Домик на Васильевском

1.

В лютую мартовскую метель две фигуры, закутанные в меховые шинели, отпустили у колонн извозчика, и пошли, утопая по колено в снегу, мимо Биржи к первым линиям Васильевского острова. Они быстро миновали три подворотни. В последней сильная ругань на нижнем этаже и звон стекла битой форточки чуть ли не над головами никак не отвлекли их внимания, занятого важным разговором. Казалось, взорвись сейчас пол дома рядом, они бы бесстрастно прошествовали мимо, увлеченные своим делом. Снежная пыль в одно мгновенье засыпала форточные бриллиантовые осколки. Спустя две минуты фигуры остановились у крыльца одиноко стоящего двухэтажного строения, дернули звонок, сильно затопали в деревянные ступени и, распахивая полы одежд, ввалились в дверь, отворённую высоким мрачным дворником.
- Здравствуй, Семён.
- Здравия желаю, Антон Генрихович.
- Вот, тебе - пятак за беспокойство.
- Благодарствую.
Фигуры, тряся шапками и разматывая шарфы, пошли на второй этаж по лестнице.
- Здравствуйте.
- Господа!
Дверь им отворила хозяйка - Елизавета Петровна, худая немолодая уже чухонка с большой волосатой бородавкой на носу, одетая и бесцветно и безвкусно, она же и приняла пальто и шапки - горничной в этой квартире никогда не было. Сняв одежду, одна фигура уселась на лавку, вторая же, та, которую дворник называл Антоном Генриховичем, рассматривая на стенах пошлые гравюрки, а в самом деле - выдранные из французского романа и вставленные в рамы листы, нетерпеливо спросила:
- Что, Маша дома?
- Придется подождать, - сказала Елизавета Петровна, - у Маши гости.
И точно, в прихожей висело дорогое пальто зеленого сукна, подбитое соболем.
- Мы подождем.
- Может, чаю?
- Сделайте одолжение, Елизавета Петровна, и влейте туда рома, мы страсть как продрогли.
Хозяйка пошла на кухню.

Антон взял от стены кривой стул и сел против своего спутника.
- Кто идет первым?
- Как обычно, - ответила фигура на скамье и вынула из кармана кости в мешке. Руки его, развязывающие тесьму, дрожали. Фигура потрясла кубики в ладонях, поднесла их к самому уху Антона и кинула на полированную задами доску.
- Семь, - сказал не без радости Антон.
Теперь была его очередь кидать жребий, меж тем приятель его вытащил платок и, отирая пот со лба, глядел так, будто сейчас должна решиться его судьба. Выпало один, один, один и два.
- Пять! - прошептал его спутник и мелко засмеялся, глядя, как вытягивается Антоново лицо. - Пять.
- Ах, черт! Пять!
Проигравший с горечью ударил в скамью ладонью.
Из кухни пришла хозяйка. На подносе были два стакана в подстаканниках, медный чайник, блюдца, сливовое варенье, горсть баранок и полуштоф с какой-то водкой. Она поставила поднос на столик, влила спиртное в чай и подала гостям стаканы. Оба принялись прихлебывать. Из комнат послышалось шевеление, хлопнуло дверью, по коридору прошло какое-то пузо с глазами навыкате, которому Елизавета Петровна побежала подавать пальто и шапку. Пузо, блестя цепью на жилете и подозрительно разглядывая друзей, запахнулось, подало хозяйке ассигнацию, взяло с вешалки трость, и было таково. Елизавета Петровна вернулась на кухню за кипятком и ведром, и пошла к Маше мыть ее.
- Прошу, господа. Кто идет? Игорь Васильевич?
Игорь вынул из кармана пальто коробку, пригладил волосы и пошел по коридору, приятель не без зависти смотрел ему вслед.
- Может, в дурачка, Антон Генрихович? Ждать-то часа два, не меньше?
- Извольте, тем более, что у меня к Вам есть разговор.
- Что ж, послушаем.
Хозяйка надела платок на плечи, налила себе чаю в Игорев стакан и стала мешать засаленную колоду.

2.

