несли через границу территории «Жизни После Жизни»?
— Перони дал мне код заранее. Браслет я отключил. Позже я его снял с руки Кларины сам, когда надел ей на руку вот этот перстень, надеясь, что она вспомнит меня из своего... прошлого.
— Из двенадцатого века?!
— Все хуже, чем вы думаете, Вера, — трагически произнес Дэрон.
— Еще хуже? А кольцо ваше с рубином из романа водолазы достали со дна озера?
— Нет, оно было на самом деле закопано у стены замка — самим же герцогом в ту ночь, после казни жены...
— Зачем закопано? Да и как вы знаете об этом?! — удивилась я.
— Вспомнил об этом под гипнозом, с помощью уважаемого доктора Перони. Он упомянул об этом же кольце из ваших снов. Перони мне многое рассказывал о вас — о снах «не ваших», где вы видели все глазами Сурады. Он сам был порядком потрясен этими отклонениями вашей памяти после оживления.
— Так вы действительно утверждаете, что под гипнозом вспомнили себя герцогом Кревкером?
— Да, и услышал, как Сурада шепнула ему, что они встретятся в будущем опять, ибо их души не найдут покоя от отравившей их сердца любви. Герцог решил закопать перстень, чтобы проверить ее слова, если этому суждено случиться. Кревкер, не верящий никому и ничему, стал в тот день после казни суеверным и набожным.
— Я думаю, нас всех разыграл Перони, намеренно сделав персонажами исторического действа, которое подробно изучил по рукописям в архивах замка Лидз. Вам не кажется, что это возможно? Он нам всем во время гипноза внушил наши роли в одной пьесе — подобно драматургу расписал действия каждого участника и заложил в память соответствующую информацию...
— Он не мог бы заложить все прожитые секунды и детали каждой мизансцены. Это невозможно. Человек вспоминает себя визуально и акустически, а также свое отношение и реакцию на происходящее с ним. Это не внушить — внушить можно мысль и знание чего-то. Но впрыскивать в мозг воображаемый жизненный опыт насильно еще не научились. Разве что при пересадке души — ибо пересадить мозг мало.
— Необходимо переместить и тонкое тело человека тоже, — сказала я многозначительно.
— Так вот, я сам не верил звукозаписям моих воспоминаний во время сессий Перони. Сомневался, пока не поехал в замок и не нашел кольцо в шкатулке.
— Про судьбу кольца с рубином вам под тем же гипнозом вполне мог внушить сам Перони. Он сам мог и закопать там у стены кольцо: немудрено, что вы его там и нашли. Перони все это подстроил, чтобы доказать групповую реинкарнацию ,— вы об этом не думали?
— Еще как думал! — воскликнул Дэрон. — Потому и перечитал не раз рукопись в архиве Лидза об этой истории и нашел много схожего с моими отрывочными воспоминаниями. Но вдобавок вспомнил и детали, не описанные там.
— Например? — насторожилась я.
— Например, как выглядела повитуха, воспитавшая мою Сураду. Ее образ у меня возникал ярко: она не была уродлива от рождения. Ее изуродовали ожоги на лице. И ... и не только на лице, — правая бровь Дэрона игриво вздернулась вверх и застыла на месте, пока потупив взгляд, он убедительно молчал несколько минут.
— А точнее?
— На груди и спине у нее тоже сохранились следы ожогов. Знаю потому, что вспомнил. Ни в моей книге, ни в анонимной рукописи того времени, несомненно, написанной мною в прошлой жизни, как ни странно это звучит, об этом не сказано ни слова. — Дэрон поменял позу: откинулся на спинку дивана, закинул голову назад, и вытянул ноги, скрестив стопы. — Развратен я был еще с тех времен. Меня привлекало в человеке самое гнусное. Как и самое чистое, — поправился он. — Служанка Сурады не раз удовлетворяла мою похоть и постоянный голод по женской плоти. В ней таилось нечто низменное и животное. Сурада однажды застала нас на месте преступления. Видела меня, стоящего спиной к двери в моей спальне, и женщину передо мною на коленях, увлеченную грешным актом, который никогда Сурада себе со мной не позволяла. Я закрыл развратницу своим плащом. — Сурада никогда так и не узнала, что минет, простите за прямоту, делала мне ее нянька.
— Я знаю, что вы говорите правду, — подтвердила я. — Мне в «чужих снах» снилось однажды нечто подобное. Мужчина в плаще унижал женщину, и Сурада подглядела. Но я не знала, с кем и с чем связать подобный отрывок сна ...
Дэрон усмехнулся:
Во всех нас притаились самые низменные и самые возвышенные инстинкты души и тела. Просто многие себя бояться узнать, подозревая, что разонравятся себе же. Я предлагал поэтичной Сураде разделить со мной все. И низменное, и возвышенное. Мужество состоит в познании правды о себе, а через это — познании и всего мира. Именно потому о людях мне ничего нового узнать не грозит. А благодаря духовно одаренной Кларине я поверил, что главное, простите, все-таки любовь...
— Несмотря на ваше откровенное признание о похоти герцога, не упомянутое нигде, я сомневаюсь, что кольцо вы нашли именно то, из легенды и из моих снов. Да и как я вам могу поверить, что вы отыскали его там, возле стены замка Лидз. Даже если кольцо и похоже, нетрудно выдать за настоящее другое, купленное сейчас. К тому же, будучи подлинным, оно вполне может принадлежать и более поздним обитателям замка Лидз, вовсе не рубивших голов своим женам....
— Я делал химическую пробу серебра, — ему не менее тысячи лет.
— Ну и что? Мало ли нашлось в мире старинных колец с рубинами?
— Сдаюсь. Не буду ссылаться на перстень. Лучшее доказательство — слово. У меня есть такое доказательство, что я в прошлом однажды был мужем Сурады и сам же ее казнил из ревности в гневе за неверность. У меня есть в запасе фразы, которые вы жаждете услышать. Если, как говорит доктор, вам приснилась казнь Сурады и вы все слышали и видели со стороны, вплоть до отсечения головы, то у нас есть с вами ключ: слова герцога, не упомянутые мной нигде. Ни в рукописи, написанной тогда, девять веков назад, ни сейчас, в моей «Истории одной нелюбви».
— Сцена казни в вашем романе — это точная копия сцены казни Сурады в рукописи. В книге вашей нет ничего нового. Вы просто художественно обработали прочитанное.
— Ни там, ни там нет нескольких слов Сурады, — возразил Дэрон.
— Которые, вы полагаете, слышала я?
— И которые не расслышал тогда я: Сурада задохнулась от боли родовых схваток, и эти важные мне слова пропали навечно.
— Какие слова?
— Ее ответ на мой вопрос, в чем же она меня винила. Я так и не расслышал самое главное, что исковеркало мне позже сердце. Уверен, вы слышали эти слова, вы же снились себе Сурадой — бывшей Клариной. Что, она сказала, я искушал?!! —Дэрон Рандо едва не молил меня.
Сила была на моей стороне. И я заготовила контрольные фразы.
Заглянув в светонепроницаемые очки Дэрона и найдя в них собственное отражение, медленно произнесла:
— Скажу, но не раньше, чем вы откроете, где сейчас Кларина. Куда вы ее...
— Именно за этим я пришел к вам, — перебил меня Дэрон.
— Вы же сами ее украли из лодки две недели назад?!
— Она исчезла двумя днями позже, когда сидела на берегу с удочкой у меня на даче. Я сам отнес ей туда завтрак.
— А где была ваша дочь, Аня, в то утро? — начинала догадываться я. — Дэрон, вчера во время разговора с Романом, помните, Аня сказала о вас «пусть поедет полюбуется». Сказала в будущем времени, словно этого еще не случилось. Понимаете? В двухтысячном году она хотела рассказать вам о причине самоубийства Кларины позже, когда снова бы привела вас туда, где они держат Попрошайку любви. Они и украли ее у вас опять!
— Кто?
— Аня и Перони. И код для отключения браслета доктор потому и выдал вам, чтобы никто не узнал правды. Чтобы подозревали только вас: будто именно вы и умыкнули Кларину из клиники из-за этреума! Под видом любви!
— Да, я поэтому после смерти Даниизы за Аней и следил: понял, что она в заговоре с Перони. Невера, мотивы доктора ясны: он боится, что Кларина выдаст секрет, если ее будут шантажировать вами, и потому должен либо ее запереть снова в клинике, если подозревает, что она прикидывается «не в себе», для того чтобы защитить вас, либо должен вас уничтожить, чтобы не было риска.
— Либо Перони сообразит ликвидировать и вас, Дэрон, по той же причине. Так как доктор знает, что охотники за этреумом полагают, будто Кларина узнала, что вы живы, только неделю назад. А потому ее можно шантажировать и вами, из-за которого она уже однажды ушла из жизни. Конечно, если память ее не пострадала, и она помнит нас обоих.
Мы оба задумались. Я просчитывала все сказанное Дэроном:
«Может, он просто запутывает меня. Хочет убедить, что тоже ищет Кларину? Да и как он мог подслушивать из туалета, когда Аня бросилась именно в мужской туалет в кафе? Или она, в свою очередь, следила за отцом, и ее разговор был рассчитан не только на меня, но и на Дэрона?»
Дэрон, казалось, прочитал мои мысли
— Я вам помогу: две наших головы — лучше, чем одна. Подумайте, как доктор или Аня могут проверить, помнит ли вас или меня Кларина?!
Я в недоумении посмотрела на него.
— Отвечу, как. Тем же методом, что и раньше. Аня имеет мое мужество и мозг шахматиста Романа, мужскую решительность и Даниизину страсть к самопожертвованию. Двоякое чувство к Кларине, а потому и к вам — мощный катализатор. Не трудно вычислить остальное.
— Что именно? — я снова потерялась в хитросплетениях обстоятельств.
— Для проверки сказать Кларине, что вас убили или убьют из-за этреума. И, если Кларина вдруг начнет искать вас или решит сбежать, чтобы некого было вами шантажировать, , значит, она все помнит, и из нее можно изъять формулу этреума, которую она, вероятно, надеется передать со временем вам. О чем знают и Перони, и Аня. И оба, видимо, сожалеют. Один — потому что теряет вечность, если этреум уничтожит Вера, унаследовав его от Кларины. А если это в планы Кларины не входит, и она собирается похоронить его с собой, то еще не поздно изъять его из памяти и передать кому-то более надежному. Кто решит не уносить с собой в гроб древнюю надежду на вечность. Теперь ясно, в чем заинтересована Аня?
— Этреум?! — воскликнула я.
— Дочь моя оказалась добровольцем. Ей нечего терять, а на Бога она разгневана с детства. Да, именно. Она согласилась принять этреум на хранение. И охранять его. Она дала Перони слово быть его наследницей. И если для этого надо уничтожить тех, кто стоит у нее на дороге, — вас и Кларину, то для нее это будет только еще одним оправданием благородного поступка. Я же сам ее научил, что результат оправдывает действия.
Теперь уже мне потребовался коньяк.
— Получается, Дэрон, что Кларина либо сбежала искать меня, либо Перони и Аня, сговорившись, ее похитили у вас из-под носа, чтобы, найдя меня, шантажировать! — я задумалась. — Но, постойте! Ведь я была у доктора вчера, а Кларина исчезла с вашей дачи несколько дней назад. Перони сам тоже ее ищет и даже подозревает меня.
— У Ани ее тоже нет, — разочарованно сказал Дэрон. — Я записал на подслушку ее разговор по мобильному телефону. Она кому-то выразила яростное недовольство, воскликнув, что Попрошайка исчезла, словно прошла сквозь каменную стену средневековья. «Не сбежала же она в двенадцатый век!» — крикнула дочь в трубку.
— Возможно, что с вашей дачи Кларину похитили сообщники Ани...
— Не Перони? — уточнил Дэрон.
— Именно. Или Кларина сама сбежала от вас, а они ее умыкнули уже после ее посещения своей комнаты в клинике, по сигналу Ани, следившей за ней.
— И Кларина скрылась и от них! — Дэрон удивленно поднял правую бровь. — А что если кто-то помог ей сбежать. У нее всегда находились неожиданные поклонники.
— Если Кларину изначально похитили у вас сообщники Ани, чтобы шантажировать ее нами, то меня не надо искать, Дэрон. Доктор знает, где я. Если он и есть сообщник. А другим нетрудно меня выследить. Я не скрываюсь
— Я тоже, — Дэрон вскочил. — Они могли выследить нас обоих. Я тоже зашел в вашу гостиницу с запасного входа, как и вы вчера от гадалки, и ночевал в номере на первом этаже.
— Если бы я знала...
Дэрон плеснул в горло коньяк и поморщился.
— Нет, уверен, что Аня в сговоре с кем-то, кто не будет рисковать мною.
— Она может и не подозревать, что вы в опасности, Дэрон. Ане ее сообщники не открыли правду, заверяя, что шантажировать будут только меня или мною.
— Из чего следует, что Аня действует, полагаясь на кого-то, кому доверяет, и конечно же это не Перони! — воскликнул Дэрон.
— А также, что, кто бы это ни был, они все еще ищут Кларину, как и мы с вами, раз меня не тронули до сих пор. Надеются через меня найти Попрошайку любви.
— Значит, Кларина сбежала искать вас, Вера. И «охотники» эти знают, что она «в себе». За нами следят и Аня, и Перони, и... Кларина.
— За «нами»? Вы скрываетесь от дочери?!
— Только, чтобы следить за ней. Позавчера в кафе для шахматистов мне повезло: мужской туалет выходит во двор. Через него выносят мусор. Аня почему-то бросилась туда во время разговора и, не отыскав никого во дворе, уже говорила с Ромой совершенно на другую тему. Возможно, она следит за мной, и делает вид, будто не знает о моих шагах. А Кларина, не исключено, выжидает, когда за вами не будет «хвоста». Или просто увидела вас, и, убедившись что вы живы, скрывается. И выловить ее могут только через вас. Охотники эти за бессмертием надеются, что вы знаете, где Кларина, ожидают момента, когда меня к ней отведете или, не выдав ее и мне, пойдете к ней сами.
— Чего я не могу сделать, так как сама не знаю, где она, — я выжидающе посмотрела на него.
— Кларина умнее всех нас. Она скрылась от всех.
— А вдруг она решила покончить с собой, понимая, что Перони не остановится ни перед чем: даже убийством или увечьем и вас, и меня?! — спросила я обмякшего на диване Дэрона.
—Нет, она жива.
— Откуда вы знаете?
— Сегодня утром я навестил вашу гадалку. Хотел расспросить о вас. Надеялся узнать, не говорили ли вы ей о Кларине. Не упомянула ли, где она прячется. Гадалка сказала, что вы считаете меня отцом из прошлой жизни, и что вы сильно травмированы личной жизнью, и передала мне забытую вами книгу. Она узнала меня по фотографии.
— Вы следили за мной еще тогда?
