Часть VII
ШКАЛА ЛЮБВИ
Глава первая
ВЕРАНДА
Рядом со мной Дэрон оказался выше, чем мне казалось. Закинув голову назад, я замерла. Как и Сурада сотни лет назад, была готова услышать правду, способную спасти или погубить меня. Дэрон отпрянул и посмотрел на меня с сожалением. Потом достал из кармана маленький узелок. Он бережно развернул его и протянул перстень с крупным красным камнем, обвитым змеей с ледяными глазами.
— Любовь и охраняющая ее мудрость, — прокомментировал он философским тоном. — Рубин, брильянты и серебро. Возьми – наследство из давно забытых времен. И помни, что правда смертельна, но нет ничего выше нее...
— Почему кольцо — мне, а не Ане, Дэрон? — удивилась я.
Он боролся с приступом сентиментальности и был «открыт» личным вопросам.
— Сейчас объясню. Послушай исповедь состарившейся души. А я знаю: ты в душу веришь. Все верят, если похоронили кого-нибудь. Иначе не годится мир этот для жизни, не получается иначе...
Дэрон опустился на траву. Я села рядом. Впереди нас — за пригорком в нескольких минутах ходьбы — у реки — сидела и никого не ждала Попрошайка любви.
— А вы сами в царство душ верите? — спросила я, не глядя на Дэрона.
— В загробную жизнь и подобные сказки не верю. Потому и смерти чисто метафизически страшусь, понимаешь? И единственное данное нам Богом в помощь, чтобы перебороть ужас перед собственной кончиной без продолжения существования в каком-либо осознаваемом нами виде, — это любовь. Да именно она и облегчает страдание, связанное с ожиданием грядущего исчезновения из списка живых. — Он кивнул в сторону Кларины: — Именно Кларина и заставила меня понять эту простую истину. Не торопись к Попрошайке любви, — остановил он мой порыв. — Она уже никуда не денется: наша Кларина... она вечной стала, понимаешь?
Мне показалось, что время остановилось. Или так случается, когда назревшая правда готова заявить о себе голосом пережившего ее человека? Сумерки тоже, казалось, замерли. Дэрон начал свой рассказ, закурив сигарету:
— Этот перстень, Вера, — а ему больше тысячи лет — есть тот самый из моей книги о сумрачном Герцоге...
— А так же из моих «чужих снов о том же Герцоге, — перебила я Дэрона. — И еще с портрета одного рыцаря в замке Лидз — потомка Герцога Страждущее сердце — с разительно иберскими чертами лица и пронзительным взглядом. И еще кольцо это мне снилось сначала на руке герцога, а потом его носила Сурада. И если не ошибаюсь, по книге вы этот перстень выбросили в озеро после казни Сурады...
— Это писательский вымысел. В действительности же я поступил иначе. Придумал тогда, сражаясь с неприятелем, собственную проверку на возможное возвращение в этот мир, как было написано в заклинании Сурады.
Еще раз возвратиться ему суждено,
Еще раз воскресить, что свершилось давно,
Осветить и согреть, и от зла уберечь:
Добротой защитить и... в руке дрогнет меч...
— Тот перстень я закопал возле замка, в серебряной шкатулке Сурады.
— Вы копали яму мечом и оставили его воткнутым около стены рукояткой вверх, —издали он казался крестом...
— Именно. В случае, если мы действительно рождаемся заново, я надеялся себя вспомнить — а тогда вспомнить, где закопал перстень. И отыскать среди всех женщин… мою Сураду, — но любить ее лучше: не мучить. Хотел — но не смог... Потому и название романа – «История одной нелюбви».
— В уничтоженном романе Кларины есть глава об этом. Почему не смог ее герой изменить курс судьбы. «Книга печали» ее роман назван.
— Ай, Вера. Печаль — это хорошо, к мудрости сердце призывает. Потому дураки всегда веселы, а веселятся всегда только дураки. Тебе еще рано такое понять. Мы с Клариной так слились духовно, что ощущали мир как единое существо. Скорее даже друг через друга. Мы сами давно запутались в себе и уже не знали, где в нас начиналась Кларина и где я.
Я понимающе кивнула.
— И как же вы вспомнили этот исторический факт о кольце?!
— Витторио Перони — по моей просьбе — нередко на мне упражнялся регрессивным гипнозом, отправляя меня в запретно далекое прошлое. Там я надеялся отыскать Кларину в виде средневековой Сурады, которой она себя узнавала после самоубийства тринадцать лет назад. Самоубийства, как выяснилось лишь недавно, совершенного из-за меня...
— Лучше поздно, чем никогда, не так ли? — спросила я.
— Правда — никогда не поздно, но лучше вовремя, так честнее...
Он углубился в себя с тем же снисходительным сожалением, с которым посмотрел на меня минутами раньше. Я почувствовала, что Дэрон многое пересмотрел иначе взглянул на себя в собственной жизни после этого открытия, опоздавшего на тринадцать лет. Известие, что Кларина погибла добровольно из-за него, а не из-за его соперника, поменяло в нем все. Вплоть до отношения к самому себе.
— Вера, умей слушать, — по-доброму сказал Роден Дьюк, — не перебивай. Я вспомнил во время гипноза, как после казни спустился в подземелье и увидел красные буквы на стене. Я списал стихи Сурады перед тем, как по моей воле в подземелье замуровали лысоголовую повитуху. Ведьма предала нас всех из злобы на неимение права быть любимой кем-либо. Она моей же рукой — обманом — подстроила убийства и Сурады, и моей с ней дочери, родившейся и умершей во время казни...
— Не только дочери, но и... — я вовремя осеклась. Ибо отнесла чуть не вырвавшуюся из меня правду в разряд настолько запоздалых, что «лучше никогда». И зачем знать Дэрону о картинах из моего сна, что Сурада — жена Герцога — была к тому же и его дочерью, а потому погибший при казни матери младенец был внучкой Кревкера-иноземца. И что это — вдобавок к уже известной ему лжи — тоже скрыла лысая служанка Сурады.
— Не буду перебивать, — пообещала я Дэрону и застыла от мысли: «Странно, что он сам не знает об этом, ведь лысая женщина выкрикнула эту правду при герцоге, потрясая новорожденной над головой! Или Перони прервал сессию гипноза и этот кадр из своей жизни в двенадцатом веке Дэрон не увидел? А может, он проверяет меня, сомневаясь, действительно ли я видела во сне прошлую его жизнь? Хочет услышать от меня пропущенные им важные детали? — насторожилась я. — Он хитрее всех нас вместе взятых, и глубоко обижен на судьбу — на опоздавшую правду о самом главном в его душе. Надо быть осторожной, меньше говорить».
— Судя по рукописям аббата, — продолжал Дэрон свой рассказ, — святоша, помимо моей воли, побывал в подземелье и выслушал исповедь ведьмы, а также списал заклинание. Я намеренно, задумав самоубийство, написал рукопись от третьего лица, не упомянув об участи перстня во имя себя самого. Ибо только один Кайетано знал, что сталось с его фамильным испанским перстнем. Я его закапал, положив в шкатулку Сурады, когда пошел за хлебом для лебедей. Сегодня в жилище бедолаги-художника я показал перстень Кларине, надеясь вернуть ее к себе. Пусть даже как с герцогом со мной общается, раз как Дэрон я опоздал на тринадцать лет. Но она, Вера, пребывает в нигде. А может, мстит мне и всем моим обличиям за все века. Кларина не раз шутила, что я ей снился султаном, стройным как кипарис, и приносил ей в вазе по утрам свежий инжир... И изменял ей ежедневно с другими наложницами. Бог знает, заслужил, — не узнает меня ни Дэроном, ни герцогом, подарившем ей в брачную ночь перстень. Потому кольцо — твое. По наследству из веков и по династии душевных воплощений в жизнь. Кларина не раз утверждала доктору, что ты — дочь Сурады, и не прожила более, чем секундный взмах секиры над головой твоей матери, родившей тебя в свой последний миг.
— Та гречанка мне нечто подобное уже нагадала, — подхватила я повествование, торопя его и не скрывая волнения. Наконец-то все сплеталось в единую траекторию правды. Или кто-то сплетал ее нарочно? - — Как бы вы назвали вашу дочь и внучку?
— Я назвал бы ее Авророй — восходящей утренней звездой. Освещающей не ночь — а день. А писать об этом в рукописи я тогда не стал, — это личное, очень личное. Есть минуты в жизни каждого, когда дрогнет даже самое твердое сердце. Даже сердце бесстрашного вождя повстанцев... — он осекся. — Вон она — ее видно даже при свете дня. Как я люблю густо-синий цвет! — засмеялся он.
— Как звали вашу утраченную пятилетнюю дочь, герцог? — не удержалась я. — Как звали вы маленькую Сураду — как звала вашу дочь ее мать, Эстрейа, заколотая служанкой из ревности к вам?
— Ее звали Энкарни; полное имя — Энкарнасьон — «воплощение» в переводе с испанского. И, как шипела лысая ведьма после казни Сурады, «поистине перевоплощение: из дочери — в жену». О, злая шутка судьбы!
«Если Сурада была в детстве Энкарни, а я — ее умершая новорожденная дочь от ее же отца и мужа, то Дэрон в прошлой моей краткой жизни не только отцом, но и дедушкой мне приходится!» — я едва не расхохоталась от этой мысли, не зная, следует ли мне плакать или смеяться от такого искреннего увлечения верой в прошлые жизни моей души-переселенки.
Я перевела взгляд на своего собеседника. — Ему было не до смеха. Испугавшись, что Дэрону снова сделается плохо, я тут же переменила тему разговора о кровосмешении и детоубийстве, устаревшую на тысячу лет:
— Мое настоящее имя — не Вера. Я свое укоротила в детстве. Меня назвали помпезным именем звезды.
Он усмехнулся, жалобно простонав:
— Ты смеешься над стариком, поверившим в звезды и в странствия души?
— Мое имя с рождения было Венера, а не Вера.
Дэрон неожиданно посмотрел на меня взглядом мужчины из моих «чужих» снов.
— Я бы тоже его укоротил, по крайней мере, вдвое: вот уж с твоими юношескими пропорциями ты на Венеру никак не похожа.
— Любовь, герцог, — внятно сказала я.
— Что насчет любви? — не понял Дэрон. — А-а-а... Венера — это богиня любви! Ну, об этом не мне судить. Ха! — он рассмеялся.
— Любовь — не услышанное вами последнее слово Сурады. Она сказала тогда под свист секиры «искушал любовь». Я это ясно помню из приснившегося мне сна о «чужой жизни».
Дэрон отпрянул от меня; голова у него затряслась:
— Откуда ты... — он побледнел и схватился за карман брюк. Достал оттуда таблетку нитроглицерина и положил под язык.
— Все же лучше поздно, чем никогда, — сказала я вслух и добавила про себя, — абуэло, — не решаясь даже в мыслях назвать Дэрона «дедушкой» по-русски.
Он благодарно сжал мою руку и указал на перстень со змеей:
— Вот что, значит, охраняла змея — мудрость, обвившая любовь. Нельзя искушать любовь: ее убиение и есть высший грех на шкале души...
Дэрон потянул меня за собой за руку:
— Пойдем к нашей с тобой Кларине — Сураде.
Он не проронил ни слова, пока мы медленно шли к реке. В десятке метров от Кларины, сидевшей на земле у воды спиной к нам, он тихо спросил:
— Есть ли надежда, что она себя вспомнит хотя бы Сурадой, а тогда узнает и меня, ее мужа.
Перед глазами возникла Кларина из моего детства, когда она — моя солнечная воспитательница — объяснила мне про великую храбрость души: думать сердцем. Я посмотрела на нахмуренные брови Дэрона Рандо — мыслителя, писателя и ... главного человека в жизни Улыбки.
— А вы, Дэрон, когда-нибудь пробовали думать сердцем, а не ...
Он тут же меня перебил:
— От «чувствовать умом» до «думать сердцем» — всего один шаг. Но между ними — пропасть. Как и между гениальностью и сумасшествием, — нравоучительно заявил он. — Как в случае Жанны д’Арк, ты сама ее в пример приводила...
В тот миг мне показалось, что я поняла, какая именно бездна отражалась в черных зрачках Дэрона. — Увидела сама, куда именно он заглянул и отшатнулся...
До Попрошайки любви оставалось несколько шагов. И за эти мгновения я поняла, почему Дэрон и Кларина так и не смогли быть вместе. Увидела, как говорила сама Кларина, «глазами души» незримый кадр. Струящаяся зелень глаз Олд леди — вышедшая из берегов бурная река — ее необузданная любовь к Дэрону; эта мощная лавина, не могла наполнить до краев его душу: беда была в том, что прореха в душе Дэрона оказалась бездонной.
Мы молча подошли к Кларине. Дэрон громко спросил:
— Сурада, ты помнишь из детства имя отца. Или собственное?
Кларина не вздрогнула и ответила сразу же, словно ожидала услышать этот вопрос:
— Я не помню и самого детства.
Я села рядом с ней, оглянувшись на Дэрона, так и оставшегося стоять у нас за спиной. Он обмяк всем телом. Теперь попробовала я — больше для Дэрона, словно имела к нашей «общей» Кларине особый доступ, — в надежде, что мне она скажет то, что не доверит ему, ее Дэрону:
— Кларина ... Сурада, когда ты была маленькая, — внятно сказала я, — ты помнишь отца, как его звали? Его голос, лицо?
— Да помню... слова помню и глаза, — так же громко сказала она. Я поняла, что Кларина знает о стоящем двух шагах у нее за спиной Дэроне. Поняла по ее позе, изменившейся у меня на глазах. Она внутренне сжалась, как сжимается ребенок, ожидающий удара, когда провинится.
— Ты помнишь, — спросила я, — как звали тебя перед тем, как ты была Сурадой? Как называли тебя мать и отец на родине?
— Энкарни, — тихо произнесла Кларина.
— Как звали твою мать, называвшую тебя Энкарни, ты ее помнишь? — отважилась спросить я.
— Да. Бедная моя мать всегда плакала, потому что ждала возвращения отца с битвы, сидя неподвижно у окна в спальне. Помню, отец был выше заката, помню, как прощался со мной на берегу моря. Меня спустили с коня и поставили на камни пред ним. Солнце было у его ног. Отец поднял меня на руки, и я оказалась выше гор, которые уходили в море. Я хотела запомнить его глаза, так как он был в шлеме, и лица увидеть я не могла. Глаза его были очень черные, а на кольчуге блестела роса. Он сказал мне, что главное в человеке — это свобода, но об этом и молчат горы, а их грусть после порабощения нашей земли иноземцами покоится на дне морском, но скоро, подобно вулкану, вырвется в небо. Отец поднял меня высоко над солнцем, и оно в тот же миг утонуло в море вдали. Отец посадил меня сам на коня впереди служанки и сказал: «Я ухожу вернуть нашу свободу. Ухожу мстить за нашу землю, залитую кровью, как грудь твоей непокорившейся матери. Она умерла непоруганной, заколов себя ножом, но не отдавшись насильникам, отобравшим нашу землю. Пусть она тебе светит с неба, как и имя ее, Эстрейа. Запомни: мать твою звали Эстрейа Кайетано... — Кларина смолкла и обняла себя за колени.
Мне вспомнились слова Ани из подслушанного разговора ее с Романом в «шахматном» кафе: «Эстрейа — так звали Даниизу, когда Кларину звали Сурадой...» И стало понятно, что именно поведала Кларине душа Даниизы при прощании. Данииза, жена Дэрона, в прошлом своем воплощении была матерью Сурады, а значит… Я не верила собственной догадке, показавшейся мне столь же невероятной, сколь и правдивой: Кларина в предыдущей жизни своей являлась... дочерью Даниизы. — Еще одно невидимое звено в групповом воплощении окруживших меня людей! Людей, связанных воистину глубочайшей психологической драмой любви.
Дэрон выразительно посмотрел на меня и медленно зашагал прочь. Его тяжелые шаги отдавались в висках Кларины и сливались с ударами сердца, вторя им болезненным эхом. Я почувствовала эту ее тяжесть, она передалась мне, как бывало раньше, в «Жизни После Жизни» возле ивы, и у меня вспыхнула надежда, что наша с Клариной связь может возвращаться вспышками.
Когда мы остались одни, Кларина постепенно распрямилась и заговорила первая, отвернувшись к воде. Кротость ее голоса, незнакомые интонации и подавленность застали меня врасплох, но от радости, что связь наша не потеряна, я перестала обращать внимание на ее новый голос.
— Здесь в этой речке рыба водится, — улыбнулась она в пустоту и указала на удочку, лежавшую рядом с ней. — Пришлось снять крючок и оставить только грузило и поплавок, чтоб не попалась. — Она повернулась ко мне, но посмотрела сквозь меня, словно слепая.
Удочку я не заметила. Мне показалось, как никогда, что Кларина была не в себе. Я отвернулась, — не хотелось видеть ее отсутствующего взгляда. В нем сквозило такое смирение с разочарованием во всем земном, что я едва сдерживалась, чтобы не закричать вместо нее, — закричать на мир. Я посмотрела на прыгающий поплавок.
— Кларина, ты помнишь иву? — спросила я.
— Ее не надо помнить, — кивнула она головой. — Ивы не умирают. Вон их сколько вокруг, — она показала на другой берег и опять посмотрела на меня невидящим взглядом.
— Нет, твою иву, — настаивала я. — Ты помнишь: «Я поделюсь своей тоской не с тишиной и не с могилой…»
Кларина не ответила. Мысленно я прочла все стихотворение до конца, и пока читала, не сводила с нее глаз. Мне показалось, будто она слышит каждое мое немое слово. Когда я закончила последнюю строку, она сняла платок и положила его на колени. Я посмотрела на ее голую правую руку ,— перчатки не было. Не было и электронного браслета клиники. Видимо, когда Кларина лишилась чувств, увидев Дэрона, его позже сняла с ее руки Аня, чтобы проникнуть в ее комнату. Я помнила, что браслет Кларина носила под перчаткой. Шрамов на руке не оказалось.
«Значит, они у нее на левой руке, — подумала я. Кларина взяла удочку в правую руку и тут же переложила ее в левую. Я хорошо помнила, что обычно она держала ее в правой.
Я попыталась прислушаться к ее мыслям… Но мое сознание воспринимало только спокойный шелест листьев на противоположном берегу. Словно их еле слышную грусть передали по микрофону мне в мозг. Так уже было не раз: эти шумовые помехи — нарочно или случайно — обычно предшествовали моему «отсоединению» от Кларины. Как бывало и раньше, наша мысленная связь оборвалась столь же внезапно, как и началась. Я поняла, что Кларина по-прежнему способна управлять собою.
Мы остались сидеть вдвоем в полной тишине. Я хранила знание всей жизни Кларины: всех событий, совпадений и случайностей, о которых она не узнает никогда, если я их утаю. Должна ли я была открыть ей эти переплетения, извивы судьбы? Или унести с собой, тем более что, может, она вовсе и не помнит ничего о Кларине?
«Прощу ли я себе, если промолчу? А если раскрою не мои тайны? Да и поймет ли она, что буду говорить о ней — о Кларине?» И тут меня осенило: акустическая память Олд леди запишет все, что я скажу, и, подобно моей, откроет ей грубую правду, когда придет час. Может, подобно моей, память Кларины, когда перед ней возник живой Дэрон, пощадила ее от непереносимых воспоминаний?
«Мой долг — сказать, — решила я. — А память Кларины рассудит сама, что делать с услышанным: и отложить ли «прозрение» на будущее, когда ей хватит мужества выслушать правду, погребенную собственным рассудком».
И я начала говорить, молча, догадываясь, что Кларина слышит каждое мое немое слово. Про себя я говорила потому, что вслух произнести это у меня не хватило бы мужества.
«Сурада, ты помнишь, что ты моя мать?» — начала я.
Кларина не шелохнулась. Поплавок, дернувшись несколько раз на спокойной глади воды, замер. Я переборола сомнения и продолжила, стараясь забыть о себе.
«Знаю, что ты слышишь меня, знаю, что твоя память запишет все, что ты сейчас услышишь от меня мысленно. И если ты не поймешь, о чем и о ком идет речь, пусть мои слова останутся в твоем сознании. Может, придет день, и ты перелистаешь этот тайный архив нераскрытых страниц чьей-то жизни, догадавшись, что он о тебе. Позволь мне сделать для тебя то, что сделала для меня ты, — помочь вернуться к себе самой. В недрах твоей памяти останется все, что я знаю о твоей жизни, — то, что не могло быть известной тебе. Потому что я видела твою жизнь... со стороны и глазами других. Я хочу рассказать о том, что произошло на самом деле тогда — тринадцать лет назад, — меня внезапно охватила нестерпимая обида за то, что никому в мире, кроме меня, не больно за Кларину. — Об ошибке в твоей судьбе, допущенной жизнью, по воле стечения обстоятельств и неслучайных совпадений», — с горечью добавила я вслух, вспомнив усмешки на лицах Дэрона, Георга, Вадима и Ани.
Кларина, казалось, окаменела. Я отвела от нее взгляд и продолжила про себя:
«Хочу показать не увиденные тобой кадры из твоей жизни, которые я подглядела по воле случая. Хочу, чтобы ты знала, как все случилось и почему...»
Я не пощадила Кларину — не скрыла ни одной подробности, поведала ей о «шагах» героев ее судьбы тринадцать лет назад на пороге крыльца в деревенской гостиницы в Англии. Рассказала об обмане Дэрона, который сообщил Георгу, что Кларина возвращается к нему. О том, как Георг, бросил охапку роз в помойное ведро в вестибюле отеля и не поднялся в комнату Кларины удостовериться в словах Дэрона. Рассказала и о разнице во времени. И о двойной игре Адели. И о двойной лжи Перони — и Дэрону, и ей — Кларине. И о том, как неслучайные совпадения и намеренные действия участников их жизни вычеркнули Дэрона из списка живых для Кларины, а ее — для него. Рассказала и о похожих злоключениях в ее предыдущей жизни: об обмане служанки и тайне трагедии Сурады. И о многоликом, сложном портрете Дэрона Рандо, любившем ее во всех своих перевоплощениях, будь то Кайетано, герцог Кревкер, Дэрон Рандо или Роден Дьюк, а еще раньше — халиф, обрекший ее — пленницу-чужестранку — на погибель... И еще, что веками спустя одна средневековая монахиня молилась — возможно, от имени души Сурады — за грехи снившегося ей черноволосого незнакомца. Молилась, как обещала Сурада в последний миг перед казнью...
Пока длился мой немой рассказ об обстоятельствах ее гибели тринадцать лет назад, Кларина не отрывала взгляд от поплавка. Когда я закончила свое повествование, она сидела с закрытыми глазами. Поплавка на воде не было. Прищурившись от солнца, я нашла леску, тянущуюся правее от удочки. Поплавок, видимо, прибило к берегу, и он зацепился об уродливую корягу. Обломанные толстые ветви торчали из воды, цепляясь за пустоту. Издали коряга напоминала посиневшие руки утопленника.
Я обратилась к Кларине уже вслух, чтобы придать себе уверенность и не замечать маячившую перед глазами корягу.
— Кларина, Сурада, наконец-то твой редкостный дар акустической памяти пригодится лично тебе, а не доктору, не человечеству. Она поможет тебе узнать правду о тебе самой. Если ты захочешь вернуться к себе и найдешь для этого мужество большее, чем необходимо для сострадания и для доброты, для мудрости и отказа от себя. Теперь ты вольна выбирать, похоронить ли всю правду о себе в недрах своего сознания или встать лицом к лицу перед зеркалом и увидеть там не Сураду, не Кларину, а портрет той, что допишет их портреты с полным пониманием своей судьбы. Теперь ты судья самой себе, — тебе выносить себе приговор, тебе и прощать, и карать, как учила меня ты. Тебе же совершать чудеса в своем сердце. Тебе выбирать, какие двери в нем захлопнуть, какие распахнуть. И за одной из них стоит и Дэрон, и герцог, и Кайетано. А главное, стоит с протянутой рукой твоя душа — попрошайка любви. Все это сказала когда-то мне ты. Я лишь напоминаю тебе твои же слова...