Маша сидела за столом в одной ночной рубашке, положив ногу на колено и, поминутно убирая прическу от лица, подрезала ноготь на пальце. Волосы ее были чудного цвета: будто бы русой соломы, но и не русые вовсе, словно рыжие, да и не рыжие, пегие, так и не пегие вроде, одним словом, цветом они были таковы, словно выкрасили их светлой-светлой разбеленной чухонской охрой. Сама Маша была красавицей, и сложно даже объяснить, отчего все так считали. Но то, что таковой являлась – то было непременно. Лет ей было чуть более четырнадцати.
В углу тускло горела лампа, едва освещая красный шведский шкаф с лекарствами, комод, сундук, застланный покрывалом, ширму и кровать, прикрытую для приличия. На всем интерьере висела печать финского «салона сладострастия». Едва увидев гостя, Маша кинула ножнички к бокалам и полупустой бутылке шампанского, и бросилась ему на шею.
- Игорь!
- Машечка моя.
Он страстно обхватил ее руками, нежно и крепко обнял и поцеловал в щеку. Пахло от нее неземной какой-то свежестью, щечка была горяча, как только выпеченный пирожок у булочника.
- Ты не больна ли? – Он чмокнул ее в лоб.
- Нет, нисколько.
- Вот я тебе подарочек принес.
- Прелесть какая.
Маша поцеловала его в уголки губ, раскрыла коробку и вынула оттуда серебряный браслет с камушками. В ее словах не было ни грамма притворства, она любила и чисто и искренне. Одно увы – она любила чисто и искренне всех.
- Ты отчего босиком-то? Иди, беги в кровать.
Сам он пошел к линялой ширме. По всему было видать, что Игорь тут частый гость.
- Много клиентов-то? – спросил, снимая сюртук и галстук и стараясь не наступить в мокрое. Ведро и таз с расплесканной вокруг водой стояли рядом со стулом.
- Много, - честно призналась Маша, больно кольнув ответом.
Он вышел из-за загородки и подошел к кровати.
- Выключи лампу.
- Нет, - он потряс головой, - дай полюбоваться.
Маша лежала совсем голая на покрывале и улыбалась.
- Ты так до утра не налюбуешься.
Она привстала на локтях, коснулась розовыми ноготками сосков, плотоядно облизнула губы, и медленно-премедленно стала раздвигать коленки. Тут уж никто бы не выдержал. Игорь выдернул лампу и упал ей в ножки…

- Итак? – спросила чухонка, раскладывая колоду, - об чем разговор?
- Елизавета Петровна, голубушка. Выслушайте меня, это опять насчет Маши.
Хозяйка недовольно закрутила головой.
- Нет, вы послушайте, а уж потом мотайте. – Антон собрал сданные карты и развернул их в веер. – На юге, в Нахичевани, у меня открылось наследство, дядя оставил хорошее стадо, лошади, голов шестьсот. На то, чтобы все справить, да продать, требуется полгода, но я постараюсь ускорить. Сам туда не поеду, пошлю стряпчего, да и продам все в месяц, хорошую цену даже ждать не буду. Выйдет кругленькая сумма, из нее-то я вам и дам десять тысяч, как уговаривались.
- Да, Антон Генрихович, когда же я вам про десять-то тысяч говорила?
Она как будто даже подпрыгнула от неожиданности, хлебнула чаю с водкой, и пошла с пик.
- Как когда? Три месяца только всего назад. Будто не говорили?
- Нет, не говорила, а только предположила. Да вспомните, вы ж сами заикнулись про десять тысяч. Тут я и сказала, что может быть. Но это все когда было? Поглядите, какие к ней гости ходят. Генералы. Ваши десять тысяч за три года сгинут – пфук, и нету. Сейчас все дорожает, вон, уже дрова сорок копеек стоят. А на таких клиентах я за пятнадцать лет капиталец сколочу – выкуплю весь дом, буду его в наем сдавать, Маше же все потом обратно и вернется.
- У нее к двадцати пяти от сифилиса зубы выпадут. На что она вам калекой?
Антон зло бил валетов козырями.
- А ты никак голубчик, разозлился? Ну-ну. Остынь. Да и разве можно живого человека продавать? Не по-христиански это, Антон Генрихович, такие-то вещи предлагать. Будто она мне посторонняя. Все-таки – родная, кровинушка. Никак не можно продавать.
- Так сколько теперь скажите?
- Нисколько, голубчик, нисколько. Оставим этот разговор.

