Вторая мечта кукольного мастера

Никто и не сомневался, что небо уже сотни лет живёт именно в этом городе, стреляется из незаряженного кольта и ловит охапками всех вывалившихся из окон не последних этажей. И тебе, разумеется, позволено забыть его последний взгляд, его последний взмах ресниц, его переполненные осадками стихи, а впрочем, тебе позволено забыть всё, кроме того дня, когда небо рухнуло на асфальт этого города, и ничего не подозревающие городские жители подошвами своих ботинок раскидывали пену облаков.
С утра шёл дождь… Целлофановый воздух сыростью своей обволакивал простуженные тела… и так уютно, казалось бы, греться под электрической лампочкой в слабоосвещённой комнате с незадёрнутыми шторами, но что-то тянуло людей прочь из сухих стен во влажную мякоть улиц.
Коробок оранжевых спичек отсырел в кармане Улиты. На лице голубыми незабудками цвели глаза, а в них густой пеленой отражался дождь. Угрюмый прохожий, обжёгшись об её взгляд, навсегда потерял возможность выражать свои мысли словами – так не похожи они вдруг стали на все произносимые человечеством звуки. Но акриловые краски города мгновенно растворили случайного человека, а она продолжала свой бесконечный поиск с настырностью, какая присуща каплям, отбивающим ритм по поверхности зонтов, хотя сама и не верила уже в то, что найдёт её. Улита думала, что любила и потому искала… Но в момент, когда к ней пришло понимание, что чувства эти отличаются от любви тем, что она не хотела быть с ней, она хотела быть ей, неожиданно для себя Улита поймала упавшее небо и с ума сошла от ощущаемых кожей облаков, немного, правда, удивляясь, почему никто кроме неё не замечает дыры над головами?...

В маленькой комнате, где всё было шоколадного цвета: плотные занавешенные шторы, пол из досок, стены, абажур на лампе, излучавшей тусклые волны света, даже воздух здесь был густой, цвета шоколада, в комнатке, где в шкафу и на шкафу, на столе, на тумбочках, на подвешенных к стенам полках, даже на скрытом гардинами подоконнике – везде стояли эбонитовые, деревянные, фарфоровые куклы, в этой небольшой и душной для непривычного посетителя комнате в глубоком тёмно-коричневом кресле сидел человек и читал книгу. В секунду, когда взгляд его добежал до конца определённой и какими-то тайными канцеляриями зафиксированной строки, тяжёлая, сделанная из дуба дверь распахнулась, и в комнату вместе с ворвавшейся гостьей прокралось несколько серых, незнакомых этому пространству пятен света и воздуха. Они чувствовали себя неуютно, смущались величества и надменности обстановки, и из-за этого постепенно таяли, как кофейный дымок. Чего не скажешь о девушке… От неё веяло уличной, какой-то небесной прохладой. Разломав скованное давними устоями пространство, она что-то защебетала на своём птичьем языке, нарушая спокойствие этой маленькой комнатки, где всё было шоколадного цвета… Но внезапно, как будто проглотив все звуки, девушка замолчала, огляделась и увидела множество нацеленных на неё кукольных глаз. Ей вдруг нестерпимо захотелось распахнуть шторы и впустить в комнату хотя бы немного пасмурного света, но она преодолела своё желание, и продолжила говорить. Только теперь мастер стал понемногу разбирать её язык.
- Бессмысленно искать её, танцующую флибустьерам на острове Сан-Кристобаль, я нашла тебя… Ты должен сделать меня стеклянной…
Улита вновь замолчала, в тишине пол под её ногами скрипнул, и человек, сидящий в кресле начал говорить:
- Я больше не делаю кукол с тех пор, как она ушла. Я больше не мастер. Я потерянный… И тебе стоит уйти от меня, если не хочешь затеряться в стеклянных бликах связанная неудержимым желанием найти то, чего найти нельзя.
- А если хочу? – её слова шлёпнулись на пол и растеклись по дереву ртутным пятном.
Мастер поднял тяжёлый взгляд на Улиту. На мгновенье в комнате стало светло, и на стенах зацвели удивительные белые и бледно-розовые магнолии с упругими зелёными листьями, но, конечно, …Улите это только показалось.
-Глупая… Глупая девочка… Уходи. – мастер опустил глаза и продолжил своё чтение.
Незаметно, как и всё чужеродное, по воле случая попавшее в эту комнату, Улита исчезла, не причиняя более неудобства густому, шоколадного цвета воздуху и свыкшемуся с усталостью кукольному мастеру.

К вечеру дождь угас. Слоёный воздух кружил в себе множество пойманных ароматов. С крыш мерно скатывались и падали в лужи прозрачные капли. Пушистые кошки, мягкой походкой выбравшиеся во дворы, осторожно опускали лапку в скопившуюся на асфальте влагу и тут же ее, жмурясь, отряхивали. Пробегавшие мимо вымокшие собаки жадно ловили воздух мокрыми носами, негромко слышался удаляющийся стук их когтей.
Кукольный мастер уже давно отложил свою книгу в то время, когда ему померещилось, что золотое солнце крадётся сквозь его плотные шторы. Мастер тут же подбежал к окну и распахнул их. Чайной заваркой некрепкие сумерки натекли в распахнутую комнату. Комната захлебнулась ими. В отчаянии мастер зарычал, бросил в стекло попавшуюся под руку глиняную фигурку, и оцарапанный осколками, упал на пол и зарыдал. Уже много-много лет он не открывал своих окон, уже много-много лет кукольник не мог терпеть присутствие стекла. С тех пор, как сделанная им самим его стеклянная мечта ушла.