Кларина поднялась с земли и направилась к коряге. Высвободив поплавок, она сняла туфли и попробовала воду кончиком пальцев, красиво изогнув плавную балетную стопу, потом указала рукой на песок около коряги и сказала:
— Говорят, там, где вода встречается с песком, на грани суши и морской бездны есть незримый вход в потусторонний мир, — она усмехнулась, ткнув пальцем в корягу. — Эта бывшая ива, сгоревшая или спаленная чьими-то руками, наполовину — здесь, а наполовину — там. Наполовину в воде, а торчит из песка. Она между небом и землей. Она — полумертва, полужива. И в голову это никому не приходит. Как вас зовут? — спросила она, не глядя.
Погруженная в свои печальные мысли, я не ответила, споткнувшись на ровном месте. Было ясно, что Кларина не в себе: себя не помнит, не слышит, не читает мои мысли. Я помогла ей смотать удочку, и мы вместе направились вдоль берега в сторону дома.
— А история у вас грустная получилась, — неожиданно сказала она. — И кто эта женщина, наделавшая столько великолепных человеческих ошибок, не сумевшая спасти свою жизнь? Хорошо, что она не знала о поступках других, иначе ее собственные шаги повели бы ее не по краю ущелья — а поперек, прямо в пропасть. Это что кинофильм? Роман? Откуда она, эта ваша героиня очередной человеческой драмы? — Кларина смотрела мне в глаза, но, казалось, что сквозь меня, словно я была невидимая или прозрачная. — Где эта счастливица, прожившая вслепую? Представляете, если вдруг сдернуть повязку — ударить в грудь правдой, так ведь можно поскользнуться — и охнуть не успеешь. И одно лишь эхо удивления от человека останется для тех, кто сверху наблюдает. Если тропе ее суждено было оборваться в ущелье, и шла она вдоль пропасти, то лучше с завязанными глазами, а то не дойдешь до конца пути и свалишься в ту же пропасть, но преждевременно. А главное, сама тропа, где следы оставлены — смелые шаги идущего вслепую. И зачем видеть ей то, что вокруг? Слева — погибель, справа — зеленые поляны, где можно отдохнуть от жизни. Нет, за сердцем легче вслепую идти, особенно, когда твой поводырь — душа. Не надо этой женщине сообщать, как шагали по тропе ее судьбы другие. Она все равно бы упрямо шла вперед: душа — слепа, когда ее по жизни ведет за руку любовь. И проходит она через все препятствия, ибо Создатель душе выдал крылья на всякий случай, чтобы подхватили, когда сам человек оступится. Чтобы ему спастись от земли, чтобы уберечься, не разбиться об нее...
Я подняла глаза на Кларину и с благодарностью взяла ее руку. Она говорила мне все это прямо в душу — мысль в мысль. Но я с тоской почувствовала, что это последний наш с ней подобный диалог.
— Откуда вы знаете, что это коряга была когда-то ивой? — вспомнила я свой незаданный вопрос.
— Откуда знает подберезовик, выросший около старого березового пня, что когда-то это была береза, а не ель?
Я усмехнулась: «Оттуда же, откуда знала Сурада, что о ней когда-нибудь вспомнит Кларина».
— Так как же вас называть? — повторила она свой вопрос.
— Оказывается, Венерой, — ответила я и пристально посмотрела ей в глаза. — А в «Жизни После Жизни» звали Верой, чтобы не опережать события, не мешать мне вспомнить себя.
— Венера, как звезда?
— Нет, как звездная планета, — поправила я ее, — она светит по утрам.
— Как Аврора, — заглянула она мне в глаза, и ее прежняя знакомая мне полуулыбка скользнула украдкой по ее губам.
Мы обе посмотрели вверх и, не найдя на синем небосводе ни Венеры, ни Авроры, рассмеялись. Кларина потянула меня за руку вниз; мы сели на корточки друг напротив друга. Она сняла платок, положила его на землю и села на него, вытянув ноги. Скрестила стопы, как делают только балерины, оголив тонкие лодыжки из-под подола юбки. Сняв туфель с невысоким каблуком, она начертила им линию на песке до самой воды. Она сделала на ней несколько коротких поперечных черточек каблуком. Я замерла:
— Что это? — тихо спросила я и села так же, как и она.
— Это клаша — градусник мужества; его когда-то начертила мне на земле маленькая девочка, когда я была еще молодая, чуть моложе тебя. Девочка не знала про ноль и сделала ямку на месте, где стояло слово «няня». И не знала, где на шкале поставить слово «лучезарная тетя…»
У меня хлынули слезы. Кларина начертила каблуком круг; часть его исчезла в воде. Она указала на невидимую часть круга под водой:
— Эта — самая главная, — кивнула она, по-прежнему не подавая вида, что заметила дорожку слез на моих щеках.
— Почему? — спросила я Улыбку.
— Это «клаша» любви — градусник любви — перевела она мне с языка моего детства. — «Термометр души», как бы сказала строгая бабушка той девочки.
— В виде круга? — подхватила я ее игру.
— Именно он не имеет ни начала, ни конца, а главная его часть проходит через невидимый мир. След на песке сотрется водой, а след на дне реки останется, — невидимый след, как отпечаток любви в душе.
Попрошайка любви встала и вывела меня за руку из круга. Она указала на линию, проходившую сквозь него, — шкалу с отметками мужества. Я поняла. Сняв босоножки, вошла в воду. Сделав несколько шагов, я нагнулась и начертила черточку на дне, прошептав «Ангелина», — поставила своей лучезарной тете крестик на невидимой части «шкалы души».
Кларина ждала меня у берега. Она подала мне руку, пока я надевала туфель. Потом она тоже вошла в воду по колено и, нагнувшись, начертила правой рукой знак на дне. Она протянула мне руку в намокшей перчатке, и прижала обе мои ладони к своей груди. Я успела заметить толстые поперечные шрамы, выступающие под тонким атласом.
— А эта отметка для «жалостливой няни» — невидимая ямка на дне реки на шкале души — для ее необъятного сердца, — пояснила она.
Но это было уже выше моих сил. На меня надвигалась сокрушительная волна памяти. Воспоминания, которые я стойко отгоняла от себя несколько недель после «возвращения к себе», стали напоминать разъяренную толпу, ломающую ворота крепости. Запретное воспоминание о мученической гибели мамы и Ангелины — двух дочерей моей бедной бабушки — истерзанных одной и той же болезнью, поднялось громадной волной из реки, где покоилась на дне «шкала любви». Боль за них троих, зревшая годами дольше, чем молодое еще горе о Ромочке и Коле, была мне не по силам. Я зажмурилась, почувствовав, как эта волна, зависла над нами с Клариной. Она заслонила уже и небо, где не было ни Авроры, ни Венеры; с ней слилась и боль Кларины, приняв исполинские очертания Дэрона в доспехах герцога, и я прижалась к Кларине, как когда-то могла прижаться только к няне. Всей дрогнувшей душой. Кларина все еще сжимала мои руки, и шептала мне:
— Мы все — результат какой-то одной главной и непережитой боли. Но боль — это только миг на шкале души; все пройдет — даже воспоминания самых дорогих имен. Все забудется, и только любовь переживет и нас, и нашу боль, и даже снившееся нам Время...
Сквозь шепот Кларины ко мне ворвалась беспокойная догадка, отменявшая щадящий уютно устроенный для саднящей души невидимый, но существующий мир. А именно, что все мы, равно как и то, что с нами происходит, не более чем сны, привидевшиеся самому Времени. И вовсе не мы выдумали Время, которого не ведает и не ощущает Вселенная, свободная от нашей человеческой необходимости все измерять и сравнивать. А наоборот, Время выдумало нас: и потому, и я, Вера, являюсь лишь одним из его многочисленных сновидений, подлежащих забвению. Эта жестокая беспристрастная правда, внедрившаяся откуда-то извне, показалась мне несравненно древнее всех событий, произошедших в мире по воле Божьей. И потрясенная ее холодом, я укрылась от нее в человеческом тепле Кларины, прижалась к ней плотнее, найдя утешение в биении ее сердца и равномерности дыхания...
«Время тоже видит сны», — тихо сказала Кларина…
Мы порознь дошли до террасы. На пороге я обернулась на Улыбку из моего детства: Кларина—Сурада шла позади, намеренно отстав от меня. Кларина — опять чужая — шла одна, снова надев маску и для других, и для себя. Но я осмелилась снять с нее на миг эту маску, оглянувшись уже со ступенек террасы в сгущавшиеся сумерки. И мне почудилось, что там, посреди поляны, провожает меня взглядом светящийся призрак моей Ангелины. Вокруг силуэта на фоне темно-синего неба светилась прозрачная тень. Я отвернулась, не дожидаясь, пока она растает, если я начну всматриваться.
Открывая дверь, я заметила, что в руке у меня зажат скомканный клочок фольги. Я сунула его в отвернутый рукав пиджака, успев сообразить, что Кларина, видимо, вложила мне в руку записку, когда прижимала мои ладони к своей груди. Наверное, в тот самый миг, когда на нас так и не успел обрушиться девятый вал моей беспощадной памяти. Когда Кларина задержала его, заговорив мою боль своим шепотом, как когда-то делала — лаской своих добрых рук — моя няня…
В доме я застала всех за столом, на террасе. Два пустых стула — для меня и Кларины — были справа от доктора Перони. Наши с ней приборы были рядом. Я вздохнула с облегчением.
— Мне скоро пора идти. Последний поезд в Лондон — через два часа, — сказала я Ане. Она поднялась из-за стола и вышла на крыльцо в ожидании Кларины.
— Я провожу вас после обеда, — вызвался Дэрон.
Я насторожилась: «Кларину лучше не оставлять наедине с Аней и доктором».
— Спасибо, но здесь дойти до станции через огороды, вдоль реки, минут двадцать, — я сама дойду.
Кларина поднялась по ступеням, пройдя мимо Ани, едва не задев ее плечом, и села рядом со мной. Аня разлила суп по тарелкам и вскоре вернулась из кухни с папкой в руках.
— Предлагаю — в виде перерыва между вторым и первым блюдами — почитать стихи. Мы тут все любим поэзию, не так ли? — Она положила листы со стихами передо мной и приветливо улыбнулась. — Некая Кларина написала эти незабываемые строки. Не откажите, Вера, прочтите вслух, — сказала она металлическим голосом, не сводя глаз с отца. — И давайте разопьем эти две бутылки красного вина, из особого погреба одного английского замка со скверной репутацией.
Она наполнила всем бокалы. Но одной бутылки на всех не хватило. И Ане пришлось налить себе из другой. Она выпила первая, горько усмехнувшись: «За тех, кого с нами нет и не будет!»
Дэрон переглянулся с ней и сказал дважды: «Аминь!» Я поняла, что тост был за мать Ани и жену Дэрона.
Не притрагиваясь к вину, я пробежала глазами несколько страниц. Текст стихов Кларины был кем-то «отредактирован». Читая их, я оценила уловку Ани разоблачить Кларину — заставить ее выдать себя, услышав намеренно обезображенные строки ее стихов.
Я читала, сжавшись от ужаса и моля Бога уберечь Кларину от этой ошибки. Мне показалось, судя по напряженной тишине за столом, что эту проверку устроили, сговорившись, все сидящие здесь. Четвертое стихотворение было мне незнакомо. Насколько я помнила, его не было в рукописях Кларины. Я начала машинально читать:
...Чума, резня, побоища и голод,
Косили поколения людей,
Одни прошли войну, блокаду, холод,
Другие тысячи оплакали смертей.
И каждый смертный этих поколений
На мужества шкале уже — герой,
Другие цены, ценности и цели
В наш век — обезображено стальной.
Невидимые бедствия и тени
В душе у поколенья моего,
Иные призраки — чума неверья —
Гнетет сердца, и каждый — одинок.
Героев нет, предателей не судят,
И реками в боях не льется кровь...
Что будет о себе сказать мне людям? —
Что довелось — пережила любовь...
«Перенесла любовь», — тихо поправила меня Кларина, не выдержав.
Я похолодела и посмотрела с ужасом на Аню, не сводившую взгляда с Попрошайки любви. Ее уловка удалась. Услышала ли Аня поправку Кларины, или ее невнятный шепот распознала только я, сидящая рядом? Я не подала виду и принялась читать следующее стихотворение. Аня оставалась невозмутимой. Она вышла в кухню и не появлялась до конца обеда. Стихи ее больше не интересовали. Плотно прикрыв за собой стеклянную дверь на кухню, она стояла около холодильника спиной ко мне. Сквозь капроновые занавески на двери я видела клубы дыма, поднимавшиеся к потолку. Она курила не переставая.
Когда все встали из-за стола, Кларина с Дэроном ушли в гостиную, я вышла на кухню — проверить, какие сигареты курила Аня. В мусорном ведре около холодильника лежала пачка «Данхилла». Над ним, на стене возле холодильника был телефон. Я сорвала трубку и нажала на кнопку повторного набора, надеясь попасть туда же, куда только что звонила Аня, без сомнения, сообщить, что Кларина прекрасно помнит каждую строку своих стихов, и еще лучше — формулу этреума. В трубке раздалось три коротких гудка и тишина. Предусмотрительная Аня, повесив трубку, набрала три цифры наугад, именно на случай если кто-то захочет узнать, куда она звонила и перезвонит по свежим следам.
Я вспомнила про записку в фольге. Зайдя в туалет и развернув узкую полоску бумаги, прочла несколько первых «слов»: латинские буквы чередовались с цифрами и были написаны наоборот — справа налево. Я попыталась прочитать эту очень длинную надпись в отражении зеркала над раковиной. В обратном порядке — в зеркальном отображении шрифта — я успела разобрать самое начало: «Continent Mu» рядом с фашистским крестом. Раздался настойчивый стук; крючка на двери туалета не было. Послышался голос Ани:
— Кларина, пардон, Сурада, вы там?
Не ответив, я спустила воду и, поспешно скомкав записку Кларины, засунула ее в отворот рукава пиджака. Обертка из фольги исчезла в унитазе.
Когда я вышла, на кухне было пусто. Я попрощалась с Дэроном, застывшим перед камином на низком табурете, и с доктором, дремавшим на диване. Кларина сидела в кресле возле камина и смотрела на огонь, вернее — в никуда. Перони вяло приподнялся на локте, когда я наклонилась над ним и накрыла его пледом. Он невнятно пробормотал, что выпил слишком много вина, а потому мне, Вере, лучше переночевать с ними и уехать рано утром.
Но я спешила — каждая минута была на счету. Надо было со станции позвонить Помощнику Вадима и попросить его совета, что же делать дальше ввиду сложившихся обстоятельств и ошибки Кларины за столом. Он ждал моего звонка, —сам же и предупреждал меня, что и я и Кларина обе в опасности.
Не найдя Ани, чтобы проститься, я вышла на улицу.
«Хорошо, что я не пила того вина, — пронеслась мысль, — они все там такие размякшие, словно наглотались валиума или снотворного. Куда же делась Аня?»
Я пошла вдоль реки; отсвет от домов около берега освещал узкую тропинку, по бокам которой рос шиповник, цеплявшийся за мой подол. Я ускорила шаг и сняла пиджак, вспотев от лихорадочного предчувствия беды. Впереди светились огни станции.
Из тени деревьев за кустами впереди метнулась тень. Я замерла на секунду, но, решив, что почудилось, пошла еще быстрее. Глухой удар внезапно обжег затылок, и я, падая, в колючий кустарник, зажмурилась в ожидании повторного удара. Он последовал тут же — спереди, в солнечное сплетение и я, не успев задохнуться, провалилась в темноту...
Глава вторая
ТЕЛО ПО ЗАКАЗУ
Первое, что я увидела перед собой, очнувшись, был полупьяный Вадим, сидевший на хирургическом столе. Оглядевшись, я поняла, что пристегнута ремнями к инвалидному креслу, которое стоит в углу операционной комнаты — «комнаты оживления», как сообщил Калибри. Он добавил, что за дверью, слева от меня, была «Дорога жизни», охраняемая его «ребятами», а за стальной — напротив — холодильник для трупов, для «неоживленных»:
— Для «неодушевленных», — поправил он себя, отхлебнув из горлышка бутылки. — Absolute, straight up, — он рассмеялся. — Двойной смысл: в чистом виде и прямиком наверх — в божьи покои, — он сложил ладони, будто собрался нырять.
— Продажная шкура! — попыталась выкрикнуть я, но услышала лишь собственный шепот.
— Поздравляю с прибытием в морг в живом виде, — подмигнул Вадим и приподнял пистолет с колен. Прицелившись в меня, он захихикал, — прямая наводка. Венера, настал момент правды. Все в этом мире — продажны, даже ты, — все от цены зависит. Ты же сама и продалась за настоящие чувства во избежание неминуемого одиночества наедине с твоей памятью, — он подошел ко мне сзади. — Здесь, в мире волшебника Перони, все оживают не по дням, а по часам. Жаль, что моя мать не дожила... лично для меня опоздали они с этим порошком, но во имя блага человечества я справлюсь с тяжестью греха, — Вадим снова прицелился в меня. — Наша жизнь, Венера-не-Вера, — в твоих руках. И твоя — тоже. Уговори на вашем душевном языке твою подружку, вкусившую вечность, вспомнить значки, записанные в зеркале, и мы все попадем в вечность... со временем. — Он прислушался к шагам в коридоре: — Там за дверью — охрана. Не надо горячиться, договорились?
Я молчала, закусив губу до крови. Голова тупо болела, а ног и рук я не чувствовала вовсе. Отвечать Вадиму не могла, даже если бы и хотела. Губами удалось пошевелить с трудом:
— Гнида, — прошептала я.
— Прости, что валиум у нас — в большой расфасовке, действует наповал, особенно если в вине растворить. Скоро в голове у тебя прояснится, и прости за удар, вынужденные обстоятельства.
Я вспомнила про записку Кларины, спрятанную в рукаве пиджака: «Неужели она выпала — осталась там в траве?»
Поискав глазами пиджак, я спросила Вадима:
— Где мой пиджак? Меня знобит...
— Здесь, как в морге, верхней одежды не выдают, а тебя доставили без пиджака...
«Значит, пиджак остался лежать в траве, по дороге на станцию».
— Вадим, где Кларина? — я сделала усилие, чтобы он меня расслышал.
— Кто? Кларина или Сурада? Или наследница бессмертия и Попрошайка любви? Чокнутая или святоша?! — он скривился от злобы и перешел на английский. — Who is she? Where is she? That is the question!* — продекламировал он, и снова уселся на операционный стол напротив меня. Он нервно закурил «Мальборо»:
— I can’t wait to see dad's face when he finds out that he was once holding in his arms no one less then a future heiress of immortality…**
— Why immortality? — спросила я Вадима на его родном английском языке, на который он неизбежно переходил, не отдавая себе отчета, когда особенно волновался или злился.
— Почему бессмертие? — переспросил Вадим. — Потому что у нас есть основания полагать, что этот сентиментальный старикашка Перони из-за своих личных нюней не использует этреум в полном масштабе. А именно не в полном потенциале его действия, — он пытался сдержаться и заставил говорить себя по-русски.
— То есть? — переспросила я.
— Потому мы и поставили такие высокие ставки на Кларину, — в самой формуле, по всей вероятности, зарыт секрет бессмертия, который доктор не позаботился выявить из-за своих убогих соображений. Он ограничился методом предохранения мозгов от разрушения при непродолжительной смерти. Мы же рассчитываем на... неумирание, то есть на способность препарата изолировать саму квинтэссенцию человека — сущность каждого смертного — душу — и вселить ее в другое, молодое тело по заказу. Наша ставка на этреум заключается в вечной жизни души, — но на земле, через воплощение в телах по выбору. Мы создадим не бессмертного человека — а смертного, перехитрившего смерть. Человек будет сменять тела собственными руками, а не волей божьей, не дожидаясь на небесах решения снова его изгнать из вечности в новое тело...
— Неужели вы рассчитывают взять вечность в свои руки? — от услышанного ко мне неожиданно вернулся дар речи. — И взять на себя роль Всевышнего ею распоряжаться? — не выдержала я и засмеялась, несмотря на ужас своего положения.
— Не вечность, но перевоплощение душ, да, — усмехнулся Вадим.
— Кто способен на подобное святотатство? Кто, мало-мальски верующий, посягнет на право переселения души из тела в тело. Кто отважится взять в свои руки торговлю телами и душами? Во имя чего — выгоды или...
— Может, ты и права, — перебил Вадим, — но все зависит от того, как на все смотреть. От ракурса зависит: сверху вниз — мать твою, а снизу вверх — твою мать...
— И что же: по каталогу собираетесь распродавать тела, в которые будете вселять души умерших или стареющих? То есть, при жизни, — не унималась я, — можно будет заказать тело, в которое попадешь после смерти или даже до...
— Приблизительно, — кивнул Вадим.
— Скажем, овладеете техникой освобождать тела от души без убийства. Я все поняла, кроме одного: куда же будете девать души тех, чьи «бездушные» тела понадобятся в виде сосуда для закупивших их заранее обладателей? Собираетесь ли эти вытесненные из тел души на «тот свет» отправить, как полагается? Или в банк сдавать на хранение решили — для желающих приобрести обратное — в своем любимом теле душу сменить... на новую, неутомленную или просто с другими потребностями и талантами?
— Вот ты насмехаешься, а и не подозреваешь, на каком уровне находится процесс решения этой проблемы у моих напарников. Они такое разработали на основе переданной мною информации обо всех исследованиях Перони! Кстати, знания о посмертной функции души он частично стягивал с экрана компьютера Кларины...
— Так вот, — увлеченно продолжал Вадим, — тела будут покупать у их обладателей при жизни. Те, кто не захочет или не сможет купить переселение души, получит крупную сумму за свое тело при жизни, причем заранее — лет за двадцать до момента добровольного расставания с душой. Таким образом, бедняк будет иметь возможность прожить богачом, а потом — в определенный день — по договоренности сдать тело в банк.
— Подписать контракт и выбрать дату, когда быть убитым?
— Нет, — сморщился Вадим, — омертвленным на несколько минут, пока в него не вмонтируют душу его заказчика — какого-нибудь старика или тяжело больного... или урода, влюбившегося в красавицу.
— Здорово придумали, — сказала я, — небось, выдавать будут и сертификат, чтобы тела можно было бы подарить друзьям на юбилей?
— Великолепная идея, Венерка! Я им намекну, дорогуша! Ты — гений! Представляешь: муж через тридцать лет своей жене на свадьбу сможет подарить ее будущее тело — тело молодой непробившейся манекенщицы, которой захочется пожить в роскоши следующие тридцать лет! И все — довольны! Лучше бизнеса не придумаешь!
— Это на случай, если муж свою жену за душу любит, в каком бы теле ни селилась ее прозрачная красота, — возразила я.
— Ошибаешься, — на оба случая работает; если за тело жену любит, а оно в негодность пришло, — лучше сменить его на молодое и новое, но с прежней душой, преданной ему, мужу, уже тоже с телом не первой свежести.
— Осторожно, Вадим, предупреди своих наемников, что жена со старой душой и с новым телом может при подобной «операции» замяукать по ночам и утверждать, что она бывшая Нефертити, или жрец эпохи фараонов. А при повторном оживлении того же человека, он может стать ничем — нулем...
— А кто сказал, что, скажем, какая-то манекенщица была не нулем и до этого? — захихикал он и добавил: — Кстати, судя по записям Кларины — это происходит только при неоднократном оживлении того же индивидуума — того же тела, с той же душой. Объясняю: неоднократное повторение душой опыта умирания одного и того же тела приводит к ослаблению и исчезновению памяти души обо всех предыдущих естественных воплощениях. По нашему же макету — в этом-то собака и зарыта! — душа будет сменять хозяев — по заказу ее нынешнего обладателя, переживая каждый раз смерть нового тела. То есть однократную смерть, — и потому память души не только не будет ухудшаться, а наоборот, углубляться и пополнятся.
Я задумалась, вспомнив Падре Драпе и Уши.
— А вы уже проверили подобные переселения из тела в тело — скажем умертвлением двух индивидуумов и взаимосменой их душ?
— Зачем, когда доктор сам невольно поставил подобные опыты? Он и сам не ожидал, думаю, что при одновременном оживлении двух покойников, бок о бок, они проснулись, перепутав души!
— Перепутав?! — воскликнула я. — Один мертвец с душой соседа ожил?!