3.

Уткнувшись лицом в Машину спину, он говорил ей, как ему с ней хорошо. Вот спина, не спина, а целая река безбрежная, с устьями, пляжами и тихими заводями, изгибами и переливами, вот – волосы, не волосы, а лилии, что на реке растут в высокой осоке, вот плечики, не плечики, а луга равнинные, что ночью снятся, вот руки – он едва коснулся ее локтя, дубравы лесные.
Она обернулась, улыбаясь.
– Машечка, а давай, убежим?
– Как так убежим?
– Да вот так, и убежим, как в романе, я приеду, скинешь мне веревочную лестницу, да и умчим отсюда на тройке хоть в Москву, хоть в Париж.
– Нет, что ты, а как же тетя?
– Что тетя? Тебе разве тут нравится? Каждый день с разными?
Маша вздохнула:– Ну, коль так надо,
– Кому надо? – вскричал Игорь, – старухе твоей?
– Богу угодно. – Тихо сказала она.
– Ах ты, Маша, ну как богу может твой грех угоден быть!?
– Так это для тебя – грех, а для другого – любовь – немного подумав, молвила девочка. – Ты же сам сказал давеча, что любишь. Так же и другие говорят. Выходит, что для всех моя любовь. Разве так плохо? Может, им в жизни никто и любви-то больше не дарит?
Он не знал, что на это сказать. Ответ милой Маши совсем сбил его с толку. И точно, если для себя только ее любви хотеть, то – эгоистом выходишь. Сам эту красоту любишь – опять эгоист. Он повернулся, ткнулся головой в подушки и тяжко застонал. Маша нежно гладила по его волосам.

Играли уже часа три. Антон хмурился все больше и больше, из его головы никак не шло, как чухонка указала ему место. Хозяйка раза четыре ходила на кухню доливать кипятку. Наконец она посмотрела на часы и решительно отложила карты. – Что-то Игорь Васильевич нынче задерживаются, – молвила она, зевая и допивая свою водку в стакане. Она встала из-за стола, намереваясь дернуть шнурок звонка в комнаты, как Антон вдруг вскочил, перегородив ей дорогу:
– Елизавета Петровна, постойте. Я вам сказать хотел, что мы вот сейчас, идя к вам, решили, что больше вам Машу не мучить.
– Что такое? Что за вздор? – хозяйка не могла понять, о чем идет речь, но чувство чего-то недоброго со стороны гостей заставило ее крепко сжать кулачки. – Что за вздор, Антон Генрихович? Прочь с дороги.
– Ну, уж нет, чухонская курица, – он крепко взял ее левой рукой за горло.
– Семён, – засипела она, хватаясь за Антоновы пальцы.
Он выдернул из-за пазухи приуготовленный тесак и наискось чиркнул ее по лицу: – На!
Удар пришелся совсем вскользь и срезал хозяйке только кончик носа с бородавкой. Кровь, однако, брызнула такой струей, будто он попал ей в вену, и чтоб не залило сюртук, душегуб наш выпустил из пальцев шею. Елизавета Петровна, зайдясь в поросячьем визге, бросилась вдруг свой нос поднимать с пола и, прикладывая обрубок к ране, пыталась прилепить его на место, да нос все никак не хотел прилепляться.
Антона ее глупость так рассмешила, что он, видя, как она копошится на коленках, громко расхохотался, перехватил ножик двумя уже руками, да и саданул ей острием в самое темечко, будто топором - в арбузную кочерыжку. Череп раскрылся, мозг вывалился наружу, брызнув на брюки и на сапоги. – Ах, черт! – подумал он, – Брюки-то – совершенно новые, в сорок пять рублей мне встали у хорошего портного. Теперь разве только в помойку их выбросить.
Громко хлопнула дверь, слева раздался шелест босых ног, «Маша! Машечка! Стой!» – раздалось оттуда. Из двух сторон в этот миг в гостиную вбежали: девочка – из комнат, и Семен – снизу, из сеней. В руках его было охотницкое, николаевских еще времен, кремневое ружье.