— Мой номер в этой гостинице — на первом этаже, и окна выходят во двор. Гадалка эта, кстати, уверяла меня, будто я молод, как на обложке романа, шутница она... А Кларина умна, слава богу, — сказал Дэрон. — Когда она скрывалась от меня в молодости со своими любовниками, мне приходилось нелегко. Иногда я верю, что она могла бы ускользнуть в «узаконенное смрадное счастье» с одним из поклонников…
— Это лучше «санатория для отказников от жизни»,— с сожалением констатировала я.
— После такой любви какая была у нас, уже все неминуемо покажется жизнью после жизни...
— Так вы знаете, что Кларина жива, от гадалки? Что та вам нагадала? — прервала я печальные мысли замолчавшего Дэрона.
— Она мне сказала, что Кларина к ней зашла после вас и оставила вот это и просила передать, — Дэрон протянул мне небольшую брошку с зеленым хризопразом, которой Кларина часто закалывала накидку на груди.
— Как я могу верить, что все это так? И почему гадалка сама мне ее не передала и промолчала, что меня искали у нее?
— Кларина зашла к гадалке после вашего последнего визита...
— И до вашего второго визита к ней?
— Да, так.
— И вы ее не заметили, когда она входила или выходила из двери гадалки?
— К сожалению, нет. Убедившись, что вы благополучно дошли до своего отеля, я сначала зашел выпить в бар, а потом уже отправился к гадалке узнать, нет ли новостей от Кларины, которыми вы поделилась с ясновидящей гречанкой.
— И она вам все докладывала за, так сказать, благотворительный взнос?
— Нет, — сказал Дэрон, улыбнувшись, — у меня к людям свой подход соответственно их слабостям. Гадалке я обещал познакомить ее с известными экстрасенсами на будущем съезде в Лидзе, где ей помогут разъяснить назначение ее врожденного дара, объяснять неслучившееся будущее уже бесповоротным прошлым.
— То есть ее мастерство в диагностике кармы? — пояснила я, пряча брошку Кларины в сумку. — Как вы можете быть уверены, что брошку передала именно Кларина?
— Гадалка сказала, что женщина в черном парике и в свитере с длинными рукавами, спустила одну из длинных перчаток и показала шрамы на руке на тот случай, если вы будете сомневаться. И просила забыть о ее существовании...
— Так что вам лучше исчезнуть, Вера, пока все не утрясется, — сказал Дэрон.
— Я только собиралась вернуться в жизнь, — мне все еще не верилось, что он не придумал свою историю.
— Мужа предупредите, что собираетесь скрываться, он поймет ситуацию, надеюсь?
— Вам Перони не сказал о моей истории? — спросила я.
— Сказал, что муж ваш — коллега моего брата, а сын — его тезка, если читать имя наоборот и по-испански. А Аня — я припоминаю теперь —еще в первый вечер, после умыкания мною Кларины, твердила, что, найдя Веру, наследницу Кларины, интересно будет ее спросить, не дала ли ей Попрошайка секрет этреума, записанный на бумажке, а в завещании специально подчеркнула, что его уничтожила. И не рассчитывала ли моя Аня узнать у вас, насколько Кларина «не в себе», полагая, что она перед вами бы не прикидывалась потерявшей память, ибо вам доверяет. Заставить вас признаться, припугнув вашими сыном и мужем, — Дэрон убедительно кивнул в сторону чемоданов в спальне. Я встретилась с ним взглядом.
— Поздно... Вам опять наврали. Вы не читаете газет? — спросила я, глядя на гладиолусы, ища у них поддержку.
— Нет, избегаю, после того как написали, что я погиб от взрыва в метро.
— Так вы знали?
— Что погиб, по сообщению газет? Да узнал, но позже, от коллег на Би-би-си, через несколько недель. Когда Аня и Данииза убедили меня, что из-за скандального моего романа об исторической фигуре послереволюционных времен в России это может произойти всерьез. Я тогда поменял имя. Были покушения на всех нас в семье. Я переехал в окрестности Лидза, куда меня устроила на работу бывшая моя… — он помялся, хотя не из стеснения. — в благодарность за подаренное ей счастье. Ее муж был любовником Кларины. По моей вине.
— А его сын — мой нынешний любовник и любовник вашей дочери, — сообщила я.
— Вадим?!
— Я встретила его в Лидзе, когда поехала по памятным местам жизней Кларины и Сурады. И... вашей, как вы утверждаете, Дэрон.
— Фиона и его туда пристроила. Дослужился до директора архива. Аня его бросила, наконец? — спросил Дэрон в негодовании.
— Не знаю, но, как видите, у нее больше, чем надо, причин меня не любить...
— Она, дочь моя, когда пьет, совершенно другим человеком делается: становится буйной, невозможно ее остановить. А сейчас у нее из-за матери взрыв психики.
— У нее мания величия? Во всяком случае, она с удовольствием примет почетную эстафету этреума из рук Перони. — Факел вечной жизни. И решит за секунду все моральные проблемы и сомнения насчет игры со смертью, — спровоцировала я Дэрона.
— С ее натурой это возможно: у нее наследственное презрение к миру и собственными моральные мерки самих моралей.
— Судьба подкинула стареющему повелителю смерти верного и надежного наследника, Дэрон, — вашу дочь в этой жизни...
— Вы действительно думаете, что я ваш отец в прошлой жизни?
— Факты указывают на то, что я та самая ваша дочь, не успевшая родиться из-за казни моей матери ...
— Почему вы так решили?! — укоризненно покачал головой Дэрон.
— Вы же сами утверждаете, что были герцогом Кревкером. Да и гадалка сказала, что умерла я именно так, описала даже сцену казни, подземелье в замке и и заклинанье на стене. И в отличие от всех других возвращенных я не помнила свою прежнюю жизнь, так как мне нечего помнить. Да и Кларина написала в завещании, что я ее бывшая дочь. И еще то, что мы с ней были «душа в душу», словно одной пуповиной связаны.
— Ну, младенец в утробе Сурады мог бы быть и не вами: нет достаточно убедительных фактов. Боюсь, с вашей стороны — это спекуляция, вызванная искренним желанием найти... утраченных родных, родителей. Отверженная отцом, погибшая от болезни мать, тетя. Рак в семье. Вам досталось не по годам, не по силам. А нелюбовь отца для женщины — это ужасная внутренняя драма. Корежит всю личную жизнь женскую, как и излишняя любовь к отцу, кстати. Не знаю, что хуже. Где ваш отец?
— Кто вам столько обо мне рассказал?! Перони, небось? Выставил на показ в мавзолее и мою душу тоже?!
— Перони упомянул, что вы признались, как отец не желал открывать вам дверь после вашего визита на родину — не простил отъезд ваш и не хотел вас признавать.
Я перебила его, не в силах сдержать обиду на Перони.
— Не надо, герцог, копьем прямо в сердце. Ведь вы обещали не нападать, если я опущу щит... Не часто случаются подобные совпадения: моя встреча с Клариной дважды в жизни. В пять лет и сейчас, через двадцать пять после моей смерти. Кларина вымолила мне возвращение, молилась, держа за руку. Прочтите ее поэму — «Колыбельная для Веры». Таких совпадений — всех деталей моей прошлой смерти, рассказанных гадалкой, моих видений во сне, совпавших с деталями легенды, записанной и аббатом, и в анонимной рукописи, бесспорно написанной самим же герцогом Кревкером...
— Именно, гадалка могла бы знать все из легенды, а детали из моей книги.
— Она же не читает по-русски! Да и сказала она мне все это в первый мой визит к ней.
— Я был у нее и после вашего первого визита. Я знал о ней от Ани. Дочь следила за вами еще до вашего отъезда из «Жизни После Жизни». И с первого же дня, как вы покинули клинику. В тот день вы стояли перед той же витриной, под которой сидели позавчера, выйдя из шахматного кафе. Аня нарочно для вас и для меня сказала Роману, что в лицо наследницу Кларины не знает, ибо в двойной комнате видела ее со спины.. Но речь сейчас идет о вас и вашем далеком прошлом, которое вы себе вообразили из-за болезненной ситуации в отношениях с отцом. Отсутствие родителей трудно принять в любом возрасте. Но именно это дает свободу жить самостоятельно, без поправок на жалость или гнев на породивших тебя. Мы все так же одиноки, как и смертны. В смерти нас никто не сопровождает, надо мужаться и в жизни...
— Это бесчеловечно, что вы пытаетесь меня разубедить!
— Так что гадалка знала про историю Сурады и Кревкера от меня. И читать ей книг моих по-русски было ни к чему... — Дэрон слышал только себя…
Я была в отчаянии. Все так запуталось! Чувство, что герцог, нет — Дэрон, меня намеренно сбивает с толку, не покидало.
Допивая кофе, куда Дэрон заботливо плеснул мне коньяка из фляжки, я, воспользовавшись паузой, сосредоточилась на ужалившей меня догадке.
«Если Аня следила за мной со дня исчезновения Кларины, то видела и в баре с Романом в первый мой день после клиники Перони. Значит, и тогда Роман подсел ко мне не случайно. Он, наверное, пытался узнать что-то по просьбе Ани или установить связь со мной, чтобы выследить Кларину. Итак, я нахожусь в центре сплетенных вокруг меня интриг, где у каждого участника свои цели и мотивы. Я посмотрела на Дэрона, который думал, вероятно, о своей роли во всей этой истории.
— Быть может, вы правы, Дэрон. И, как мне объяснила та же гадалка, неважно, тот ли я младенец или нет, а важно то, что стоит за всем этим... — я запнулась, запутавшись, что же на самом деле на данный момент и в жизни в целом было главным.
— А важно то, — сказал Дэрон, — что сейчас за дверью стоит, очевидно, ваш муж и, может, с цветами и без сына, — он подмигнул мне и кивнул на гладиолусы.
Судя по его искренне лукавому взгляду, я поняла: он действительно не знает, что моих мальчиков нет и «припугнуть» меня ими уже нельзя. Аня лгала ему и сейчас… значит, из всех следует верить ему, Дэрону. Его выставляют приманкой для меня и Кларины. А гадалку тоже наверняка припугнула Аня, и поэтому та не сказала мне ничего о визитах Дэрона и его дочери, но намекала, что все сказанное ею, — аллегория. Дела обстоят хуже, чем я надеялась. Аня и кто-то еще охотились за этреумом. Однако я не стала делиться с Дэроном этой мыслью.
— Любопытно одно: вы так же рьяно защищаете возможность самому быть в прошлом герцогом Кревкером , как отрицаете мое право быть его младенцем.
— Что вполне объяснимо, — я почувствовала, что Дэрон бросил на меня взгляд мужчины, привыкшего к победам над женщинами. — Несмотря на разницу в возрасте, не хотелось бы смотреть на вашу персону как на дочь. К тому же женщины, такие как вы, — недолюбленные в детстве своими отцами — склонны в мужчинах искать отцов. И готовы пойти на все, лишь бы их не разлюбили. Они жертвуют собой до самоуничижения и нередко, несмотря на осуждение окружающих, находятся ближе к пониманию любви, чем те избалованные бабы, которые не позволяют себе любить ни на йоту больше, чем любят их.
— К этому разряду принадлежала и Кларина? — я смело посмотрела в глаза Дэрону.
Он выдержал мой взгляд.
— Она была Попрошайкой любви в истинном смысле этого словосочетания, ибо оба слова в нем не только взаимно облагораживаются, но и меняют значение друг друга. То же произошло и с нами. Те пятнадцать лет, которые мы так или иначе провели вместе, бесповоротно изменили и меня, и Кларину. И даже последние тринадцать лет разлуки продолжали нас менять. Я говорю с ней мысленно чаще, чем сам с собой. Знаю, что она ответит, как при этом вздохнет или улыбнется, как изменится ее выражение глаз. Я вижу каждое ее движение, даже едва заметное. Она во мне присутствует чаще, чем я сам. Ее голос часто успокаивает меня и не разрешает пить. Он корит за прокуренную комнату, заставляет встать по утрам и распахнуть форточку и порадоваться моей способности дышать, ибо Кларина бы безмерно радовалась этому моему драгоценному состоянию быть живым. «Женщина ты моя!», — говорю я ей в такие моменты, и во мне все замирает. Мозг и дух мой замирают в бессилии от одновременного прилива радости и боли... Я не расстаюсь с ее книгами стихов. Вы знаете, что она издала две книги еще до самоубийства? Каждую написанную мною строку я читаю с ней, читаю ей. Слышу, как она повторяет их для меня, как нередко бывало в жизни. Однажды, под шелест эвкалиптов, на глазах у строгих кипарисов, на обрыве скалы с видом на море у наших ног я читал моей загорелой Кларине повесть о пьянице Венечке, написанной другим писателем. Потом мы дочитывали ее вслух за обедом в беседке с виноградными лозами над головой. Кларина жаловалась, что я приехал к ней в Испанию не говорить о личном, а читать чужие романы. Глупая моя Кларина! Она и не догадывалась, что без нее — в одиночку — мне даже не хотелось испытывать радость ни от чтения, ни от чего-либо другого...
— Ни от наслаждения с какой-либо другой женщиной, — внятно сказала я, — я все видела в моих снах, Дэрон! В моих «чужих снах» о Кларине и Сураде. И о вас, Дэрон и герцог Кревкер. И смотрела на вас со стороны, но не глазами судьи, а ее — Кларины и Сурады — глазами. Глазами любящей и понимающей вас души. И не осуждала, а пыталась понять. А простила она вас еще при жизни...
— И что же вы поняли? — спросил Дэрон, снова посмотрев на меня.
— Даже самые низменные ваши поступки были оправданы самыми лучшими, искренними и возвышенными побуждениями, особенно если их судить по вашим же моральным меркам — поиском правды в себе и в других. Поиском любви и ее проявлений в чистом виде, даже если при этом в «чистом виде» означает грязь в глазах других...
Дэрон замолчал, сделав вид, что разглядывает на дне чашки не успевший раствориться сахар.
«Двойной, без сахара», — вспомнился мне его густой бас.
— Люблю сладкое, но до сей поры скрываю это даже от самого себя, — усмехнулся он. — Когда врешь другим, легче обмануть себя самого. Не надо повторять дважды и громко. А ложь, чем чаще ее повторяют, чем громче, тем больше она на правду становится похожей. Потому газеты не читаю последнее время.
— Так же с верой и религией, не правда ли, Дэрон? Когда веру начали доставать из сердца и переводить в слова — стали озвучивать внутренний голос через клокотание гортани и записывать на бумажку значками и символами, то пришлось лгать и изобретать видимые чудеса для убедительности.
— Люди склонны отрицать чудеса, не доказанные научно, — кивнул Дэрон с усмешкой.
— Но невероятное, проверенное и подтвержденное наукой, входит уже в разряд объясненных явлений, а потому к категории чудес не относится.
— Тоже верно, — снова усмехнулся Дэрон. — Потому и говорят, что «чудес не бывает».
Манера Дэрона уклоняться от вопросов и переводить тему разговора, при этом не только не вызывая раздражения собеседника, но даже завлекая его новой темой, мне начинала нравиться. И я занялась тем же.