— Не совсем — перемешав души, ожили покойнички: душа одного частично смешалась с другой... Как вино из двух стаканов — один с белым, другой — с красным; а смешай и снова разлей по стаканам — в обоих розовое. Один «оживленный» помнил воспоминания другого из всех запомнившихся им жизней. Наша же задача — не повторить идиотский опыт Перони. Осталось выяснить, каким образом предотвратить подобное душесмешение. И мы уже у цели. Нужно лишь подтвердить, что подобное явление — непроизвольно, а не есть результат вожделения свободных от тел душ к слиянию во время процесса искусственной пересадки.
— Так как же вы собираетесь гарантировать «чистое» переселение души обладателя в тело продавца без «попадания души в душу»... — я осеклась, уставившись на Вадима, в ожидании, что он выскажет вслух мою же жуткую догадку.
— Отчего же, по твоему мнению, тебе снились чужие воспоминания? Как иначе объяснить твои глубокие познания о жизни Кларины и Сурады? — он поднял брови так высоко, что перестал быть похож на самого себя. — Оставляю тебя на полчаса с твоими мыслями. Подумай обо всем хорошенько, — он вышел, не оглянувшись.
Пока Вадим отсутствовал, я старалась взвесить все, что случилось за последние четыре месяца, включая все мои подозрения и догадки. Если мы с Клариной в результате эксперимента Перони — намеренного или случайного — переплелись душами, то оживлять нас должны были одновременно. Я твердо знала из рукописей Кларины, что во время моей комы она была рядом — живая, — держала меня за руку и молилась за меня. Я искала ответа. Ответа на вопрос, который напросился в результате произошедших событий. Не только внешних, но и самых глубинных. Я хотела понять, как моя душа переплелась с ее — случайно, намеренно, добровольно или благодаря вмешательству Перони или самого Всевышнего? Я была близка к разгадке таинства души, к познанию природы ее свободы: к ее добровольному выбору сливаться с другой, к ее неприкосновенности постороннему вмешательству. Если наши души с Клариной сплелись без опытов Перони, сами того пожелав, — через акт мольбы, добра и любви, — то никакой искусственный процесс не помешает душам творить подобные слияния. Окажись я права, то кощунственный бизнес Вадима обречен.
Но беспокоила причина «перетекания» Падре Драпе и уродливого Уши. Ошибка Перони? Намеренное желание одной души петь, а другой — сочинять музыку? А тогда душа сильнее человека. Сильнее, так как вопреки желанию Перони, две проказницы-души перемешались, как им взблагорассудилось. Вспомнились слова из рукописей Кларины — из «Видения и откровения после смерти» — о том, что души свободно сплетаются в актах любви — подобно людям во время секса — и потом отсоединяются, каждая отправляется в очередную жизнь на земле, но при этом навечно запечатлеваются друг в друге.
Не потому ли порой мы встречаем людей, которые кажутся нам настолько близкими, будто они с нами сращены? Не потому ли, теряя любимых, нам кажется, что с ними умираем и мы? Не потому ли Кларина — после смерти Дэрона — предпочла провести оставшиеся ей годы в стенах «Жизни После Жизни»? Всплыли в памяти и строки Кларины:
Море с небом слилось в серой дымке,
Затуманенный, призрачный свет,
Горизонт словно стерли резинкой,
И на небе ни облака нет;
И вода, как и небо, спокойна —
Неподвижная сизая гладь,
И с вершины горы я невольно
Грань земную тружусь угадать.
Но земля продолжается небом,
Как начало рождает конец,
Как над новым над всем и над первым,
Заготовлен надгробный венец...
Часть тебя. Часть меня. Где граница?
Где кончается мудрость твоя?
Может, там, где свободною птицей
Кружит вера слепая моя?
Где начало тебя в этом мире?
Где кончается мой полукруг?
Нас друг в друге давно растворили,
Мой бесценный, далекий мой друг!
От того ли верны оба лире,
От того ли молчим от дождя,
Что судьба нас и жизнь разделили,
Наугад грань меж нами чертя?
От того ли тебя вспоминаю
Тоже пристально смотрящим вдаль —
Горизонт между адом и раем
Лишь иллюзия... И невзначай,
Как меняется лед от огня
И становится льдина иною,
На тебе — отпечаток меня,
Мы слились — как две капли — с тобою...
Именно в этом стихотворении Кларины, выученном мною наизусть, по-моему, и притаилось истинное оправдание и объяснение всего случившегося между двумя подсмотренными мною душами — «попрошайками любви» — Дэрона и Кларины:
В эти полчаса, ожидая возвращения Вадима, я поняла главное о человеческой душе. Если в результате любви души двух людей сплетаются, то один человек тайно поселяется в другом. И тогда, как с утратой любимых мы непроизвольно теряем часть нас самих они — обитатели нашего сердца, в свою очередь, продолжают жить в нас. Продолжают менять нас, изменяются вместе с нами, растут в нас, плачут и смеются вместе с нами. И возможно, будучи уже далеко от родной Земли, заточенные или освобожденные в иной форме существования, наши усопшие любимые способны через нас услышать шум морской волны, вдохнуть запах осенней сырости, лаская взглядом переливающийся красками лес. И это дивное последствие любви даровал нам Создатель, наверное, из сочувствия к человеческому бессилию перед смертью.
Паника моя при звуке шагов за дверью улеглась от этих мыслей, унесших меня вдаль от происходящего со мной в тот миг. Я посмотрела на все издалека – с высоты звезды, освещающей нашу планету на рассвете. И прочитала в себе успокоительную вселенскую истину:
«Если любовь способна растворить капли души одного человека в душе другого, то в каждом из нас теплится искра божья, независимо от того, любим ли мы Бога или нет. Ибо, как сказала Кларина, «Бог верит в Человека, даже когда человек не верит в Бога». Создав любовь и «одушевленного» человека — дабы Любовь царила во вселенной — великодушный, любящий нас Создатель не рассчитывал на взаимность и щедро наделил нас своим даром односторонней, неразделенной любви. А также и связанным с ней страданием духа...»
Я посмотрела на вошедшего Вадима. Он был крайне взволнован:
— Главное, чтобы твоя Кларина оказалась не продажная, как мы и полагаем! В любом случае, мы будем первыми, кто ее подкупит продать порошок бессмертия. А если она прикинется дебильной или змеей, сторожащей тайны смерти, то я ей помогу — у нее будет время подумать: целый час или даже час и двадцать минут.
— Почему именно столько? — спросила я. Во мне поселился покой. Душа человеческая была в безопасности. Ибо по замыслу Создателя ее свобода действий не подлежит человеческому вмешательству...
— Именно после сорока минут поздно оживлять покойника без потери личности и мозгов. Так ведь? Не все же исключения из правил, как Кларина!
— Не поняла, почему восемьдесят минут, — призналась я.
— Очень просто: первые сорок минут она будет вспоминать код этреума над твоим трупом, а последующие сорок минут — над трупом ее возлюбленного. Хотя нет, первым будет Дэрон — «главная любовь в ее жизни», — передразнил он неизвестно кого. — Нет, Венера-не-Вера, все-таки ты будешь первая, чтобы Анька не шумела из-за папаши. Выясним, кстати, кто из вас двоих Кларине дороже. Устроим шантаж со ставкой на одну или обе любви Кларины против судьбы человечества, которая ей после воскресения, говорят, крайне важна.
— А что потом? Если Кларина выдаст вам секрет этреума, то получить его от нее смогут и ваши конкуренты.
— Мертвые не болтают. На этот раз оживлять никого не будем. Проверим порошок на одном из вас. А потом вы все трое наконец отправитесь на заслуженный отдых, тем более что, как ты говоришь, после повторного оживления вы можете проснуться с хвостами.
— А как же Дэрон? Аня тебя не простит за отца. Неужели она не догадывается, что ты будешь шантажировать Кларину Дэроном?
— Нет, я ей дал слово, — он громко захихикал.
— Она бы не стала рисковать и полагаться на твои клятвы.
— Любовь к правде и обида за смертность отца — у нее слабое место. Она за это предаст любые идеалы и любую мораль. Знаю, в ней победит любовь к бессмертию во имя папаши. Так что она не особенно расстроится из-за твоей или Кларины кончины. А Попрошайка наверняка расколется, когда убедится, что мы, отключив тебя, не шутим. Она не допустит, чтобы мы сделали то же самое и с ее Дэроном. Она не сумасшедшая, а просто — идиотка. Так что, Венера, моли бога, чтобы Кларина сказала нам формулу порошка сразу. Тогда ликвидировать придется только ее, — Вадим навис надо мной и впился в меня глазами. — А ты уверена, что больше не можешь заглянуть в ее память во сне и прочесть там формулу этреума? Или ты неподкупная, а на собственную жизнь тебе наплевать?
— Сделай одолжение, помоги мне расстаться и с собой, и с моей памятью заодно, — сказала я правду и замолчала.
Он приставил дуло пистолета к моей груди и сел передо мной на корточки.
— Блефуешь! А здорово я тебя сообразил проверить там в Лидзе? Моя история с этим «герцогом»! Гениально! А я-то думал сначала, что ты тоже на кого-то работаешь и подослана к Кларине. Или хочешь залезть к ней в душу, чтоб она завещала или передала бы тебе порошок. Я не верил, что ты и впрямь во сне ее жизни видела, как сказала моему Квазимоде. Жаль, что предыдущие жизни подглядывала, — а не эту, тогда и возни было бы меньше. Вот и придумал я тебе проверку с датами! Все даты из фотоархивов легенды я убрал. А ты и впрямь видела во сне когда она царапала на стене стишки девять веков назад? И теперь безголовая Кларина держит секрет бессмертия и с ним мои миллионы! А за все спасибо папеньке: не спутайся он с ней, не вышло бы недоразумения из-за «главной любви» Кларины, увы, не к нему. И не попала бы Кларина в руки Перони, и не было бы моей мачехи и этой моей работы в Лидзе, и не наткнулся бы я на каналы Перони и заговор моих российских напарников украсть этреум, а главное, не узнал бы, что есть этот самый этреум и хранит его в своей памяти Кларина, которая наставила рога папеньке с Дэроном тринадцать лет назад, а потом покончила с собой, разочаровавшись и в себе, и в жизни.
— Все было не так! Но тебе все равно! На что тебе не наплевать?! — выкрикнула я.
— На бессмертие и миллионы, связанные с ним, — все остальное приложится. Нельзя же, согласись, похоронить бессмертие дважды: сначала с жрецом, а потом с Перони? Нет, сейчас за него возьмусь я, — у них обоих для такой задачи слишком строгие личные мотивы были, вот и не справились. Один — из-за Нефертити, другой — из-за Кларины. Обе заметь, им не отдавались; нельзя же из-за женского каприза лишать человечество бессмертия?!
Он поднялся с корточек и открыл новую бутылку. Положив пистолет на операционный стол, рядом с бутылкой, он снова подошел ко мне сзади.
— А ты не расстраивайся: смерть ты уже знаешь, а плакать по тебе некому, моя совесть чиста. Если и придется тебя кокнуть, он прищелкнул языком, — то... Что я сделал? Пристрелил мертвеца? Ты же числишься в списках погибших, как сообщила четыре месяца назад газета, — очень несчастный случай в Лондоне...
— Меня видели живой несколько... — перебила я.
— Слухи. Ты не пережила возврата в жизнь, вернувшись в клинику Перони, покончила с собой, узнав правду после возвращения памяти. Ты не пережила ужасной личной трагедии, — Вадим подошел ко мне сбоку и сделал мне укол в вену.
Я заставила себя не вскрикнуть и впилась в верхнюю губу, когда горячая боль потекла от вены в локте к плечу. Скоро комната поплыла, и я поняла, что говорить не могу. Видимо, он ввел наркоз или большую дозу валиума.
В коридоре послышались шаги; я узнала голос доктора.
— Вам это не удастся, мне нечего терять...
— Напрасно вы так думаете, уважаемый доктор, — сказал сам себе Вадим и отворил дверь.
В дверях стоял доктор с растрепанными волосами в полурасстегнутой рубашке, позади него — Дэрон и Кларина, оба со связанными руками. Под локоть их держали двое охранников в белых халатах. Аня была позади отца, поддерживая его под руку.
— Ошибаетесь, доктор Перони, — Вадим подмигнул Ане, — час правды и момент вечности настал раньше, чем вы ожидали. Проходите господа, давайте дадим почетное место писателю, — он указал на место напротив меня.
Лицо Дэрона расплылось, когда я попыталась поймать его взгляд. Звуки стали отдаляться и доносились, словно эхо из колодца. И, когда мимо меня провели Кларину, то она не просто раздвоилась у меня на глазах, — передо мной проплыли все ее «я» за всю долгую жизнь ее души. Сама Кларина уже сидела справа от меня, а тени ее силуэтов продолжали плыть мимо, сменяя друг друга, возникая из пустоты. И становились все прозрачнее и прозрачнее...
Глава третья
ШАНТАЖ
Свет ламп над операционным столом был нестерпим. Грубые прикосновения рук Вадима, еще так недавно угадывавшие самые сокровенные желания моей плоти, заставили меня содрогнуться и вернули в реальность.
«Я — наживка, предмет шантажа! И этот самоуверенный директор архивов меня обманул! Подразнил, как рыбку, приманкой на крючке!» — чувство горечи от предательства Вадима жгло грудь и разливалось по телу быстрее, чем ядовитое вещество в моих венах, от которого я должна была умереть, видимо, скоро. Новый укол в вену и жжение, разлившееся от локтя к плечу, не вызывало протеста. Холодное выражение глаз Вадима — его глаз, таких добрых и «моих» в минуты наших ласк, — было невыносимо. Злобное торжество в его взгляде заставило меня на мгновение даже забыть о том, что скоро я не увижу ничего. Нестерпимая обида за себя — за то, что меня так подразнили счастьем, разыграв любовь, «неожиданно зародившуюся», именно тогда, когда во всем мире некому было меня ни жалеть, ни любить — парализовала меня, раньше, чем снотворное.
— Ну что? — Догола тебя раздеть или мы только груди покажем сильным мира сего? — насмешливо спросил Вадим, обернувшись на Дэрона, который сидел в углу, слева от моей головы.
Я закрыла глаза, когда Вадим стал наклеивать мне на грудь присоски со шнурами, тянувшимися из аппарата электрокардиограммы. Вспомнилась веранда из детства и миг, когда все взрослые вокруг должны были засвидетельствовать вид моих голых ягодиц. Вспомнилась и рука отца, сорвавшего с меня трусы. Вспомнился и мой дядя, муж Ангелины, хлопнувший дверью за секунду до того, как я почувствовала прикосновение ветра к голой спине. На веранде был сквозняк...
Я повернула голову вправо от Дэрона, зная, что он не отвернется, хотела избежать его взгляда, наверняка скользившего по моей голой груди, в которую впились холодные присоски, намазанные липким желе. Справа, оказывается, сидела Кларина — тоже пристегнутая ремнями к креслу, как и Дэрон. Позади меня стояли какие-то люди. Они курили, покашливали и шаркали ногами. Мне послышался знакомый свист носа Перони, и я стала медленно погружаться в тяжелую, давящую пустоту. Она давила сильнее и сильнее, и мне показалось, что меня опускают под воду и скоро давление разорвет мне мозг и ушные перепонки лопнут Я попыталась ухватить верхнюю губу и сжать ее зубами, как делала в детстве, но губа была твердая и холодная, словно лед. Вокруг моей головы ничего не было, — тело я внезапно перестала чувствовать. Горечь и ужасный скрежет автобуса вдруг внедрились в мозг; точно молнией, по телу полоснуло зарядом тока. На секунду приоткрыв веки, я поймала на себе невидящий взгляд Кларины — ее зрачки впились в мои, — и я тут же провалилась в приблизившейся ко мне зелени ее глаз...
— Все кончено, — услышала я голос Ани.
— Да. Последний зигзаг и — крышка. Еще одной попрошайкой любви меньше, Кларина Сурадовна! Так что дело за вами. А шнур, пока вы думаете, мы оставим в розетке, — услышала я откуда-то издалека голос Вадима.
Грудь сжало словно обручем.
«Наверное, он затягивает на мне ремень покрепче. Только больно почему-то, — едва успела подумать я, как ужасный звук — словно сталь рассекла сталь, словно скрежет тормозов в микрофоне — пронзил череп, и меня выбросило вверх. — Неужели меня разорвало на части? Неужели умирать — это так громко и мучительно? Неужели моему сынишке было так же больно?! О как хорошо, что смерть длится только миг!» — пронеслось в голове.
Внезапно и звук, и давящая глубина пустоты прекратились. Я пронеслась сквозь лампы надо мной, которые ничуть не ослепили меня, хотя я и видела, как они быстро приблизились к моим зрачкам. Я сжалась, когда навис, будто хотел упасть на меня, потолок, ожидая удара, и посмотрела вниз. Все люди внизу, включая Перони, склонились почему-то над столом под лампами, а Дэрон громко выругался, отшвырнув ногой бутылку, валявшуюся около ножки стула.
— Ублюдки! — сплюнул он в сторону Вадима, который подошел к операционному столу.
Над ним уже склонились неизвестные мне люди в синих халатах. Аня стояла у экрана аппарата, тщетно пытаясь отключить доносившийся из него протяжный писк.
«И что они там над столом возятся, когда меня уже разорвало взрывом, и я распалась на мелкие кусочки?» — подумала я.
Вошли еще двое в пиджаках с галстуками и полностью закрыли от меня операционный стол, наклонившись над ним. Перони порывался к Кларине. Его отвели в сторону двое в синих халатах и пристегнули к креслу напротив Кларины, по другую сторону стола, на которым — теперь я могла разглядеть — лежало тело женщины с желтыми волосами, полуприкрытое голубым покрывалом. К ее голой груди были приклеены два кружка с проводами. На руке у нее были часы. Я пригляделась и отметила, что даже с потолка вижу марку — «Фенди», как у меня.
Я стала разглядывать грудь трупа, слегка стесняясь, так как этим же занимался и Дэрон, и Перони, и Кларина.
— Она перестала дышать, — подтвердила Аня и кивнула на экран в углу, — биотоки мозга слабеют, скоро наступит необратимая смерть, напряги память, пока не поздно, Сурадовна!
Вадим провел ладонью по соскам женщины и подмигнул Ане.
— Она раньше подскакивала от одного прикосновения, — усмехнулся он, ущипнув труп за сосок.
— Ублюдок, — повторила она слова отца, — как интересно ты ее щипал, когда кончал? — Так же, как и меня, или понежнее?
«Небось, сейчас нахамит ей в ответ», — подумала я, заинтересовавшись всем происходящим внизу.
К моему удивлению, Вадим пропустил мимо ушей слова Ани и улыбнулся:
— Анька! Вот теперь-то тебе ясно, у кого аппетитнее грудь? У тебя или у Верки? А ты волновалась! — громко сказал он, повернувшись к Ане. — Хотя количество и качество — дело вкуса, — прибавил он.
Я заметила, что одновременно он прикурил сигарету и приложил ее тут же к запястью трупа.
В один миг я поняла сразу три вещи. Во-первых, люди внизу говорили вслух не все, что слышала я. Значит, я понимала их мысли. Во-вторых, они произносили вслух — что неудивительно — вовсе не то, что в этот миг думали. А в-третьих, судя по всему, тело внизу — с голой худосочной грудью — было моим.
«Там внизу — тоже я. Это мое тело, а я сама — здесь под потолком. И меня нигде нет, но я все слышу и вижу, — объяснила я себе и громко сказала: «Ублюдок, — Вадим меня не услышал. — Кларина, Сурада, — позвала я изо всех сил, — сделай знак, что ты меня слышишь, наклони голову вправо», — мысленно повторяла я Кларине, но она не шелохнулась.
И я поняла, что я — вне себя. Каким-то образом, отделилась от лежавшей внизу Веры, то есть себя самой, и теперь плаваю под потолком и могу слышать каждую мысль всех внизу — там подо мной, да еще и сразу все. Я тут же оказалась в коридоре, куда унеслась, проскользнув сквозь стену, не заметив, стоило мне это пожелать. Там за дверью стояли двое с автоматами и ругались матом по-русски. Один из них потушил сигарету об пол и выругался еще раз.
Вернувшись из коридора в операционную, я поняла весь ужас происходящего внизу.
«Никто не шутит; будут убивать не только Веру, но и Дэрона. Конечно, и его тут же прикончат, как только завладеют этреумом, — оказалось, что мысль эта была не моя, а текла снизу вверх из угла Кларины, — поэтому я останусь уже Сурадой до самой смерти», — продолжала она говорить самой себе и попросила кого-то ее долго не мучить долгом, даже если он и был перед всем человечеством, ибо она тоже — всего лишь человек, и очень любит безобразника, супергения Дэрона, и Веру, которая вообще ни при чем...
Я перевела взгляд на Дэрона, внимательно изучавшего пол справа от своего стула.
«Вот сейчас бы выпить, как никогда кстати, а нечего. Неужели Бог меня накажет, и умирать я буду трезвым? Неужели и выпить перед смертью для храбрости не даст? — Дэрон нервно тряс ногой и рассматривал развязавшийся шнурок на ботинке, надетом на голою ногу. — Ну, так же нельзя, неужели я докатился в своем неверии до того, что не верю в жизнь после смерти? То есть, ни в душу не верю, ни в Бога! Но, тем не менее, прошу его, Бога, послать мне сейчас коньяк в любом виде и любой марки. Ну и дорассуждался же я в жизни! — он закрыл глаза и посмотрел на потолок в упор на меня. — О! Опьяни меня, Боже, перед смертью, Я так ее боюсь, не веря в Тебя и опасаясь, что умру навечно, что отчаянно прошу тебя послать мне чудо и опьянить перед смертью. Затмить рассудок, может, я тогда чего-нибудь в последний миг пойму из невидимых этих вещей твоих. Ну хотя бы водку… — Дэрон снова перевел взгляд на шнурок и усмехнулся собственным мыслям. — Вот бы записать эту предсмертную молитву! Посмеялись бы читатели! Жаль, некому будет посмеяться! Боже, ну хоть стаканчик вина, ты всемогущ, я же не для себя прошу, а — для души, а-а-а! Бесполезно!» — процедил он сквозь зубы и уронил голову на грудь.
Аня обернулась:
— Папа, тебе нехорошо? Сколько ты выпил? — испуганно спросила она.
— Слишком мало… — он умолк, посмотрев на Вадима, положившего руку на пистолет за поясом. — «Рассчитывать надо в жизни только на себя; правильно я, дочка, тебя учил, — продолжал он свои мысли, — а ты, о Боже, только смерть нам точно обещал. А жизнью зачем наказал? А дразнить нас зачем? Вот вам любовь, знание, сила духа, чудеса в сердцах, — здорово придумано! Перед смертью — только жажда на губах, а водки, чтобы из милосердия?.. А Кларину, что мою душу к своей приворожила! Ну ее зачем мне в жизни подослал? Испытывать меня? Спасать ее от ее окружения, от самой себя? Или судить, какой я негодяй, чтобы обвинять потом? Ты сам попробуй и правде служить, и не ранить никого... Я ж не виноват — любовь виновата, понимаешь? Аминь, извини, Боженька, что на «ты» с тобой. Сейчас миг такой, сам понимаешь — не до расшаркивания... Сразу две слабости сердечные мне послано было — и жену верную мне в укор да Кларину такую — светлее земного света. Выбирай, мол. А притча про осла с двумя кормушками? Осел же с голоду и подох — не знал, какую предпочесть. Ты что ж: насмехаться надо мной? Тебе душ мало — сразу две любви, да обе мне. Или ни одной? Что-то я так и не понял, в чем твоя уловка заключалась? Ну, хоть граммчик, я тогда всю правду тебе скажу, исповедуюсь перед смертью. Аминь! Некому ведь больше прошептать, что и кого люблю, а не пошлешь, ну я и промолчу, просто буду молиться по привычке... — к потолку от Дэрона потянулся прозрачный дым, иногда в нем вспыхивали светящиеся спирали и тут же гасли. — Боже, да исполнится воля твоя, тебе видней, как что должно произойти. Дай каждому сил выстоять предначертанное ему. Помоги мне выстоять одиночество и в жизни, и в смерти. Помоги свершиться тому, что тебе угодно, не карай за мои ошибки, за неумирание вовремя, за беды другим и себе. Я искал тебя, как мог, помоги и не оставь сейчас, когда смерть близка, и тебе видней, как меня убить и когда. Я твой послушный раб, ты велел жить, ты велишь и умереть». — Дымчатые кольца стали искриться и потухли с последним словом лихорадочной молитвы Дэрона.