4.

Антон Генрихович бесстрастно смотрел в дуло, машинально продолжая счищать ножиком кровь и мозги со штанины. Чухонский слуга отчего-то не торопился с выстрелом. – Что ж ты медлишь, Семен? - спросил его негромко и будто даже с усмешкой убийца. Игорь подивился, как он это легко промолвил, словно на него не берданку наставили, а – хворостину. А тот – то опускал, то поднимал оружие, в голове его будто подсчитывалось, как ему сейчас сподручнее – пульнуть, или – погодить? «Вот укокошу я хорошего господина, а как сволокут меня за то в острог? А не убью, так как же люди душегубство простят? Но, вдруг молодые господа чего придумают, и его, Семена, еще лучше чухонки пристроят? А если не пулять, так жандармы из него весь дух в казематах выбьют. Вот же незадача!» Чаша весов его склонялась в ту сторону, что надобно все-таки выстрелить. Прошло секунд тридцать.
Маша медленно подходила к трупу. Игорь боялся пошевелиться, чтобы не повредить товарищу. Вдруг девочка отвернулась к висячему шкафчику, раскрыла дверцы, вытащила оттуда огромный Смит-Вессон, взвела курки и поворотилась к дворнику.
- Семен, голубчик, не стреляй в них, не надо тут больше убийства.
- Машенька! – крикнул ей Игорь.
Семен поворотил теперь ружье на него. Внезапно Антон бросился на дворника, задрав над головой нож, как африканский зулус. Слуга снова направил ружье на убийцу, прогремел выстрел, который только разодрал юноше ворот на сюртуке. Машенька закричала и больше от испугу, чем с умыслом, выстрелила в Семена. Антон резанул ножиком воздух. Слуга упал, пуля угодила ему прямо в лоб.
- Господи, - прошептала девочка, и без чувств села на пол.
Антон потрогал слугу ногой, дворник был мертвее мертвого. Маша, спасая приятелей, убила своего Семена наповал. Игорь Васильевич и Антон Генрихович отобрали от нее Смит-Вессон.

- Видишь, Маша, вот мы тебя и освободили, - промолвил Антон и тронул ее кровавой рукой за волосы. Девочка дернулась от него, как от прокаженного.
Он был весь, с ног до головы, перепачкан кровью, будто мясник на Сытном; на одежде его, вместе с мозгом висели седые чухонские волосы. Пахло от Антона сладковато приторно, впору было тошнить.
- Что ж ты, Маша, я ведь тебя от ведьмы твоей спас. Надо сейчас же собираться, пока полиция не нагрянула.
- Я никуда с вами не пойду, - едва слышно прошептала она.
- Что за глупости, кто тебя спрашивать будет?
- Не надо, Антон.
- Что ж не надо!? Я ее от клопа этого спас! Оковы с нее сбросил. А! - махнул он им рукой. - Как знаете. Я ухожу. Но перед уходом зажгу тут все, чтобы следов не было.
Машенька горько заплакала.
Стали собираться. Антон Генрихович выискал где-то одежу и переоделся. Выглядел он теперь, что настоящий карбонарий: в красной рубахе, будто кат; на бедрах его был кушак, на ногах – дворницкие широкие штаны и хорошие сапоги, купленные Семеном на рынке у Троицкого собора для псковского племянника. Игорь шарил по тумбочкам и шкафчикам, разыскивая старухины деньги. Нигде ничего не было. Стоял уже третий час ночи, пора было уходить.

5.