— Помните голоса, которые слышала в себе Жанна д’Арк? Сегодня их называют бредом, звуко-галлюцинациями. А я думаю, она действительно их воспринимала. Как написали в одном романе, слышала их не ухом, не через звук, не словами. Послания эти проникали ей прямо в душу в чистом виде, еще не обработанные сознанием. Они раздавались для нее, еще не став мыслью, будучи только душевным ощущением. Ей был известен самый изначальный язык — язык Вселенной, когда не было слова. До людей существовал иной язык, ведь души в чистом виде говорили бессловесно, на том языке, который мы сейчас называем интуицией, воображением, снами и ... галлюцинациями. Именно такой крик с неба и услышала французская крестьянка, горевшая на костре перед толпой, предавшей ее огню за то, что она будто бы оказалась ведьмой. Но только за таким внутренним голосом можно пойти на смерть, повести за собою армию.. Только при такой вере, льющейся прямо в душу, можно шагнуть в бездну пропасти и ожидать, что вырастут крылья, которые подхватят в последний миг и не позволят разбиться о землю. Только так можно шагнуть в костер босыми ногами и не бояться огня. И лжи не надо, не надо ни слов, ни крестов, ни храмов, — в этот миг меня охватила тревога, что я уже не встречу в жизни человека, которому мне так важно будет высказать эти мои мысли.
— А вам было бы интересно почитать мои труды, написанные в молодости. Я занимался эстетикой, философией, психологией, теологией, мистикой...
— Я верю, что метафизика ближе к истине, чем материализм, — сказала я и снова почувствовала дыхание судьбы. Словно кто-то невидимый и всезнающий наперед шепнул, что мне не суждено любить мужчину так, как любила Дэрона Кларина. — В эзотерике больше правды о вселенной и о нас, — я осеклась, не в силах бороться с охватившей меня тоской.
— И я начал так думать. С тех пор, как встретил Кларину. Наука о невидимом — о душе, духе, любви и Боге объясняет гораздо больше и говорит о большем. Потому я стал писателем и отчасти поэтом. Но публиковал только прозу. А все стихи мои читала Кларина. Расписался я от любви:
— Так никогда до дна, как горе, как звездопад, как водоем, как в небо ствол...
— И в землю — корни, так никогда не быть вдвоем... — продолжила я знакомые строки Дэрона.
— И сохранять смешную верность, куда бы ни ступали мы,
пока не втянемся в поверхность без высоты и глубины... — голос его дрогнул, но Дэрон тут же овладел собой. — Откуда ты знаешь и про мои стихи, и про изначальный язык вселенной — про бессловесный язык души, на котором говорили лемурийцы и атланты, и, как ты пишешь в статье, осязаемый поэтами?
—От Кларины, которая передала мне все это без слов, без звука, — окутало сознание и впиталось в него, как тень в землю — Я вспомнила, что говорю все это Дэрону, не желавшему признавать себя моим бывшим отцом. Он сидел ссутулившись, глядя на дно кофейной чашки. Время между нами, казалось, замерло. И я поняла, что должна сказать заготовленное мною для него. Именно к этой решающей фразе и склоняла я свою тираду о Жанне д’Арк. — Тем же образом, Дэрон, передалось мне и все пережитое Клариной. — Я не сводила глаз с гладиолусов, цепляясь за них мысленно с большим отчаянием, чем за любовь к Кларине. И это мне придало силы превозмочь сострадание к Дэрону, за которого мне было — к моему ужасу — больно тоже сердцем Кларины.
Закрыв глаза, я перешла а нападение:
— Дэрон, я тоже испытала все, что стало уделом сердца Кларины. Включая и то, что не видела в моих «чужих» снах, не прочла в ее дневнике или в мыслях, не услышала через ее вздох, будучи рядом. Все это легло мне на душу неведомым путем. Словно ее душу перекопировали в мою. Горе, пережитое ею, давно переплавилось в добро...
Дэрон снял очки посмотрел на меня взглядом, от которого бы задохнулся в порыве сострадания даже самый бесчувственный человек.
— Как я любил ее ... этого не поймет никто...
— Ее страдания — из-за вас, — перебила я его, —ее воспоминания навечно стали достоянием ее сердца, Дэрон. Не бойтесь: все это похоронено там же и у меня. Я никогда не переведу это знание в слова — ни вслух, ни на бумаге, ни в виде лжи, ни в виде правды. Да и зачем? Во имя кого? Трагедия еще одной жизни! А сколько их? Есть и хуже. Подвиг чей-то. Чьи-то преступления. Это удел каждого. Удел всех, кому надо умереть, но до этого успеть прожить, будучи человеком.
Какая-то пьянящая храбрость вселилась в меня и я победоносно посмотрела на взволнованного Дэрона. Я поняла, что во мне неожиданно появилась та сила, которая по капле копилась у Кларины. А, может, моя душа, как сказал Перони, закалилась, пережив жизни Попрошайки любви, словно собственные? В этот короткий миг, застыв посередине комнаты с рюмкой коньяка в руке, я стояла так же высоко и гордо над миром у моих ног, как трехметровая Венера над озером в «Жизни После Жизни». Оторвав взгляд от спасительных гладиолусов, я понеслась с копьем правды вперед, наперекор состраданию, не чувствуя тяжести непроницаемой кольчуги собственной беспощадности.
Дэрон, будучи тонким человеком, это почувствовал. Наши взгляды встретились: его зрачки поглотили меня, словно черная дыра.
— Я слушаю, — тихо сказал он.
—Дэрон! История ваша с Клариной, сколько бы ни было ей веков, похоронена во мне, так же, как в вас, и в ней. Но в отличие от вас обоих, я несу в себе знание и тех правд, которые неведомы вам обоим. Ведь я смотрела на все и со стороны: и с высоты птичьего полета, и в упор, и в зеркале души. А это дало мне возможность сделать наброски ваших душ. Мне не надо легенд и найденных колец, и даже родинок на правильной стороне груди. Я видела то, что не хотели видеть вы. Бремя этого знания тяжело, ибо это убийственная правда, грозящая людям, от чьей жизни зависит и моя. Из-за моей связи с Клариной, из моего чувства к вам — не личного, а через призму сердца Кларины, я должна отважиться на то, что не решились сделать вы на протяжении всех ваших жизней или жизни. Мне предстоит выбор между смертельной правдой или святой ложью. Поэтому, Дэрон, поэтому герцог, поэтому Дьюк, Кайетано….. я решила молчать. Не бойтесь услышать приговор или похвалу. Как можно постичь таинства взаимосвязи двух сердец со стороны? Нет, их можно только пережить лично.... И мне пришлось пережить за вас обоих мгновения ваших сердец...
— И за меня тоже?! — Дэрон произнес эти слова так тихо, что мне показалось, будто я услышала его мысль, а не голос.
Я кивнула я и попросила снова налить мне коньяка.
— В моей душе вы тоже побывали как экскурсовод по лабиринтам чувств и правд? Не завидую вам, Невера, ибо вы были там, откуда на небо уже не возвращаются, — Дэрон отхлебнул из фляжки.
— Сами не возвращаются, а лишь тогда, когда их отмаливают другие...
— Вы про нее?
— Да, про нее. Я прочувствовала вас — ваш ад и рай — через душу Кларины. Чем больше приносили вы ей мук, тем больше страдала она за вас. Она чувствовала вашу боль как свою, но, перед вашей была бессильна. Кларина видела эту вашу трещину в душе и горю ее за вас не было конца. Но никто, даже она сама, не поймет, что свершалось у нее в душе. Не поймут ни умом, ни сердцем: потому либо осудят и осмеют, либо возвысят и оправдают, но все от ложных причин. Увидеть истину можно только душой, только любя. А подобным мужеством — одновременно любить вас и видеть беспощадную правду — обладает только Бог. У меня же, обыкновенной смертной, хватило мужество сложить воедино отдельные части ребуса вашей истории. Мне удалось воссоздать все, что произошло. Никто из участников вашей истории и не ожидал, что со временем вылепят изваяние правды из давно уже растворившейся глины в воде. Но что-то не позволило раствориться вашим судьбам в отдельные песчинки именно потому, что речь шла о Любви. И капли ее, словно смола, падали в воду, и застыли в сгусток, превратившись в янтарь. И окаменела ваша трагедия, но не растаяла во времени, пока ее е обнаружила сама же судьба, поставив меня в центр потонувшей правды, заставив волей Провидения расплавить ее еще раз. Не случилось ли это из долга небес не оставлять истинную, но погибшую любовь на произвол людей и разницы во времени? И, может, моей миссией было засвидетельствовать историю одной любви, все еще имеющей шанс возродиться?
— Согласен, — уверенно вставил Дэрон и налил мне снова коньяка.
— Издевательство над любовью через пытки психики и души не наказуемы здесь, на планете людей. Хочется верить, Дэрон, что там, где все мы видны, словно на ладони, где паутина судеб, сотканная нами, выглядит как тропинки и дорожки через поля и леса с высоты самолета, приговор милостив. Там приговорить нас ни к тюрьме, ни к смерти уже нельзя. Мы уже изжили эти наказания здесь: наказать там в расплату за земные преступления перед душой можно только жизнью. И это наказание одно: родиться еще раз. «Там» приговор — это очередная жизнь. Беспощадный приговор: прожить, зная, что обязательно умрешь, но забыв, что смерть не есть конец. И поэтому, может быть, прожить снова, но уже иначе.
Как я прочитала в рукописях Кларины, жизнь — это исправительная колония для душ преступников. Среди них, наказанных, поселяют и тех, кто может взять духовно слепых за руку и показать, как и во имя чего жить иначе. Они обычно не живут долго. А если у них возникают личные привязанности к другим обитателям исправительного сектора Вселенной — особые трудные случаи заболеваний души, они сгорают рядом с ними, порой не в силах помочь им. И молятся за них, за душу своих любимых, своих пропащих, вымаливая им спасение за жизни вперед и назад, жертвуя, может, даже собственной.
— Не уверен, что Всевышний поощряет молитвы человека не за самого себя, ибо только Ему ведомо, что лучше каждому из нас...
— Именно так за вас прожила Кларина, — продолжала я свою тираду. — Не из-за вас, не ради вас. А вместо себя. Как и молилась она тоже за вас, не в силах молиться за себя. Хотя и понимала, в чем виновна настолько же хорошо, как была бессильна жить иначе. Понимала, что нельзя любить никого сильнее, чем Бога. Догадывалась, что при этом судьба отнимает объект этой любви. И смирилась, потеряв вас. Возможно, смерть ее и пощадила из-за этого. Или все правда, что у нее в статьях написано? «Анатомия душевной боли», помните? Мол, душа сильнее сердца: горе сжигает сердце, но возрождает из пепла душу. Вы, наверное, читали эти слова не раз...
— Вы верите в Бога, по-настоящему и в Любовь, с большой буквы, Невера. А это — редко. Я снимаю шляпу! А если все сказанное вами правда и от чистого сердца, то я бы и встал перед вами на колени, а не только бы поцеловал вам руку. И теперь не знаю, советовать ли вам писать или быть адвокатом. Или даже прокурором-обвинителем. Нет, лучше судьей. Или ...
Я перебила:
— Не надо передо мной вставать на колени, Дэрон, и советов мне не надо. Я журналистка, я излагаю факты и высказываю предположения. А перед Клариной опуститесь на колени.
Дэрон снова сделал несколько больших глотков из фляжки.
— Для этого надо сначала ее найти...
— На коленях не всегда рабы стоят, Дэрон, или преступники перед казнью. Или униженные, или поверженные. Бывает, стоят и те, кто просит подаяние с неба за любимого, — умоляет, чтобы сбылись его мечты, его самые сокровенные сны, чтобы перестала страдать его душа, чтобы он увидел клочок солнца в темноте, окутавшей его душу... И нет ничего благороднее в человеке, чем душа, с протянутой рукой на коленях, молящая о любви. И потому быть Попрошайкой любви не унизительно, — на небесах это звучит ангельской музыкой...
— Кларина так молилась за меня? Вы видели это там в клинике? — Дэрон еле выговаривал слова, голос его срывался. — Вы слышали ее молитву? Я знаю, фраза «клочок солнца» врезалась ей в память. Я когда-то в троллейбусе в Ленинграде высмеял строку ее стиха из-за этого «клочка солнца»: посоветовал заменить «мазком», «отеком», чтоб не кривились критики над угловатостью ее языка. Она не согласилась. Мы с ней сошли на следующей остановке и пошли по Невскому пешком. Я признался ей тогда, что, как мальчишка, захотел чтобы Невский...
— Не кончался, — поспешно вставила я хорошо запомнившуюся фразу Дэрона из этого счастливого сна Кларины.
— Вы и это подслушали?! — воскликнул Дэрон.
— Потом вы ели мороженое в «Лягушатнике» — кафе, обитом зеленым бархатом внутри. Мои сны о чужой жизни были цветными. Знайте, еще до самоубийства молилась о вас Кларина. Вероятно, и все предыдущие жизни молилась. В снах моих некая монахиня, если она тоже является одним из воплощений души Кларины, молилась так же: за покой — в терзаемой пороком — бесценной для нее души ее мучителя. «За клочок солнца в его душе», — молилась монахиня по-испански, рыдая у распятия Христа, одетого в синий бархат. И кадры снились навязчивые: мужчина в плаще унижает лысую женщину и грубо допрашивает ее о другой, изменяющей ему, требует подробности...
— Знакомое дело, — хмыкнул Дэрон.
— Не вы ли это из легенды, герцог? Не о Сураде ли вы пытаете кормилицу вашей жены. Или это вы из не случившегося еще тогда для монахини будущего занимаетесь тем же, но не в плаще, а в темных очках и с подругами Кларины, угрожая им порвать ваши интимные с ними связи и разоблачить их предательства перед Клариной? Не вынуждали ли вы совращенных вами подруг Кларины докладывать вам о ее любовных приключениях во время ваших временных и многочисленных «расставаний навсегда»?
— Я хотел положить ее к себе в нагрудный карман и носить всегда при себе. Как в сказке хотел, вам этого не понять, хотел всегда знать все о ней, даже сны ее, не только мысли... Но не мог. Жизнь слишком жестока и коротка...
— Не вы ли, Дэрон Кревкер, не способный доверять себе самому, не доверяете потому ни сердцу Сурады, ни Кларины? Не вы ли искушаете, травите беззащитное, загнанное в тупик чувство ее к вам. Не ваши ли это слова: «Я мучаю тебя, как себя, ибо отношусь к тебе, как к себе, с любовью — то есть беспощадно».
— Согласен, я так говорил.
— У Кларины с тех пор не было выхода: она вас любила больше, чем себя, и поэтому отнеслась к себе беспощадно. Она пыталась научить вас не мучить себя, любить себя, не мучая, прощая себе себя. Понять это будет не так трудно, когда вы поймете, что можно говорить себе и другим правду, никого не раня при этом.