«Светящийся дым, уходящий вверх, — неужели молитва так и выглядит, или она видна только отсюда — из-под потолка?»
Оставив выдохшегося от молитвы Дэрона, я переключилась на Перони. Витторио что-то внимательно вспоминал:
«…Слава Богу, что не погорячился! — восклицал он радостно, — слава Богу, не погорячился и не ввел ей этреум тогда! А, Вера, бедняга! Думала, что забыла все от этреума, да так было для нее и лучше, чем правду знать, что ребенок так под колесами... а то, как девочка моя себя бы и удавила, узнав, вспомнив, — усмехнулся Перони, — скоро уже увидимся, ты моя ненаглядная! Какая ты мне явишься, доченька? Вспомнишь ли меня, старика? Узнаешь ли? Ах, был бы я рядом тогда, сколько бы ты мне еще внуков могла наделать! Красавица моя бедная, так и не оплакал я тебя еще, так моя боль и не переплавилась в слезы, только лишь растворилась в крови моей, а время не лечит, просто гонит горе по жилам, и каждая клетка во мне пропитана печалью, — он почувствовал знакомую боль в сердце и прогнал мысли о дочери. — Нельзя тебе, Витторио так, ты еще здесь нужен на Земле. А тогда с Верой-то… Богу виднее, я — молодец, не погорячился… если сейчас оживят, личность не пострадает».
Из всего этого я поняла, что не умерла в прошлый раз «настолько», что пришлось прибегать к этреуму, а значит, и возвращенкой в полном смысле не была. И так как этреум доктор Перони мне не прописал во время смерти, я впоследствии не вспомнила свои предыдущие жизни. «Хорошая новость», — призадумалась я и снова стала оглядываться по сторонам.
Вокруг меня еле заметно тускнели мои собственные контуры: они то исчезали, то «проявлялись» в воздухе, и походили мерцающий слабым светом на дым сигарет. Позади меня маячило что-то новое и необъяснимое. Это «что-то» не давало мне покоя и заставляло поминутно оглядываться. Оно дразнило меня своим неуловимым присутствием, исчезало, едва показавшись…
Позади меня — да именно позади, потому что каждый раз, когда я поворачивалась, оно оказывалось там — пульсировало зияющее отверстие густой черноты. Оно засасывало в себя и казалось уже знакомым — моим личным коридором, по которому я много раз в детстве пробиралась в родное и надежное место. Я сразу вспомнила его — этот потайной ход, о существовании которого знала, но почему-то забыла до этого момента. На миг мелькнуло воспоминание чьего-то похожего кадра.
Однажды также зачаровало меня овальное отверстие подземного хода, начинавшегося из огромной кухни в подземелье французского замка, позади чугунной плиты, на которой я готовила соус из подберезовиков по рецепту из старинной кулинарной книги. В тот замок четырнадцатого века я отправилась отдыхать в августе, мне было двадцать лет, с французским парнем по имени Брюно, пообещавшим мне, что леса вокруг замка переполнены грибами. Вспомнились и грибы, за которыми я устала нагибаться, так много их было в том лесу с высоченными деревьями с зелеными стволами. Листва начиналась очень высоко, и залитый солнцем лес походил на зеленый частокол наверху горы. А вход в подземелье меня тогда напугал. Когда от сквозняка скрипнула дверь, покрытая паутиной, и изнутри из темноты потянуло смрадом и сыростью. Словно из фильмов о вампирах...
Отверстие в черноту позади меня, однако, было совсем иным. Тьма была густой, ощутимой массой, словно состояла из черной пыльцы. Меня раздосадовал тот факт, что я совсем не помнила про этот спасительный проход, который, казалось, совсем недавно я прошла в обратную сторону, очутившись именно здесь, в его конце — у выхода, ставшим для меня входом. Распахнутой дверью туда, где ждали меня обещанные, временно отобранные всеобъемлющая любовь и покой. И уверенность в этом заполнила все мое невидимое мне же существо. Я исполнилась радостным предчувствием избавления, вспомнив, что так уже было, и не раз. Дрожала в ожидании повторения ярко всплывшего воспоминания о торжестве духа. Воспоминания о воссоединении с тем всеобщим, долгожданным ярким светом, чьей искрой я стала в тот момент, когда шагнула в леденящее одиночество — за порог густой массы темноты, ожидавшей меня сейчас за спиной моего плавающего под потолком существа...
Тело внизу на столе показалось мне скинутым впопыхах резиновым костюмом водолаза, еще сохранившим контуры только что снявшего его человека. Я вдруг представила его позже, когда оно высохнет и сожмется и начнет напоминать собой постепенно съеживающийся от выпущенного воздуха шарик. Мне стало его жаль; никому не нужное, покинутое за негодностью, оно выглядело жалким.
Так же я пожалела однажды платья в шкафу бабушки, которые было больше некому носить, когда она умерла. Они несли в себе понятную только мне тогда горечь —вдруг стали не нужны никому. Понятно, почему нашей обнаженной сути — душе — каждый раз выдается новое тело, как одежда, еще никем не ношенная. Нельзя примерять наряд ушедших: поношенное тело нельзя выдавать необлаченной в земное одеяние светящейся попрошайке любви.
Вот почему этреум нарушал все естественные законы духовно-физической гармонии нашей сути. Он отменял замысел самого образа существования души в созданных для нее пространствах — сам принцип мироздания и гармонии видимых и невидимых миров.
«Как все просто! Как все стало сразу ясно здесь, под потолком, вне себя!» — порадовалась я.
После воспоминания о платьях бабушки в стенном шкафу, стремительно понеслись другие — отчетливо и ярко, даже запахи и цвета «происходили» заново. Мелькали имена, фамилии, названия, все давно забытые мною детали.
Самое ужасное, что действующие лица моих воспоминаний не ощущались посторонними: каким-то образом я видела и воспринимала не только себя и свои чувства. Одновременно ощущала все, что переживали другие в моменты контакта со мной.
От боли, пронзившей брюхо огромной черной жабы, который я когда-то распорола осколком стекла в моей руке, я застонала. Отчетливо вспомнилось, как я, подросток, застыла, наблюдая тогда, как вываливалась из ее потрохов черная икра. Мне стало так стыдно за себя от этого воспоминания, что захотелось умереть, но я вспомнила, что уже не могу это сделать, и укрыться от всего содеянного некуда. Посторонний безмолвный голос тут же утешил меня, объяснив, что это произошло на следующий день после моей незабываемой порки на веранде, и так вылилось из зла большее зло; это и есть закон бумеранга: зло порождает большее и дальнейшее зло, как цепная реакция, но непременно вернется и к своему источнику. «Как и добро», — поспешил добавить невидимый источник утешения, и мне почудилось, что я вижу его добрую усмешку у себя за спиной. Стало понятно и мое желание спасти жабу-икрометательницу годами спустя в «Жизни После Жизни».
Потом вспомнился бродяга цыганенок на автобусной остановке, в потерянной деревне среди гор Италии. Он не сказал мне тогда спасибо, когда я ему купила мороженое вместо того, чтобы подать монетку. Но теперь, глядя на него, я почувствовала его ком в горле — ему хотелось плакать от моего внимания к нему, потому что так могла сделать только его мама-цыганка, но она бросила его. А я тогда подумала, что он неблагодарный воришка и пожелала ему стать добрее оттого, что кто-то к нему был хоть один раз добр. Я увидела его вдруг лопнувшего на моих глазах, но тут же обратившегося в надувной шарик искрящегося серебряного цвета. И поняла, что он рано умер, но исполнил главное: напомнил, что есть горе и есть те, кому нужно наше добро. Он исполнил долг своей судьбы, и невыразимая радость за него и благодарность за его вклад в мой жизненный путь залили меня невыносимой радостью, такой огромной, что если бы я не была мертвой, то задохнулась бы...
И стало ясно, как гениально и с какой любовью, состраданием и добротой все устроено. О, если бы мы могли любить себе подобных хоть на миг, так как любит нас тот, кто все это для нас придумал!
Любить — невероятная радость. Ощущать в себе любовь — такой праздник, такое особое наслаждение для души, что наш Создатель, не будучи эгоистом, как упрекал его Автобусник, не оставил эту радость только для себя. Зная, как это хорошо — любить, Он дал возможность прочувствовать это и мне, посеяв в самую сердцевину моей сути главный неистребимый инстинкт души — жажду прочувствовать бремя любви в своих недрах, как может ее носить в себе Он! Ну, конечно же, — по образу и подобию Его я и создана — попрошайкой любви.
О, какой силой воображения и мощью творить прекрасное должен был обладать Тот, кто сотворил Ее — саму Любовь! Ради этого можно Его любить и любить вечно. И неустанно благодарить, что Он сотворил нас для Нее. К тому же Он и нам позволил тоже творить, познав сам, как радует душу собственное творение, под которым можно поставить свою подпись: сочинить музыку, написать картину, самому создать что-то для других. Просто так, потому что ты можешь, и от этого хорошо другим, а не только тебе. Гениально!
Мы, люди, — бесконечная мысль, сознание, облаченное во временную одежду, в оболочке тела, — можем написать сонату, сочинить строку, вылепить статую. А Он, Создатель, придумал Любовь. Потому что мог, и это хорошо не только для Него, — для нас. А нас выдумал для Нее, чтобы Она — Любовь — обрела место в Его Вселенной. Мы, подобно пчелам, собираем в душе любовь с Земли по каплям и, как нектар цветочный, несем ее домой, отдаем Ему. Все есть часть одного целого: чтобы быть капле, должен быть океан, чтобы быть Земле, нужно небо, чтобы быть Любви — нужен Человек. Чтобы Богу быть — нужна Любовь. Просто и ясно.
Под потолком вдруг все сделалось понятно и даже удивляло, как я не догадывалась и не понимала всего этого раньше.
Я замерла перед тем, что ждало меня внутри лабиринта. Я, наконец, могу встретить этого Волшебника Вселенной.
«О, как хорошо, что я умерла и свободна и могу слиться с Ним! Скорей в туннель, скорей навстречу Ему, Он ждет меня там! О, как долго я была лишена его присутствия!» — ликовала я.
«Главный талант души — умение любить, и учиться ему можно целую вечность... Господь терпелив, потому что знает, что игра стоит свеч», — вспомнила я слова Кларины, сказанные еще совсем недавно там, под ивой.
В этот миг прозрения я увидела, как на ладони, огромный круг оранжевого цвета: он, словно горизонт, разверзся внизу, закрыв происходящее подо мной в комнате. Я была в нем, вне его, сразу всюду, и нигде по отдельности. И вся Земля, и все вокруг нее, и я сама показались мне увиденными с другой стороны — с обратной стороны тьмы, откуда все видится иным, глазами свободных от земного бремени. Оттуда, где пребывала уже и я, так как умерла. И видела я все извне, не изнутри. Как просто! При жизни душа в теле заточена и, заглянув в себя, познаешь то, что вне, вне себя После смерти это «потустороннее» оказывается снаружи, вокруг — и видишь все «невидимое, но существующее», теми же глазами — глазами души.
Кадры из жизни внезапно закончились. Ни вины, ни горечи не осталось, — только чувство, что меня никто не судит, кроме самой себя, и вся я — у себя на ладони. Ни солгать себе, ни перехитрить себя невозможно. Я словно попала в атмосферу безличного юмора и доброй улыбки. Это было ощущение присутствия невидимого друга, да, именно — старого друга, удивительно понимающего меня, преданного мне больше, чем я сама. Такого я искала на земле. И тоска по утраченной верности существа, любящего меня, что бы ни было, что бы я ни натворила, мучило меня всю жизнь...
Я опять прислушалась к мыслям Кларины там внизу; она спокойно перелистывала страницы своей жизни. Не задерживаясь ни на одной, спешила найти самое дорогое воспоминание, — то единственное, которое пообещала себе вспомнить в последние минуты пребывания на Земле.
«Вот, наконец-то!» — воскликнула она про себя и застыла над распахнутой страницей из архива своей памяти. Она поднесла ее ближе к себе, словно фотографию, чтобы всмотреться в нее получше, и неподвижный кадр ожил. Захлопали крыльями огромные американские чайки, с такими же белыми брюшками, как и снег вокруг. Они пронзительно кричали и замирали совсем близко от лица Кларины в воздухе, ловили на лету куски булки, которые она и Дэрон с ребяческим азартом подбрасывали в воздух. Чайки дрались, и одна совсем близко повисла в воздухе, выставив гладкое белоснежное брюхо перед самым носом у Дэрона. Он отмахнулся, смутившись перед Клариной своему немужественному жесту, и засмеялся, заметив восторг на ее лице. Кларина сняла перчатку и откинула волосы с его лба. Она невольно провела пальцем по его седеющим вискам, и сердце ее залила мгновенная волна печали и протеста, — ему, как и всем, суждено стать жертвой времени и тления. И смириться с этим она была не в силах. «Все, но только не он. О Господи, помилуй его!» — прошептала Кларина зимнему небу в отчаянье.
В нескольких шагах перед ними начиналось обледенелое озеро. В небольшой проруби вокруг едва сочившегося фонтана плавала большая зеленоголовая утка. Оба, и Дэрон, и Кларина, тщетно пытались докинуть до нее кусочки булки. Несколько раз утка неуклюже выбиралась на лед, но тут же, скользя сломанной лапой по льду, тыкалась клювом и заваливалась на бок, а чайки молниеносно подхватывали предназначенную ей еду.
— Отвлеки чаек, Дэрон, — попросила Кларина, увидев, что хлеба почти не осталось, а утке не перепало еще ни крошки.
Дэрон размахнулся и швырнул несколько горбушек далеко от озера, но не все чайки бросились за ними. Некоторые, словно угадав намерения людей, сторожили утку около проруби.
— Еще раз, Дэрон, ну, — попросила Кларина, — ты же можешь докинуть.
Он повторил хитрость. Одновременно Кларина, размахнувшись изо всех сил, бросила хлеб в воду под нос утке, но расторопная чайка успела камнем упасть в воду и схватить добычу.
— Давай, — сказал Дэрон, — ты чаек отвлеки. У меня выйдет получше.
Чайки — все до одной — на этот раз метнулись в сторону броска Кларины. Дэрон, прицелившись и издав мальчишеский гик, запустил последний большой кусок булки прямо в утку, которая, к их общей радости схватила его и заглотила целиком, за секунду то того, как чайки слетелись в прорубь, выдирая перья друг у друга.
Дэрон разделял восторг Кларины, которая с детской радостью закружила его, схватив за руки. Он внезапно остановился, вспомнив, что ему на сорок лет больше, чем только что показалось, и, овладев собой, закурил сигарету. Но подавленная им радость еще не успела потухнуть, и он перестал бороться с непривычным состоянием легкости и радости на душе и улыбнулся в ответ Кларине незнакомой ей — неомраченной — улыбкой.
«Это лучший миг в моей жизни», — подумала она и почувствовала, как где-то глубоко в ней натянулась до отказа струна, грозящая лопнуть в любой момент. «Я не привыкла к неожиданным большим дозам счастья! А я-то думала, что за все эти годы уже стала железной», — удивилась она боли в груди и вобрала в себя и этот миг, и смеющегося по-детски Дэрона. От счастья у нее закружилась голова, и она схватила Дэрона за рукав. Он обнял ее за плечи и, сам взяв ее за руку впервые за многие годы, повел вдоль озера на другую сторону, где склонились несколько плакучих ив над водой.
— Посмотри, как ивы смешно пожелтели, — сказала Кларина, срывающимся от счастья голосом. — Словно блондинки с растрепанными волосами.
«Ивы как ты сейчас, до боли красивые. Как ты, моя зимняя северянка, с еще более зелеными и колдовскими глазами, чем летом, когда столько зелени вокруг, — думал Дэрон. — А зимой самый зеленый цвет в мире — у тебя в глазах. Ох, знала бы ты, как мне больно и страшно заглядывать в тебя — в твою зеленую недозволенность мне, в твою невозможную неведомость. Ах, был бы я моложе и сильнее! Но я старею и слабею, а тебе нужен молодой, полный сил жить. — Ему вспомнились его же строки: «Был и я когда-то молод, ты пришла из тех ночей, мне знакомы жаркий холод, талый лед в крови твоей…»* — Дэрон еле сдерживал желание сказать все это вслух ей, его необыкновенной Кларине, такой желанной, с такой редкостно щедрой и чистой душой. — Напишу ей это как-нибудь в письме или по электронной почте», — пообещал он себе.
Но вместо этого сказал:
— Да, зимой ивы еще более хороши.
Сейчас Дэрон сидел, уставившись на свой ботинок невидящим взглядом, и я поняла, что оба они рассматривали один и тот же миг своей жизни, — лучший миг у них был общий, и переживали они его одновременно и вместе.
И последним кадром их единого счастья были растрепанные желтые пряди зимних плакучих ив, не видящих своей зимней красы в оледенелом озере…
Дэрон оторвал взгляд от своего ботинка и взглянул на Кларину: «Я так и не успел тебе сказать, Кларина, женщина ты моя, — подумал он, — что глаза у тебя цвета лета, а волосы цвета прядей ивы зимой, а улыбка твоя была цвета осеннего солнца, когда оно выходит после долгих проливных дождей, и пасмурное небо от него вынуждено просветлеть…»
Его мысли прервал возглас Вадима:
— Давайте-ка поможем памяти Кларины. Как насчет того, чтобы проверить, с какой стороны родинка у нашей средневековой принцессы? С той ли, что мне снилось, когда я спал перед волшебным зеркалом с ее девятивековой нерожденной дочерью — Верой Невенеровной?!
Дэрон вздрогнул от металлического голоса Вадима; Кларина сделала вид, что не слышит.
— Интересно, она только память или стыд тоже потеряла? — обернувшись на Аню, рассмеялся он в глаза Дэрону.
Губы Дэрона были так плотно сжаты, что, казалось, вместо рта у него осталась только темная полоска. Вадим резко развернул стул Кларины к себе, рванул на ней блузку и сдернул правую бретельку лифчика.
«У Кларины все еще молодая и нежная грудь, такая же, как тринадцать лет назад», — услышала я одновременно чиркнувшие меня мысли Дэрона и Вадима.
Крохотная родинка под розовым соском на правой груди на минуту заставила меня смутиться — как тогда в лесу, когда Кларина стояла совсем близко от меня за папоротником во весь рост. Родинка вдруг побледнела, стала серебристого цвета и тут же исчезла. — Я была в недоумении, она исчезла только для меня, поскольку доктор Перони все еще рассматривал ее, удивляясь собственным мыслям:
«…Видимо, я все-таки еще молод, раз, будучи к тому же врачом, забыл от вида ее груди с этой родинкой, что меня пристрелят непременно и скоро».
«Любви все возрасты покорны», — сказала я мысленно доктору. Вадим брезгливо запахнул блузку Кларины, скорчив гримасу отвращения:
«Немудрено. У матери была худосочная, сухая грудь, с темными сосками, вот папенька и потерял голову. Ничего, я им покажу, что такое терять на твоих глазах самых любимых — мать, к примеру... Ничего, мне было хуже, когда она угасала и кричала от болей — точно так же стонала потом Кларина, в той же спальне под моим папашей, на той же койке неделю спустя... Ничего, пусть они все покорчатся, как я тогда…» — повторял Вадим, отмахиваясь от беспощадно всплывавших воспоминаний. Перед глазами у него стояло зеркало в спальне отца. В нем неумолимо, дразня его своей неистребимостью, всплывал изогнутый торс Кларины с родинкой на груди, и на ней играли блики света свечей над кроватью, где умирала недавно его еще совсем не старая мать.
«You make me feеl so good, как хорошо, мне тебя все равно мало… — повторял в его памяти голос Георга, — ты создана для интимной любви ... эта кожа, этот запах, эта чувственная животность; каждый мужик, дотронувшийся до тебя уже будет как после наркотиков, я понимаю твоего помешанного писателя, он отравлен твоей плотью ... может, поэтому Бог и отнял у меня жену, чтобы я мог до тебя дотронуться, я так часто много лет представлял, как быть с тобой в интимной близости, но ты же знаешь, моя главная сила — в верности, я был женат…» — продолжал дразнить Вадима голос его отца. Тело Георга — в зеркале его воспоминаний — вторило волнами плавным движениям бедер Кларины…
— Говори, скотина, вспомнила ты формулу порошка?! — резко оборвал свои воспоминания Вадим и снова тряхнул стул Кларины. Заколка из ее волос упала на пол, и седые пряди рассыпались по плечам. Он дернул ее за волосы так, что она запрокинула голову.
Ее глаза впились в него и он, как и герцог во время казни Сурады, отшатнулся, тайком бросив испуганный взгляд на Аню.
— Ублюдок, грязный щенок, — Дэрон выругался и отвернулся.
— Боюсь, что придется взяться за папеньку, — сказал Вадим, не сводя взгляда с Ани.
Кларина резко обернулась, откинула волосы с глаз рывком и тут же закрыла глаза, словно ее ослепил яркий свет.
— Кто это? Папенька? — спросила она детским голосом. Это было ее единственной фразой за все это время.
Аня метнулась к отцу, но Вадим перевел на нее пистолет.
— Ты постой, постой, красавица моя, дай мне наглядеться, радость, на тебя, — пропел он и взвел курок.
— Ты же поклялся! — крикнула Аня, задохнувшись.
Вадим показал на нее взглядом одному из стоящих над моим трупом охранников. Тот грубо схватил Аню, и, надев ей наручники, оттащил ее в угол, где стояли двое бритоголовых.
«…Теперь я понимаю, зачем ты, папа, меня отдал в детстве учиться каратэ. Ты прав, все продажные, люди не заслуживают, чтобы им говорить правду или чтобы их жалеть, надо быть сильнее других, чтобы выжить, надо их бить сильнее, чем ударят они, чтобы не последовало третьего удара, чтобы последний был твоим, — шептала она себе, слабея от жалости к отцу. Она вспомнила, что никого, даже мать, более в своей жизни так не жалела, чем его. — Любовь, выходит, — самая высшая степень жалости к другому, когда ты жалеешь его, как себя, или еще больше. За что же я жалела отца? — пыталась вспомнить она. — Когда же это началось? — мучила Аня себя вопросами, пока двое в галстуках тащили ее в угол напротив Дэрона. — Я должна найти ответ на этот старый вопрос. Когда-то в детстве, на чьих-то похоронах я поняла, что и моего отца, как всех, закроют крышкой и опустят в холодную землю. А с каждым годом все, кто плакал на похоронах, будут плакать реже и реже; потом, когда их тоже засыплют землей, будет некому плакать и жалеть его за то, что он умер — ушел, став табличкой на камне, как все… — позволила она себя признаться впервые, и поняла, что ей не под силу перенести, если его убьют на ее глазах. — Я, оказывается, жалею его даже больше, чем себя, надо что-то предпринять, как бы их отвлечь? Как включить пожарную сирену над головой? Вот там — под потолком, я бы ногами их всех забила, каратэ не даром ведь, — усмехнулась она своим мыслям. — Ох, как бы я вдарила этому ублюдку Вадиму. И как убедить Попрошайку любви, из-за которой сейчас отца тоже положат на стол и начнут изгаляться над ним? Как заставить ее заговорить до того, как возьмутся за отца? — барабанили меня мысли Ани. — И жаль, что я так и не успела сказать отцу, что, глядя на нее все эти годы, я поняла, почему он любил ее так… эту Кларину...»
— Дэрона нельзя оживлять этреумом, так как для него это будет вторично, — сказал Перони. — Есть шанс при вторичном возвращении потерять личное «я» и рассудок вообще, или будет рассудок младенца, или даже хуже — чокнутым очнется…
— Чего ты несешь?! Старый хрен! — заорал Вадим и с ужасом посмотрел на Аню: — Ты мне не сказала, что он уже умирал! Сказала, что просто два инфаркта у папеньки было, сука! — он рванулся к Ане, но один из охранников около стола с трупом, преградил ему дорогу и указал пистолетом на Кларину:
— Займись лучше ею. С остальными разберусь я, потом.