Друзья вышли на крыльцо и вывели Машеньку, которая плелась сомнамбулой, едва волоча ноги. Метель стихла, кругом не было ни души, весь Васильевский остров спал. Антон пошел обратно в дом, велев его ждать, и стал в комнатах зажигать везде разложенную им прежде паклю. В верхнем этажу он ничего почти и не запалил. Благоразумно полагая, что огонь снизу сам перекинется по стенам и лестнице, он только настежь отворил все форточки наверху для тяги. В три минуты все заполыхало. Карбонарий выскочил наружу, раскрыл дверь и подложил под нее полено; в доме затрещало. Отблески огня заиграли кругом таинственными зверями, медведи и зайцы заплясали в ночи хороводом по дальним домам, по ограде, по строительным лесам, по деревьям, да по огромной мусорной свалке. Взяв Машу под руки, а ее баулы – на плечи, они быстрым шагом направились к Бирже. Девочка густо закрестилась, и снова принялась плакать.
- Хватит слезы лить! – зло зашептал на нее карбонарий.
Сзади светилась свечка, способная спалить весь остров. Поджигатели миновали больницу, площадь, и подходили уже к Бирже, как сзади их раздались свистки жандармов. Они глянули себе под ноги, это же надо было так опростоволоситься – от горящего домика с мертвецами к ним вились единственные после метели следы. Они бросились в подворотню, кинули оземь сумки и побежали к Стрелке. Игорь волочил за собой Машу.
- Ну же! Беги скорее!
- Брось ее, - Антон выдернул из-под полы шубы револьвер.

Они миновали колонны и кубарем покатились к Неве. Впереди была тропинка к Крепости, изъявленная снежными торосами. Тут не то чтобы бежать, тут и ползти-то было сложно. Однако ж, если пропетлять мимо равелинов и императорского Дворца, да выскочить к Петроградской стороне, то оттуда вдоль реки можно было выйти на Пески. Свистки приближались.
- Машенька, милая, ну быстрей же, - Игорь над ней чуть не плакал.
Беглецы перепрыгивали между глыб льда, комьев снега и опасных проталин, запорошенных вчерашней метелью. Сзади раздались хлопки, полицмейстеры спрыгнули с набережной на лед. Слева, в крепости, зажгли фонари, и от бастиона на реку побежал патруль. Друзья свернули к громаде дворца, хотя бежать туда было ничуть не лучше, государя императора охраняли не хуже узников Петропавловки. Сзади часто стреляли.
Вдруг лед под беглецами треснул и закачался. Игорь с Машей вдвоем угодили в полынью, но упали в воду всего только по пояс. Снизу, под треснувшим, был еще один лед. Антон, сев на карачки, схватил крепкой рукой своего приятеля за шиворот.
- Ее! Ее держи! – страшно заверещал Игорь.
- На черта!
- Ее держи!
- А вот кукиш тебе с маслом! – зло крикнул ему Антон.
Сзади выстрелили так, что с антоновой шинели полетел клок меха.
Карбонарий перевернулся, перехватил ворот на шубе приятеля в левую руку, прицелился и выстрелил в жандарма, который был уже в пятидесяти шагах. Фараон как бежал, так и завалился на бок. Бог знает, что случилось с ним, был ли он убит или ранен, и сейчас отдышится, прицелиться снизу, и укокошит его – на то было Антону наплевать, он напрягся, дернул товарища, и выволок его на лед. Тот тащил за собой Машеньку. Все трое засеменили на четвереньках мимо полыньи, по зыбкому льду. Сзади, за снежными торосами, творилось что-то непонятное – там стреляли, но стреляли совсем не в беглецов.
- Что там? В кого они палят?
- Вот болваны! - Антон тихо засмеялся. – Они палят между собой. Патруль из крепости стреляет в жандармов, а те пуляют в солдат.
Вышла обыкновенная в таких случаях неразбериха. Петропавловский патруль, услыхав крики погони, вывалил на Неву и, не разбирая своих и чужих, повел огонь в фартовых, а те сначала отвечали им, а после догадались, да не могли уже никак известить, и напрасно только дудели в свои свистки. Спустя час только разобрались. С двух сторон были раненые. Между тем пошел тихий снег, и гнаться за беглецами не имело уже никакого смысла. Около полыньи обнаружили мертвого жандарма.

Чухонский вертеп выгорел дотла. На пепелище его нашли чьи-то останки, кажется, хозяйки, ее девочки и дворника. Видели двух разбойников, устроили за ними по реке розыск, да не поймали. Утром снег принялся таять, а над рекой послышался треск, так на Неве начинался ледоход.