— Это невозможно, — усмехнулся Дэрон, вы сказали в начале речи вашей, что не будете судить...
— Возможно, хотя не испытывать негодования за нее — за мою Кларину, оказалось выше моих сил.
— Журналисты не должны высказывать личного отношения к репортажу...
— Согласна, — передразнила я Дэрона.
— А откуда у вас такая вера в невидимые чудеса, Невера?
— Почему я верю? Потому что я подглядела «чудеса в сердцах», о которых написала сама же Кларина.
— «Не по заказу, не из сказки, те что тайком от нас и без огласки», — процитировал Дэрон. — Я всегда ее как критик ругал за пафос, но любил за сентиментальность как мужчина, склонный видеть поэзию жизни благодаря ей, моей Кларине.
— Я вам объясню, о каком чуде идет речь! Все, что ежедневно переживала Кларина из-за общения с вами, я знаю так же хорошо, как и она. Все это можно пережить, либо сойдя с ума, либо исказившись душой. Без помощи свыше нельзя переплавить в стихи потоки струящейся душевной боли из лопнувшей души. Невозможно после всех предательств и измен защитить в себе любовь — не дать ей «свернуться» в яд ненависти. Пережитое Клариной за пятнадцать лет вашей «трудной» любви — за гранью сил даже самой сильной души. Ее спасла от гибели иная сила — нечеловеческая — внутри нее, подаренная ей свыше. Это и было незримым чудом. Ей протянуло руку небо. Когда у Кларины опустились руки, у нее выросли невидимые крылья, по ее же словам.
— У нее талантливейшая душа от рождения. К тому же никому не дается больше, чем он способен вынести, — сказал Дэрон.
— Кларина вышла из жизни победительницей. В ее сердце нет злобы, — оно полно добра, мудрости и любви. Затопившая его некогда боль переплавилась в сострадание и прощение. И поэтому я верю в силу незримой руки, которая спасает, когда мы крикнем изо всех душевных сил, что собственные иссякли. Через Кларину я видела, как из пепла души возродился феникс. Вот мое доказательство веры.
Я замолчала, не глядя на Дэрона. Ничто мне не стоило в жизни подобного усилия, как эта длинная речь. Я была так опустошена, что показалось, будто всего этого я и не сказала, а только подумала. Я ужаснулась, что Дэрон единственный, кто может ощутить и понять все сказанное, ничего не слышал и с тревогой посмотрела на него.
— Вы слышали все, что я сказала, Дэрон? — спросила я.
— Нет, все не слышал, — ответил он. — Стояла в воздухе полная тишина, уже давно.
Я посмотрела на откинувшегося на спинку дивана Дэрона с недоумением. Повторить вслух еще раз все сказанное я бы не смогла уже никогда, — и беспомощно оглянулась.
«Как же не изобрели магнитофон записей мыслей?! Ведь я только что проиграла сразу три жизни. И ее, и его, и свою!»
— Не надо магнитофонов, Вера. Не надо мысли записывать, — услышала я неожиданно добрый голос, Дэрона. — А вы всегда говорите вслух то, что думаете? — он смотрел мне в глаза, невидящим меня взглядом.
«Он так меня напоил, что я перестала различать между подуманным и произнесенным вслух! Не подслушивает же он мои мысли!» — ужаснулась я.
— Кларина обвиняла меня и в слежке, и в подслушивании телефонных звонков. А я и почту ее электронную читал, знал все ее коды. Не люблю, когда меня накалывают бабы. А она... Кстати выпив, люди лучше друг друга понимают, ибо начинают рассуждать вслух, потому пьяницы часто повторяют сказанное. Нет, Невера, я не слышал вас, но услышал все сказанное вами. Вы говорили долго, громко, без запятых. А мне показалось, что все это был один вздох, который проник именно туда, где слова, как вы метко сами сказали, не переводимы. Искренне благодарю за искренность от лица того же незримого органа. Спасибо вам... от всего сердца моей души.
Я не знала, верить Дэрону или нет. Сахар на дне чашки растаял и превратился в белый кисель, окаймленный коричневой пленкой остатков кофе. Дэрон чертил в нем ложкой тающие узоры, несколько раз облизал сладкие капли, приставшие к каемке. Ко мне вернулась ускользнувшая раньше мысль про сахар в кофе.
«Он либо просто говорит одно, а делает другое, либо не может сдержать данное себе слово. Или действовать в соответствии своим словам ему попросту лень, так как рассуждать куда легче, чем осуществлять, — ведь и с дивана не надо вставать. Можно ворочать судьбами, душами других и даже многих, не сев и на коня, а просто помешивая сахар в кофе, да и говорить, будто сахара вообще нет и не надо. Ведь пока до дна не выпьешь, никто и не знает, что он в кофе там помешивает. А когда допьешь, уже поздно делать выводы, легче забыть. Судить легче всего. Кстати Автобусник прав: если Бог — судья, то Он — не посторонний зритель. Он очень даже заинтересован в нашем выигрыше — преданности любви к Нему, и судит наши души именно этой меркой личной заинтересованности. А потому Бог — болельщик, а не индифферентный судья.
— Не согласен, — сказал Дэрон и показал мне глазами на пустую фляжку.
— С чем? — испугалась я, что он прочитал мои святотатские мысли.
— С тем, что пить нечего, а мы до сих пор не выработали с вами план, — засмеялся Дэрон. — В молодости я переходил от слов к действию куда быстрее. Иногда даже не снимал обуви и пиджака... Бабам подобный подход льстил: принимали торопливость за шквал страсти. Труднее было избежать объяснений после, — довод о жене выручал без осечки. А с Клариной я дорожил каждым часом ее сна. Часто заставлял себя проснуться раньше и любовался ею спящей и ревновал ее к снам, где она была без меня...
Вспомнив об этреуме, запечатленном в Кларинином сознании во время сна — на горе мне и Дэрону, я решилась вернуть Дэрона к происходящему.
— Судьбы наши, Дэрон, висят на волоске... Аню вашу не остановит уже ничего.
Я задумалась: в отличие от нас, Ане терять было нечего, и меня осенило. «Именно из-за отца Аня пойдет на все. Этреум может сделать его бессмертным!» — Я посмотрела на Дэрона, уже не похожего, как при первом впечатлении, на того, кто в отличие от других, не умирает, так как является исключением из человеческих правил. В пьяном виде он казался гораздо старше. — И я поняла: изуродованной любовью к отцу мозг Ани, способен на все вовсе не ради обладания этреумом и приобретением власти над людьми, а наоборот, ради спасения одного, самого необходимого ей человека, вместившего в себя всех других вместе взятых? Как же я не поняла это раньше? Аня в лице отца спасает все человечество, всю правду, всю мудрость от гибели — от несправедливости, уготованной ему, как и всем людям, — исчезнуть в никуда, став прахом, грудой костей в земле. Дэрон — ее отец; его смерть, его исчезновение неприемлемы для нее. Вот что стоит на карте! Дэрон и не подозревает, на какой размен собственной души пошли из-за него любившие его женщины!
Я посмотрела на сидящего передо мной Дэрона еще раз. И представила его действительно погибшим, как верила Кларина тринадцать лет назад. Но, снова переведя на него взгляд, ужаснулась, поняв что, как и Аня, не могу похоронить его. Представить, что Дэрон умер, и сгноить его в земле я не смогла. Наверное, потому, что смотрела на него глазами Кларины. И так же, любя его до умопомрачения, смотрела на отца его дочь, Аня.
«Способность чувствовать переживания других во время моих блужданий по чужим снам осталась при мне после возвращения памяти», — подметила я с беспокойством.
В кофейники не было ни капли кофе. Я села в кресло напротив Дэрона и налила воды в пустой бокал. Дэрон прерывисто дышал и возил пустой кофейной чашкой по стеклу журнального столика.
— Дэрон, вы понимаете, что все эти люди — Аня, Перони и другие — и не скрывают, что ни перед чем не остановятся?
— Вы про мужа? — хмыкнул Дэрон. — Он у вас ревнивый, как и я в свое время? Тоже собственник? — он с трудом вернулся в действительность.
— Нет. Я имею в виду охотников за этреумом и вашу дочь.
— Но куда же могла скрыться Кларина?
— Вдруг она бедствует — без денег, без кредитных карт, все ее вещи остались в ее комнате, в клинике. А помочь ей, передать деньги — искать ее мне нельзя. Выводить на нее следящих за нами, Дэрон, нельзя. Она знает, где я, и, если надо, объявится сама. А если я начну прятаться от следящих за мной, то и Кларина потеряет меня из виду.
— Вы, Вера решайте сами, чья жизнь вам дороже, — сказал Дэрон. — А вам надо беречь себя и быть осторожной, есть ради чего, — он кивнул в сторону чемоданов.
— Уже поздно.
— Не понял. Вы только что с большим энтузиазмом собирались жить!
— Ради мужа и... ради них поздно. Теперь только из-за себя самой надо учиться мне жить с энтузиазмом. Я попала туда — в клинику — после их гибели на моих глазах. Разница во времени. Автобус проехал слишком рано, или поздно.
— Так это про вас пытался рассказать Ане Рома?
— Про меня.
— О! Я искренне вам... Позвольте, — он задохнулся. Потом встал, горько усмехнулся и, вынув фляжку, вылил себе в рот последние капли.
Я вырвала пустую фляжку из его рук.
— Не надо вам больше пить, пощадите сердце и Кларину. У вас с ней есть еще время. Если она сбежала, то помнит вас и любит. А мстить она не умеет, поверьте. Когда все кончится хорошо, я уверена, она примет вас обратно к себе. Кларина не отреклась от вас. Вы читали ее последние стихи, написанные за ночь до самоубийства? Когда она узнала, что вы погибли? Стихи эти были написаны залпом. Они у меня...
— Дайте мне их.
Я достала пачку смятых листов и протянула Дэрону. Голова у меня гудела от выпитого и я отправилась в ванную плеснуть себе в лицо холодной воды. Включив кран, я услышала, как хлопнула дверь, и окаменела от страха, что Дэрон ушел.
— Вернусь с новой порцией коньяка через несколько минут, — услышала я хриплый голос Дэрона.
С трудом узнав себя в зеркале, — такой у меня был измученный вид, я попыталась прийти в себя от напряжения, которое испытывала в присутствии Дэрона Рандо.
«Надо просто представлять что передо мной не он, а кто-то другой, например, Сальвадор или Автобусник», — решила я, сидя краю ванны. Удалось мне это ровно на несколько шагов; когда я дошла до кресла оба — и Сальвадор, и Автобусник — растворились в воздухе.
Дэрон стоял возле кондиционера, откинув голову назад. Сильная струя воздуха ударяла ему в горло. Он плакал, и слезы разлетались редкими брызгами вокруг. Стихи лежали на диване рядом с фляжкой. Сверху аккуратно лежали темные очки Дэрона. В руках он держал другие — для чтения — и свою книгу с хорошо мне знакомой обложкой. Указательный палец он засунул между страниц как закладку.
Он обернулся на мои шаги и надел очки, сделавшись в один миг дородным профессором из немолодого предводителя повстанцев.
«В чем мой грех...» — прочитал он.
Я поняла, что он не забыл и хочет получить ответ на свой вопрос: узнать не услышанные герцогом Кревкером слова Сурады. Дэрон выразительно посмотрел на меня.
— Не надо читать вашу книгу мне, Роден Дьюк , я знаю сцену казни наизусть, но в ней не хватает одной вашей фразы, герцог, — я решила в свою очередь, проверить его. — Помните, вы сказали: «Ты забираешь с собой мою душу». Почему-то вы не упомянули эти свои столь драматичные слова в книге.
— Не упомянул по простой причине.
— Да, и по какой?
— Потому что слов этих не говорил. Я шепнул ей: «Ты уносишь с собой мое сердце». И слышать не мог этого ни палач, ни аббат, ни сама тень любви, опустившая тогда голову на плаху вместе с Сурадой.
— Вы эти слова с помощью Перони вспомнили?
— Вера, если вы слышали и видели действительно сцену казни, и именно той, именно Сурады, учиненной герцогом Кревкером, сами рассудите, кто есть кто. Я же знаю правду, и вашего подтверждения мне не надо. Оно нужно только вам, — Дэрон грустно улыбнулся.
— А что вы сказали тогда Кларине, когда приехали в отель в Котсволтз? Что привело к таким событиям? Георг исчез, не сказав Кларине ни слова, хотя шел с цветами к ней явно не для того, чтобы объявить, что, пока она с вами беседовала наверху, он нашел себе будущую спутницу жизни...
— Могу сказать вам, что тогда произошло, — перебил меня Дэрон раздраженно. — Моя Кларина, зараженная вечной любовью ко мне, меня прогнала, выставила, велела пропасть, дать ей возможность уйти от меня, дабы приобрести с Георгом свое мещанское счастьице. Оставим это. Можно мне забрать стихи? Хотя... Нет, лучше оставьте их себе, если вы верите что единственное близкое существо у вас теперь только Кларина, и верите, что вы ее бывшая дочь, дочь Сурады. В них — вся она, главное, что было ею. Вся ее боль и сила... — он посмотрел на часы и вскочил, подхватив на ходу фляжку и очки. Сумка выпала из его рук в дверях. Но он не дал мне помочь поднять ее с пола. — Выскользните позже, со двора. Исчезнете на время. Я постараюсь все уладить. — В дверях он оглянулся, смерил меня взглядом и сказал: — Если бы у меня была такая стройная, красивая и талантливая дочь, я бы ею гордился.
— Спасибо, — сказала я, — но у вас такая дочь уже есть...
— И такая полная милосердия к себе подобным, — прибавил он, закрывая за собой дверь.
Было ясно, что Дэрон привык манипулировать людьми, как ему заблагорассудится, и в оправданиях не нуждался: его цели сами по себе оправдывали любые действия в его глазах, а в хитрости ему не откажешь. Мне вспомнился его быстрый взгляд из-под очков. «А вдруг Кларина с ним? И он пришел заверить меня в обратном — с целью запутать следы? Чтобы я ее не искала у него?»
Я почувствовала запах сигарет. Пахло из другой комнаты. Я включила свет. В пепельнице, на плите позади бара, дымилась непотушенная сигарета «Мальборо лайтс». Длинная полоска пепла лежала в стеклянной пепельнице.
Загасив сигарету, я бросилась обратно, вытряхнула ящик с рукописями Кларины на пол, схватила паспорт, сгребла все, что было на полу, в сумку и выскочила из номера. Добежав до подвала, кинулась на кухню, — она была заперта. Метнулась к прачечной, ее дверь оказалась распахнутой, и я оказалась на улице.
Сев в первое попавшееся такси, я наконец сделала полный вздох грудью впервые с того момента, как в легкие ворвался дым чьей-то сигареты.
Дэрон не курил. Он даже упомянул, что бросил, когда попал в смертельно опасную передрягу, — так вдруг захотелось ему пожить подольше и поспокойней. «Зато пью за двоих, — вспомнились мне его слова, — а курит у нас за двоих Аня, моя дочь».