Аня остолбенело смотрела на отца. Потом отвернулась к стене, чтобы никто не видел блеска слез в ее глазах, и спросила Перони замогильным голосом:
— Когда? Когда это было?
— Тринадцать лет назад, — спокойно ответил он, — когда Дэрон внес истекшее кровью тело Кларины в больницу, думая, что она мертва, после того как она перерезала вены себе косой, в поле, помнишь? — Перони посмотрел на Аню в упор. — Он тогда рухнул в лифте. Твой отец был в клинической смерти двадцать минут на столе, пока я успел созвать команду и смешать порошок этреума, так как весь одноразовый состав уже был заготовлен только для Кларины...
Я всмотрелась в Перони:
«…Они не верят, как бы доказать?» — лихорадочно соображал Перони. — Не верите? — уверенно воскликнул он, — вспомните, как Дэрон в романах вспомнил прошлую жизнь — так под гипнозом не бывает, только возвращенные из смерти могут наяву пережить бывшие жизни заново со всеми деталями. Кстати, помните Старика-с-удавом? Он был возвращен из смерти не раз. Результат вам известен.
Аня опустила глаза. Я почувствовала, как она сжалась:
«Зачем мне этреум? Зачем мне бессмертие, если оно невозможно для отца? Если он, как и все, обречен уйти и сгнить в деревянной коробке под ногами топчущей землю мрази. О! как я презираю этих ничтожных людей…» — она вдруг вихрем унеслась в самое невыносимое воспоминание, когда боль за отца и бессилие помочь ему навсегда оборвали в ней последнюю нить любви к этому безразличному к нему миру людей. Она снова увидела отца, вскочившего среди ночи и бормотавшего, не отдавая себе отчета «Она или я... Либо она. Либо я…». Аня слушала эти его мысли вслух о самоубийстве в комнате парижской гостиницы, где работал телевизор перед заснувшим от тоски ее отцом, которому в тот вечер — как и во многие другие вечера — хотелось быть вовсе не там, где он был, и который не мог сделать выбор между ее матерью и молодой балериной-блондинкой. Ей вспомнились ее собственные строки, которые отец любил цитировать: «Я слышу звук имен и пустословий, сердечный сбой на стыке двух любовий...» *
Она подняла на отца глаза, полные печали, и повторила про себя то, что уже сказала не раз в стихах и себе, и ему: «В твой самый жуткий миг, папа, никто не протянул тебе руку, никто не пытался облегчить твои терзания, ни одна из них двоих не сказала: “Отдохни, не мучайся, не выбирай, а просто живи... Все требовали от тебя, папа, никто не дарил — только кромсали твое сердце!” — Аня с негодованием посмотрела на Кларину. На этого двойника Кларины, обезображенного ее болью и бессилием, днем за днем, сон за сном, год за годом. Кларина — предмет агонии ее матери, яд, парализовавший покой и рассудок отца. Эта уже не молодая, смазливая балеринка, давно отторгнутая и обманутая жизнью и людьми. — «Как не тянула свою шею, лебедью ты не стала: не была верна отцу так, как моя мать, всю жизнь!» — нанесла сокрушительный удар Аня в своем сознании.
Я с испугом посмотрела на Кларину. От Олд леди к потолку поднимались спиральные дымчатые кольца. И я услышала: «Неужели нет бедной девочке ни секунды отдыха в душе от постоянной тяжести?! Бедная! Она единственная из всех, кого я знаю, кто носит больше боли под сердцем, чем я. Чем все, кто так и остались в клинике. О, девочка! Как беспощадно обошлась с тобой жизнь! О Боже, защити ее вывернутую болью душу, не оставь ее, она всего лишь жертва любви к отцу. Помоги ей своим путем полюбить кого-нибудь в ее мире так же искренне, как отца. Не обрекай ее на одиночество. Как бы ни был велик ее талант, дарованный тобою, дай ей личное счастье. Мне невыносимо ее страдание. Потому что она дочь моего Дэрона и как бы ни злилась и ни презирала меня, нет ничего, что бы могло меня заставить ее не любить. Не оставь ее, прошу Тебя, о Господи, Тебе виднее, как ей помочь. Но неужели поэтический дар требует такой расплаты? Неужели нет иных путей к откровениям души? Боже, неужто ты избираешь себе одаренных и награждаешь их особыми муками, чтобы вскрыть в них самое важное, расщепив их суть до самой сердцевины секирой душевной агонии?
Не без ревности я поняла, что молилась Кларина за Аню, а не за меня. Когда она перестала наконец причитать и воскликнула «О Дэрон! Как я хотела родить тебе сына или дочь!» — я перевела взгляд на Дэрона. Он улыбался Перони странной счастливой улыбкой:
— Спасибо доктор: лучше поздно, чем никогда, — сказал он и посмотрел в упор на Перони. — «Старик гениальнее, чем я думал, — ликовал Дэрон. — Есть шанс их всех одурачить, не на все воля Божья, иногда спасают мозги». — Он бросил взгляд на Вадима и повторил: «Спасибо, доктор, что хоть сейчас сообщили мне, что я тоже уже умирал! А я-то думал, что просто в обморок брякнулся тогда тринадцать лет назад в лифте. Я крови не выношу. Думал, что это мне все туннели с фарами в конце снятся? А это я, значит, за недозволенной чертой путешествовал, когда в лифте ехал! Ну, так не за что и жалеть меня — прожил я, оказывается, дважды. Повезло!» — Дэрон торжествующе посмотрел на Вадима.
«Он умер тогда из-за меня! — услышала я внутренний голос Кларины. — Не может быть! Или просто сердце отказало? Ему же нельзя волноваться! Да если бы я знала, что он был тогда жив, я бы не покончила с собой. Нет, Перони лжет, он хочет перехитрить Вадима и настроить Аню против него еще больше, так как, если она хочет получить этреум только из-за отца, препарат ей больше не нужен, и она будет против Вадима. Ведь нет смысла шантажировать меня Дэроном, — этреум его не спасет…», —старалась разобраться в ситуации Кларина.
Здесь, под потолком, я слышала все их мысли, но была бессильна помочь. Бессильна, как тогда, в Лондоне, когда несся на моего сынишку огромный автобус… О если бы этот кадр был из архивов не моей памяти!
Постаравшись избавиться от потока горестных мыслей, я оглядела «невидимый и воображаемый» мир, как оказалось, теперь уже видимый мне.
С тем, что я умерла, я примирилась, и растерянность перед тем, куда же мне себя девать, кончилась. Сожаление о том, что оставшиеся там внизу не могут меня ни видеть, ни слышать, — может, за исключением Кларины — тоже теперь рассеялось. Стало даже стыдно за свои сомнения, что после смерти буду как-нибудь все же продолжаться. Более того, теперь я за секунду могла осознать вещи, на которые потребовалось бы годы земного времени. Меня охватил восторг, я догадалась, что именно после смерти происходит насыщение самыми глубокими и недоступными знаниями.. Оно — это знание — течет на универсальном, прямом языке: стоит задаться вопросом, и ответ словно из океана вливается рекой в твою осмысленную сущность.
«Неужели эту способность черпать информацию из “невидимого, но существующего” мира во время смерти Кларина не утратила по возвращению?» Я посмотрела вниз на сгорбленную фигурку с белыми волосами. Рука Кларины лежала на кнопке аппарата сердечного электрошока. «Я впервые смотрю на нее душой. Сверху, отсюда, все выглядит иначе. Смерть действительно снимает повязку с наших глаз. — Я правильно догадалась там, у Кларины в комнате, читая ее дневник. Теперь я тоже обладаю и акустической памятью, и особым зрением — видением невидимого при свете и в темноте. И главное, понимаю, что Время — просто сон, а Вечность — незыблемая, пребывающая в покое реальность бесконечно чистой — единственной — правды, которая не меняется, так как абсолютна, и заключает в себе все миры одновременно. Какими простыми для мертвых оказываются понятия, столь трудные для живых. И неужели Кларине было дано сохранить после возвращения в жизнь то, что возвращается нам только после смерти, неужели?..»
Я вдруг ясно услышала ответ на заданный вопрос:
«Да, миссия Кларины именно в том, чтобы сохранить тайну этреума от грязных рук».
«За нами оттуда наблюдают, — с облегчением подумала я. Нас оберегают. Нам помогают. Мы на Земле не одни, когда полностью одиноки. И как я в этом могла сомневаться? Почему не всматривалась в себя глубже? Почему до смерти не нашла в себе скрытую правду, ту, с которой меня отпустили жить? И с Клариной я «попала душой в душу» тоже благодаря этой помогающей и спасающей руки. И все совпадения — вовсе не случайности: они подстроены нам свыше на наше же благо...»
Я вгляделась в фигуру Кларины и поняла, что сидящая внизу ссутулившаяся женщина мне была знакома еще до того, как я впервые шагнула в лабиринт двойного входа и выхода. Поняла, что Кларинина душа любила меня очень давно, еще тогда, когда нам было неведомо земное притяжение. С тех пор, когда мы не знали, что есть имена и слова, когда мы говорили о любви на общем языке. Кларина внизу теперь виделась мне большой прозрачной каплей, не имеющей границ: она словно расплывалась на глазах от мерцающих очертаний своей тускло светящейся оболочки, которая сходила на нет, сливаясь с прозрачной пустотой. Дымчатое поле вокруг нее то сжималось, то увеличивалось и становилось то серебряно-седым, то голубовато-серым. Оно периодически вспыхивало — более яркое и отчетливое ближе к контурам ее светящегося силуэта.
В мыслях возникла лучезарная тень Ангелины... Потом — доброй няни и строгой бабушки. Я удивилась, что вопреки рассказам возвращенных из смерти ни они, ни моя покойная мама не вышли к выходу из туннеля меня встретить и проводить в свой мир, который вот-вот станет и моим, уже ждет меня за спиной, но почему-то ускользает, стоит мне повернуться к нему. Меня переполняла успокоительная уверенность, что именно там — уже близко — кончалась власть моей боли надо мной и начиналась любовь, не грозящая причинить страдание. Потому что там она, любовь, не обречена прекращаться, предать меня или быть отнятой. Там ждал меня Свет, который виден только в темноте. Там ждали меня две светящиеся дымки — непрекратившиеся и непокалеченные сущности моего Ромочки и Коли...
Я протянула к черному туннелю свои невесомые прозрачные руки. Но меня опять что-то развернуло спиной к нему, и вокруг заплясал шаровидный световой зайчик. Похожий на солнечный — земной, он прыгал вокруг, кружился, дразнил меня, и в меня вливалось что-то похожее на смех, на журчанье ручья и звон колокольчиков. Несколько раз светящийся шарик становился прозрачным и походил на каплю воды. Дотрагиваясь до моей светящейся оболочки, капля превращалась в серебряную и, словно ртуть, сливалась со мной, заражая все мое естество безмерным натиском любопытства и потоком вопросов. Существо, слившись со мной, горело нетерпением узнать, как это дышать, как выглядят дождь и ветер, как пахнут цветы, а главное... что такое горе и радость. Прозрачное существо ворковало, перебивая свои мысли скороговоркой, и призналось, что еще ни разу не было на Земле. И сообщило мне, что среди всех миров, изведанных им до этого, побыть земным жителем, посетить Землю оно ждало с большим нетерпением, чем всего остального. Земля обещала наибольшее познание главного через проживание краткой и трудной жизни.
«Почему именно Земля?» — не терпелось, в свою очередь, спросить мне.
Ответ последовал тут же с восторженным волнением.
«Потому что только земной опыт уготавливает наибольшие мучения и страдания духа, а с ними познания всего диапазона возможностей души расти через них... И особо одаренным и благословенным выдается чрезвычайно тяжелые судьбы, а с ними и высшие награды, но никогда отпущенное земное страдание не превышает способности души его перенести...»
Тщетно я пыталась объяснить назойливому существу, что горе — это больно, и что жить очень трудно. Оно еще больше радовалось от этих предостережений и тормошило меня, покалывая еле заметными разрядами тока, похожими на укусы комаров. Несколько раз, вспыхнув оранжевым светом, тянуло меня вниз, к моему телу, словно за руку.
«Ни за что! Ни за что! — упиралась я изо всех сил, — нет, мне надо туда! Я хочу в лабиринт — там нет боли из-за любви...»
Вдруг существо стало прозрачным и повисло очень близко от меня; оно стало тускло серым, но тут же неожиданно засветилось ослепительно ярким светом. Я ясно ощущала молитву: существо молилось Отцу всех душ, умоляя его убедить меня вернуться в мое тело и дать ему жизнь ради него, чтобы он мог хлебнуть на Земле из моря горя и почувствовать тепло любви. Но я протестовала, уверяя его, что там, в его мире, лучше. Светящееся существо настаивало и пообещало все равно попасть в заготовленное для него временное жилище — его будущее крохотное тело, объяснив, что знает о возможности родиться больным и уродом из-за моей затянувшейся смерти. И подобная участь его не пугала. Наоборот, оно даже обрадовалось этой возможности, так как это даст мне, его матери, двойной урок. Любить, несмотря на страх потерять, обмануться или не быть любимой взамен.
Оказалось, что у облачка света была своя задача, ради которой он жертвовал своим шансом не быть рожденным, если я не соглашусь вернуться в свое тело. Его цель, его назначение — научить меня не бояться любить!
Я хотела было отвергнуть его жертву, но вдруг облачко света оторвалось от нашего общего света и поплыл медленно вниз, тускнея на глазах. На секунду он замер над животом моего тела внизу, и его тут же всосало в мой пупок. Я замерла, не сомневаясь, что это была первая встреча души с телом. Я только что увидела, как душа моего младенца внедрилась в его будущее тело, зревшее во мне. И во имя меня! Кто бы мог подумать, чья-то душа — мое дитя — пожертвовала собой во имя меня — во имя Любви!
Кто же поведал мне под потолком самым универсальным языком о тайне, что мы можем выбрать, за кого и во имя чего идти «на жизнь», покидая покои самой великолепной любви? Там внизу ждало меня с надеждой пожертвовавшее собой светящееся создание. Если я не вернусь, оно может никогда больше не иметь шанса жизни на Земле. Я ощутила его тоску как свою собственную, — оно так хотело испытать, что такое нести любовь в себе, а не только чувствовать надежный покой любви, струящейся на него из его родной, привычной черноты, пронизанной Светом.
Я посмотрела на Кларину. От нее куполом поднимался свет. Сначала мне подумалось, что все наоборот: свет стремится сверху вниз, — из уже моего мира на нее, в защиту. Но, присмотревшись, я увидела, как кольцами спирали кверху стремился на меня свет. Купол окутал нас обеих, и я услышала звонкий голос Кларины, нарушивший тишину.
— Вадим, случилось то же, что однажды уже было, очень давно. Внутри женщины, которую ты собираешься умертвить навсегда, живет существо, которое пришло сюда благодаря тебе. У Веры должна родиться девочка, она ждет приговора...
Он не дал ей закончить.
— Прямо, как в легенде, не прикидывайся Сурадой, а то герцог сам же тебе отрежет голову. Осторожно, Дэрон натура впечатлительная, не напоминай ему, как ты стонала в объятиях моего папаши в молодости или под Эзором веками назад...
Кларина снова молилась: «Вера, ты должна понять, не смотри туда, не время, твой долг здесь и он не закончен, пойми...»
— Что задумалась? Прикидываешь, как соврать дальше, выдумщица ты наша? — Вадим сплюнул на пол.
— Дайте мне сигарету, — неожиданно сказала Кларина, кинув взгляд на мое тело.
Вадим поспешно протянул ей «Мальборо» и стал искать спички в кармане. Он торопился, видимо, заключив, что Кларина сдалась под его угрозами.
«Вера, ты можешь, стоит только напрячься! Зажги сигарету мысленно. Твоя мысль сейчас, твое искреннее желание — чистая энергия. Зажги прямо сейчас, попробуй — сила твоей мысли сейчас сильнее, чем здесь, когда ты в себе...» — барабанили меня ее мысли.
Я послушалась, — мне стало любопытно. И заставила себя захотеть зажечь сигарету.
Вадим отшатнулся с протянутой зажигалкой в руке, когда Кларина закашлялась. Я увидела дым от упавшей сигареты, и поняла, чего добивалась Олд леди. Я перевела взгляд на провода, идущие к моей груди. Теперь мое тело было меньше, чем мне представлялось, словно уменьшалось на глазах. Мне стало его жаль. Голая грудь казалась сверху лишней, не имевшей смысла для остальных частей тела.
Я вспомнила, как теребило меня светящееся существо — одно из неугомонных попрошаек любви, только что затихшее внутри моего живота, вопрошая: «Как это, дышать?»
«А вдруг оно уже здесь договорилось с кем-то очень давно любимым на небе не дышать, если нельзя быть вместе? — пронеслась молниеносная мысль. — И не дай я ему жизнь, где окажется это пришедшее в жизнь свыше неизвестное мне создание, не отыскав родное существо, доверившееся мне, и ему придется дышать, то есть жить, одному, так как дочка моя не родится. — И оба не узнают жизнь здесь, не состоится еще одна любовь, и это по моей вине не произойдет невидимое земное чудо...»
«Не делай то, что сделала Сурада, — тормошили меня мысли Кларины, — помнишь, она унесла с собой жизнь, не виновную в ее ошибках? Она разочаровалась в земной любви, а она — любовь — была тогда внутри нее. Вера, девочка моя, сейчас твой шанс», — Кларина плакала, и кольца ее дымчатых волн стали спиралью удаляться мимо меня в потолок.
Я поняла, что решение — за мной, и обернулась на вход в туннель. На этот раз он не ускользнул, а наоборот, стал открываться на глазах, словно лепестки гигантского бутона розы. Послышалось повторяющееся эхо неуловимой музыки и пульсирующий ритм огромного сердца, где-то совсем близко. Ликование окончившегося ожидания и приближение долгожданного праздника закрутило меня в воронку и потащило в сердцевину распахнувшейся пустоты.
Переливающееся перламутром создание больше не преграждало мне дорогу. Нужно было отбросить все сомнения и метнуться душой навстречу ожидавшему меня в конце туннеля. Навстречу тому необыкновенному, лучшему, чем все, что я знала. Навстречу тому, отчего только что отказалось светящееся существо во имя меня.
Я стала всматриваться в провода, лежавшие у меня на груди, и ясно увидела, как по ним струится толчками ток. Вдруг мое тело вздернулось кверху, удивив меня этим толчком не меньше, чем всех окружающих. Оно вздернулось два раза подряд, а Вадим, схватив шнур, выкрикнул:
— Штепсель вынут из розетки, это невозможно!
— Невидимое, но существующее, — услышала я радостный смех Перони.
Мое тело замерло. Всем, включая меня, показалось, что произошедшее им почудилось. Всем, кроме Кларины. Она повторяла, как в бреду:
«Вера, еще, еще! Этого мало, еще, ты можешь, еще раз, надо очень захотеть...»
«Не сейчас, вернись жить», — услышала я печальный укоризненный голос, он напоминал голос солнечного существа.
Внезапно воспоминание о нем на миг приобрело формы, и я увидела цветные контуры его оболочки — девочку, старательно перепрыгивающую через могилы, заросшие небольшими кустиками с ягодами. Приглядевшись, я увидела, что девочка смеется, срывая ягоды, и кладет их себе в рот. Сочные ягоды, напоминавшие выпуклые трехмерные сердца. По подбородку ее текла красная жидкость... Мне ужасно захотелось подхватить ее на руки и вытереть ей губы....
«Я перепутала, — догадалась я, — это были не могилы, а грядки со спелой клубникой, потому и красный сок!» — не успев посмеяться над собственной недогадливостью, почувствовала, как нырнула вниз и шлепнулась на лоб. Меня словно всосало внутрь черепа. Почудилось, что мое иссохшее тело жадно вдохнуло меня в себя, залпом, как один большой глоток.
Запахло сигаретным дымом, и одновременно я почувствовала невыносимый холод и тяжесть во всем теле, словно меня вморозили в льдину — залили водой и охладили.
Я стала задыхаться от скованности в собственном теле. Протест против заточения в себе самой, горечь потери только что необъятной свободы, сменились гневом и беспомощностью. Захотелось расплакаться от досады. Уютная бархатная чернота, распустившаяся лепестками розы, все еще не отпускала мое сознание. Я вспомнила про светящуюся дымку, спрятавшуюся внутри меня: «Наверное, это существо пережило то же чувство. Помнит ли оно о нем? Сожалеет ли о своем подвиге во имя любви? Или с воплощением в плоть нам милостиво даруется забвение на всю протяженность жизни о том осветленном мире тьмы, который мы покинули добровольно, следуя инстинкту души?»
— Пятнадцать минут! Всего пятнадцать минут, и дыхание восстановилось! Слава Богу, — повторял Перони, свистя носом.
Дверь хлопнула. Послышался выстрел. Завыла сирена. Кларина сидела в углу, отвернувшись от меня, уронив голову на груд. Я попробовала прочитать ее мысли, но наша связь прервалась. Я позвала ее по имени, — она еле заметно вздрогнула и не повернулась.
«Она продолжает быть не в себе, разыгрывая всех. Но главное, что мы все живы», — сказала я себе шепотом.
Голос казался мне снова знакомым, моим. Я положила на живот все еще свинцовую руку.
«И ты узнаешь, какая вкусная у нас клубника, — пообещала я светящемуся существу внутри меня».
Не каждой матери удается увидеть, как выглядит душа ее дочки до того, как она забудется сном забвения — сновидением, которое мы называем жизнь. Расскажи я обо всем, о чем под потолком беседовала со своей будущей дочкой, не поверят. И еще. «Там», наверное, у всех волосы белого цвета: и у блондинок, и у брюнеток. «Там», думаю я, все — седые. Все — одного цвета. Может, оттого к старости люди седеют, и печалятся этому, не догадываясь, что это их цвет во время вечности, к которой они обречены вернуться. И седина — это нам намек, напоминание об ином мире...
Откуда я это взяла? — С потолка: я забыла упомянуть, что оттуда у всех внизу — даже у молодых Ани и Вадима — волосы мне виделись белыми.
Глава четвертая
ВОСКРЕСЕНЬЕ — ПОСЛЕ СУББОТЫ
Когда я открыла глаза, надо мною стояли Перони и Дэрон. Оба напряженно вглядывались в меня.
— Где я? — спросила я с трудом, превозмогая тяжесть в груди.
— В своей бывшей палате, но на этот раз ненадолго, — улыбнулся Перони. — Теперь уже все будет хорошо. Тебя хотела полиция отправить в госпиталь, но я настоял, чтобы оставили здесь у нас. Я умолчал, что перед тем, как заснуть у всех на глазах, ты немножко была мертва — всего лишь пятнадцать минут...
— Какой сегодня день? — спросила я, вспомнив, что стихи для проверки памяти Кларины на веранде читали в субботу и что под потолком в комнате с операционным столом, где лежало мое тело, пребывала в тот же вечер. Ответа я ждала с ужасом, вспомнив свой предыдущий двухнедельный «сон» после временной смерти четыре с половиной месяца назад.
— Двадцать девятое сентября, две тысячи тринадцатого года, — доложил Перони.
— День недели какой? — нетерпеливо повторила я, не в силах вспомнить, какое именно было число в тот сентябрьский субботний вечер, когда я смело отправилась на станцию одна в темноте.
— Воскресенье, — ответил доктор.
— По удачному совпадению жизни с судьбой, — вяло прибавил Дэрон, — Вы, Венера, воскресли в воскресенье.
— Значит, суббота была вчера, — обрадовалась я. — Всего день назад!
— Как и обычно бывает, — съязвил Дэрон. — Воскресение — после субботы.
Сарказм у него, видимо, был древней привычкой, победившей в нем его же самого.
— Это мы вчера читали стихи с Клариной на веранде? — уточнила я у Перони и перевела взгляд в ожидании ответа на Дэрона.
Дэрон Рандо отсутствовал, потерявшись в привычной бездне угрюмости. Перони кивнул головой и бросил озабоченный взгляд на Дэрона, многозначительно переглянувшись со мной.
— Где Кларина? — оглядев знакомую мне комнату, я не нашла Олд леди.