В облачных сугробах нежного сырого цвета перванша безмолвные плывут пилигримы в синих капюшонах. Балахонами своими собирают небесную пыль. На дне расширенных зрачков кричат немые чёрным шёпотом апрельским за окном. И с выражением сомнамбулы на лицах, не эпикуры, не мертвецы и не убийцы плывут безмолвные по дороге из разбавленного детскими слезами молока.
В тот день небо было дымно-розовым и мягким, как в складках толстой кожи животы индийских слонов. В тот день, когда от стаи паломников в синих балахонах отделилась одна стеклянная фигурка. Расставание манило её такую же прозрачную, как лесной дождь, сущность за собой. И всегда она куда-то уходила. И всегда она кого-то покидала. Стеклянная душа оставляла за собой след из неуловимых бликов. Оставляла запах хрупкого тела, похожий на запах горных эдельвейсов. Оставляла горечь во рту от вкуса её взгляда… Взгляда наполненных тенями пережитого, но всё же еле ощутимо мерцающих кукольным ожиданием радости глаз. А он называл её Статуэткой, но она уходила… всегда… ото всех… никуда…

На сгибе стены, опутанный паучьими нитками, дремал антрацитовый мотылёк. В бархатном воздухе комнаты неспелыми гроздьями повисли воспоминания. Как на улице цветущих яблонь, под прицелом множества выстриженных ветром глаз, темнели и холодели тела… Как тонули в топях запретов на прикосновенье губами. Как задыхались и склеенными ртами не могли кричать. Как разделились на два крыла, и одно упало в разбухшую от растаявшего снега реку – другое улетело со сладким яблочным снегопадом на восток. Поздне-весеннюю обугленность встреч сопровождал незыблемый облик Стеклянной Статуэтки. Голубовато-ледяные ниточки вен, окутывающие расплывчатые контуры неярких бровей. Угловатые изгибы бледных, влажной прозрачностью мерцающих губ. Золотые пружинки, примостившихся в её мочках, серёжек. Щекочущие шею рыжевато-хрустальные букли. Сквозь настежь запертые двери и окна, споткнувшись о спины и гордой дугой выгнув груди сатиновых занавесок, проскользил по комнате каштановый ветерок. Последняя надежда спасти свою жизнь никогда бы не подняла бессильного мастера в тот вечер. Он бы так и умер, жжёным песком просыпавшись в щели своего пола.

Ночью понемногу опять стал накрапывать дождь. Бутафория архитектуры стягивала его в одну, упирающуюся в бегемотью кожу асфальта, седую воронку. Улита сидела на набережной у парапета, прислонившись щекой к сырым рёбрам стены. Мелкие, как комариный укус, холодные брызги залетали ей глубоко за пазуху и щекотали кожу. Кукольный мастер, громко хлюпая ботинками по лужам, бежал к её очерченному углём на акварельной бумаге дождя силуэту.
- Сегодня она снова снилась мне. Во сне мы должны были встретиться у Девичьей башни. А я шла, и мне было страшно, что опоздаю. Что когда приду, её уже не будет там… И тогда я пойду в её дом, но он будет пуст или никто не отворит мне двери. И ночью я буду одна – она не вернётся. А утром какие-то люди скажут мне, что её не существует вовсе, что её не было никогда и никогда не будет.
- Когда ты перестанешь гнаться за ней? Тебе ведь никогда её не догнать. Никогда. Просто потому, что она идёт по своей, ею намеченной дороге, а ты впопыхах семенишь за её тенью, запинаясь об коряги и еле встраиваясь в повороты, просматриваешь, как разноцветный стеклярус неба сыплется на обочину. …И ещё… много чего просматриваешь… Перестань гнаться за ней! Перестань. Иди уже по своему пути, где только тебе известные ямки и тобою выдуманный песок.
Почувствуй себя своим собственным цельным куском, с натуральными красителями настроения, с гардеробом мыслей, с шумом города в ушах. Вот того самого, твоего любимого города… Тебе же никогда не понять, зачем эти люди суют в уши плеер с фальшивыми всхлипываниями, отгораживая себя от стольких мокрых и шершавых, безумно приятных звуков… Это твой, серый-серый город. Дождливый, иногда снежный, для всех почему-то грустный, и тёплым туманом распахнутый для тебя. Ведь только ты увидишь в сером больше цвета, чем в любом другом. Только ты услышишь симфонию набережных и крики фонарей… Шёпот крон, шорох крыш, хихиканье неба, мяуканье подворотен, дыхание окон, рокот автострад и звяканье так редко появляющихся здесь звёзд, вечерний набат и утреннее каприччо. Сколько звуков этого города ты знаешь наизусть? Все. Все его вишнёвые куплеты. …Так почему тогда, ты ускользаешь с его, от дождя глянцевых, тротуаров в её извилистые тёмные закоулки? Ты ведь не проберёшься там в темноте, заблудишься, и, вынужденная признаться во вторжении, побоишься окрикнуть её. Пойми, это только её сюрреальность… А ты перестань… Перестань страдать и таскать чужие неподъёмные гантели. Даже если не услышит никто, будь просто, просто будь, отправляй письма на листьях тополя и немытой весной разговаривай с кошками, если больше не хочешь ни с кем. Всё просто так, как есть. Ты же знаешь это. Знаешь. Но почему-то не веришь зеркальной поверхности, не веришь серии выстрелов в стены, хотя собираешь гильзы с потолка… Я знаю, тебе нужно море. Немного моря и много дождя.
- А она?
- Она очень хорошая. Улыбайся ей иногда.