Я не сразу ответила на вопрос водителя такси, куда ехать. Никак не могла сообразить, откуда взялась сигарета: как Аня или кто-то подслушавший весь наш разговор мог туда попасть? Через спальню? Через смежную дверь в другой номер? Когда? Неужели, когда Дэрон спустился вниз за коньяком?
«Скорей в Лидз, к Вадиму! Но сначала к банку, к автомату, где-нибудь за городом. Чтобы хватило денег заплатить», — я рвалась именно к Вадиму. Он может помочь найти Аню. «Вадим, послужит приманкой для Ани, я уговорю его помочь».


Когда я приехала в Лидз и позвонила по внутреннему телефону Вадиму, он сказал, что занят. Тон его был холодным и чужим.
— Ты что? Меня не узнал?! — удивилась я.
— Наоборот, узнал, — сказал он и повесил трубку.
Я зашла в кафе напротив ворот замка, около дороги, — там никого не было. Вежливая официантка в переднике предложила меню. Я закрылась от нее широкими страницами и стала обдумывать все происшедшее.
Вадиму я перезвонила позже, не дотронувшись до еды на столе.
— Что случилось, Вадим? Ты сказал при расставании, что хочешь быть со мной, что бы ни было, даже если я люблю другого, так как хочешь любить не в ответ на мою любовь, а из-за меня самой. А сейчас что?! — притворилась я расстроенной.
— Планы поменялись, как и мое мнение о тебе, — ответил он.
— Может, объяснишь?
— Вера, я не хочу тебе доставлять... у меня появилась другая женщина. Ко мне вернулась бывшая... У нас с тобой бесперспективные отношения, понимаешь? С тобой было очень хорошо, я до сих пор вспоминаю твои ноги, шею, спину, груди, глаза твои, но с тобой сложно. Пойми, трудно, и то, что было, уже растаяло, я не виноват. Ты останешься для меня самым близким, родным человечком... Поверь, мы расстаемся друзьями, звони если что, а спать с тобой не могу больше. Я так и знал, так и думал...

Я бросила трубку.
«Неужели Аня опередила, и уже все ему за эти три дня обо мне рассказала? Или он похвастался ей о своей новой «временной» блондинке, и Аня поняла, что это и есть я? И изложила Вадиму в красках историю обо мне: что я из клиники Перони и какая у меня проблема? Вот я и стала сложной для легкого, общительного Вадима. С другой стороны, — продолжала я рассуждать, сидя за баром в глубине кафе, — если в кухне подслушала мой разговор с Дэроном Аня, то, конечно, она же и позвонила Вадиму, пока я ехала сюда, и сказала обо мне, наплела невесть что. Ничего, мы еще не закончили нашей игры!. Теперь я буду играть за двоих: и за меня, и за Кларину. И не на жизнь, а на смерть. За выигрыш — за любовь. И за мою любовь. И за любовь Кларины тоже. Так как она сама выиграть партию у собственной судьбы не успела...»
Я направилась к выходу, забыв заплатить. Официантка вернула меня в дверях и спросила, не нуждаюсь ли я в номере наверху, прийти в себя. Оказывается, я плакала, не замечая этого.
Предложение оказалось кстати. Я взяла комнату, выходящую во двор, окна из туалета смотрели на подъезд замка. Следить за воротами, которые закрывались после шести вечера, и видеть, как Аня или Вадим выйдет из машины открыть тяжелые ворота, я не хотела. Вспомнила, как несколькими днями раньше Вадим, раздраженный тем, что в темноте я не смогла найти кнопку около решетки, вышел сам из машины. Вероятно, обычно сам он из машины не выходил, предоставляя своим любовницам честь открывать ему ворота замка...
В ту ночь я проплакала до утра. Сначала над раковиной, включив кран, чтоб никто не слышал, даже я сама. Потом не глядя в зеркало и выключив свет, чтобы оно не смотрело на меня. Потом закрыв глаза, тайком от души — позади стекла. Потом, допив бутылку красного вина из кафе внизу, сжавшись в позу зародыша на диване, не слушая свои собственные завывания и жалобные вздохи, когда я вспоминала вкрадчивый шепот Вадима, просящего найти его, достать его из-под земли, где бы и с кем бы он ни был, если грудь моя нальется вновь сладким, как мед, молоком. Вдруг я начала смеяться, вспомнив, как он обещал мне сорваться с края земли, чтобы на миг припасть губами к моей красной родинке. Когда я, шатаясь, рухнула в постель поверх одеяла, то уже ничего не чувствовала, кроме щекотки слез на моей шее и груди. Хотелось только заснуть, пока не нагрянули воспоминания шепота Коли во время его ласк. Убаюкивающий шепот с интонацией моей доброй няни слышался где-то совсем рядом, точно так же как и голос в снах о золотисто-медовом счастье Кларины и Дэрона. Он ласково нашептывал: «Плачь, моя Вера, плачь, чтобы потом не осталось ни одной слезы. До последней капли, Венера. Плачь, Невера, плачь за всех. За все. Чтобы самая последняя слеза окаменела янтарной каплей. И за муху ту тоже плачь. Медом плачь и смолой. И за оникс на жемчуге тоже плачь. За всех попрошаек любви, и за Вечность, окаменевшую от собственного одиночества среди живых и мертвых. Плачь. И молись. Без слов...»
В ту ночь, мне приснился мой отец.
Мы сидели друг напротив друга на качелях. По разные стороны бревна старой сосны, ствол которой сочился смолой. Капли падали в песочницу и золотились медом. Над ними жужжали осы. Отец громко смеялся, взмывая вверх и вниз, и резко седел у меня на глазах, когда в воздух взмывала я. Я пыталась докричаться до него и сообщить ему, что выиграла жизнь, — хотя не за себя, но все равно не проиграла, так как уверовала в Бога. Но он не слышал из-за проносившихся мимо автомобилей и смеялся. Когда за его спиной заскрежетал тормозами автобус, отец резко обернулся и вскрикнул, а я свалилась в песочницу на капли липкой смолы. Когда я открыла глаза, все еще во сне, то надо мной, стоял он же, но, сняв парик и очки, оказался доктором Перони. Доктор подхватил меня на руки, и за мной потянулись нити смолы. Они лопнули, а он понес меня к моей могиле, над которой возвышалось маленькое надгробие из черного оникса — Венера без головы в перчатках почти до плеч. Напротив — в ногах могилы — была маленькая колонка, облицованная мелким жемчугом. Откуда-то я знала, что клеем для жемчуга служил мед. Рядом стояла консервная банка с белыми гладиолусами. Доктор опустил меня в гроб, который оказался узкой лодкой, где место хватило только для одного, и оттолкнул меня от берега. Он пообещал приплыть за мной. Я оглянулась на удалявшийся берег и увидела, что Перони снял маску. На его месте стоял молодой черноволосый Дэрон, опутанный рабскими цепями Спартака, врезавшимися в обнаженное тело. Он стал медленно удаляться, я вгляделась в него и увидела, что цепи превратились в капкан, а в центре, в капле янтаря, застыл паук. Он стал таять и превратился в рубин в серебряной оправе, а потом в каплю крови, сжавшуюся в красную родинку под набухшим смуглым соском, из которого сочилась капля молока, скользя к родинке бусинкой жемчуга... Белая бусинка стала прозрачной и превратилась в слезу. Она застыла на щеке светловолосой Кларины, которая стояла над толпой карликов на краю леса, казавшегося низкой травой. Она обнимала за плечи такого же огромного Дэрона, смотревшего ей в глаза с невыразимой печалью. «Это все. Я ухожу. Я умираю, женщина ты моя», — выдохнул он и стал скользить вниз к ее ногам. Она попыталась удержать его, благодарная, что он разделил с ней откровение и печаль умирания. Оглядев крохотных человечков, суетящихся вокруг, она поняла, что помощи ждать не от кого. Карлики не видели двух исполинов над своей головой, стоящих выше горизонта, сплетенных трагедией расставания. Кларина напрягла в себе все силы любви к ее мужчине, чтобы удержать его живым возле себя. Но он превратился в пепел у нее на глазах. Ветер подхватил его прах и унес к горам вдали. Земля вокруг ушла под воду. Окаменевшая Кларина поняла, что ее мужчины больше нигде нет и он — повсюду...
Я проснулась от стука в дверь и голоса Вадима. Он стучал в дверь ногой. Я открыла, забыв о заплывшем лице. Вадим держал в руках два яйца.
— Ты что ногами стучишь? — спросила я.
— А чем — яйцами стучать надо было? — он взорвался смехом и сунул мне яйца в карманы пиджака.
— В пиджаке спала? Уже одиннадцать утра!
— Ты что с луны свалился?
— Нет, из курятника. Я ночевал в курятнике. Сскрывался от бывших любовниц. Вчера, когда ты звонила — у тебя все не вовремя, — ко мне ворвалась бывшая дама и сообщила, что я сплю с ожившим мертвецами, не родившимися в прошлой жизни, так как их убил ее отец прямо перед моими окнами девять веков назад!
— Ты про меня?
— Ага. Вот я и сделал вид, что поверил и послал тебя подальше. Она сказала, что ты используешь меня для романа об одной женщине, воскресшей из мертвых, — трижды рекордсменки — жене ее отца в двенадцатом веке, а сейчас его полоумной любовнице, и что ты трахаешься с ним по ночам в снах, притворяясь сразу для всех своей бывшей матерью, которой отрубил голову ее отец. И виновата ошибка судьбы, скитающаяся по подвалам подземелья Лидзского замка, похожая на лысую служанку, делающую минет одновременно и аббату из двенадцатого века, и отцу этой сумасшедшей из того же века, но в разных зеркалах замка одновременно, — выпалив все это, Вадим рассмеялся.
— Ничего себе!
— Я думаю, когда она перестанет пить или слишком любить папашу, она образумится. А вообще-то она обещала тебя переубедить во многом, даже до того, как ты поможешь ей найти твою бывшую мать с отрубленной головой и без рук в белых перчатках. Я понял, что лучше не возражать, она не в себе и вне себя. У нее мать утонула недавно. Ее жаль, — я ее люблю до сих пор, но она способна раздавить психику, как комара.
— Как муху, — поправила я и засмеялась.
Я так долго смеялась, что Вадим забеспокоился и, достав яйца из карманов моего пиджака, отвел меня в ванную, поставил под душ, даже не сняв нижнего белья.
— Пойду вниз на кухню, сделаю яичницу. У меня там знакомая официантка. Яйца из курятника замка еще теплые. Оставлю тебе завтрак, я тороплюсь: у меня в кабинете совещание.
— Не надо, она может быть внизу.
— Кто? — спросил Вадим.
— Аня, — проговорилась я.
— Ты, что, боишься ее? — спросил Вадим, ничуть не удивившись, что я назвала его буйную любовницу по имени.
— Ей нечего терять, — насторожилась я. — А на яйца у меня аллергия.
— Мне тоже нечего терять, только яйца, — не слишком остроумно пошутил он.
— А мне голову и вторую жизнь, — сказала я как можно непринужденнее.
— Звони, не пропадай, — бросил он, уходя...



Глава вторая
ПОД РАКУРСОМ ЛЕТУЧЕЙ МЫШИ

После завтрака — омлет из яиц из курятника замка мне показался превосходным — я вспомнила о настоятельной просьбе помощника Вадима связаться с ним. За последние два дня его намек, что за мною следят, окончательно перестал мне казаться абсурдным. Я решительно набрала номер его мобильного телефона. Ответил автоответчик. Я оставила сообщение, назвав свое имя. Минут черед двадцать Уши уже ждал меня за столиком в углу бара. С места в карьер он попросил меня еще раз изложить историю герцога и Сурады, обосновав датировку событий. Когда я закончила, он одобрительно кивнул.
— Довольно. Я убежден. У вас отличная память, Вера! «Конечно, если и мои сны, и даты в них, как и память Кларины, не пострадали от гипноза доктора Перони», — подумала я, съежившись от этой навязчивой идеи.
— И я, и Вадим — мы вас проверяли. Я это делал не только по его поручению, но и по личным мотивам. Вадим подозревает, что вы ищете Кларину с той же целью, что и он, — похитить у нее секрет этреума. Он уверен, что вы были к ней кем-то подосланы, возможно, даже самим Перони.
Я протестующе замахала руками, но Уши не дал мне сказать ни слова.
— Теперь, когда я уверен, что вы ищите Кларину лишь как дорогого вам человека, я открою вам мои карты. Но сначала ответьте: вы сказали Вадиму про эту дату под стихами на стене в вашем сне о Сураде? Успели ли, сама того не подозревая, убедить его, что вы не шпион, а действительно связаны с Клариной этим странным союзом?
— Нет, об этом речь не шла. Кстати этой даты казни — как и никаких других — в анонимной рукописи нет…
— Вадим стер их на экране — вы читали обработанную копию — и так проверил подлинность ваших знаний. Вот посмотрите: я вам принес первую часть архивов с рукописями аббата. В ней последние стихи Сурады, списанные аббатом со стены подземелья после ее казни. Они с ее инициалами...
— И под ними было четыре черточки – 1111 год.
— Из снов помните? — заглянул мне в глаза помощник Вадима.
Я кивнула:
— Строки те были написаны кровью. Сурада изранила пальцы о камни подземелья. Она была почти без сознания, ее мучили боли в животе, но страшнее физических мук были душевные. Она излила их в стихах, — сказала я.
Уши протянул мне фотокопии средневековых стихов.
— Я специально принес вам эти стихи с датой. Смотрите — тысяча сто одиннадцатый год. Если бы вы настаивали на другой дате казни Сурады, это обнаружило бы недостоверность ваших снов, и я бы разоблачил вас с доказательством в руках. Все остальные стихи Сурады в оригинале рукописи аббата записаны темными чернилами. А эти —красными. Теперь вы мне объяснили, почему...
Я и не пыталась скрыть своего удивления от услышанного, потрясенная, что Вадим меня все это время обманывал.
— Если Вадим узнает, что вы не шпион, а действительно друг Кларины и она вами дорожит, то вы временно вне опасности, — обнадежил меня Уши.
— Почему? — усмехнулась я, невольно вспоминая утешения Вадима, когда я позволила себе заплакать при нем, не закусив губу для мужества.
— Вы потребуетесь для шантажа — на случай, если будут силой добиваться у Попрошайки любви формулы пересадки душ. А если бы Вадим понял, что вы его конкурент, то в лучшем случае убрал бы вас после того, как попытался бы найти Кларину вашими руками.
Мне необходимо было молниеносно оценить все услышанное. Итак, подтвердились мои худшие подозрения: дело было в этреуме. И охотился за Клариной Вадим, сообщник Ани. И Вадим, естественно, знал обо мне все изначально от Ани, и не случайно следил за мной еще с моего первого визита в Лидз. А о моей трагедии оба знали от Романа, коллеги моего Коли. И действительно получался «замкнутый круг», как сказал сам Роман. Похоже, было не до личных обид. И не до благородной духовной задачи, выпавшей на мою долю, доказать человечеству осмысленное существование души через новые воплощения. Этические принципы продажи бессмертия, судя по всему, тоже мало кого интересовали, в отличие от его маркетинга. Надо мной нависла опасность.