Дэрон мгновенно очнулся от оцепенения и ответил, опередив Перони.
— Кларины нет, она уехала, сразу же, так лучше...
— Лучше? Как?! Не сказав мне ни слова! Не попрощавшись со мной?! — не поверила я. — «Неужели мне все это приснилось? И ничего не было наяву: ни Кларины, ни клиники, не безголовой Венеры перед окном! Неужели это я себе приснилась Клариной, и теперь, очнувшись Верой, утратила ее навсегда!» — ужаснулась я.
К счастью, доктор рассеял мои подозрения.
— Нет, из-за всего происшедшего, особенно статьи твоей, ей лучше исчезнуть и для любопытной прессы, и для новых и старых охотников за этреумом.
— Для ее же блага, ей лучше пропасть, или не существовать вообще, оказаться плодом воображения одной из пациенток — жертвы временной амнезии, придумавшей себе персонаж сборной души, чтобы не скучать после смерти от одиночества, — усмехнулся Дэрон собственным словам.
— Вам не удастся никого убедить, что Кларина не существовала! А как же другие пациенты? Как же архивы клиники, персонал и все, кто видел и знал ее эти тринадцать лет?
— Так лучше для ее же безопасности и для нас, людей в целом, — спокойно сказал Перони. — Если нет и не было Кларины, нет больше и этреума. А «ненормальные» пациенты в клинике вряд ли послужат надежными свидетелями ее реального существования. В конце концов, Олд леди могла быть существом, выдуманным доктором и внушенным под гипнозом его пациентам, оживленным после гибели от личных трагедий и потому нуждающимся в общей духовной матери. Образ Кларины служил бы им коллективной сестрой милосердия или всеобщим собственным «я» — единой душой с одним источником утешения и сострадания. Вот и прозвали они ее и Олд деди, и Попрошайкой любви, сделав из нее миф. Каждому в клинике нужна была милосердная, волшебная чудо-Кларина, чтобы выжить. Воображаемая местная Мадонна...
— Так благодаря воздействию гипноза ответят все ваши подопечные живые мертвецы, доктор, — перебил его Дэрон.
— А персонал, знает, что Кларины никогда и не существовало. А была пациентка «не в себе» — звалась Сурадой или Леди-с-удочкой.
— И, кстати, запрещала себя именовать Клариной вслух, — прибавила я. — Как удачно для ваших замыслов!
— Ты так протестуешь, словно мы злодеи и запрещаем жить рвущейся в мир людей Кларине, — стал торопливо оправдываться доктор.
— Все наоборот, — спешил заверить меня Дэрон. — Она сама была рада снова исчезнуть и скрываться от мира, где ей нечего делать, по ее же словам. Да и к тому же, в отличие от тебя, единственной из всех нас, она никогда не слышала о Кларине. Ты же помнишь вчера, на веранде, она полностью отсутствовала в самой себе, — Дэрон посмотрел мне в глаза умоляющим взглядом. Я вгляделась в него: было ясно, что ему не менее больно от утраты Кларины.
— Венера, — доктор взял меня за руку и строго посмотрел мне в глаза, — запомни для твоего же блага, среди миллионов сегодняшних живых, где-то существует женщина, помнящая себя Сурадой де Кревкер.
— Сурадой, которой — если бы она не умерла на плахе за распутство — было бы более девятисот лет, — докончил его мысль Дэрон.
— То есть сумасшедшая по имени Сурада, — пояснила я обоим. — Она во всех рукописях подписывалась инициалами С. — К. или К. С.
— То есть, Сурада—Кларина, или наоборот, — тихо сказал Дэрон.
— Или Сурада Кревкер, — рассмеялся доктор. — Совпадение — те же буквы.
— Случайное совпадение, — добавил Дэрон. – Кревкер взял себе это имя после казни Сурады.
— Какие теперь у нее инициалы? — еле сдерживая негодование, спросила я. — Как теперь вы называете «главную женщину, которую нельзя потерять»?
— Ее больше нет в стране, теперь у нее другое имя и паспорт, — поспешно заверил меня Перони, не сводя с меня глаз. — У нее не будет проблем со средствами. Я все устроил...
— Как ты себя чувствуешь, Венера? — заботливым тоном осведомился Дэрон, закурив вторую сигарету. Слабо я себя чувствую, — я умышленно произнесла его любимую фразу, не раз услышанную в моих «чужих» снах, когда, находясь в мире Кларины, я вглядывалась ее глазами в зрачки Дэрона Рандо.
Он вскинул бровь, не дождавшись ответа:
— Так, значит, ты подслушала каждое слово, вздох, мысль — не только ее, но и мои тоже, через нее, в снах? Интересно. Завидую тебе: я сам себя не всегда слушаю. Уверен, у тебя есть что мне рассказать о мне же самом. Только прошли времена, когда меня это интересовало. Теперь, как полагается старикам, тянет в сон и лень передвигаться. Чтобы жить, надо все время шевелиться: а мне надоело это делать еще давно... — Дэрон затянулся сигаретой.
— Да, знаю, что вы сказали там, у входа, когда Георг с цветами шел к порогу гостиницы тринадцать лет назад. Знаю и то, что высказала Кларина — простите девятивековая Сурада — вам, когда вы поднялись к ней в номер в отсутствие Георга. Слышала все собственными ушами. И я вам уже доказала: мне ничего не почудилось. Кому, как не вам, легко сверить услышанное мною и произнесенное вами тогда. Не будем этим больше заниматься. Игра этой жизни завершена. Каждый сделал свой ход. Кто выиграл или проиграл, каков результат, — судить не мне.
— Последний ход был за ней, за... Сурадой, — запнулся он. — А мне ходить уже нечем, — Дэрон рассмеялся, взглянув на свистнувшего носом доктора.
— По мне, так даже те, кто с виду выиграли благодаря этому повороту судьбы, все равно проиграли. Каждый по-своему. — Я не удержалась и процитировала строку Кларины из ее «Воспоминаний»: «...И где никто не проиграл, но каждый вышел побежденный...»
— Откуда это? — насторожился Дэрон.
— Из «Обращения к тебе», — к вам Дэрон. Помните? «Не говори мне про любовь, не призывай меня к печали, и не мани, меня в страну, где нас с тобою не венчали...»
— У нее была на редкость красивая душа, заключенная в удивительно совершенную плоть, — Дэрон снова надолго затянулся сигаретой.
Доктор закашлялся и, раздраженно отмахнувшись от дыма, отошел к окну.
Я вспомнила сигарету Кларины во время моего плавания в невесомости под потолком:
— Кларина курит, курила когда-нибудь? — спросила я задумавшегося Дэрона.
— Нет, может, незадолго до того, как я ее встретил, — ответил он. — А что? — добавил он, оглянувшись на Перони.
— Нет, и последние тринадцать лет не курила, насколько я знаю, — усмехнулся Перони. — До вчерашнего дня, чем крайне всех удивила.
— Потрясла, до глубины души, — усмехнулся теперь Дэрон.
— Чем потрясла? — отчетливо сказала я, не сводя с них глаз. — Тем, что сама же ее прикурила, со связанными руками, перед тем как Вадим нашел зажигалку?
Реакция на мои слова была самой неожиданной со стороны доктора. Дэрон снял темные очки рывком, не сказав ни слова, высоко вскинув черную бровь. А доктор не удивился. Подмигнув Дэрону, он произнес спокойным голосом:
— Я же говорил, что это не Сурада наша, а Вера сама с энергией развлекалась, когда мы думали, что она уже унеслась в далекие миры! Верно? — подмигнул он мне. — А мы все спорили потом, кто это: ты или Кларина ток запустила в зарядчики для сердца, там в операционной.
— Кларина ни за что не признавалась в этом. Она так и настаивает, что вообще только свое прошлое как Сурады помнит и ничего больше, — пожаловался Дэрон. — Но я думаю, это еще один ее скрытый талант проявился — управлять на расстоянии током, а не только сердцами, как еще до смерти выяснилось, — засмеялся он не совсем искренне.
— Если так, Дэрон, то тогда они это вместе устроили — и сигарету, и ток, — сказал Перони. — Человек после смерти способен на вещи, недоступные ему при жизни. Все его духовные способности обостряются: сила «творить» мыслью увеличивается безразмерно...
— То есть «воплощать слово — в дело»? Вера, а ты и впрямь видела сигарету и как она задымилась у Кларины без спичек? — не верил мне Дэрон.
— А кто же ей сказать мог? Во сне сообщили? Она ж только что очнулась! — ответил за меня доктор.
Я престала их слушать. Мои мысли вернулись к Кларине.
«Отныне я ее больше не увижу, она опять исчезла, и опять я одна в мире людей».
Подумав о солнечном создании, юркнувшем ко мне в живот, чтобы научить меня не бояться любить, я улыбнулась. И перевела взгляд на Дэрона, который слабою улыбкою извинялся за свою предыдущую ухмылку, отпущенную мне в ответ секундой раньше.
Все увиденное под потолком таяло в памяти, и я ухватилась за главное, что запомнила из открывшегося мне.
Мы все приходим сюда, чтобы учиться любить. Кларина показала, как можно любить — и потому прощать — Дэрону, который не способен был на любовь даже к самому себе и прощения себя. А он, невольно научил ее, что любить — это дарить себя, а не наоборот — получать, требовать любви к себе. Любить или быть любимым? Редко бывает и то, и другое в чистом виде...
— Как звали Кларину по-настоящему, фамилия какая у нее, была? — спросила я Дэрона, не теряя все-таки надежды ее когда-нибудь найти, и вспомнив, что в посвящении Олд леди в своей книге Дэрон упомянул только имя.
— Неважно это Венера, — ответил доктор, — а сейчас и имя тоже у нее другое. Зачем тебе? Имя — это временная бирка, свидетельство, выданное тем, кто рискнул купить билет на головокружительный аттракцион жизни. Имя — это набор букв, которым называют камень над могилой, поясняя цифрами, когда эти значки имели больший смысл, чем царапины на граните. Зови ее для себя так, как звали и ее, и как можно назвать каждого по отдельности и всех вместе. Всех, кто отважился покинуть мир покоя и бескорыстной любви. Всех, кто покинул свет, чтобы отыскать свою драгоценную искру в темноте нашего мира, и задышал...
— Это слова Кларины из ее дневника, доктор, украденные вами, — возразила я.
— Зови ее Попрошайкой любви, — не обращая внимания на мое обвинение, закончил Перони.
— Спасибо Вера, — кивнул мне Дэрон, дав понять, что собирается уходить. — Теперь все будет хорошо и не будет плохо, — отчеканил он. — Спасибо, что не умерла, а сама же себя вернула на наш свет, что мне не пришлось стать причиной еще одной погубленной жизни и что никто меня в этом не будет обвинять. И еще спасибо за твое отношение к Кларине, хотя в этом ее заслуги больше, чем твоей. Я, как никто, знаю, что значит ее любить. И невозможно иначе: словно ее послали напоминать о любви. Ведь более тонкой души в более изысканной плоти — не найдешь? Думаю, доктор, вы согласитесь, хотя о вкусах не спорят.
— Я и не спорю, — согласился доктор, повернувшись ко мне, чтобы не смотреть в глаза Дэрона.
Оба они, Дэрон и доктор, замолчали.
— Где все? Вадим, Аня? — нарушила я напряженную паузу. — Что случилось после того, как я очнулась от тока там на столе?
Дэрон заторопился к выходу:
— Доктор расскажет все остальное, а мне пора. Здравствуйте и не умирайте больше, Венера, всего вам наилучшего, от всего сердца и от всей души. — Он бросил огненный взгляд на Перони: — Так ведь доктор? Это две разные вещи — душа и сердце, как мы уже с вами условились. И даже в точных науках не надо путать или сливать воедино временное и бесконечное...
— Кто-нибудь пострадал? Я слышала выстрел и провалилась куда-то, что потом было? — спросила я, когда Дэрон вышел из палаты.
— Ты была без сознания, так как снотворное — препарат усыпления для животных, который тебе ввел этот идиот, Вадим, — смертельно крепкий, — обрадовался новой теме разговора Перони.
— Так что произошло потом? — допытывалась я.
Доктор рассказывал подробно целых полчаса. Он начал с того, что при первом же выстреле закрыл глаза, но не боялся. Если это и был его конец, то все, что он увидел ранее — сигарету и мое тело, получившее пять зарядов электрошока из выключенного из сети разрядника, окончательно заверило его: смерть — только начало другой жизни. То есть, жизнь после жизни есть. Он этому очень радовался и признался, что все его научные открытия не уверили его в этом так, как мои упражнения с током из-под потолка.
Выяснилось, что страх Витторио Перони перед смертью был настолько велик, что подавлял все утешения его разума, основанные на фактах, которые он, как врач и ученый, собирал всю жизнь. Доктор даже заплакал, закончив свой рассказ. Когда я спросила отчего, он объяснил:
— Мне все мои возвращенцы из клинической смерти описывали, что там, после освобождения от тела, пережили. Но даже их повествования не вселили в меня окончательную веру, что после смерти выживает самое основное, бывшее нами, — зови это человеческой личностью, душой или...
— Попрошайкой любви, — пришла я ему на помощь, когда он снова задохнулся от собственных чувств.
— Видишь ли, Вера, теперь я знаю, что моя дочь где-то все-таки продолжается, и я ее... увижу. Знаю наверняка, что она где-то меня ожидает. И что смерть — только миг, пробуждение от кошмара. Так ведь? Вера, скажи, старику...
— Я думаю, доктор, жизнь — это сон, в котором волей нашей мысли мы выдумываем себе сюжет и осуществляем главный свой замысел, невольно преследуя лично нашу «идею», хотя помним ее смутно или вовсе забываем после рождения. Жизнь — это возвращение обратно, доктор. А главное — все же любовь. В нее все умещается: и добро, и знание, и свет, и мудрость, и тьма, и тишина, и все противоположности и измерения. Никаких сложностей...
— Ты все это откуда? Оттуда взяла?
— Именно оттуда — «с потолка». Я же «с потолка свалилась», — прибавила я по-русски. Перони, естественно, не понял игры слов.
— Повтори, медленней, что ты сказала? — попросил он.
— Я сказала, что у меня будет девочка.
— Ты слышала и это тоже?! Слышала, как сказала эту фразу Кларина?! — воскликнул он.
— «У Веры зародилась девочка», — так ведь она сказала доктор?
Доктор снова залился слезами:
— Именно! Значит, и моя дочка тоже где-то есть и, даст Бог, вернется еще на Землю — и зародится в ком-то заново! Ох, Вера! Так ты слышала, как она это сказала? — я тогда понял, Кларина что-то видела, там во время шантажа, что-то, чего не могли видеть мы. Очнувшись от смерти, как я и подозревал, Кларина продолжала видеть душой — видела невидимое-но-существующее... Видела мир, как видят «там» — «под потолком», как ты говоришь. Так ведь, Вера?
— Наверное, доктор, она и я увидели одновременно одно и то же — чудесное таинство — интимный момент проникновения в жизнь разумного существа — первую, вернее новую, встречу духа с избранным им телом. Поэтому Кларина сказала «зародилась».
— В чем оно, Вера, таинство жизни?
— Как душа с телом сливается, не буду описывать, доктор, это не для мужских ушей, — рассмеялась я. — А вот что жизнь мы избираем еще до рождения, да к тому же знаем, зачем зарождаемся, — могу вас заверить. И мысль наша столь же зрелая, как и у взрослых, еще до того, как мы превращаемся в младенца. Как вы правильно воспроизвели с записей Кларины.
— Да, помню. Мне одна возвращенка рассказывала свой навязчивый сон. Будто она, стоит на вершине горы и прощается с собой, — ничуть не смутившись, подхватил доктор мою мысль. — А внизу — долины ярчайших красок и облака цветные; и залито все великолепным светом; ей со всем этим — а все это и есть она — очень трудно прощаться. Но все-таки делает над собой усилие, ее выбрасывает вверх, она летит в воронке по спирали, и звук ужасный. И вдруг шлепается на каменные ступени в парадной старого дома, чувствует холод, но не может шелохнуться. Тут открывается дверь, и ее поднимает на руки старушка и улыбается ей. Она хочет рассказать этой доброй бабушке обо всем, что с ней произошло. Как ей страшно было потерять тот мир, переливающийся добром и покоем, однако изо орта у нее вырывается только детский крик. И она понимает, что у нее нет больше языка, на котором она может говорить, и что она не знает своего имени, что она всего лишь беспомощный новорожденный младенец. И она плачет от досады — сколько еще должно пройти времени, прежде чем она сможет, если не забудет, рассказать о том, что утратила, перед рождением на Земле. Но улыбающееся лицо старушки, слов которой она не понимает, ее успокаивает, так как оно светится, напоминая тот свет, который она покинула в долинах цветных равнин и облаков. И еще она сказала, что там много радуг, и таких ярких, словно пылают, и что розы там бывают синие и голубые...
Я вспомнила своего сынишку: как он что-то вспоминал, с непонятной мне тоской взрослого, глядя на звезды. Не старался ли он не потерять свои воспоминания из древнего прошлого, — не тянуло ли его обратно в мир искрящихся облаков? Где-то он сейчас? Каков был его долг на земле среди живых? Успел ли он его исполнить?
И я прочитала ответ внутри себя. На мгновение все стало так же ясно, как недавно, там, вверху, в свободном от себя состоянии. Мой Ромочка своей гибелью и осуществил то, зачем его душа добровольно согласилась родиться на земле, зная заранее свою участь. Он пришел ко мне, чтобы я могла познать, что такое любить и терять и все равно желать любить — не разочаровываться в самой любви, не струсить. В моем сынишке жила героическая душа, она пошла на подвиг во имя любви. Во имя другого. И моя будущая дочка была моим вторым шансом — проверкой на любовь... и, возможно, Ромочка с надеждой наблюдает за мной, усевшись, болтая ножками, на маленькую радугу для небесных детишек, не успевших стать взрослыми на Земле. И, может, моя свободная от мук мама стоит рядом и следит, чтобы он не упал с радуги на... цветное облако или в клумбу синих роз...
Мне стало спокойно, впервые за многие месяцы, после скрежета тормозов под автобусом напротив магазина «Хэрродз» в Лондоне. «Наверное, с этим мне удастся жить дальше», — обнадежила я себя.
Я вернулась мыслями в палату с тюлевыми занавесками, где когда-то запуталась в прозрачных складках муха.
— Доктор, — сказала я, — вы так и не сказали, что стало с Вадимом и остальными.
— Его арестовали. Он стрелял в полицейских вместе с моими охранниками, которых подкупил. Его, скорее всего, посадят, за это и за покушение на жизнь и похищение тебя, Кларины, Дэрона и меня. Хотя я не особенно сопротивлялся, когда он заявился ко мне с тремя вооруженными людьми из охраны клиники и двумя ассистентами, и сказал, что уже собрал всех вас для момента правды.
— Кто-нибудь пострадал?
— Кастро застрелили во время перестрелки в коридоре. Он был подкуплен Вадимом и сбежал из клиники тогда для осуществления всей операции
— Вот кто стоял у меня в кухне в отеле с сигаретой! — воскликнула я. — Теперь ясно, что это он подслушал мой разговор с Дэроном в гостинице.
— Еще один человек в коматозном состоянии, пуля попала в голову, его не спасти.
— Даже с этреумом? — осведомилась я.
Доктор сердито посмотрел на меня.
— Плохая шутка, Вера, ты же знаешь — этреума нет. Ему конец. У него два ключа, как к сейфу, и оба они у разных людей. Последовательность и интервалы — у забывшей себя Кларины, которой не было и больше нет. А состав каждой инъекции знаю только я.
Теперь я поняла, что было написано на длинной полоске бумаги, зажатой в кулаке Кларины, которую она всунула мне в руку в последний момент при расставании. Я пыталась восстановить в памяти последние события.
«Услышав стук Ани в дверь туалета, я засунула записку в рукав. Что же я с ней сделала, когда вышла за калитку дома Дэрона? Было темно. Я на ходу достала скомканную бумажку и, свернув ее в трубочку, снова закатала в отворот левого рукава пиджака; сняв его, перекинула через плечо, — вспомнила я. Потом от удара потеряла сознание. Когда очнулась, пиджака на мне не было. Надо было сразу же открыть и прочесть записку! Но я бы в темноте не разобрала букв, к тому же написанных в обратном порядке, — оправдалась я перед собой. — Что на ней было написано, на этой бумажке? Последовательность уколов и промежутки времени (ключ Кларины от этреума) или состав инъекций — ключ доктора? Нет — так лучше, ведь за мной следили и могли бы выхватить записку, читай я ее на ходу. А так, вероятно, она либо пропала, либо попала в руки ничего не подозревающего человека, либо осталась там, на тропке, в пиджаке...»
— Значит, доктор, если вы умрете, то даже если Кларина и вспомнит себя, то это все равно бесполезно: этреум не восстановить, — попробовала я выспросить у Перони.
— Мне для этого не надо умирать, так как, не обладая посмертной памятью, не способен помнить семнадцать химических составов наизусть. Они были записаны и хранились у меня.
— Хранились?
— Да, там, где их уже нет. Их выкрали, — сказал Перони.
— Кто выкрал?! Когда?!!
— Стиви, — который скоро скончается, — сообщил доктор.
— Стиви? Каким образом? И кто этот Стиви? — имя казалось знакомым, но, где я его слышала, вспомнить не удалось.
— Он ворвался ко мне в кабинет утром того дня, когда мы все встретились на веранде, помнишь? Он был вместе с Клариной. Держал ее перед собой как заложницу. Грозил, что убьет ее непременно у меня на глазах, если я не дам ему записанные на бумаге химические формулы. Я их отдал, но у меня еще были в компьютере запасные файлы. Он откуда-то знал и про них; пришлось отдать их тоже. При всем том Кларина — а она оказалась умнее нас всех — читала все мои мысли и сообщала Стиви. Они были заодно, — я сразу это понял. Они и отняли у меня мою часть этреума. Полностью перехитрив меня, Кларина опередила меня. К счастью, ее цель была не завладеть этреумом, а уничтожить порошок, я это знаю. Потом, когда ты умирала, она молчала, я же вообще был не нужен, так как оба ключа от этреума были только у нее. Понимаешь, что она сделала вместе с этим Стиви? Исключила меня из игры! От нее одной зависело, чтобы этреум не попал в руки бандитов. А Стиви откуда-то все знал: все программы компьютерные, все коды. Он работал на Вадима. Я думал, что он был с ним заодно — был на стороне заговорщиков, как выяснилось, московских новых русских...
Я догадалась:
— У Стиви уродливая внешность, оттопыренные уши, голова, как кактус, правильно, доктор?
— И все время лопалась нижняя губа из-за его острых крысиных зубов, — подтвердил Перони мою догадку. — Он был из немногих возвращенцев из смерти, рискнувших вернуться в жизнь после самоубийства. Он говорил, что его мучило сознание невыполненного долга после смерти и преследуют кошмары, что он казнит невиновных... А отравился он от уродства — не мог выносить себя в зеркале...
— Уши был на нашей стороне, доктор! Стиви, понимаете, помогал нам, так как когда-то давно не мог помочь Сураде, исполняя чужую волю. Он исполнил свой долг, как и хотел.
— Я ничего не понял. О чем ты говоришь, Венера? — удивился доктор.
— У него был дивный женский голос, — продолжала я. — Он мечтал, чтобы его мелодии услышало одновременно много людей, и чтобы им всем принесло это радость. Он жалел лебедей, понимал их язык, знал все про птиц и безответно и тайно любил Кларину с тех пор, как узнал в ее глазах взгляд Сурады, перед тем, как отсек ей голову.
Доктор долго напряженно молчал, точно всматриваясь в собственные мысли.
— Он мне подобного не доверил в своих исповедях. А почему именно Уши? — наконец спросил Перони, не глядя на меня.
— Я так была обескуражена его внешностью при первой встрече — особенно его мышиными ушками, что забыла тут же, как его представил мне Вадим, и дала ему про себя это имя, вспомнив урода в известном романе Гюго.
— Он все и подслушивал. Ты была близка к правде. Я только не знал, что он был своим.
— Доктор, значит, я не была возвращенкой, и этреум мне не вводили, тогда, после?