Я закрыла лицо ладонями и спросила помощника Вадима:
— Почему я должна верить, что вы на нашей стороне — моей и Кларины? — спросила я.
—Потому что я хочу помочь сегодня бывшей Сураде, ибо благодаря вам убежден, что Кларина была когда-то Сурадой и вовсе не разыгрывает из себя персонаж модной легенды Лидза, доказывая затмение рассудка. Обещаю помочь вам спасти Кларину. Я не дам ей снова попасть в руки Вадима и его сообщников. Я не смог спасти ее, когда она была Сурадой, — отсек ей голову, исполняя чужую волю. Но в этой жизни я выполню свой долг — помогу вам обеим, сделаю то, что оказался бессилен сделать в прошлом пребывании на Урантии.
— Урантии?
— Так называют нашу планету смертных людей бессмертные личности, населяющие обитель умерших и еще не возродившихся созданий божьих.
— Да, припоминаю, «Книга Урантии» мне еще в университете попадалась на глаза, как и несколько статей, доказывающих, что это подлог.
— Подлог?! — возмутился Уши. — Прочтите, там как раз объясняется механизм сохранения личности после смерти и возобновления дремлющей памяти души с очередным воплощением при воссоединении ее со своим настройщиком. «Книга Урантии» проникнута человеколюбием. Я воспрял душой, когда прочел, что нам дано в обители душ узнавать тех, к кому мы были привязаны на Урантии. Позволено уносить память о любви и быть во время смерти рядом с любимыми,— с пафосом произнес он.
— Вы мне и так представили доказательства, почему я должна вам доверять.
— Не должны, — у вас нет иного выхода. Вернусь к моим доводам: видно, меня и покарало уродством, за бездействие в прошлом воплощении на Урантии — на Земле. Теперь я понимаю, какой долг должен исполнить! — взволнованно прошептал Уши, пригнувшись к стойке бара. — Вадим доверяет мне, знает, что я предан ему, и думает, что я глуп, что я слепо ему подчиняюсь. Он не знает, насколько я разбираюсь в электронике и компьютерах, и не подозревает, что я мог перехватить секретную информацию и знаю о его сделках с определенными русскими бизнесменами. Я знаю, о какой сумме за патент этреума идет речь: Вадим пойдет на все, если надо. Но он — трус. Пытается обманом провести вас и Дэрона. Они с Аней за одно: Аня и надоумила Дэрона выкрасть Кларину. На самом деле ее отец просто облегчил им задачу — изъял Кларину из рук Витторио Перони. Ну, а вас даже не надо искать и красть, — сами объявились в Лидзе полюбоваться сиянием озера. Кларину собираются шантажировать и вами, и Дэроном. Аня этого не знает, так как Вадим и с ней ведет грязную игру. У этих людей и сомнения нет, что Кларина выдаст формулу этреума, поскольку однажды уже покончила с собой из-за Дэрона и готова отдать жизнь за него. А этот этреум — грех. Я знаю. Читал статьи о нем. И в «Книге Урантии» говорится: нельзя в смерть вмешиваться людям. Так не было Богом задумано, это против главных законов души, против человека. В сегодняшнем сумасшедшем мире много новых идей и все меньше старых идеалов...
— Первая причина вашей альтруистической помощи Сураде с опозданием на девятьсот лет, простите, меня не убедила, несмотря на весь ваш пафос, — призналась я.
— На этот случай, у меня для вас есть второе — еще более веское доказательство, что я на вашей стороне. — Уши достал выключенный сотовый телефон и вопросительно посмотрел на меня.
Я оглянулась по сторонам — в баре, кроме нас, никого не было.
— Мой телефон наверху, — сказала я, заметив его беспокойство.
Он заплатил за наши напитки и вывел меня за руку во внутренний двор отеля.
— Вы мне поверите очень скоро, когда я вам покажу, где спрятал ее, — тихо сказал он, не глядя на меня.
— Кого спрятали?!
— Сураду, — подмигнул он мне и приложил палец к треснувшей губе.
Я остолбенела, заподозрив, что в итоге «не в себе» таки Уши, вероятно, еще одна жертва Перони, запутавшаяся в своих жизнях и в веках.
— То есть Кларину, «не в себе», — пояснил он, заметив мое выражение лица.
— Она жива? Жива, моя Кларина?! — радость одержала верх над подозрительностью.
— Жива, но не в себе, учтите: она ничего ни помнит, — сказал Уши, борясь с улыбой.
— Что ж вы сразу мне не сказали при первой встрече! Ведь я...— я осеклась. — Да! Я поняла: вы проверяли меня за спиной Вадима его же методом!
Уши радостно кивнул.
— Она здесь? Можно мне ее увидеть, умоляю?! — голос мой сорвался. — Кларина сама захочет повидаться со мной, если узнает что я вышла из клиники.
— Она уже знает это от меня. Я по ее собственной просьбе возил Кларину к гадалке около вашего отеля, она вам оставила там личную вещицу и просила не искать ее. Вы получили ее послание?
— Оба из них, — сказала я, умолчав, что передал их мне Дэрон.
— Вы должны быть осторожны, — прошептал Уши, приложив руку ко рту и делая вид, будто вытирает сочившуюся кровь из трещинки на губе. — Мы вместе что-то должны придумать. Вы даже не представляете, кто здесь замешан. Вадим в сговоре с крупными русскими бандитами. Теперь выдам и мою тайну. Сураду я спрятал там, где никто не станет ее искать, — в двенадцатом веке — в ее же родном замке Лидз. Под носом у Вадима. У меня в комнате — в подвальном помещении, откуда наружу несколько тайных выходовведущих за пределы территории замка. О них никто не знает, они заставлены ящиками с бутылками и клетками для лебедей на продажу.
— Когда был банкет на дне рожденья Вадима, Кларина была там?
— Я живу в одном из флигелей замка для гостей. Я запер ее у себя до утра, чтобы не кинулась к вам предупредить обо опасности. Я пообещал ей сделать это сам, если смогу убедиться в верности ее слов, что вы «своя» и не подосланы к ней. Делайте вид для Вадима, что вы просто увлечены историей Сурады как журналист. И ищете Кларину, так как она единственный ваш друг. Не пропадайте, чтобы не насторожить Вадима. Не мешайте ему не упускать вас из виду. Но играйте, чтобы он не догадался, что вы знаете о его планах.
— Где Сурада сейчас? — спросила я. Но Уши не удостоил меня ответом.
— Вадим похитил ее у Дэрона с помощью Ани и спрятал здесь в замке, — сообщил он шепотом.
— Насильно умыкнул ее с дачи Дэрона?
— Нет, она села к нам в машину добровольно. Я свидетель. Он сделал вид, что верит ее пребыванию в роли Сурады, и пригласил посетить ее мир из двенадцатого века — пообещал вернуть ее домой — в замок Лидз. Она подыгрывала ему и не сопротивлялась. Роль Сурады ей удалась, — она прекрасно ориентировалась в замке и заранее описывала залы и коридоры. Я вскоре ей помог скрыться, втайне от Вадима. Но она пропала вчера, убежав и от меня. Видимо, не верит никому. А может, поехала предупредить Дэрона о заговоре Ани и Вадима? Она мне сказала, что, хотя удачно сыграла для Вадима Сураду, он ей не верит и рассчитывает выпустить ее на свободу, чтобы выяснить, помнит ли она Дэрона. Она знала, что Вадим ожидал того, что она сбежит к Дэрону, тем самым выдаст себя, обнаружив нормальную память и, следовательно, знание кодов этреума. Я полагал, что, если спрячу Кларину от Вадима, подобная хитрость ему не удастся. Но если Кларина сомневалась и во мне, она, чтобы убедить всех в помутнении своего рассудка, должна была бы сбежать, но не особенно скрываясь, наведя на ложный след.
— Чтобы убедить всех, что она Сурада и никто больше, она бы направилась обратно туда, откуда Сурада явилась — на свою родину, в горы Испании. В Ронду, например, — сообразила я.
— Или во Францию, где она выросла, — предложил Уши. — Но у нее с собой не было ни денег, ни документов.
— Были ли у нее друзья? — спросила я, и мы оба переглянулись в недоумении. — Спустя тринадцать лет, вряд ли она обратилась бы к бывшим подругам, считавшим ее мертвой.
— Возможно, она выходила не раз из клиники, — сказал Уши. — Я сам убедился, как она безошибочно отгадывала коды включения моего сотового телефона. У нее открылся «третий глаз» после смерти. Так что она способна была отключать сигнализацию на браслете и выходить из клиники незамеченной. Не исключено, что у нее были знакомые и связи на стороне...
— Мне невыносимо ее потерять. У меня никого в жизни не осталось, — призналась я.
— Я вам помогу ее найти, когда все успокоится. Вместе что-нибудь сообразим, не отчаивайтесь. Насколько я понимаю, вам никто больше помочь не может? Некому. — Он бросил на меня взгляд полный сочувствия.
— Да, некому. Не верится, что вы... вы ж меня не знаете...
— Неважно, я знаю главное о вас, — сказал Уши. — А вы живы благодаря Провидению, а не этреуму. Оно вас спасло, вручив вовремя в руки Перони. Смерть бы вас пощадила от нестерпимой боли, но жизнь призвала вас к мужеству. Скажите правду, что бы вы предпочли: не вернуться на Урантию, избежав душевной боли, или, несмотря на боль, жить дальше
— Жить дальше, — не задумываясь, сказала я, — из долга к моей душе, как написала в завещании мне Кларина. И, может, я могу помочь и Кларине, как когда-то она помогла мне в детстве. Я встретила ее ребенком много лет назад: тогда у нее были золотые волосы и лучезарная улыбка, такая добрая, что мне показалось, будто в тот день улыбалась вся Урантия и облака над ней
— Я ни разу не видел, чтобы она улыбалась, — не поверил Уши.
Он взял меня под руку.
— Я вот наказан от рожденья, — помощник Вадима указал пальцем на свой рот. — Вы заметили, мне больно и улыбаться, и даже плакать. Музыку я сочиняю по ночам, — люблю смотреть сны. Там я могу петь, и у меня не болит рот. Может, я когда-нибудь снова приду на этот свет и смогу спеть толпе слушателей? Неужели я тогда уже забуду свою самую главную мечту, и буду хотеть чего-нибудь другого? Купить, например, дом или компьютер, или летающую машину, и не вспомню, что хотел петь и играть на рояле.. — Думаете мы запоминанием после жизни главные мечты нашего сердца, как пишут в «Книге Урантии»? — его вопрос снова вернул воспоминания о днях, когда я оставалась с Клариной
— Верю, что да, наши лучшие стремления души выживают после нас и ждут новых хозяев. Потому и бессмертно искусство, — потому рождаются творческие натуры, — уверенно сказала я.
— Может, поэтому мы так безрассудно следуем внутренним велениям сердца, словно спешим выполнить загаданное когда-то им желание? Спешим, зная, что мало времени. Сколько на свете людей, которые пожертвовали многим ради своей мечты, будь то искусство или любовь…
— Да ведь есть же одержимые своим делом, или идеей, или возлюбленными, те, кто рождается уже влюбленным в музыку или танец, поэзию или науку. Мы храним в себе наши несбывшиеся мечты, не говоря уже о неразрешенных духовных конфликтах... И потому приходится Создателю перевоплощать нас целыми группами... — Уши глубокомысленно замолчал.
— А вы верите, что люди могут превращаться в животных, если их оживлять много раз? — спросила я, посмотрев на его птичий профиль. — Мне это там в клинике в голову пришло. Многие пациенты похожи на котов, птиц, сразу не заметно, а потом ясно становится, какое именно животное он напоминает.
Уши остановился и опустил глаза:
— А я точно произошел от летучей мыши, — сказал он и улыбнулся. На губе снова показалась кровь.
Я вспомнила, как кусала в детстве губы для мужества, и прониклась к нему еще большей симпатией. Он стал мне казаться, несмотря на свой высокий рост, маленьким ребенком, ничего еще не выучившим о мире и начитавшимся сказок.
— Почему летучей? — спросила я.
— Так как они с крыльями и днем слепы и видят в темноте. Их дом — ночное небо, и смотрят они днем на землю вверх головой, как я. И еще мне кажется, будто деревья берут небесные струи ветвями и питают землю небесной влагой, что туман — это земные облака, закрывающие землю от глаз неба. А людей я измеряю не по росту, от земли вверх, а наоборот. Чем они ближе к небу духовно, тем для меня выше и красивее. Я по тембру голоса чувствую, что у каждого внутри.
— Вы природный поэт, у вас одухотворенное видение мира, — заключила я.
— Я вижу ушами. Не смейтесь. Свет мешает мне видеть невидимое. Я вижу неслышное, как летучие мыши, — у них поразительный слух. И они уродливы, как я, внушают отвращение, даже их с вампирами ассоциировали в глупых фильмах, — он замолчал
— А в кого бы думаете превратилась Кларина-Сурада? — спросила я.
— Вы же знаете сами, конечно же, в лебедя. По земле они неуклюже ходят, а на небе плывут — нет красивее зрелища.
— На небе? — удивилась я.
— В воде ведь небо отражается, и если приглядеться, то лебеди на самом деле по небу голубому плывут, как и корабли. Вода всегда того же цвета, что и небо, цвета своего у нее нет, — она бывший дождь с неба.
— Небесные слезы, да? — улыбнулась я. — В кого же я бы превратилась?
— Во фламинго цвета зари — светло-розового, на одной ножке, над водой смотрящего на небо в отражении воды, чтоб не потерять равновесие, если задрать голову.
Я обомлела, от неожиданности.
— Почему на одной?
— Если опустите вторую, то сможете смотреть на небо напрямую, а не через земное отражение, и вспомните, как хорошо летать. И захочется улететь в небо и не возвращаться.
— И что же? Я боюсь летать так высоко?
— Нет,— вы влюблены в солнце, и в отражении неба в воде вы ждете, когда появится солнце и вы будете тыкаться в него клювом, чтобы выловить его из воды и пощупать его крылом, погреться. Люди неправильно думают, что фламинго в воде ищет только рыбу. Лебеди тоже ловят солнце в воде, но плавая на поверхности, не чувствуя земли под ногами. А вы, фламинго, стоя на земле, — глазами в землю, но с солнцем в руках.
— Это вы сами, или из книг? — меня потрясло его восприятие.
— Я птиц с детства изучаю, знаю их мечты: летать для них обыкновенно, а вот солнце клювом из воды выхватить — это для них, как нам птицу в небе поймать. Все в жизни после жизни — вверх ногами: птицы в людей обратятся, а мы — в птиц, когда полетим к звездам. В природе свой невидимый круговорот: корни деревьев — это ветви, а листья для них небесные струи вбирают...
Мне на миг показалось, что со мной рядом семенит мой мечтательный сынок и говорит со мной изуродованным после смерти ртом.
У меня перехватило дыхание, и я заглянула в крохотные глазки своего спутника, когда он погладил ствол клена, мимо которого мы проходили. Уши не отвел взгляд. Он нахмурил брови над отсутствующей переносицей и напряженно смотрел на меня.
— А я вот все думаю: в кого превратился мой малыш... — не сумела договорить я, почувствовав, как лицо обожгло горячей волной.
Уши схватил мою руку и прижал ее к грубой коре дерева. Я не шелохнулась, еле сдерживая отвращение. Он согнул мою руку в локте и прижал ладонью к моей груди..
— Он съежился в золотую песчинку и теперь живет ту вас в сердце. Вы его чувствуете там, в крохотной ложбинке, там хранится самое главное в нас, которое передается душе после, а потом зажигается звездочкой. Так я понял из «Книги Урантии». Я каждую звезду на небе знаю: он там ваш сынишка, — и горит ваша песчинка в груди звездочкой на небе. Потому и родинки на теле — в честь каждой прожитой душою любви.
— О родинках тоже в книге...
— Нет, сам догадался, — ответил Уши. — Звезды дольше живут, чем люди, как и любовь: нас нет уже — а она там мерцает безымянная в небе. А потом мы рождаемся и снова отыскиваем ее на небе — именно нашу. И не подозреваем, что это и есть чудо...
Я сжала его руку, горячую по сравнению с оледеневшей моей, и прошептала только для себя, для него и для Кларины:
— Сыночек мой влюблен в звезды, — он среди них как дома...
— Я вас провожу обратно в отель, — сказал Уши. — Не теряйте времени. Я догадываюсь, где может скрываться Кларина. Когда я с вами, ни помощники Вадима, ни Аня за вами не следят. Если я прав, вы найдете ее там. Больше ничего не спрашивайте. Сначала мы отъедем от отеля в моей машине, словно для экскурсии по окрестностям замка, а потом я вас подвезу к стоянке такси напротив входа в отель.
В машине мы слушали его мелодии, дивный женский голос, и я не удивлялась, что пел он — Уши, летучая мышь.


Глава третья
НЕИЗВЕСТНЫЙ ХУДОЖНИК

Через час Уши остановил машину у входа моего отеля, приложил палец к губам и указал на стоянку такси напротив. Помогая мне выйти из машины, он сунул мне в карман пиджака свою запись, которую мы только что слушали
— Это — вам, Вера. Пусть вам запомнится только мой голос, а не ...
Я не дала ему окончить фразу:
— Я фильмы хочу снимать, разрешите использовать вашу музыку. Теперь у меня будут средства, — мои муж и сын были застрахованы…
Он кивнул, не улыбаясь, лишь в глазах его блеснула искра радости.
— Может вам что-нибудь надо в дорогу? — спросил он заботливо. — Хотя и не далеко, но мало ли что? — Он прищурился, достал из кармана скомканный клочок бумаги и что-то написал.
— Она здесь, — он ткнул пальцем в написанное и сжал бумажку в кулаке., — Спросите художника, там ее и найдете, ...
Я поняла, что он не рискует отвезти меня сам туда, где прячется Кларина.
Мой номер, как выяснилось минутой позже, был оплачен на неделю вперед Вадимом Калибри, и я, захватив паспорт и деньги, спустилась вниз.
К моему разочарованию, помощника Вадима внизу уже не было. Куда мне ехать, он не сказал. Я растерянно оглянулась по сторонам. Из стоявшего у входа такси вышел пожилой водитель с опухшим лицом и поинтересовался, есть ли у меня с собой багаж. Я сказала, что не знаю, куда ехать. Он вынул из кармана бумажку, которую оставил ему Уши, и попросил ни о чем не волноваться. Оказывается, и Уши оплатил вперед мою доставку «по назначению».
Когда мы отъехали от отеля, я попробовала узнать, куда именно было велено меня доставить. Но водитель снова покачал головой и попросил расслабиться. На все мои попытки заговорить с ним во время нашего длительного путешествия по проселочным дорогам живописной деревенской Англии он неизменно отвечал: «Леди, не волнуйтесь. На мою просьбу сделать остановку, чтобы выпить кофе, он также ответил отказом, сославшись на инструкцию, которую ему дал господин, оплативший проезд в оба конца.
Позже, на одном из указателей я заметила, что до Оксфорда оставалось 20 миль, и у меня закралось подозрение, что Уши меня дурачит по просьбе Вадима и наказал шоферу везти меня обратно в клинику.
«Я как раз туда прибуду вовремя для шантажа, и Кларину туда доставят за это же время», — ужаснулась я и cтала настойчиво требовать, чтобы шофер остановился у ближайшего кафе или отеля. Но он словно не слышал меня.
— Остановитесь у первой же заправочной станции! — выкрикнула я через четверть часа, когда мы въехали в деревню с низкими соломенными крышами, где время остановилось веке в шестнадцатом.
Водитель спокойно заявил, что я напрасно волнуюсь, так как мы уже приехали, и за поворотом можно спросить на почте, где находится дом с адресом, указанным на бумажке. Таксист высадил меня перед «кирпичом», объяснив, что в деревню машинам въезжать запрещено. Дальше мощеные улицы были только для пешеходов. Шофер вручил мне скомканный клочок бумаги с адресом, и я, выскочив из такси, бросилась к открытой двери почты. Испуганные куры шарахнулись в разные стороны, а кошка, лежавшая в центре тротуара, не шелохнулась. Пришлось ее обойти, поскольку она была черная. По всей видимости, в этой забытой временем деревне так быстро, как я, не передвигались. На почте у прилавка была очередь из нескольких стариков; они шумели, сверяя номера лотерейных билетов. Проводив такси взглядом, я успокоилась: мои опасения оказались напрасны. Меня не доставили обратно в клинику; никакой ловушки не было, и Уши не вел двойную игру, а действительно помогал мне найти Кларину с наименьшем риском для меня.
Я подошла к стойке с открытками, надеясь узнать название деревушки, где меня оставил шофер и где, возможно, и скрывалась от мира Кларина. Крутанув стойку с изображениями собак и кошек, я замерла от неожиданности. Всю другую сторону стойки занимала открытка с одним и тем же видом — цветным или черно-белым. Это был хорошо мне знакомый вид из окна клиники — статуя Венеры без рук и головы, спиной, на фоне озера.
Взяв несколько открыток, я вернулась в очередь к старикам. Они рассматривали меня, молча переглядываясь между собой. Не обращая на них внимание, я принялась изучать открытку. На ней был нарисован вид из окна моей комнаты. Даже распахнутые ставни были мне знакомы. Через озеро, однако, был перекинут арочный мост, вдали виднелись скалы, а у их подножия — коленопреклоненный женский силуэт перед удлиненной фигурой с поникшей головой в капюшоне. Я содрогнулась, настолько изображение на заднем плане напоминало сцену казни из моих снов, а на переднем — знакомый мне вид из окна. На открытке стояло название картины «Попрошайка любви. Нерешенный портрет», неизвестный художник, 1999 год.
Подошла моя очередь, я показала бумажку с адресом и деньги сухой женщине с бесцветными глазами. Она дала мне сдачу и сказала, что адрес на бумажке — это адрес художника, автора картины.
— Как же он неизвестен, если все здесь его знают? — усмехнулась я.
— А ты его не ругай, — вмешался один из стариков. —Он — наша гордость, а имя не хочет ставить из скромности. Он такой у нас, вот. — В нос ударил специфический запах смеси нафталина и пота, пропитавшего его потертый вязаный жакет поверх такого же серого поношенного свитера, из которого торчали кое-где куриные перья. Я невольно попятилась, и старик возвысил голос: — Тех, кто в жизни искусством себя занять может, надо уважать, а то в наше время...
— Не кричи, она ж не глухая, как ты, — перебил его другой старик в очках с треснувшим стеклом.
— Не покажете, где именно живет в неизвестности этот художник, — попросила я, сделав виноватый вид. — Мне именно к нему и надо.
Старик в разбитых очках вызвался проводить меня. Он тут же прокомментировал, что обувь у меня не подходящая для их мощеных улиц, а также, что на этой неделе я не первая красотка, заявившаяся с визитом к простому малому, который портретов давно не пишет, вдобавок угрюм, да и гложет его какая-то тоска, понятная только людям искусства...
По дороге обдирая себе ноги репейником, перешагивая через кучи навоза и глину, проклиная и короткие юбки, и высокие каблуки нашего века, я выяснила из рассказа старика, что картина «Попрошайки любви» висит в местном музее и что после нее художник перестал писать и начал пить, что «живет огородом», потому все его жалеют и подкармливают, чтобы «бедняга не умер с голоду». Однако рассказывал это все старик с уважением, почти с благоговением, и под конец, когда оставил меня около заднего крыльца покосившегося дома, возле небольшой речки, сообщил, что «все это» у художника после озарения стряслось. Мол, видел чудо — святая ему явилась: лик ее нельзя написать, он невидимый, потому и спиной, и статуей изобразил. Мол, образно — символически нарисовал невидимое. А всю ее целиком, можно узреть лишь в воображении, став перед картиной с закрытыми глазами. Старик говорил четко, словно уже не раз повторял эту свою речь.
Мое нетерпение увидеть Кларину превзошло даже мое любопытство, — ибо я даже не потрудилась задаться вопросом, каким образом фразы Перони, заученные его возвращенцами, дошли и до этого полуграмотного старика. На прощание я поинтересовалась, как далеко находилась деревушка от клиники. Оказалось, что старик о клинике Перони не только слышал, но и что до нее «рукой подать», — она была за перелеском позади реки, не более часа ходьбы вдоль ручья, впадавшего в озеро с плакучей ивой.
Видимо, шофер — по наказанию помощника Вадима— вез меня окольными дорогами, избегая главного шоссе, поскольку путь от замка Лидз в Мейдстоуне до пригородов Оксфорда (Котсволтз а) — занял вдвое больше обычного.
Но зачем? Может, Уши хотел выиграть время? Было почти пять вечера, а рассталась я с ним возле моего отеля в Лидзе около полудня.


Наружная дверь дома, где жил художник, была приоткрыта. Я поднялась по скрипучему крыльцу и оказалась в небольшой комнате — мастерской художника. Стены были увешаны одной и той же картиной разных размеров: вид из моего окна в клинике на спину Венеры. Некоторые холсты были недописаны, некоторые отличались разными деталями: вокруг «невидимой» головы Венеры на одной из картин был даже золотой нимб. Было ясно, что неизвестный мне художник долго мучился, чтобы закончить картину. Я постучала в дверь в углу мастерской. Она приоткрылась, и я попала в спальню, тоже увешанную картинами, очевидно написанными до «Попрошайки любви». Пейзажи, обнаженные женские торсы, натюрморты, коты, птицы — художник не страдал отсутствием сюжетов, пока не «зациклился» на виде из моего окна. «Или из окна Кларины?! — сказала я вслух себе, вспомнив, что этот же самый вид из окна открывался и из ее комнаты. Художник тоже оттуда — из клиники? Может, он даже жил в той же комнате до Кларины? Или в моей?» — недоумевала я, скользя взглядом по картинам.
В доме никого не было: на мой оклик ответа не последовало. Я прошла в крохотную кухню, споткнувшись о красный газовый баллон у допотопной плиты, и подошла к подоконнику, заменявшему стол. На нем осталось два граненых стакана с недопитым чаем, один — со следом губной помады, и пепельница с фантиком из-под жвачки. На полу валялось растоптанное печенье.
Вернувшись через мастерскую на крыльцо, я села на ступеньки. Крыльцо мне напомнило нашу дачу из детства, — так же скрипели старые деревянные ступени, когда по ним поднималась моя полная бабушка. Она при этом тяжело дышала и пугала меня неизменной фразой: «Сил у меня никаких нет». Но я тогда не понимала смысла этих слов, так как после этого она обычно полдня полола огород или энергично ругалась с дачниками. Как резво взбирался по тем же покосившимся ступеням мой сынишка совсем недавно, я, к счастью, вспомнить не успела. Позади меня скрипнули половицы, и я оглянулась, не зная, кого мне следовало ожидать увидеть: бабушку, художника или Кларину.
В низком проеме двери стоял очень худой человек с серым лицом. Все в нем было серое: и запыленная рубаха, висевшая, словно с чужого плеча, и глаза, и старые ботинки с развязанными шнурками, и потертые клетчатые брюки, не прикрывавшие голых щиколоток. Космы его длинных темных с проседью волос обрамляли высокий лоб. Они напоминали спутанные мотки черной и серой пряжи. Он молча предложил мне бутылку рома и подсел рядом, обдав таким жестоким телесным запахом, что я невольно потянулась к бутылке, чтобы срочно вдохнуть менее невыносимый запах алкоголя. Из бутылки пахло чем-то гнилым или скисшим, так что я вскочила и прижалась спиной к столбику на крыльце. Незнакомец ничуть не сконфузился от моей реакции и вежливо попросил ни на что в его доме не облокачиваться, так как все в нем страшно обветшало.
— Вы, наверное, ищете Олд леди? — произнес он и отхлебнул из горлышка. — Опять они мне какой-то гадостью коньяк разбавили, старики мои дорогие, — сплюнул он и поморщился. — Да и на том спасибо, — улыбнулся он бутылке.
Я не успела сообразить, что ему ответить. Он снова предложил мне выпить и, поднимаясь, сообщил, что пошел за стаканом для меня. Художник пригласил меня сесть на низкую оттоманку в комнате с картинами котов и птиц и, заметив мой оробевший вид, сообщил:
— А вы на меня так не смотрите, у меня как раз все в порядке — у меня с собой-то как раз отношения давно выяснены, я в согласии с самим собой пребываю. Не то, что... — Он вернулся со стаканом с губной помадой и, выплеснув из него остатки чая в горшок с кактусом, протянул его мне.
— Она здесь? — спросила я, указав на помаду. — Попрошайка любви у вас?
— Да, она была здесь, но отпечаток губ на стакане — не ее, а, представьте себе — других, как раз помоложе, — он усмехнулся с горечью. — Она-то губы не красит уже много лет.
— Где она сейчас? — отважилась я.
Он продолжал, словно не слышал моего вопроса.
— У нас в деревне праздник сегодня: в один день сразу три красавицы нашу дыру посетили. Как сказке… А то все старухи и козы вокруг бродят. — Он пытливо заглянул мне в глаза; оба нижних века у него подергивались.
Я заметила, что он был начисто выбрит, ногти были аккуратно подстрижены.
— Три красотки? — переспросила я.
— На все вкусы: блондинка, брюнетка и седая, только в обратном порядке как раз, — ответил он. — Седая — это она, которую как раз вы ищете. Вы картину видели мою? Если пред ней встать и глаза закрыть, Олд леди и получится. Статная, седая, не поруганная временем. Хотите я вам ее настоящую покажу? — он вытащил небольшое полотно. — А вот и правда — вот она во плоти ваша Олд леди.