— Нет, Вера. Тебя вернули к жизни уколом в сердце еще в «неотложке», но ты впала в кому после, не приходя в себя. Я забрал тебя из больницы к себе в клинику. Я боялся, что дурное случится, когда ты очнешься и вспомнишь что произошло...
— Боялись, что я покончу с собой? Как ваша дочь, тогда, когда на глазах у нее скончался муж. Ее и сынишка не остановил ведь?
— Я боялся оставить тебя там одну. Рядом с моей дочерью в тот миг никого не было, а то было бы все иначе… — он замолчал. — Откуда ты знаешь, что я тебе этреум не вводил? Подслушала из-под потолка?
— Да, и еще то, что Дэрон был якобы возвращенец. Слышала, как вы это изобрели на ходу, чтобы спасти ситуацию. Вы высчитали, что если сделать бесполезным оживление Дэрона, то и шантажировать Кларину его смертью не удастся. Гениально, доктор! И Кларина это поняла!
— Да, но я ведь не сказал вслух, что ты не была возвращенкой. Я сам с собой рассуждал, чтобы не запутаться, — озадаченно признался Перони. — Я, наоборот, хотел бандитов заверить, что уже поздно даже с этреумом для тебя, так как вторично, но сам знал, что не поздно, если в течение сорока минут Кларина, которая теперь владела полной формулой этреума, все-таки решит ее выдать во имя тебя. Но постой. А как ты узнала об этом?
— «С потолка» я слышала и мысли, а не только слова и ваши и других.
— Воистину у мертвых возможности неограниченны, — пожал плечами Перони, — а тебе не мешало бы сейчас встать и побродить по коридору. Походи по полу. Только войди через дверь, а то стукнешься лбом, учитывая ограниченные возможности тех, кто дышит, а потому жив.
— Есть и такие, что не дышат, но живы. В памяти любящих их людей. Есть и те, что живы, но еле дышат по разным причинам. А есть и те, что живут дважды, параллельно с самим собой.
— Как это? — удивился Перони.
— То есть, один раз сам, а второй раз — одновременно — двойником, поселившись в чьем-то сердце. Как Дэрон, благодаря Кларине. Как она — благодаря ему. Как все те, кого любят и носят в себе другие.
— В таком случае я еще не жил, — ужаснулся доктор. — Ведь ни я сам, ни кто-то другой меня по-настоящему не любил.
— Зато Дэрон Рандо прожил не дважды и не трижды, а боюсь, что больше, — засмеялась я.
— Я жду объяснения, Венера, — серьезно сказал Перони.
— Не только Кларина, но и его жена и его дочь любили его больше себя.
Доктор недовольно сморщился и задумался.
— Если мы живы, пока нас любят, то мы — бессмертны. Потому что нас бесконечно долго любит вечный Бог. Благодаря его любви человек живет как минимум дважды, и один раз — вечно...
— А вечно это как, доктор?
— Это когда не кончается то, что уже есть, потому что ему некуда удалиться, раз оно уже состоялось.
— Очень уж сложно, доктор!
— А ты можешь проще?
— Уже не могу, как прежде, а вот под потолком это было так ясно и просто. А сейчас опять, как в тумане, потому что мозгами объяснение ищем, а там другой орган разума включается.
— Попрошайка любви небось? — хитро спросил он.
— Так точно, — засмеялась я.
— Интересно, сколько раз прожила Кларина? — спросил Перони всерьез. — Ты не расслышала там под потолком?
— То есть сколько раз ее по-настоящему любили после последнего рождения или…
— Нет. Любил ли ее все-таки Дэрон? Или любил себя в ней? Или себя, страдавшего во имя нее? — перебил меня доктор не в силах скрыть свою ревность
— Нет, не услышала, доктор, — сказала я правду. — Он не признался в этом даже Господу Богу. Промолчал, так как Всевышний не послал ему вовремя стаканчик ни с водкой, ни с коньяком.
— А жаль, — разочарованно сказал доктор.
— У него еще все впереди, как и у всех, кто дышит, доктор.
— У кого все впереди? У Всевышнего послать рюмку? — усмехнулся доктор.
— Да нет, у Дэрона — в сердце Кларины.
— А жизней сколько у каждой души, Вера, тебе там не шепнули? — поинтересовался доктор.
— Тысяча и одна доктор. Тысяча и единственная. Та самая, когда случается самое главное чудо в сердце, загаданное каждому, еще до появления на свет. Невидимое чудо в сердце — то, за чем мы здесь и мыкаемся.
— Значит, она, Кларина писала правильно, — обрадовался Перони, — про чудеса в сердцах?
— Да вы верно подглядели и истолковали этот пункт в ее рукописях, доктор Перони.
— Ты же, Вера, их и стащила в ту ночь, когда ее умыкнул Дэрон! — прищурился он и кивнул на гладиолусы: — Знаешь от кого они?
— Не от Дэрона ли? — спросила я, вспомнив комментарии Родена Дьюка в гостинице при нашей первой встрече.
— Нет. От него — темные очки: велел надеть сразу же, как выйдешь из клиники и вернешься в жизнь, чтобы тебе в душу не лезли всякие посторонние. Очки — «для самообороны», — так и велел передать. А цветы, — Перони снизил понизил голос, — от нее. Перед отъездом попросила подарить тебе от ее имени гладиолусы…
Я вспомнила о вопросе, который не успела задать доктору при «допросе» в его кабинете:
— Доктор Перони, скажите, не оживляли ли вы одновременно Падре Драпе и Стиви. Ведь они оба были жертвами молнии в театре в Лондоне во время концерта. Не случайно же они перемешались душами?
Доктор сначала побледнел, а потом рассмеялся, решив, что я шутила.
— Они были рядом в морге — трупы лежали вдоль стены на двух каталках под простынями, голова к голове. Словно между ними было зеркало. Одному из иностранных ученых, присутствующих при инъекциях этреума, пришло в голову поставить двойное зеркало между телами. И получили неожиданный результат после оживления обоих одновременно, благодаря удачной попытки сбить с толку души обоих — запутать их, какому телу они принадлежат!
— Мы пытались понять, насколько прочна так называемая «серебряная нить» между телом и душой, вне тела. Оказалось, что она способна переплетаться с нитями других людей … — не выяснили только одно: каким образом произошла путаница в сущностях обоих...
— Объектов эксперимента, — докончила я. – В результате произошло вторжение одной души в другую?
— Я, к сожалению, не знал, что целью моего русского коллеги было подобное кощунство...
— Доктор, но слияние душ возможно и без варварств науки. В результате любви, например. Наподобие тому, как смешивают бокал красного и белого вина, потом их разливая снова по тем же бокалам, но уже бесповоротно розовым.
— Не обязательно вина, в таком случае, — вяло улыбнулся Перони в ответ.
— Но обязательно при этом пьянеть! – продолжала я. — Так один — даже умерший — любимый человек остается в другом и живет дальше, невидимый. Он его несет в себе, хочет он этого или нет. И таким образом наш мир полон присутствия невидимых-но-существующих людей.
Вспомнились строки Кларины:
Ты там – я здесь, но мы повсюду вместе:
Со мной ты – мертвый – продолжаешь жить,
Меня же кто-то удостоил чести
С тобой стать вечной, и не рвется нить, -
— К сожалению, доктор, степень этого частичного присутствия в нас других людей вплоть до полнейшего отсутствия в нас самих себя нельзя замерить приборами...
— И потому нельзя доказать это невидимое воздействие любви на душу, —согласился Перони. – И невозможно изучить взаимодействие душ в лабораторных условиях. Ни с помощью смерти ни с помощью любви.
— Главное, доктор, — это простить себе свои ошибки, как говорила Попрошайка любви.
Глава пятая
«КОГДА У МЕНЯ ОПУСТИЛИСЬ РУКИ, ТО ВЫРОСЛИ КРЫЛЬЯ»
На следующий день меня обещали выписать из клиники. Доктор навестил меня после обеда и сообщил, что позаботился о моих кредитных картах и выдал мне медицинскую справку о моей затянувшейся на четыре с лишним месяца болезни. Он протянул мне также свидетельства о смерти и кремации Уши и, пожав плечами, добавил, что не знает, что с ними делать, ведь у Стиви никого не было.
— Он хотел, чтобы его прах развеяли над озером, как прах Сурады веками назад, — сказала я доктору.
Наутро мне выдали урну с серебряной наклейкой «Стиви Сонг (1975—2013)»...
Из клиники я сразу поехала снова в Лидз и исполнила свой долг перед Стиви — на глазах у лебедей — белых и черных.
Лебедь с перевязанной когда-то Уши лапой уже почти не хромал. Важно переваливаясь, он подошел к воде — совсем рядом от того места, где я присела на корточки у берега, — и поплыл к центру озера, пока я отвинчивала крышку урны. Она долго не поддавалась. Урна выскочила из моих рук, когда крышка наконец поддалась и покатилась по покатому склону, через секунду скрывшись в воде.
Лебедь на середине озера расправил крылья и шумно ими захлопал, словно собираясь взлететь. Я смотрела на него и вспоминала, как везла урну с прахом мамы, завернутую в белый кружевной испанский шарф. Овальную металлическую урну я держала на коленях, сначала прижимая к животу в машине, по дороге из Памплоны — города на севере Испании, столицы «страны басков», — города, где моя мама умерла у меня на руках в самой лучшей клинике Европы. Где ей так и не успели дать самое последнее экспериментальное лекарство против рака. Потом в самолете из Мадрида в Нью-Йорк я бережно прижимала ее — урну, прикрытую моим черным бархатным шарфом, — к себе, как ребенка. Я молилась за душу мамы, не допуская перерывов, во время которых кошмар происходящего успел бы затопить рассудок. Но успела просочиться тогда — в одну из пауз — мысль, что мы с мамой поменялись местами под конец ее жизни. Когда-то, она, присутствуя во время моего появления на свет, прижимала меня к своей груди, дабы защитить от жестокого и безразличного мира маленький комочек, нужный и доверенный только ей одной. И я, обнимая урну с ее прахом всей исплаканной своей душой, сокрушенная своим бессилием спасти маму, единственная в мире безмолвно выла от жалости и обиды за нее.
Все мои попытки спасти тающую на глазах маму — начиная с поисков новейших лекарств и заканчивая ежедневными дозами моего собственного грудного молока, которыми делился с ней Ромочка, — привели лишь к краткому продлению ее мук. Тех же нечеловеческих страданий, которые годами раньше на моих глазах пережила и незабвенная Ангелина. Поглаживая урну под шарфом, я благодарила судьбу, что моя бабушка, по милосердию Господнему явилась свидетелем мученической гибели только одной из ее двух дочерей... На похоронах мамы я прошептала над ее могилой: «Бабушка, я привезла тебе ее, как она и хотела, теперь вы все вместе». — Я тогда — впервые после смерти мамы — зашлась слезами. Но тут же пресекла в себе этот приступ панического отчаяния.. Обвела глазами небо над верхушками деревьев на кладбище и поверила до конца, не оставляя больше места сомнению, что все они — мои три покойные девочки, сравнявшиеся уже в возрасте, — обитают в ином мире. Продолжаются, свободные от законов тления земного, и от времени, выдуманного смертными...
На следующее утро я крестилась. Меня крестил тот же русский священник в Нью-Йорке, отец Виктор, что и маму отпевал. Так как многие православные священники на Манхэттене отказались провести службу из-за отсутствия тела, то мне пришлось арендовать католический собор. Зато был мой любимый орган. И много белых цветов — я заказала большие венки из ромашек и гвоздик. Отпевали с православным хором... Пение плыло над цветами и таяло в урне с ее прахом, стоявшей на помосте перед портретом грустно улыбающейся мамы с небесно-голубыми глазами, в голубом платье в цветочек. Когда работники цветочного магазина расставляли вазы с белыми розами вокруг урны, я сняла покрывало с портрета. Один из них спросил: не сестру ли я хороню? Мама, родившая меня в двадцать пять лет, выглядела всегда очень молодо...
Перед отпеванием я произнесла речь. Говорила маме вслух, что, мол, главным и лучшим подарком моим ей было мое «переживание» бездонной любви к ней во время моей отчаянной борьбы с ее болезнью. Что мне Бог дал шанс на самопожертвование во имя нее. Чем меня, кстати, и успокоил врач в клинике Памплоны, когда признался в своем бессилии. Похвалил меня, заверив, что видел мало подобных дочерей, и высказал пожелание, чтобы его собственная дочь так же себя проявила в подобной ситуации.
Я и до сего дня так и не поверила до конца его уверениям, что сделала «все невозможное»...
А тогда, обнимая урну в самолете, я просчитывала потерянные дни, раскручивала мои решения и звонки врачам. Мысленно меняла сроки поездок и лекарства, отменяла сделанное, даже роды. Ругала себя за то, что позволила маме присутствовать при родах, — стресс приводит к вспышке болезни. Потом вспомнила, что все мои родные стали жертвой рака — и дедушка, отец мамы и Ангелины, и бабушка. Вспомнила о своем еще грудном младенце и с облегчением вздохнула, что проверка на генетическую предрасположенность к раку оказалась отрицательной. Тот же врач в Памплоне, к которому съезжались со всего мира, обнадежил меня, повторив слова мамы: причина — видимо, радиация. (Когда Ангелина была еще маленькая, дедушка отвез семью под Ленинград — в зону с улучшенными домами для военных. Позже оказалось, что это была зона с повышенной радиацией. )
Перед тем как встать и пойти в уборную, я долго не решалась оставить урну одну на сиденье в самолете. Положив на нее руку мужа, я перекрестилась. В туалете представила: единственное, что у меня осталось от драгоценных близких, — это урна с прахом мамы, завернутая в черный шарф. Представила на миг, что у меня не было никогда и сына, ждущего где-то. Потом представила правду, — что он есть. И уверенно дернула задвижку на двери туалета в самолете.
Где-то в Лондоне, в доме, имевшем свой номер, по улице, у которой есть название, меня ждали две «мои» урны с определенными табличками. С именами и датами. Тоже моими и определенными. Прах Коли и нашего с ним Ромочки мне предстояло развеять днями позже над озером возле бабушкиной дачи. На глазах у всех моих знакомых берез и огромной ели, которая знала меня с детства. Над тем самым озером, перед той самой верандой, где когда-то меня высекли у них же на глазах. Тогда мне почудилось, что они — немые свидетели моего первого разочарования — заглядывали в окна и укоризненно качали ветвями…
Теперь им известна еще одна моя тайна, так как доверять мне себя, кроме как им, — родным моим деревьям — некому. А они всегда будут молчать, как и та ива в «Жизни После Жизни», знавшая все о Кларине. Как и лебеди, зная все о любви…
Лебедь на середине озера все еще шумел крыльями, — вокруг летели брызги. Может, он радовался тому, о чем лишь смутно догадывалась я? Что душа Стиви отжила в последний раз и наконец была на воле, и, может, так же шумела вновь обретенными крыльями где-то в родных ей далях невидимого мне мира? Я вспомнила мучительную улыбку Уши; его прах уже намокал внутри урны на дне озера. Ему больше не было больно улыбаться. И он уже смотрел на себя из зазеркалья...
«Чтобы душу погибшего предать небу, его тело следует предать огню, дабы освободить дух из тисков земной реальности», — вспомнилась мне заметка в «Воспоминаниях о смерти» Кларины, где говорилось о том, что души погибших насильственной смертью или по воле несчастного случая уже не возвращаются на землю, чтобы жить. Они навсегда свободны от испытаний судьбы. Но внезапно покинутые ими тела нельзя предавать земле, а необходимо обратить в пепел, иначе их душа «зависнет» между небом и землей и будет еще долго мыкаться вокруг погибшего тела, словно жалея его, в ожидании, пока оно не сольется с землей.
«Как же тогда вернулась снова жить душа Сурады и стала Клариной? — задумалась я. Ответ напросился сам. Смерть ее не была насильственной, — она сама ее избрала. Ведь у нее был выбор: герцог дал ей шанс. Она отказалась от жизни сама, как, впрочем, последовала ее примеру и Кларина. Обе были жертвами самих себя, во имя... любви. Обе пошли на бессмысленное геройство. С их точки зрения — единственно возможный шаг. В глазах других — не нужный никому подвиг. Смотря, кто судит. Главное, что приговор себе предстоит выносить нам самим... «из-под потолка».
Я снова посмотрела на лебедя. Он спокойно плыл к противоположному берегу. Позади меня по аллеям прогуливались группы туристов с экскурсоводами. Им рассказывали на разных языках о замке Лидз, о его Лебедином озере и, конечно же, легенду о герцоге, отрубившем голову своей молодой жене за неверность. Рассказывают туристам и о том, что красавица-жена герцога писала стихи о любви, и они сохранились в архивах замка...
«Удивительно, на сколько разных человеческих языков люди умудрились перевести единый язык души», — почудился мне шутливый голос Кларины.
«Конечно же — оттого и путаница в ее записях: то испанский, то французский, то английский, то наш!» — воскликнула я про себя. Кларина думала после «возвращения» на универсальном языке души и переводила его на земные наречия — одинаково ей родные, так как она помнила всех себя одновременно. Потому и двойные даты под некоторыми стихами...
Я раскрошила булку и бросила лебедям. На этом же месте, точно так же их предков кормила Сурада. Но об этом не рассказывают туристам или посторонним, — каждый штрих наших жизней запоминается только нам самим и остается с нами после «возвращения к себе». «Бог сохраняет все», — вспомнилась мне цитата на обложке папки со стихами Кларины.
«Ничто не исчезает в никуда, — подумала я, и ужасно этому обрадовалась, потому что каждая наша мысль и поступок имеют смысл и последствия, хотя они и безразличны окружающей нас Вселенной, заполненной невидимым, но существующим. Хорошо, что где-то, кто-то небезразличен к нам. К каждому из нас. Во имя любви... »
Я бы еще долго, наверное, предавалась подобным размышлениям, если бы не мысль о потерянной мною записке Кларины. Кто мог подобрать мой пиджак? Дорожка вела вдоль реки к станции, мимо жилища художника. В тот вечер, после моего ухода из дома Дэрона, сообщники Вадима вряд ли умыкнули Дэрона, Кларину и Перони, проделав путь пешком по той же тропке. Наверняка они их везли по окраине в машине, мимо домика художника, по размытой проселочной дороге, а не по единственной второй, ведущей через центральную площадь. И если художник видел, как умыкнули Кларину на его глазах, то хотя бы из любопытства навестил дом Дэрона. — Я вернулась мыслями к пиджаку: «Да и кто может ходить по той тропке, кроме художника. Значит, одно из двух: или его подобрал художник, или он до сих пор лежит там, где я его потеряла...»
На поиски пиджака, а соответственно, тайны бессмертия, оставленной мне Клариной, я решила отправиться на следующий же день. Во-первых, к пропаже подобного знания для человечества я не могла отнестись равнодушно. Во-вторых, ко всему, что касалось Кларины, относилась с уважением, тем более что хотелось оправдать ее доверие. В-третьих, подгоняла беспощадная память. Надо было заняться чем-то настолько важным, что моя личная трагедия отошла бы на задний план.
Я вдруг поняла, что судьба распорядилась со мною щедро — уготовила мне «проживать» жизнь до глубины души: прочувствовать ее максимально, одновременно переживая и нестерпимую боль двойной утраты, и безудержную, истинную радость ожидания произвести на свет новую жизнь. Я погладила свой беременный живот и приложила руку к груди. Там под моей ладонью колотилось сердце — оно с трудом справлялось с двойной нагрузкой. Я чувствовала, как оно трудится, как старается меня не подвести, как напрягаются его мышцы под весом горя, как натягиваются его струны под давлением ожидаемого счастья. Я положила вторую руку себе на сердце и поклялась себе быть не только сентиментальной, но и оптимисткой. А именно: помнить, что полупустой стакан наполовину полон...
Несмотря на это обещание, на следующий день я сникла. Мой неотложный план разыскать потерянный этреум пришлось отложить на несколько дней. Причина заключалась в том, что пришлось давать показания из-за случившегося в клинике. В деревню, где жил художник, я смогла отправиться только в пятницу, то есть на шестой день после шантажа в »Жизни После Жизни», учиненного Вадимом.
Взятый напрокат «Мерседес» прекрасно справился с проселочными дорогами и. Несмотря на то, что я впервые сидела за рулем после шести лет. С тех пор как мы узнали, что должен родиться Ромочка, Коля не давал мне водить машину...
Пиджака на тропе я не нашла. Оставив машину возле реки, я направилась к домику художника. Дверь оказалась заколочена досками, ставни забиты гвоздями. На пороге, к моему удивлению, был нарисован фашистский крест красной краской. Слева от него стоял перевернутый восклицательный знак, как принято на испанском языке. Справа — обыкновенный восклицательный знак. Оба — черной краской. Тут же был нарисован оранжевый треугольник и черный ромб. «Жизнь» и «Смерть» перевела я с языка лемурийцев.
На почте я тщетно попыталась разузнать о художнике. Старики, игравшие в домино в тени деревьев около небольшого киоска, сообщили, что он исчез в прошлый понедельник. были абсолютно в этом уверены, потому что он не приходил за спиртным, как обычно. Оказалось, что заколотили его жилище в среду местные полицейские, во избежание «разграбления предметов искусства». Выяснилось, что покидал он свой дом поспешно, оставил все картины, краски и мольберт; паспорта не нашли и заключили, что он окончательно помешался, так как на пороге нарисовал свастику с восклицательным знаком. В деревне решили подождать несколько месяцев его возвращения, а потом объявить все картины «народным достоянием» и открыть бесплатный музей.
Я поинтересовалась насчет пиджака. Повесила объявление на почте и на станции, предложив вознаграждение, обосновав его сентиментальными причинами. Оставила телефон гостиницы и подписалась именем Елена. На объявление никто не откликнулся...
По возвращении в Лондон я сняла небольшую квартиру на улице, где жила гадалка. Она часто приглашала меня на чай и просила рассказывать о древних цивилизациях.
С той поры сны ни о Кларине, ни о Сураде — ни вообще о ком-нибудь другом, кого бы я рассматривала словно саму себя — меня больше не посещали.
За исключением одного. Приснилась Кларина с красной розой и большим испанским гребнем в белых волосах. Она танцевала огненный танец фламенко под музыку андалузской севильяны на улице посреди зажженных на земле факелов вместе с другими танцовщицами. Кларина была в центре круга, в красно-черном платье с золотистым платком через плечо. Она сорвала с себя платок и стала танцевать по-цыгански. Неожиданно длинные кисти платка зацепили гребень, и ее гладкая прическа рассыпалась, роза выпала из волос, и длинные седые волосы закрыли черные кружева на ее декольте.
Зараженная чувственным экстазом ее пляски и живым кругом танцовщиц с кастаньетами вокруг, я сама хлопала в ладоши, стоя в толпе рядом с двумя гитаристами в нескольких шагах от нее.
С противоположной стороны из толпы в круг протиснулся широкоплечий черноволосый мужчина в черных брюках и жилетке поверх белой рубашки. Он поднял розу с земли и протянул ее Кларине, но она вызывающе обвязала платок вокруг бедер, схватила его за руку и потащила в центр круга танцевать. Жгучий брюнет смущенно отмахивался, делал смешные движения невпопад, но Кларина кружилась и завлекала его буйной чувственностью своей пляски. Постепенно высокий красавец увлекся и тоже стал рядом с ней притоптывать и громко выстукивать ладонями ритм. Она танцевала еще более исступленно, чем раньше, не сводя с него глаз, захлебываясь собственным экстазом. Мужчина старался схватить ее за талию и увести из круга, но она вырывалась, кружила его и он, сдавшись хлопанью и гиканью толпы, стал имитировать ее движение, отдавшись ностальгическому зову гитары и откровенному призыву в глазах Кларины.
Кто-то из толпы протянул ему бокал вина: «Тома, ихо, беба — возьми, сынок, выпей!», — услышала я голос низкорослого старика, казавшегося на его фоне карликом. «Грациас, амиго, грациас, Сальвадор, — спасибо, друг, спасибо», — громко сказал высокий мужчина с акцентом. Он выпил вино залпом, опрокинув бокал в руке, и бордовые капли упали на его белую рубашку. Он вернул пустой бокал похлопавшему его по бедру седому испанцу, удивительно напоминавшему Перони, уменьшенного втрое, и оба — он и Кларина, — забыв одновременно про свою прожитую по отдельности жизнь, неистово закружились в объятиях друг друга. Мужчина громко смеялся и отбивал яростный ритм ногами, мокрые черные пряди падали ему на глаза.
— Танцуй, сынок, танцуй, дочка, танцуй, красавица! — выкрикивал старик, пританцовывая.
— Baila! Rubia, baila, танцуй, блондинка, танцуй! — вторили криками из толпы…
«Неужели это только мне ее волосы белыми видятся, а она— молодая блондинка? — испугалась я во сне. — Или я снова «из-под потолка2 на все смотрю? Или в этом сне путаница с цветами произошла, и все это сейчас где-то и происходит? А Кларина седая — сегодняшняя Кларина? Ведь у Дэрона-то волосы черные. Или они ее здесь с тех ее молодых времен так зовут, когда она еще не была седая? Может, это стало там ее прозвищем, а это та самая ее любимая деревня, о которой она мне говорила, — ее любимое и самое родное место на земле? И там ее зовут не Попрошайкой любви, а «рубией» — блондинкой…» — пыталась я разобраться во сне.
Кларина вдруг остановилась и обвела толпу почти безумным взглядом. Плечи ее вздрагивали. Я сжалась от ужасного предчувствия, что струнам ее души не под силу столько счастья. Но она, достав розу из выреза платья, стиснула ее в ладонях, резко прижала ее к груди, словно это было ее сердце, и я услышала ее иступленный вопль, оглушивший меня во сне не звуком, а силой исторгшего его душевного натиска. Ее неожиданный крик, словно не успев достать неба, тут же слился с пронзительным надрывным криком певицы из круга, — первым аккордом народной песни. Хор из толпы подхватил трагическую старинную мелодию, и я ясно услышала хорошо знакомые мне слова — «la noche nace la mentira — la noche nace la perdicin — ночь порождает ложь, ночь порождает прощение».
Я пыталась разглядеть танцевавшего с ней мужчину, но пестрые летающие юбки танцовщиц вокруг пары, слившейся в интимной близости страстного танца, всякий раз, когда он оказывался ко мне лицом, мешали мне. Блики факелов скользили по охваченной танцем и музыкой толпе. Ночь пахла эвкалиптами и морской солью. Забывшись, я сама отдалась этому бурному всеобщему порыву, заразившись их ненасытной жаждой веселья, и, перестав разглядывать длинноволосого танцора, закрыла во сне глаза. Может быть потому, что боялась увидеть, что это был не Дэрон. А может, потому, что я вижу лучше с закрытыми глазами...
Нет, кажется, даже не поэтому.
Я вспомнила: мне стало во сне резать глаза от вида горящего неба, словно вспыхнувшего от пламени факелов. В снах свои законы…
Покинув зрелище, я пересекла пустынную площадь, обрамленную пальмами и развалинами монастырской стены. Подойдя к барьеру с высокими эвкалиптами, я оперлась локтями о каменные перила и заглянула вниз, чтобы не ослепнуть от пылающего небосвода над головой.
Под ногами — так далеко, что казалось, я смотрела с высоты птичьего полета, — мигали горстками огни горных деревень. Дальше блестела до горизонта морская гладь, напоминавшая черный мрамор. Я перевесилась через перила — подо мной обрывалась в темноту скала. Вокруг светились редкие полупрозрачные облака. Они дрожали от оранжевых бликов пожарища над головой. По небу сверху вниз бежали огненные змейки — словно горящая лава с потонувших в темноте ночи высоких гор.
«Неужели мне снится горящий рай, раз облака — снизу от меня?» — ужаснулась я и заставила себя проснуться. Тут же мне вспомнился рассказ Уши о городе средь небес в горах Испании — древней Ронде, родом из которой по легенде и была Сурада. Этот город был так высоко над уровнем моря, на плато, на вершине скалы, что облака, как заверил меня тогда Стиви, были ниже, чем туман, спускавшийся на долину реки вокруг этой неприступной крепости, созданной самой природой.
В памяти всплыли строки из «Возвращения к себе» Кларины: «…Там облака роняют дождь из-под тумана — а выпадают на землю росой…»
А может, этот сон был о Сураде, возвратившейся на свою родину, века спустя? Ведь сны — это наши воспоминания, страхи и надежды в обработке воображения. А тогда — возможно, что мне приснилась Кларина, наконец вернувшаяся к себе самой… Кларина — между небом и землей и уже свободная от земной душевной боли. Кларина, горящая внутренним огнем такой силы, что от него вспыхнуло родное ей небо. И, может, роза, оброненная в танце — в жизненном вихре, — прижатая так неистово к сердцу, была ее любовь? Наверное, потому во сне мне так захотелось поверить, что мужчина, вышедший к Кларине из толпы в круг, чтобы поднять эту розу с земли, был Дэрон...
И только здесь становится понятно,
Испания, наедине с тобой,
Что жизнь — лишь возвращение обратно,
К себе самой. — К Тебе. — Домой
Эти строки Кларина написала в 1997 году, в Андалузии — еще «до» — до «Жизни После Жизни».
Глава шестая
КИНОФИЛЬМ, СНЯТЫЙ В ЗЕРКАЛЕ
Свой замысел снять фильм о Кларине—Сураде я осуществила через полгода. Исполнила заодно и мечту Стиви Сонга — моего Уши. В кинофильме звучала его музыка. С первых же кадров заструилась его любимая мелодия, которую он назвал «Не дыши без меня», посвятив Кларине...
Кинофильм о закрытом научном центре для не вернувшихся в жизнь возвращенцев из смерти наделал много шума. На предварительный прогон для прессы в Лондоне собрались не только журналисты, кинообозреватели и критики, но и ученые, психиатры и известные экстрасенсы — многие из России.
Реклама, гласившая о выходе кинофильма, «снятого в зеркале», завлекала узнать о санатории, где можно отдохнуть после смерти всем оставшимся после нее живым. Афиша также приглашала попутешествовать во времени вместе с одной из запутавшихся в нем душ — некой Клариной—Сурадой, судьба которой оборвалась за стенами «Жизни После Жизни»...
В банкетном зале, после встречи с репортерами, засыпавшими меня вопросами, мне наконец удалось остаться наедине с доктором Перони. Он терпеливо ждал меня на диване в углу зала. Старенький доктор был в темных очках и в шляпе с низкими полями, закрывающими половину лица. С тем же синим цветком в петлице пиджака, что и его двойник в моем кинофильме. Он хорошо слышал многочисленные вопросы любопытных журналистов насчет клиники, показанной в фильме, и, конечно, предпочел оставаться неузнаваемым, иначе его засыпали бы теми же вопросами, на которые я отвечала несколькими словами: «Все — в моей книге, все ответы — между строк, а кинофильм был снят в зеркале. Понимайте как заблагорассудится, на ваше усмотрение и сделать выводы о “невидимом-но-существующем” вокруг нас. Дальнейших комментариев не будет».
Видя мое упорство, представители взволнованной прессы оставили меня в покое.
Когда я подошла к Перони, он, не вставая, потянул меня за руку и указал на место на диване рядом с собой.
— Хорошая афиша! — похвалил он меня. — Название картины, написанное пляшущими буквами на русских матрешках, расставленных по росту. Фабула души, по учению Кларины. Тоже твоя идея? Или режиссер придумал?
— Моя. Вы же знаете, что благодаря вашей поддержке я имела право на вольности при постановке фильма, и мне прощали все капризы. Спасибо за ваш вклад, доктор, одних моих финансов было бы ...
— Я это сделал для нее, и ты знаешь это, правда? — не дал он мне договорить.
— Знаю, — призналась я. — Хорошо, когда теперь обо всем можно говорить прямо, без игр! Да, доктор?
— Иногда лучше помолчать, — улыбнулся он.
— Надеюсь, я не обманула ваших надежд с фильмом, — заглянула я под его шляпу.
— Афиша мне очень понравилась, хорошо это: зеркало между двумя фигурами женщин, смотрящих друг на друга сквозь него. Словно это не двухстороннее зеркало, а дверь одной женщины в мир другой.
— Да, именно так я и хотела ...
— Только почему глаза у обеих закрыты? — спросил доктор.
— По многим причинам, Витторио. Объясню одну: зажмурились они, чтобы увидеть себя изнутри, а не собственное отображение каждой в отдельности. Чтобы одна увидела другую, позади зеркала, потому что они есть одно и то же...
— Но это сложно. Это поймет не каждый. Легче понять зрителю, что мы есть все наши жившие воплощения по очереди, а не предыдущие вместе сразу, как матрешка, — Перони улыбнулся. — Хорошо фильм начинается, — удачный первый кадр. Человечный. Маленькая девочка, держащая в руках букет красных маков, разглядывает подаренную ей на день рожденья матрешку. И так искренне она удивляется, обнаруживая внутри следующую и следующую, старательно расставляя их вокруг себя по одной. Какая трогательная сцена, когда она, сидя на полу, озадаченная и окруженная матрешками, держит в руках самую первую — почти такую же большую, как она сама! — доктор улыбнулся знакомой мне печальной улыбкой Кларины. — Умно, Венера, символично! А ребенку нельзя не поверить. И удачный прием! Знаешь, у тебя есть кинематографическое видение, Вера. Интересно, как камера скользит среди толпы этих матрешек и наконец останавливается на двух рядом стоящих, почти одного роста. И начинается повествование о чьей-то жизни. И в конце хорошо, когда обе актрисы постепенно превращаются из Кларины с Сурадой — лицом к лицу перед зеркальной рамой — в двух матрешек, стоящих бок о бок среди остальных, уже расставленных по росту этой маленькой светловолосой девочкой. И как они, тускнея на экране, сливаются в одну — самую большую матрешку — в заключительном кадре, а маленькая девочка читает шепотом по слогам получившиеся два слова из отдельных букв на каждой из них, выстроенных в линеечку по росту. И ее удивленные зеленые глаза, когда у нее получается «Попрошайка любви» — название киноленты, которое мы, таким образом, узнаем только в конце фильма. И музыка дивная при этом.
— Музыку Стиви Сонг написал, — сказала я.
— Я знаю, да и титры читал. — Перони грустно улыбнулся. — Правильно, Вера, что рядом с его именем прозвище ему свое приписала — Уши. Артист слишком правда симпатичный, не похож на беднягу.
— Таким уродом можно только родиться, — усмехнулась я, — как и с такой душой, доктор.—Что есть — не отнимешь, а чего нет — не прибавишь, — сказала я для себе по-русски. К моему удивлению, доктору хватило его познаний русского, чтобы оценить эту шутку.
— У меня было тринадцать лет, чтобы выучить ваш язык, Вера. Я создал все, чтобы Попрошайка любви вернулась в жизнь. Та же знакомая ей комната времен средневековья ждала ее в Лидзе, если бы она пожелала оставаться Сурадой.
— «Легче сменить того, кто у тебя в сердце, чем то, что у тебя в душе», — процитировала я ему фразу из своего романа.
Доктор тяжело вздохнул. Он, очевидно, давно принял свою участь и смирился с недосягаемостью для себя Кларины.
— Да, Стиви был гениальным. Спасибо тебе за этот фильм. Это — памятник им обоим — и Кларине, и Стиви. И всем тем, кто в стенах моей клиники не пережил жизнь, не вынес горя. Можно помочь не умереть, но нельзя помочь жить, Вера. Такой состав еще не изобрели люди. Только Ее Величество Любовь может заставить жить дальше, а если сама причина смерти — утрата любви, то бессилен и Господь Бог. — Перони перекрестился трижды. — Хорошо сказал один пациент в твоем фильме: «Нас, возвращенцев Перони, объединяет не возвращение из смерти, а убившее личное горе...».
Я почувствовала знакомою тупую боль в груди и сдавила зубами верхнюю губу. Доктор хитро посмотрел на меня:
— Ты замечательно передала мысли Кларины, тщательно изучила ее рукописи... Но — опять же — не все поймут.
— Не надо всем и понимать. Не все догадаются, что между двумя женщинами — блондинкой Клариной и брюнеткой Сурадой — стоит зеркало Души, и от одной до другой героини — один шаг. Ни стекла, ни рамы на львиных ножках нет. Вы же видели в конце кадр: — зеркало развернулось под углом — рама оказалась пустой.
— «Ты вглядись в пустоту, не страшась ей доверь, там начало пути, то не зеркало — дверь», — процитировал доктор строку Кларины на ломаном русском.
Я с удивлением посмотрела на него. Мне и в голову не приходило, что он выучил русский из-за Кларины, как он признался мне минутой позже в ответ на мой немой вопрос.
— Надо было подписать это ее четверостишье внизу под зеркалом на афише, чтоб понятнее было, — прибавил он, спрятав смущение под полями шляпы.
— Те, кто захочет, чтобы понятнее было, прочтут мой одноименный роман. Там все объяснено, — сказала я. — Даже про Автобусника и Оранж, и про подложенный мне Клариной браслет у входа в ее комнату. Тот самый браслет, который снял с ее руки Дэрон, с вашей помощью...
— Ну, ну, — не начинай, пожалей, старика, — насупился Перони.
— Кстати, об Автобуснике: как бы ему передать копию фильма до того, как он выйдет на экраны? Я сделаю копию, передайте, ладно?
— Нет, не смогу, — доктор покачал головой.
— Как это, почему? — обиделась я.
— Автобусник, бедняга... А мне это хороший урок, об обратной стороне этреума. Этот Автобусник — «живой, то есть мертвый, пример невозвращения в жизнь после насильственного вмешательства в смерть». Как хорошо сказал один из героев твоего фильма, Вера.
— Мертвый?! То есть как?! — не поверила я услышанному. — Что случилось? Кто его?.. — я отказывалась принять, что с добродушным Автобусником могло приключиться дурное.
Доктор молчал. Я настаивала.
— Вера, не надо. Потом как-нибудь — не сегодня, в такой день для тебя! Успех фильма, шум, газеты, ожившая Кларина на экране! Как чудесно похожи на нее и молодая, и поседевшая актрисы! И улыбка ее! Только вот выражение глаз седой Кларины совсем не такое. Его не сыграешь, не подделаешь. Ты помнишь это остановившееся Время в них? Словно она вглядывалась в огромное невидимое зеркало вдали, — у нее в глазах запечатлелась Вечность, кадр из смерти.
— Не знаю, Витторио, — ответила я, — вечности я никогда не видела еще. Так что с Автобусником приключилось? — перевела я печальную для нас обоих тему разговора. — Кто его посмел... А, доктор?
— Он сам себя, и не страдал вовсе: умер во сне, не проснулся, вот и все.
— Остался в своих снах жить, — сказала я и разрыдалась. — Как это случилось? Сам, говорите? Самоубийство — наглотался снотворного?
— Нет, оказалось, кровоизлияние — мгновенная смерть — обширный инфаркт мозга. Проснись, он был бы полностью парализован.
— А кто взял Оранж? — задыхаясь от жалости, спросила я, не в силах представить, что пухлого розовощекого хозяина Оранж-Нефертити нет больше в живых. У меня в номере все еще стояли его чемоданы, ставшие моими спутниками во всех поездках.
— В том-то все и дело, что накануне утром кошку нашли мертвой в парке. Кто-то утопил ее в фонтане около музыкального аппарата, рядом с беседкой Аполлона. Ночью поймали, небось. Не понятно, как кошка выбежал из здания и оказалась одна в парке. Не прыгнула же она с шестого этажа из окна! А Автобусник, как узнал, ничего не сказал, ушел и просидел один до вечера на озере, где обычно уединялась Кларина. В той же лодке. Она сейчас на короткой цепи, носом в песке стоит. Потом обедал со всеми в зале, что делал редко. Молчал, загадочно улыбался, попрощался со мной, а наутро его нигде никто не видел. Хватились после ланча — нашли уже холодным в кровати, одетым. Он под одеялом в одежде заснул, словно знал, что не проснется...
— Он стеснялся раздеваться оттого, что пухлый был, — вспомнила я, как он однажды не захотел купаться.
— Жаль его. Сердце у него доброе было, — покачал головой Перони.
Только теперь я увидела, что доктор заметно состарился за полгода, что я его не видела.
— Кто же мог Оранж удавить? — спросила я.
— Думаю, он сам, Вера: он и придушил бедное животное. Это — побочные последствия этреума. Возможно, окончательно решил в одном из снов, что Оранж таки не кошка, а Нефертити, а сам он вспомнил себя отверженным ею жрецом. Вот и отомстил — убил Нефертити во сне. А наутро обнаружил, что умерла Оранж.
— Мистика, доктор, так не бывает.
— Бывает, — замялся Перони. — Душил-то он кошку, а думал, что Нефертити мстит. Попал в капкан между сном и явью. А когда очнулся, понял, что единственное существо близкое прикончил. Вот и не перенес горя.
— Не хотите ли вы сказать, доктор, что Автобусник во сне повторил поступок жреца — покончил с собой? А наяву — пока во сне он это осуществлял — у него это проявилось физически как кровоизлияние в мозг? Выходит, он умер от сна, — убил себя собственной мыслью.
— Я сам не знаю, что думать, Вера. Мозг — неограниченное орудие: ждать чего угодно можно. Есть люди, которые усилием воли могут останавливать собственное сердце и замедлять пульс.
— Неужели Автобусник покончил с собой во сне и одновременно умер наяву?!
— Ты же сама сказала в фильме, что Автобусник жил во сне, а жизнь ему только снилась.
По хорошо знакомому мне отсутствующему выражению лица Перони я поняла, что разговор на эту тему окончен.
— Мне тоже так порой кажется, доктор. С тех пор как я все вспомнила в тот день, когда пропала Кларина. Чудится, что я сама себе снюсь.
Перони встал с дивана и протянул мне руку:
— Ты знаешь все мои координаты. Если что — дашь знать. — Он медленно зашагал к выходу, не попрощавшись. В дверях снял и тут же надел шляпу, потом помахал мне рукой, не оборачиваясь...
Оказавшись в одиночестве, я растерялась. Вокруг не было ни души. Опустевший зал напомнил мне внезапно оглушившую меня когда-то тревогу, когда после свадьбы гости покинули банкетный зал, а я осталась одна, зная, что в мире у меня никого родного нет, кроме Коли. Тогда, испугавшись, что мое счастье мне почудилось, я бросилась по коридору к выходу гостиницы, где Коля прощался с разъезжающимися гостями. Тогда ни радоваться, ни поздравлять меня, ни плакать от счастья со мной было некому. Как и сейчас. А официальные поздравления и расшаркивания ненужных людей приводили меня в ужас еще с детства. Я хотела броситься по пустым залам, чтобы найти кого-нибудь своего. Сделав шаг вперед, поняла, что бежать мне было некуда. Искать тоже было некого. «Моего» в этом мире нигде не было. Я подошла к окну с атласными занавесями. Во дворе все еще толпились репортеры. Сверху все казались мельче, одного роста. Сверху все люди одинаковые и незнакомые: и свои, и чужие...
Я прижала руку к животу , там меня ждало что-то «мое», — там ждало меня будущее. И мне предстояло объяснить этому будущему существу, ради чего надо жить, так как при рождении оно забудет именно это: то, чему оно же учило меня «там», когда я была «вне себя».
«Жизнь внутри меня заставит меня жить дальше», — обрадовалась я, беспомощно цепляясь за шелковые занавеси роскошного зала. Доктор не пожалел средств ни на фильм о Кларине, ни на его презентацию. Голова у меня закружилась; почудилось, что я стою на краю пропасти и вот-вот потеряю равновесие, но схватиться было не за что. Я закрыла глаза, и, стиснув руками живот, представила, что сейчас сзади ко мне тихо подойдет Коля, как тогда, после свадьбы и подарит мне красный шар. Он тогда лопнул у меня в руках, и сердце на миг сжалось от предчувствия беды. А Коля громко засмеялся и закружил меня в вальсе между столов с букетами белых роз.
Лопнувший шарик на полу пустого зала навсегда запечатался в моем сознании. Тогда на секунду, когда мы в вихрях танца без музыки кружились между круглых столов, у меня мелькнула странная мысль, что была не моя свадьба, а чьи-то похороны...
Кто-то положил мне руку на плечо. Искренне надеясь, что чудом это будет именно он, Коля, и что все случившееся в моей жизни — не более, чем кошмарный сон, я обернулась. Сзади меня стоял пожилой официант в смокинге. Он протянул мне конверт.
— Вам телеграмма.
— Откуда? — я едва могла проронить слово. — Откуда-то из Испании, — официант пожал плечами. — Там внизу вас все ждут.
— Кто все? — удивленно спросила я.
— Ну, все… люди, — ответил он, запнувшись.
Я отвернулась к окну и открыла конверт. Телеграмму отправили из неизвестного городка в Андалузии. Имени не было, но я знала, что она от нее. От Кларины.
«Там ли с ней Дэрон? Угадала ли я настоящее в своем сне?» — с грустью подумала я, вспомнив свой последний сон о Кларине с испанским гребнем в волосах.
В телеграмме говорилось: «Восьмерка — это ноль с осиной талией. Помнишь твой градусник? Положи восьмерку спать и получится бесконечность. Твоя Улыбка», — говорилось в телеграмме.
«Интересно: видела ли Кларина невидимое — даже в математических знаках — еще до смерти? — подумала я, прочитав тогда телеграмму и слегка позавидовав Улыбке. — Или все началось потом — уже после, когда «черная королева» сняла повязку с ее глаз?»
ПОСЛЕСЛОВИЕ
БУКЕТ КРАСНЫХ МАКОВ
Сейчас, дописывая эти строки, я смотрю сквозь стеклянные ромбики окна веранды нашей дачи на мою маленькую дочку, перепрыгивающую через грядки с клубникой. И вспоминается сон, приснившийся мне в «Жизни После Жизни».
На летнем лугу стоит крохотная девочка с белобрысой челкой. Перед ней, спиной ко мне, на корточках, сидит ее отец и протягивает ей букет полевых цветов. Букет красных маков. Девочка стоит, широко открыв глаза, онемев от счастья. И улыбается и мне, и всему миру. Своему миру. Нашему миру, который только что протянул ей в руки отец. И прижимает к груди красные маки. Букет, не подаренный когда-то мне... Букет, о котором написала когда-то Кларина:
На заре не раз я вспомню детство, —
на земле давно я — старожил,
но не позабыть мне маков, что отец мой
много лет назад не подарил.
На заре нахмурит брови детство, —
то набросок будущих морщин —
чиркнет память бритвою по сердцу:
кадром красных маков-пелерин.
Я сплету венок себе из маков,
подарю их девочке с косой,
что ждала букет цветов от папы —
весь огромный мир... Весь шар земной.
На краю полей долины детства, —
красных маков праздничных полей,
я прощу себя за то, что места
не смогла найти среди людей...
Откуда этот незабываемый кадр? Подсмотренное мною воспоминание из жизни Кларины? Или из моего, еще тогда не случившегося будущего? И кто эта девочка? Утонувшая когда-то дочь Кларины? Или моя, порхающая сейчас за окном по грядкам с клубникой?
A может, это было мое воспоминание? О самой себе. Воспоминание — старее меня самой? Ведь когда вспоминаешь себя еще до, то возможно увидеть себя со стороны как принадлежащего всему вокруг. И эта девочка на лугу — я. И смотрю на нее я глазами собственной души, пребывая вне себя?
Было ли это мое или присвоенное мною чужое воспоминание? Этого знать мне не дано. Знаю только, что мелькнул этот кадр в «Жизни После Жизни». Тогда, когда моя память отсутствовала. Тогда, когда вместе с Клариной я разделяла в течение четырех месяцев «зону блуждающего времени». Где душа — эта извечная попрошайка любви — скитается во Времени с торбой, как моя няня в своем детстве, и просит подаяния. Стучится в сердце, замирая каждый раз в ожидании милостыни, когда отворяется дверь... Как написала Кларина на страницах своих «Воспоминаний после жизни»:
Любить? Или нет? — Не любить:
Наш выбор, увы, неизбежный
И в каждой судьбе рвется нить,
Где замерло время в надежде...
Венера-не-Вера. Июль 2019 года
Попрошайка любви, часть 7 заключительная
© Copyright: Светлана Дион, 2006
Свидетельство о публикации №206042800036
Свидетельство о публикации №206042800036
Рецензии