Он вышел на крыльцо, оставив меня рассматривать картину. Я присела на корточки перед картиной. На ступенях церкви была изображена Кларина в профиль, стоящая на коленях, с белыми волосами, переходящими в фату до пола. Прозрачная ткань превращалась в тропку с красными следами, ведущими по направлению к колонне у входа в церковь. Из-за колонны выглядывал мужчина с черными волосами; у его ног лежала раскрытая книга. Кларина держала правую руку ладонью вверх, а другой прикрывала глаза — либо от солнца, либо от взгляда мужчины, устремленного на нее. Но больше всего меня потряс крест в проеме распахнутой двери церкви. Он блестел в полной темноте словно лезвие меча. Такой же точно крест, напоминавший меч, держал рукояткой вниз ангел, распахнувший дверь церкви.
Художник вернулся в комнату и присел рядом:
— Эту работу я дописал сегодня, — он ткнул пальцем в мужчину за колонной. — Все эти годы я думал, что Олд леди — безумная или святая — просила на коленях милостыню у неба: протягивала ему открытую ладонь в мольбе о любви или предлагала ему свою душевную боль, в надежде на утешение. Сегодня выяснилось, что она в тот далекий день рухнула на колени, увидев живого мертвеца за колонной. И притворилась безумной на много лет вперед во имя любви, не найдя иного выхода. А я в тот день — много-много лет назад — шел на обедню и подал ей милостыню. Она мне вернула деньги и такой взгляд на меня вскинула сквозь слезы, что я его за все годы написать так и не смог. И изобразил ее в итоге Венерой, спиной к миру, отвернувшейся от себя и людей из-за неведомой мне душевной боли. Картину я позже подарил клинике, куда и увезли в тот день эту несчастную. Она тогда чувств лишилась, едва успев мне сказать, что не деньги у людей — а любовь у Господа просила. Старики полицию вызвали — нашли сломанный электронный браслет на ее руке, установили, что сбежала из клиники «Жизнь После Жизни». Я тогда с ней поехал и познакомился с их врачом; оставался вместе с ним в ее комнате с видом на Венеру и озеро, пока бедная женщина не очнулась. Врач мне тогда и рассказал, что она после смерти не в себе, помнит себя умершей на плахе от руки мужа за измену. Олд леди в свою очередь это красноречиво подтвердила, поведав мне свою историю в тот же вечер: мол, муж ее веками преследует, забыть ее неверность не может, а она Бога молит простить грех ее мужа — искушение любви. И муж ей за колонной у церкви в тот день померещился — но не тенью, а живым и с сигаретой в руке, вот у нее и подкосились ноги. — Художник провел рукой по волосам: — А я десять лет назад не таким был. Потом опустился, когда она ко мне ходить перестала. Я ее рисовал каждый раз заново — она каждый визит новая являлась, словно приходила очередная из тысячи женщин, заточенных в ее дурманящем теле. И каждый раз, появляясь неожиданно у меня на пороге, со щиколотками, поцарапанными репейником, растущим на тропинке, ведущей вдоль лесного ручья от озера, жаловалась, что тень ее мертвого мужчины скользит за ней, выслеживая ее до самого крыльца моего дома. А я его понимаю, я тоже, когда тело мое рассталось бы со своей тенью, все равно бы ее ревновал. Каждую спрятавшуюся в ней женщину бы ревновал и не находил бы утешения, потому что не обладать ею, не разгадать ее было невозможно. Как невозможно было ни насытиться ее телом, ни не томиться его отсутствием. — Он поспешно отхлебнул из горлышка бутылки и глубоко вздохнул: — У вас так не было: нет покоя нигде и ни в чем, если единственный очень необходимый человек не рядом с вами?
Я не ответила, признавшись себе, что подобного безумства пережить мне не привелось.
Во время рассказа художника мне вспомнился разговор с беременной кухаркой, когда Кларина, по ее словам, пошла в очередной раз за померещившейся ей тенью Дэрона через лес до той самой церкви. Теперь мне стало ясно, что на самом деле не Кларина ходила след в след за призраком, а, наоборот, «призрак» следил за ней, провожая ее до дома художника. Дэрон знал об этих визитах Кларины.
В отличие от них обоих — и художника, и кухарки — я уже знала, что за Клариной из-за колонны следил неумиравший Дэрон.
«Нетрудно догадаться, почему художник дописал портрет “тени” за колонной именно сегодня», — подумала я.
— Кто это? — спросила я, показав на фигуру мужчины.
— С натуры его писал. Красавец, несмотря на годы. Оказалось при знакомстве, что — писатель, снимающий постоянно вот уже многие годы дом с белой террасой на краю деревни. Он знал Олд леди давно еще. Я видел не раз, как он ходил через лес вдоль ручья к озеру на нее любоваться. Вот и чудилась ей то тень, то призрак. А он очень даже реален — с демонической внешностью, умен и с таким взглядом... Любил он ее, видно, что там у них вышло, не знаю. А Олд леди здесь несколько часов назад была, вовсе не буйная, спокойная такая. Привез ее ко мне один высоченный урод, по ее же просьбе. Деньги предлагал, но я не взял, не продажный. Она спрятаться у меня просилась — пожить у меня, здесь, мол, ее не найдут.
— Что потом было? — встревожилась я, вычислив, для чего помощнику Вадима понадобилось меня отправить окольными путями в такси, — он сам доставлял сюда же Кларину.
— А потом за Олд леди пришли. Не успел этот верзила уехать, сказав, «будь что будет, но худшему уже не бывать». А она просила его на прощанье запомнить, что долг он свой выполнил. Долго ему вслед смотрела, горестно качая головой и повторяла «бедный мой, бедный».
— Она заранее все знает, — сказала я художнику, и мое сердце сжалось от предчувствия беды. — Где она сейчас? Кто пришел за ней?
— Те же, кто меня послали только что за тобой, зная, что ты будешь здесь рано или поздно, — сообщил лохматый художник, и собрал волосы в пучок, перевязал их шнурком от ботинок.
Я опустилась на низкий диван и попросила выпить.
— Пришел сюда как раз тот врач, который к ней тринадцать лет назад по вызову полиции приехал. И еще писатель этот импозантный приходил, с дочерью, по всей видимости. Она как раз и оставила следы губной помады на стакане. Они и забрали Олд леди к нему — к писателю в дом. А мне так хотелось с ней поговорить — несколько лет ее не видел. Только она как раз и могла бы мне разъяснить, что за тоска меня гложет. Она же все уже поняла о мире: я это тогда во взгляде ее прочел, когда как раз поданную ей мелочь мне вернула. Она главное знает: — что там — после. Все или ничего. И поняла бы, почему я мир закрытыми глазами пытаюсь увидеть. Я хотел бы ее расспросить, правда ли, что там поля зеленые без конца и края, и дети играют в траве, и взрослые в туниках спокойно гуляют по долам небесным и не терзаются — ни душой, ни телом.
— Проводите меня к этому дому писателя, там с ней и поговорите, — предложила я, хотя присутствие Ани меня ужаснуло.
Художник кивнул, и мы молча вышли из дома. По дороге к дому Дэрона я просчитывала возможные варианты. Никто, кроме меня, не знал о сделке Ани с Вадимом — ни Дэрон, ни Перони. Не знала о заговоре и сама Кларина, если не предположить, что ей все было известно непостижимым образом. И потому «дружеская» встреча всех нас на террасе дома Дэрона была хитростью Вадима, подстроенная через Аню. Уши, уверенный, что за мной в его присутствии не следили, просчитался, поскольку не учел Дэрона, за которым следила собственная дочь. За действиями помощника Вадима после моей утренней встречи с ним наблюдали, получается, Дэрон и Аня, каждый по отдельности, они-то и выследили, куда он отвез прятавшуюся у него Кларину, посадив меня в такси около моего отеля. Стало ясно, из предосторожности Уши меня обманул, сообщив, что потерял Кларину из виду. А на самом деле уже запланировал спрятать ее у художника, к которому направил и меня. Теперь, когда произошло неминуемое — все мы столкнулись лбами, мне ничего не оставалось, как подыгрывать Кларине, если та почует подвох и в случае шантажа прикинется Сурадой, с полной потерей памяти о Кларине и, следовательно, об этреуме.
«Значит, из тех же соображений, Кларина не должна помнить ни меня, ни Дэрона — быть для всех безумной», — заключила я и решила держать себя в руках, что бы ни случилось.
Мои мысли прервал шепот художника, который довел меня до конца забора и указал на одинокий дом на краю поляны.
— Дальше идите одна, — он махнул рукой так, словно всем его надеждам только что пришел конец. — Так Олд леди никогда мне и не скажет самое главное.
— Не опережайте события, господин художник, — улыбнулась я. — Вы со временем, как и все узнаете, что там: если зеленые луга, то хорошо, а если ничего — то не будет и вашего сожаления об их отсутствии.
— Не знаю, что лучше, — серьезно сказал он.
— Я знаю, что хуже, — возразила я. — Хуже, чем ничего, — долины пустоты, бездны мучений духа. А тогда важно, чтобы на Земле среди живых было бы кому за вас молиться — замолвить словечко...
— За меня молиться некому. Ни сейчас, ни после, — признался художник.
— Почему бы вам со мной не пойти, там и поговорите с Олд леди, — предложила я.
Он покачал головой:
— Она, как писателя этого завидела, так в припадок впала, потом в стопор, и на врача поглядывала странно. На глазах изменилась, словно другая в нее вселилась. Все бесполезно было, — писатель тряс ее за плечи, к себе прижимал; дочь его кричала на нее, чтобы не устраивала театр, врач уверял, что кругом все свои и опасаться ей некого. Все тщетно, — она писателя то милордом называла, то убийцей и молила Бога его не обижать и не карать. А потом притихла и пошла с ними из моего дома к дому писателя покорно, словно на казнь. Ну прощайте, — сказал он и быстро пошел к своему дому.
Я уверенно зашагала к дому Дэрона, внушая себе, что Кларина — безумная, и я сама должна в это верить. Я понимала, что от этого зависела не только моя вновь приобретенная жизнь, но, что хуже — еще и память. Ибо по дороге я с ужасом вспомнила, что если — как предостерегал Уши — меня умертвят на глазах Кларины, чтобы заставить ее выдать Этреум для моего вторичного оживления, то в результате побочных последствий я могу вернуться в такие далекие прошлые жизни собственной души... Пусть память моя несла в себе столько болезненных для души событий, они принадлежали мне, и расставаться с воспоминаниями о моих любимых не хотелось. Как и не хотелось забывать, о ком мне предстоит молиться всю оставшуюся жизнь, ибо с каждым моим пробуждением по утрам они будут умирать для меня заново, снова впервые и навсегда.
Я обернулась на художника, — его скорбная удаляющаяся фигура вселила в меня жалость сразу ко всем никому не нужным людям на Земле. Я пожалела, что не спросила его, почему у него никого не было — о его семье, родителях. Или они все остались где-то далеко? Откуда он был родом, как давно спрятался от мира в этой деревушке? Он говорил со слабым акцентом. На шее у него висел магендовит — звезда Давида — из потемневшего серебра.
К небольшому дому Дэрона я подошла с заднего двора. Дэрон сидел на ступенях низкого крыльца, погруженный в себя. Аня, поглощенная созерцанием тоски своего отца, стояла, облокотившись на стену открытой веранды, напротив него. В руках у нее был бокал и сигарета. Так близко я ее раньше не видела. Ее восточная красота ошеломляла своей дерзостью — как контрастом красок, так и выразительностью самих черт. Словно написанная смелыми взмахами кисти в уверенной руке живописца, решившего использовать только белый и черный цвета. И внешность – копия Дэрона но в женском варианте. Тот же воинственный отцовский подбородок, те же глаза. Унаследовала она и глубокую ложбинку между черными бровями в разлет. В ней, как и в отце, чувствовалась душевная уязвимость — почти детская незащищенность под маской героической натуры. В ее голосе и в движениях сквозила болезненная сила еще не пережитого горя.
— Ну вот, наконец, все в сборе, — сказала, завидев мое приближение Аня, и посмотрела на меня в упор из-под черных ресниц. Выражение ее глаз поражало отсутствием всякого сомнения в себе по отношению к миру. Я смело встретила взгляд Ани и содрогнулась: тот же черный мрамор зрачков Дэрона, в кайме увлажненных жемчужных белков. Видимо, после потери матери она еще не вступила в стадию пересмотра отношений с самой собой. То, что я уже сделала когда-то. Ибо с утратой матери и жалеть себя, и волноваться о себе приходиться в одиночку. И мир людей, ранее не имевший к тебе личного отношения, приобретает совсем иную окраску: все посторонние превращаются в чужих. Исходившее от Ани презрение ко всем продолжающим жить — эта ее холодность к ненужным чужакам, мне была хорошо знакома. И при этой нашей первой встрече лицом к лицу я ужаснулась, прочтя в ее глазах саму себя; испугавшись за нас обеих — осиротевших в мире живых. Я с отчаянием схватилась за невидимый-но-существующий мир, где оказались все мои любимые. «Верит ли Аня в этот мир?» — спросила я себя и отвела от нее взгляд. Отпечаток ее подавляющего присутствия надолго внедрился в мое сознание.
На протяжении этих нескольких тягостных минут мы все молчали. Дэрон предложил мне взять с него пример: сесть на крыльцо и никуда больше не торопиться.
Неожиданно Аня метнулась в дом. Через минуту она показалась на веранде вместе с Перони. У доктора был растерянный вид, и его улыбка казалась искусственной.
— Где Кларина? — спросила я молчавшего Перони.
Дэрон кашлянул и указал взглядом в сторону реки, недалеко от дома. Начинало темнеть, и я не сразу отыскала глазами сгорбившуюся женскую фигуру вдали. Я сбежала по ступеням и заспешила к ней вниз по пригорку. По дороге меня догнал Дэрон. Задыхаясь от ходьбы, он попросил меня вернуть Кларину ему, сказал, что на меня у него последняя надежда. Он рассказал мне, что при нем она безумствовала или проваливалась в никуда, ничего не помнила, и даже о Сураде ей приходилось напоминать.
Я усмехнулась про себя его словам, но в душу закралось подозрение, что от неожиданности при виде живого Дэрона Кларина действительно могла лишиться рассудка. Дэрон попросил меня замедлить шаг, он задыхался уже и от волнения:
— Перед тем как мы пойдем к Кларине, мне необходимо сказать вам кое-что, потом, может, уже не представится случая.
Он внезапно остановил меня, развернул к себе и заглянул в глаза. Я охнула, как когда-то в моих «чужих» снах Кларина, а до нее — Сурада. В воображении мелькнул миг из судьбы Сурады, описанный в анонимной рукописи средневековья из замка Лидз. — Задержавшая дыхание юная Сурада замерла, когда грозный завоеватель впился в ее губы, подняв ее рывком с земли из-под копыт коня...


============================
продолжение следует............